†
Через пару дней, в послеобеденное затишье в шоколаднице, Генри вернулся к рассказу, уделив внимание всему сюжету, а не только местам, выделенным читателем. В истории имелась странная нестыковка: один ключевой вопрос завис, так и не решенный. Двойственность Юлиана, сострадательного, но жестокого, выглядела органичной для человеческой природы. Например, став разбойником, он действует жестко, но в рамках морали. Так, «он оказывал помощь поочередно — то французскому дофину, то английскому королю, то иерусалимским храмовникам, то парфянскому сюрене, то абиссинскому негусу, то калькуттскому императору». Подразумевалось, что все эти властители заслужили его содействие, и потому он вынужден расправиться с их многочисленными врагами. Оправданность кровопролития подтверждалась на той же странице: «Он освобождал народы и отворял темницы королевам, заключенным в башнях. Не кто иной, как он, убил Медиоланского змия и дракона из Обербир-баха». Тут все ясно: те, кто угнетает народы и заточает королев в темницы, мерзок не менее Медиоланского змия. В данном случае жестокость Юлиана руководствовалась нравственным компасом, и он шел по пути наименьшего зла: если уж убивать, то тех, кто заслуживает порицания — «скандинавов, покрытых рыбьей чешуей… негров с круглыми щитами из бегемотовой кожи… троглодитов… антропофагов», — нежели дофинов, королей и иерусалимских храмовников. В жестокие времена разумно пользоваться нравственным компасом. Именно тогда он необходим.
Однажды Юлиан застает в своей постели спящих мужчину и женщину; не ведая, что это его родители, которых приютила супруга, он, приняв их за жену и ее любовника, убивает прелюбодеев, но потом осознает всю чудовищность содеянного. Юлиана гложет раскаяние. Его нравственный компас сбит.
В конце рассказа сей путеводный прибор выправляется. Юлиан привечает обезображенного прокаженного, замерзшего и голодного, не только предоставляя еду и кров, но и по-христиански согревая его теплом своего обнаженного тела, когда ложится сверху, приникая «уста к устам, грудью на грудь». Прокаженный оказывается Иисусом Христом. Господь возносится на небеса, забирая с собой спасенного Юлиана, что знаменует собой победу — забрызганный кровью нравственный компас указывает точно на север. Флобер сопоставляет два виденья мира — историческое и религиозное — и присобачивает расхожий синонимичный финал: счастливый конец, спасенный грешник. В свете традиционной агиографии все разумно.
Но сюда не вписывается убийство животных. В рамках новеллы оно не получает никакого разрешения и с религиозной точки зрения зависает в непонятной пустоте. Наслаждение Юлиана от мук уничтожаемых зверей, описанное гораздо подробнее, чем убийства людей, лишь косвенно связано с его проклятием и спасением. Отшельником наш герой стал после убийства родителей, а искупление даровано ему за то, что он раскрыл свое сердце перед божественным прокаженным. Чудовищность устроенной им бойни отражена лишь в проклятии оленя. Умышленное истребление животных, о котором Спаситель ни словом не обмолвился, выглядит бессмысленной оргией. Иисус и Юлиан возносятся в вечность, а на притихшей Земле подсыхает кровь бессчетного числа убиенных зверей. Подобный финал знаменует примирение между Богом и грешником, но не гасит гнева за неотмщенных животных. Благодаря этому гневу новелла Флобера запоминалась, но вместе с тем оставляла тяжелый осадок.
Генри в последний раз пролистав страницы, вновь отметив, как старательно читатель выделил все убийства животных — от церковной мышки до эдемских тварей. Что также обескураживало.
В конверте была не только новелла. Еще одна пачка листов, схваченных скрепкой. Похоже, это был кусок пьесы без названия и фамилии автора. Генри смекнул, что сие драматургическое творение вышло из-под перачитателя-черкуна, и его охватила апатия. Конверт с новеллой и пьесой он сунул под низ почтовой кипы. В подсобке шоколадницы его ждала новая партия какао, которую требовалось рассортировать.
Однако недели через две-три, по мере разборки читательской почты, конверт вновь оказался сверху. Как-то вечером Генри отправился на репетицию. Постановки любительского театра проходили в бывшей оранжерее, где некогда с размахом велось садоводческое дело, отсюда и название труппы — «Оранжерейные лицедеи». Стараниями мецената театр обзавелся хорошо оснащенной сценой и удобными креслами, сменившими стеллажи с цветочными горшками. Заповедь бизнеса «Местоположение — ключ к успеху» вполне применима к искусству и жизни вообще: мы процветаем или увядаем в зависимости от того, насколько благоприятна окружающая среда. Теплица, переделанная в храм искусства, стала потрясающей театральной оправой, позволив со сцены лицезреть мир (если прозаичнее, то из ласкового тепла поглядывать на зябкую улицу). Сидя в зале, Генри наблюдал за партнерами, рвавшими страсть в клочки, и тут ему пришло в голову, что сейчас самое время ознакомиться с драматургическими попытками любителя Флобера. Он достал листки и стал читать.
Вергилий и Беатриче сидят под деревом. Тупо смотрят перед собой. Тишина.
Вергилий: Все отдал бы за грушу. Беатриче: За грушу? Вергилий: Да. Спелую и сочную.
Пауза.
Беатриче: Я никогда не пробовала грушу. Вергилий: Что?
Беатриче: По правде, я ее даже не видела.
Вергилий: Как так? Это же обычный фрукт.
Беатриче: Родители вечно ели яблоки и морковь. Наверное, не любили груши.
Вергилий: Они же вкусные! Наверняка тут где-нибудь растет груша (озирается).
Беатриче: Опиши ее. Какая она?
Вергилий(усаживаетсяудобнее): Попробую. Значит, так… Начать с того, что у груши необычная форма. Круглая и полная в основании, кверху она сужается.
Беатриче: Как бутылочная тыква.
Вергилий: Тыква? Знаешь тыкву и не знаешь грушу? Удивительно, что нам известно и что неведомо. Однако груша меньше тыквы, и форма ее глазу приятнее. Груша сужается постепенно, ее нижняя половина плавно переходит в верхнюю. Понимаешь?
Беатриче: Кажется, да.
Вергилий: Начнем с нижней половины. Вообрази круглый полный плод.
Беатриче: Как яблоко?
Вергилий: Не совсем. Если мысленным взором окинуть яблоко, заметишь, что талия этого плода расположена в его самой широкой части — в середине или верхней трети, не правда ли?
Беатриче: Верно. У груши не так?
Вергилий: Нет. Представь яблоко, которое всего полнее в своей нижней трети.
Беатриче: Представила.
Вергилий: Но в этом сравнении следует быть осторожным. Низ груши отличен от яблочного.
Беатриче: Вот как?
Вергилий: Да. Большинство яблок сидят, так сказать, на заднице — округлой кромке, имеющей четыре-пять опорных точек, что не дают плоду опрокинуться. В этой заднице есть углубление, которое мы назвали бы анусом, если б речь шла о животном.
Беатриче: Я прям это вижу.
Вергилий: Так вот, с грушей все не так. Задницы нет. Низ закруглен.
Беатриче: На чем же она сидит?
Вергилий: Ни на чем. Груша висит на дереве либо лежит на боку.
Беатриче: Словно неуклюжее яйцо?
Вергилий: Еще характерная черта: большинство груш не имеют ложбинки, какую встречаешь внизу яблока. Грушевая попка круглая, гладкая, ровная.
Беатриче: Какая прелесть!
Вергилий: Бесспорно. Теперь, минуя экватор, отправимся на север нашего фрукта.
Беатриче: Следую за тобой.
Вергилий: Здесь мы находим вышеупомянутое сужение.
Беатриче: Что-то не понимаю. Груша сходит на конус?
Вергилий: Нет. Представь кончик банана.
Беатриче: Который?
Вергилий: Тот, что в руке, когда ешь банан.
Беатриче: Какого сорта банан? Их сотни.
Вергилий: Да ну?
Беатриче: А то. Одни похожи на кургузые пальцы, другие — что твоя дубинка. И вкус самый разный.
Вергилий: Я говорю о заурядном желтом и вкусном банане.
Беатриче: Стало быть, musasapientum, банан десертный. Возможно, ты имеешь в виду сорт «Грос Мишель».
Вергилий: Я сражен.
Беатриче: В бананах я разбираюсь.
Вергилий: Лучше обезьяны. Теперь возьми кончик банана и помести его на верхушку яблока, держа в уме различия между яблоками и грушами, которые я только что представил.
Беатриче: Любопытный гибрид.
Вергилий: Соедини их плавной линией. Пусть банан этаким раструбом дружески сольется с яблоком. Получилось?
Беатриче: Вроде бы.
Вергилий: И последняя деталь. На вершину сего яблочно-бананового симбиоза присобачь невероятно крепкий хвостик, прям ствол, а не черенок. Вот приблизительный портрет груши.
Беатриче: Похоже, это чудесный фрукт.
Вергилий: О да. Что до цвета, то обычно груша желтая с темными крапинами.
Беатриче: Опять как банан.
Вергилий: Вовсе нет. Желтый окрас груши не столь насыщен, не такой матовый. Это бледная, полупрозрачная желтизна, тяготеющая к бежевому, но не кремовому, она сродни акварели. А пятнышки бывают коричневые.
Беатриче: Как они расположены?
Вергилий: Не так, как у леопарда. Тут речь скорее не о пятнах, но затененных участках, которые говорят о степени зрелости фрукта. Кстати, спелую грушу легко помять, она требует бережного обращения.
Беатриче: Ну да, ну да.
Вергилий: Теперь — кожура. У груши она так необычна, что ее трудно описать. Вот мы говорили о яблоках и бананах.
Беатриче: Угу.
Вергилий: Кожура их гладкая и скользкая.
Беатриче: Точно.
Вергилий: У груши не так.
Беатриче: Правда?
Вергилий: Уж поверь. Кожура груши шероховатая.
Беатриче: Словно кожица авокадо?
Вергилий: Нет. Раз уж ты вспомнила авокадо, формой груша его напоминает, только низ ее толще.
Беатриче: Потрясающе!
Вергилий: Груша менее стремительно сужается кверху, но контуры их примерно схожи.
Беатриче: Я четко вижу ее форму.
Вергилий: Но кожуру нечего и сравнивать! Авокадо бородавчат, словно жаба. Он будто овощ, подхвативший проказу. А вот шероховатость груши мягкая, нежная, на ощупь приятная. Когда поглаживаешь сухую грушу, ее кожица издает такой шорох… Знаешь, что он напоминает, если его усилить в сотню раз?
Беатриче: Что?
Вергилий: Шорох алмазной иглы в канавке грампластинки. То же легкое потрескивание, будто сухой хворост занимается огнем.
Беатриче: Воистину, груша — прекраснейший на свете плод!
Вергилий: Верно, верно! Вот что такое грушевая кожура.
Беатриче: Она съедобна?
Вергилий: Конечно! Это тебе не зубодробильная шкура апельсина. Кожица спелой груши мягка и податлива.
Беатриче: Какой у груши вкус?
Вергилий: Погоди. Сначала надо понюхать. Груша испускает изысканное влажное благоухание, но в этой легкости скрыто мощное воздействие на обоняние. Ты представляешь запах мускатного ореха и корицы?
Беатриче: Да.
Вергилий: Аромат спелой груши действует на сознание, как эти пряности. Мозг покорен, очарован, в нем рождаются тысяча и одно воспоминание, ассоциашга, он силится проникнуть в тайну колдовского запаха, но тот, имей в виду, непостижим…
Беатриче: А вкус-то какой? Я уж вся извелась.
Вергилий: Спелая груша истекает сладким соком.
Беатриче: Ой, здорово!
Вергилий: Разрежь ее, и увидишь ярко-белую плоть, подсвеченную изнутри. Тем, у кого есть нож и груша, тьма не страшна.
Беатриче: Изнемогаю.
Вергилий: Плоть груши, ее мякоть трудно описать словами. Некоторые груши чуть похрустывают.
Беатриче: Как яблоко?
Вергилий: Нет, совсем иначе! Яблоко сопротивляется тому, чтобы его съели. Его не ешь, а покоряешь. Груша же хрустит призывно. Она тиха и согласна. Когда откусываешь грушу, это сродни… поцелую.
Беатриче: Ой, мамочки!
Вергилий: Плоть ее упруга и все же тает во рту.
Беатриче: Разве так бывает?
Вергилий: С любой грушей. Вот такая она на вид, на слух, на запах и на ощупь. Но я еще не рассказал, какова она на вкус.
Беатриче: О господи ты боже мой!
Вергилий: Вкус ее таков, что, когда твои зубы вонзаются в благословенную мякоть, ты забываешь обо всем на свете. Ты уже не хочешь ничего, но только есть свою грушу. В этот миг лучше сидеть, нежели стоять. Лучше быть одному, нежели в компании. Не надо музыки, лучше тишина. Все чувства отмирают. Ничего не видишь, не слышишь, не осязаешь… если только это не помогает насладиться божественным вкусом твоей груши.
Беатриче: Но какой же он?!
Вергилий: Он похож на… на… (Кряхтит, бессильно пожимает плечами.) Не знаю. Словами не выразить. У груши вкус груши.
Беатриче(печально): Как жаль, что ее нет.
Вергилий: Будь у меня груша, я бы отдал ее тебе. Тишина.
Эта ремарка венчала скетч. В университете Генри читал «Божественную комедию» Данте и потому узнал имена персонажей, но это мало чем помогло. Непонятно, что подразумевала сия немногословная пьеска — капля с нечетким отражением вселенной. Хороша реплика «Тем, у кого есть нож и груша, тьма не страшна», да и сам эпизод неплох — можно представить, как он будет разыгран на сцене. Но какая связь между историей о святом Юлиане Странноприимце и бесхитростным диалогом оголодавших существ о неуловимом вкусе груши?
В конверте лежала отпечатанная записка:
Уважаемый сэр,
я прочел вашу книгу и восхищен ею. Мне нужна ваша помощь.
Искренне ваш…
Подпись неразборчива. В закорючке, подразумевавшей фамилию, было невозможно разобрать ни единой буквы и даже количества слогов. А вот имя расшифровке поддалось: Генри. Под небрежным росчерком значились адрес и телефонный номер.
Что значит — нужна помощь? Какая? Время от времени читатели присылали свои литературные опыты.
Чаще всего это были поделки, но Генри авторов подбадривал, полагая, что он не вправе убивать чью-то мечту. Какую помощь ждет этот читатель: похвалу, редакторский отзыв, связь с издательством? Или чего-то другого? Иногда просьбы бывали весьма странные.
Может, этот Генри — подросток? Тогда объясним его интерес к кровавым сценам и равнодушие к религиозной теме в повести Флобера. Но пьеска написана лихо: фразы четкие, без орфографических и грамматических ошибок или синтаксических промахов. Что, он книгочей, у которого хороший учитель? Или текст почистила мамаша, гордая своим отпрыском? Но подросток вряд ли приложит столь лаконичную записку.
Генри вновь убрал конверт с глаз долой. Потекло время, заполненное службой в «Шоколадной дороге», музыкальными уроками дважды в неделю и ежедневными упражнениями, репетициями в театре, распускавшейся светской жизнью (появились знакомства), многочисленными культурными соблазнами большого города и прочим. Эразм и Мендельсона тоже требовали внимания. Неожиданно для себя Генри очень привязался к питомцам, которые стали, так сказать, его спортивным тренером и философским наставником. Свернувшись на его коленях, Мендельсона мурлыкала, точно буддийский монах в мантра-медитации (Оммм…), а Генри почесывал ее за ухом, проникаясь кошачьим покоем и впадая в праздное созерцание; очнувшись, он понимал, что прошло полдня, а он еще ничего не сделал. Так и не достигнув духовного совершенства, Генри отправлялся на долгую прогулку с Эразмом — веселым, чутким, всегда готовым к игре. Он сам удивлялся, насколько ему хорошо в обществе пса, и сконфуженно ловил себя на том, что беседует с ним не только дома, но и на прогулках. Похоже, пес все прекрасно понимал, о чем свидетельствовало выражение его морды.
Но конверт жег взглядом с письменного стола или, небрежно сложенный вдвое, возмущенно таращился из сумки Генри.
В конце концов немногословность эллиптической записки и местный адрес подтолкнули Генри к тому, чтобы установить местожительство тезки. Повод для хорошей прогулки с Эразмом. Он напишет этому Генри… Генри — какому? Генри взглянул на конверт — на обратном адресе имени не значилось. Не важно; он напишет Генри Неизвестному на своей обычной открытке: поблагодарит за внимание к своим творческим усилиям и пожелает удачи; подпишет разборчиво, но адреса не укажет. Здесь я проездом, черкнет он и бросит открытку в почтовый ящик загадочного Генри.
