Книга: Дэниел Мартин
Назад: Тсанкави
Дальше: Филлида

На запад

К половине одиннадцатого мы уже были в пути; провожали нас в благорастворении добрейших чувств и новых решений. Прошлое забыто, мы — люди цивилизованные, все они обязательно приедут в Торнкум с ночёвкой, мы с Каро устроим им достойный приём; Нэлл даже в какой-то момент отвела меня в сторонку и поручила («ведь она ни с кем другим и говорить об этом не станет!») вбить в упрямую голову Джейн хоть капельку здравого смысла. Это было чуть слишком, вся эта филадельфическая атмосфера; отчасти она объяснялась присутствием детей, и, оказавшись в машине, я с удовольствием поиронизировал бы по этому поводу с Джейн. Но рядом со мной сидел Пол, поглощённый (или притворяющийся поглощённым) изучением карты, и приходилось по-прежнему играть взятые на себя роли.
Это был один из тех тихих зимних дней, когда при ясном небе воздух затянут чуть заметной дымкой, ничуть не мешавшей вести машину, но растворявшей пейзажи милях в двух от дороги в бледно-сером тумане; солнце светило словно сквозь бесконечную тонкую кисею, небо над нашими головами чуть просвечивало голубым. Я наслаждался этой английскостью: половина того, что может быть доступно взгляду, всегда завуалирована, её можно лишь вообразить…
И весь день оказался пронизан этой английскостью, английскими корнями — и в самом его центре, и, хотя бы смутно, по всем его краешкам и углам. Пол, поначалу смущавшийся — видимо, каждое утро начиналось для него борьбой с застенчивостью, — вскоре уселся на своего любимого конька, но оказался легкоранимым всадником; однако, хоть порой он и путался, вдруг обнаруживая, что подошёл к самой границе известного, для пятнадцатилетнего подростка он обладал удивительными познаниями о средневековом земледелии, насколько моё собственное, почти полное, невежество в этом вопросе позволяло судить. Он рассказывал об известных ему фактах, как бы говоря «вы не поверите», располагая их друг за другом, как картинки в давних газетных комиксах; но факты, которыми он располагал… о «закрытой» и «открытой» Англии (об огороженных и неогороженных полях), о манориальной системе землевладения, о воловьей упряжке, о строении плуга и технологии пахоты, о земельных наделах, бороздах и видах вспашки на склонах холмов… Он взял с собой папку с записями и рисунками. Я поглядывал в неё урывками, ведь я был за рулём; очень аккуратный, трудолюбивый мальчик, неплохой рисовальщик, и почерк человека гораздо более сложившегося, чем можно было бы судить по внешней манере поведения. Я спросил, почему он так заинтересовался этими сюжетами: не надо было мне этого делать, мог бы и сам догадаться, что такой вопрос, заданный подростку взрослым, как бы тактично это ни было сделано, всегда отдаёт скрытой снисходительностью. Пол на минуту замешкался.
— Просто все эти короли и королевы и вся остальная бодяга — сплошное занудство. Я так считаю.
— Я тоже так считал. Только у нас выбора не было.
Я рассказал ему об ужасах моей школы-интерната. И Джейн кое-что добавила с заднего сиденья… мы слегка намекнули о том, как ему повезло, что в его пятнадцать лет он учится в таком просвещённом месте, как Дартингтон. Пол проявил чуть мрачноватый интерес к поркам и прочим мучениям, каким я подвергался в его возрасте, а потом с какой-то пуританской извращённостью заметил, что более строгая дисциплина вовсе не помешала бы некоторым из его сотоварищей по Дартингтону. У меня было такое чувство, что это его заявление прозвучало как косвенный упрёк родителям за то, что они отправили его в Дартингтон, что он вовсе не был таким уж «трудным ребёнком», как они полагали. Но вполне может быть, что Пол таким образом просто протягивал матери замаскированную ветвь мира. Он сильно напоминал мне Энтони: то же глубоко укоренённое упрямство, с которым мальчик ещё не научился справляться и которое, разумеется, никак не умерялось — пусть даже в первоначальной, зародышевой форме — чувством юмора, самоиронией, столь свойственными его отцу; впрочем, упрямство это должно было когда-нибудь помочь ему стать настоящим учёным, хоть, может быть, и невероятно самонадеянным и высокомерным. Я не мог забыть, как Пол гасил мячи бедной Пенни во время игры в пинг-понг. Ему просто до боли необходимо было хоть в чём-то оказаться победителем.
Джейн была не очень разговорчива. Говорила, только чтобы ободрить, если он вдруг забывал что-нибудь или не очень чётко что-то объяснял… материнской заботы в этом было чуть слишком, и Пол это чувствовал; но меня на этот раз он считал союзником, а не козлом отпущения.
У Шафтсбери мы свернули с шоссе А-30 и направились на юг — искать Гримстоун-Даун, что оказалось вовсе не трудно: Пол прекрасно выполнил своё домашнее задание; мы посидели в машине, жуя сандвичи, которые Нэлл уговорила нас взять с собой. Полу так не терпелось поскорее всё посмотреть, что он бросил нас ещё до того, как с сандвичами было покончено. Мы некоторое время наблюдали, как он шагает с книгой в руке, разыскивая кельтские поля.
— Спасибо за терпение, Дэн.
— Он и вправду поглощён всем этим.
— Жалко, что ему не удаётся найти хоть чуточку иной тон. Где-нибудь посередине между недовольством и занудством.
Я сидел впереди, полуобернувшись к Джейн, удобно устроившейся на заднем сиденье, но смотрел сквозь ветровое стекло туда, где её сын стоял, пытаясь сориентироваться на местности.
— Подожди, пока найдёт себе девушку с чувством юмора.
— Слабая надежда.
— Ну, не знаю. Он недурён собой.
— Не в этом дело. Он не выносит, когда над ним посмеиваются. — Она помолчала. — А Роз считает, я слишком вокруг него суечусь.
— Ну… судя по моему печальному опыту…
— Мне казалось, что ты своей матери вовсе не знал.
— Я о той, что её заменила. Эта её суета помешала мне понять, сколь многим я ей обязан. Понял слишком поздно.
— Лучше поздно, чем никогда.
Я повернулся и внимательно посмотрел на неё.
— А я всегда вам обеим завидовал. Вы так легко, как ни в чём не бывало, принимали своё мининделовское сиротство.
— Так мы не могли иначе. Надо было как-то это пережить. Все эти няньки, слуги. Даже когда мы были en poste вместе с ними. Отец… просто человек во фраке, который приходит поцеловать тебя на ночь. — Джейн принялась собирать оставшийся после нашего ленча мусор. — Я на днях взялась разбирать старые фотографии. Там была одна — отец во всех посольских регалиях. Никакой возможности слезу пролить… даже злую. Как портновский манекен. — Помолчав, она произнесла лёгким тоном: — Лучше уж посуетиться.
— Но это ведь не единственный выбор?
— Я в самом деле стараюсь этого не делать.
— Конечно, не мне тут… Ведь на моей совести Каро.
Джейн опять помолчала.
— На обратном пути мы с ней поговорили, Дэн. Вчера. После того, как оставили тебя с Эндрю. — Её карие глаза встретились с моими. Потом она опустила взгляд. — Я собираюсь играть более незаметную роль. В будущем.
— С согласия Каро, надеюсь?
— Да. Она… согласна.
— Я постарался следовать твоим советам. В последние дней десять.
— А я чувствовала себя так паршиво из-за всего этого.
— Ну и глупо. Ты с самого начала была совершенно права в том, что касалось Каро. И в тот день, в Уитеме.
— Не помню.
— Ты сказала, что когда-нибудь я буду ей нужен. Но не тогда. — Я улыбнулся ей. — Как я тебя тогда ненавидел за это.
— Звучит совершенно непереносимо. А я забыла.
— Но ты была права.
— Я не имела права так говорить.
На миг всё, что крылось за тем давним днём в Уитеме, повисло над нами в воздухе, но не взорвалось.
— Это помогло мне прожить все те годы. Если глядеть из сегодняшнего дня.
— Тебе было больно?
— Не так больно, как должно бы. Лишь однажды было просто невыносимо. Когда я впервые привёз Каро сюда.
— Да, я помню. Я ведь слышала версию Нэлл. Каро это тоже огорчило.
— Всё было очень странно. Мы вдруг осознали, кто мы. II относилось это к обоим. Тоже как ты предсказывала.
— Непогрешимая Уитемская Пифия!
— Всё давным-давно прощено. Ты расплатилась с лихвой — через Каро.
— Тогда я была невыносимо самоуверенна.
— Все мы были такими. Каждый по-своему.
Мы увидели, что Пол, ярдах в ста ниже по дороге, остановился и, обернувшись, вроде бы с упрёком смотрит в нашу сторону. Я услышал, как беспокойно зашевелилась на заднем сиденье Джейн.
— Кажется, нам предстоит выслушать ещё одну лекцию. Если ты способен это вынести.
Выяснилось, что Пол совершенно растерялся, обнаружив, что на земле всё выглядит вовсе не так чётко и понятно, как на снимке с воздуха; я предложил ему пройти немного дальше, и вскоре мы подошли к излучине долины, чётко видной на фотографии, так что теперь мы точно знали, где находимся. Заброшенное поле на склоне холма, коричневая земля, усыпанная кремнёвой галькой, Джейн, проявляющая должный интерес к происходящему, снова разглагольствующий Пол, стайка чибисов, вьющихся над нашими головами, нежно зеленеющие в бледном солнечном свете пейзажи Дорсета, протянувшиеся к югу, я — вдруг ставший в глазах Пола человеком, поскольку теперь именно от меня, а не от матери, ждал он внимания и одобрения, словно внимание и одобрение любого мужчины было ему важнее, чем её… Я переписывал историю. Я женился на Джейн, Пол был нашим сыном, мы всё время вот так, вместе, выезжали за город… во всяком случае, я задумался над тем, насколько иными мы — двое взрослых — могли бы быть теперь, если бы прожили жизнь вместе. Я, наверное, писал бы значительно лучше, или пьесы мои, по крайней мере, не были бы столь преходящими; она же, возможно, пошла бы на сцену, избрав карьеру, которая так манила её когда-то. Однако я сомневался, стала ли бы она со мной лучше, чем была.
В её беглом упоминании о детстве — обеспеченном и прошедшем в основном вне Англии — был какой-то ключ; не то чтобы я не слышал всех «за» и «против» такого воспитания во время наших, достаточно частых, разговоров вчетвером в те давние годы. Джейн, да, пожалуй, и Нэлл тоже, были обречены на поиски реальности за «портновским манекеном», и может быть, поэтому каждая по-своему была равным образом обречена на неудачный брак. Должно быть, именно таков был подсознательный фактор, заставивший Джейн избрать Энтони. Мать для «божественных близняшек» всегда оставалась чем-то вроде элегантного ничтожества: слишком привыкшая к высокому статусу и большим деньгам, она была поглощена закаменелой иерархией давнего посольского быта настолько, что уже неспособна была отказаться от его вошедших в плоть и кровь принципов. Она была вовсе не глупа, пожалуй, даже иронична и забавна в своём роде, но в высшей степени эгоистична в глубине души, что не могло укрыться от её дочерей, даже когда, уже став бабушкой, она проявляла необычайную щедрость, присылая внукам дорогие подарки. Нэлл сильно походила на мать, гораздо больше, чем Джейн, я снова отметил это, побыв в Комптоне; но и в Джейн присутствовало это сознание собственной самоценности. На самом деле, не имело значения то, что теперь она наверняка презирала тот образ жизни, какой вела её мать, второй — американский — брак которой мало что изменил по сравнению с первым, если не говорить о смене культур: Джейн унаследовала от матери решимость видеть всё только так, как сама считала нужным.
Но в любом случае это была функция разыскания, в то время как сын её, как и его отец, был явно поглощён рассмотрением… как и отец, он обладал столь же всепоглощающей целеустремлённостью, и в этот момент ничего вокруг не видел — или так только казалось? — кроме своей обожаемой системы полей. Его раздражала любая, самая незначительная помеха: наша попытка остановиться на мгновение, посмотреть на чибисов, минутная задержка, когда мы с Джейн пытались по карте выяснить название холма по другую сторону долины, с какими-то земляными сооружениями на вершине. В студенческие годы одной из позиций Энтони было лишь наполовину притворное презрение к поэзии, впрочем, и ко всей изящной словесности в целом. Помню одно из его эпиграмматических заявлений: «Метафора — проклятие западной цивилизации». Не имело смысла убеждать его, что язык в целом, даже в наиболее логических и философских его проявлениях, метафоричен по своему происхождению: пагубно риторическое использование метафоры… он даже как-то попытался предать анафеме Шекспира за то, что тот написал «Гамлета», вместо того чтобы — чисто клинически — тремя столетиями ранее предвосхитить Фрейда. Разумеется, это делалось не всерьёз, Энтони просто стремился поразить нас доводами в пользу невозможного. Но гораздо более искреннюю ненависть, чуть ли не страх, он испытывал ко всему тому, что нельзя было собрать, классифицировать и записать, дав точное определение; я уже говорил о его увлечении группой Dactylorchis — дикорастущими пальчатокоренными орхидеями Англии, которые обескураживающе часто гибридизируются; мне кажется, что слишком прозрачные границы меж их видами вполне всерьёз его огорчали и были для него не столько вызовом с точки зрения чистой ботаники, сколько причиняющим постоянную боль просчётом в долженствующей быть чётко организованной природе вещей. Пол, сознательно или не сознавая того, шёл по его стопам. Может быть, именно это Джейн и имела в виду, говоря про «иной тон».
Эти древние поля, впервые запаханные ещё до прихода англосаксов, эта кремнёвая галька — остатки расколотых, переколотых и снова расколотых лемехом плуга камней, земля, по которой ступали бесчисленные и безымянные поколения людей, ещё более незаметных, чем мои индейцы пуэбло, словно пыталась рассказать мне об этом… какое холодное, суровое, какое печальное место. Как заметила Джейн, именно здесь Тэсс могла бы копать турнепс или собирать камни. Оно, помимо всего прочего, было преисполнено Времени — этого родителя метафор. Научные изыскания выглядели здесь неуместно, словно в тюремной камере.
Наконец, через час, мы буквально силком увели оттуда Пола. Было вполне очевидно, что он готов провести там не только целый день, но и всю ночь, разыскивая следы древней вспашки или что там ещё ему надо было найти на этих полях. Но я пообещал, что как-нибудь специально снова отвезу его в Дорсет, скорее всего летом, и дам ему возможность провести гораздо больше времени за разысканиями и измерениями. Быстрее было бы вернуться на шоссе А-30, но я предложил проехать по южной дороге, через Дорчестер, которого совсем не знала Джейн; вскоре мы уже ехали мимо памятника Харди, печально и неодобрительно, как всегда, взирающего на проносящиеся мимо машины; взбирались на прибрежные холмы; миновали Мэйден-Касл и, наконец, пересекли то место, что для меня всегда было одним из рубежей таинственной страны — Западной Англии… первый блик, отражённый от вод залива Лайм-Бей, протянувшегося до самого Старт-Пойнта, а в дни более ясные, чем сегодняшний, на западном горизонте видны были бы и очертания Дартмуpa; первое дыхание родных мест — унылая «открытая» Англия Пола наконец-то осталась позади; «закрытая» Англия зелёных холмов и тайных укрытий — перед нами.
Мы сделали остановку: выпить чаю — в последнем «зарубежном» городке Бридпорте, и вот он — Девон, первые тёмно-красные поля — мергель; мы въезжаем в перламутровый закат, воздух переливается лимонными и бледно-зелёными бликами, солнце топит пламя лучей в туманной дымке; на холме, приземистой сумеречной тенью — Эксетерский собор. Совсем стемнело, когда мы проезжали Ньютон-Эббот, ближайший город моего детства, где каждый уголок, каждая улица знакомы как свои пять пальцев, а ещё лучше — каждый поворот, каждая изгородь, каждый амбар по дороге из города… Пол в свете фар отворяет мне ворота фермы, подъезжаем к дому, парадная дверь открыта: они, должно быть, прислушивались, не зашумит ли мотор — старый Бен и Фиби ждут на крыльце, будто они и есть те самые призраки…

 

Почти год после того, как я купил ферму и реставраторы закончили работу, между моими наездами туда дом стоял пустым. И без того запущенный сад всё больше зарастал. Во время какого-то из моих длительных отсутствий над одной из спален протекла крыша, а затем рухнула часть потолка, запачкав и завалив комнату обломками. Один из амбаров позади дома я перестроил под жилое помещение, сам не зная, с какой целью, может быть, чтобы устроить там рабочий кабинет или отдельную квартирку для Каро и её школьных друзей и подружек… но квартиркой этой так никто и не пользовался. Я начал подозревать, что приобрёл этакого никому не нужного белого слона, поддался на аукционный ажиотаж и теперь пожинаю плоды собственного безрассудства. Потом я три месяца должен был писать сценарий и решил делать это в Торнкуме, а заодно и взяться наконец за исполнение обязанностей домовладельца.
В деревне многие старики меня ещё помнили, хотя я редко пользовался деревенскими магазинами и вообще почти там не появлялся. У себя на ферме я порой мог слышать звон церковных колоколов, этого мне вполне хватало. Но как-то вечером, вскоре после того, как я обосновался здесь на упомянутые три месяца, я отправился в деревенский паб — купить сигарет. Один из сидевших там стариков меня узнал. В тридцатые годы он недолго помогал присматривать за пасторским огородом, и я вдруг, хоть и довольно смутно, припомнил его лицо. Во время войны он исчез, кто-то другой приходил вскапывать грядки. На самом-то деле Бен был сыном того колченогого старика с букетиком фиалок «радость сердца» на шляпе, с которым я работал на уборке в поле во время войны. Теперь Бену было за шестьдесят.
Я поставил ему пинту сидра и после положенной по обычаю беседы спросил, занимается ли он по-прежнему садом и огородом. Он, как истый житель Девона, принялся хитрить: он, мол, больше не может исполнять тяжёлую работу, у него — спина, да он не знает, да жёнку надо спросить, может, он как-нибудь на велике заедет… Я заговорил о деньгах, но — «Господи, да разве дело в этом?». Но дело, разумеется, было в этом. В Девоне дело всегда в этом, и когда я поднажал, он затряс головой, не одобряя моего глупого поведения. «Счас ведь не прежнее время, цены-то вон как вверх пошли, страх сказать» — так он аккуратно насадил на одну ось и давнюю прижимистость моего отца, и всё определяющий фактор теперешней жизни. Но я думаю, помимо всего прочего, ему до смерти любопытно было посмотреть, что этот чудак мерикашка, «сын стар'пастора Мартина», сделал «с той фермой».
Он появился на следующий день, как обещал, пощёлкал языком, увидев, в каком состоянии сад, хотя дом и амбар вызвали его одобрительное «хороша работка», согласился выпить предложенный ему в кухне стакан сидра. Я сделал и ещё один жест, которого он от меня ждал, с лихвой учтя инфляционную спираль последних лет и настояв, чтобы он включил велосипедную поездку сюда и обратно в оплачиваемое рабочее время. Старый Бен распознает простака сразу и с той же лёгкостью, что боковой побег на стебле розы. Так я получил садовника на неполную неделю и узнал довольно грустную историю деревенской семьи. У них с Фиби не было детей; два его брата и сестра давно покинули деревню, у него самого — проблемы с алкоголем. Позже я узнал от Фиби, что во хмелю с ним сладу нет, в прошлом она дважды уходила от него. Мой отец, видимо, знал всё это и сознательно играл роль доброго христианина по отношению к нему; впрочем, возможно, как и мне, Бен ему просто по-человечески нравился. Работал он медленно, но очень тщательно; вопреки владевшему им демону был кристально честен и искренне предан своей жене. С Фиби я познакомился только через месяц.
Как-то у его велосипеда спустила камера, и я подвёз Бена — и велосипед — в деревню на машине. Когда мы подъехали, Фиби болтала с какой-то старушкой у калитки их крохотного домика и уговорила меня зайти, выпить чашечку чаю… типичное девонское личико, миниатюрная женщина, значительно младше мужа, любопытная, словно белка, и сохранившая в облике что-то девичье, несмотря на седые волосы. Она сразу же мне понравилась, понравилось и её наивное любопытство: «А Бен говорит, так всё у вас там хорошо-красиво, что вы сделали, мист'Мартин». Я сказал, что, может, и хорошо, и красиво, только не очень чисто, жалко, что все деревенские девушки подались нынче в Ньютон-Эббот на заработки (я и правда уже пытался найти в деревне горничную). На это мне ничего не ответили, кроме обычных сетований по поводу нынешних нравов, но зерно было, видимо, брошено в благодатную почву, потому что несколько дней спустя Бен явился ко мне с предложением. У них есть сосед, который каждый день ездит в Ньютон-Эббот на работу; он может подвозить Бена и Фиби утром ко мне и забирать вечером, по дороге домой. Фиби когда-то работала горничной, она доведёт эту старую ферму до ума. А дома она скучает. Они занимали полкоттеджа, крохотного, как кукольный домик.
Я довольно быстро разглядел и простодушие, и маленькие хитрости этих двух стариков, познакомился с их радостями и горестями; Фиби, внешне относившаяся к невозможности иметь детей вполне философски, на самом деле была глубоко травмирована этим. В душе её застыла какая-то метафизическая горечь, несколько уравновешивавшая её склонность по-матерински относиться ко всему, что попадалось ей на глаза. И, несмотря на периодические дебоши Бена, главой семьи была она; вскоре я подробно услышал и об этих дебошах, о том, что как-то раз он сломал ей руку и как пришлось лгать врачу; и как он когда-нибудь погубит себя из-за этого зелья, от которого кишки гниют… они представляли собой истинный кладезь деревенских сплетен и мало-помалу всё теснее связывали меня с этими местами. Уверен, что точно так же все сведения обо мне переносились в деревню. Я рассказал им о своём прошлом — после отъезда из деревни — и о своём настоящем ровно столько, чтобы было удовлетворено их любопытство, и они познакомились с Каро. Фиби стала готовить мне горячий ленч, когда появлялась в доме. Её представления о готовке были весьма просты, а свежие овощи она варила до тех пор, пока они не превращались в кашу, но я со временем стал с удовольствием ждать её горячих блюд. Довольно скоро она взялась самостоятельно управлять всеми домашними делами, и в доме стало значительно чище. Горничной она была давным-давно, успела забыть, что это такое, но главным её врагом по-прежнему была грязь в доме. Когда я уезжал, мы договорились, что она будет приезжать раз в неделю, чтобы прибрать пыль, а Бен будет по-прежнему следить за садом. Ключи я оставил им без тени сомнения.
Так продолжалось ещё два года. Однажды, когда я снова жил в Торнкуме, они явились ко мне в ужасном расстройстве: их коттедж подлежит сносу. Они не были настоящими владельцами, снимали половину за невероятно низкую цену, всего несколько шиллингов в неделю, но владелец коттеджа даже не собирался оспаривать решение о сносе… даже, по словам Фиби, был инициатором этого решения, чтобы отделаться от жильцов. Не было уверенности, что им предоставят жильё в деревне: эта бюрократическая жестокость возмутила меня до такой степени, что я на следующий же день отправился в Ньютон-Эббот, готовый вытрясти из кого-то душу, но встретил достойного противника в чиновнице, которая явно привыкла иметь дело с такими, как я. Впрочем, всё было не так ужасно, как полагали Бен и Фиби; конечно, они не могли рассчитывать на муниципальный дом — такие дома предназначались для многодетных семей, — но в деревне создавался приют для пожилых людей, и они могли рассчитывать получить там жильё в первую очередь. Она даже показала мне список, в котором значились — только что вписанные — их имена. Словом, я решил пустить их к себе. Они могут жить в перестроенном амбаре, без всякой квартирной платы, а насчёт платы за работу мы договоримся. Я заставил их уехать домой и подумать как следует дня два-три и, когда они застенчиво сообщили мне, что, «ежели я уверен, то да, они согласные», с удовольствием осознал, что наконец-то в их незадавшейся жизни хоть что-то обернулось добром. Фиби как-то сказала мне по поводу невозможности иметь детей: «Ежели б нам только знать, что такого мы не так сделали, за что наш Господь нас наказывает». Мой отец был бы доволен тем, какой удар я нанёс Господу методистов.
Не могу сказать, что мне не пришлось жалеть о принятом решении. Их недостатки, личные и функциональные, мне, в общем, не мешали — я к ним привык: я имею в виду готовку Фиби и пьянство Бена. Он ограничил свои запои, во всяком случае, когда я жил дома, субботними вечерами; я привык к грому опрокидываемых вёдер, к ударам о твёрдые предметы, звону, грохоту и чертыханьям, когда он пытался одолеть последний участок дороги домой. В одну из таких суббот, уже улёгшись в постель, я слышал в открытое окно его пьяное пение, звучавшее на удивление грустно и одиноко от подножия холма напротив фермы; тогда Бен показался мне даже поэтичным. На эти еженедельные кутежи он всегда уходил в деревню пешком, поскольку весьма редко бывал в состоянии справиться даже с таким примитивным видом транспорта, как старый велосипед; однажды — по словам Фиби — он провёл ночь, распластавшись в пьяном забытьи под зелёной изгородью, и домой явился только с зарёй. К счастью, это случилось летом. Но он смог приручить запущенный сад, стал выращивать хорошие овощи и посадил все простые деревенские цветы, какие знал. Растения для него были детьми, которых он так и не смог иметь, и он относился к ним с обожанием.
Фиби со временем согласилась, что чеснок и ореган, и другие экзотические фантазии подобного рода не убивают человека, как только попадают к нему в рот; она научилась — за исключением некоторых случаев возврата к прошлому — готовить овощи и мясо, не доводя их до полного растворения. И дом она вела прекрасно.
Больше всего неудобств доставляли мне их постоянное присутствие и — неизменная благодарность. Думаю, их новое положение воспринималось ими как манна небесная, и они очень боялись всё это потерять, боялись, что, состарившись, не смогут справиться с работой; я же, естественно, побаивался ответственности, которую их присутствие на меня возлагало. Но самым трудным оказалось выносить их весьма простую систему ценностей. В теории, живя в городе, очень легко смеяться над деревенской ограниченностью и узостью интересов, мужицкой уверенностью, что весь мир живёт и думает так же, как мы тут, в нашей деревне; но ведь это означает, что высмеивается философия, которая помогла многим поколениям земледельцев выжить в тяжкие годы эксплуатации и горя. Любой последователь Фрейда с лёгкостью определил бы, какие именно комплексы заставляют Фиби так увлечённо мыть, тереть и полировать, добиваясь, чтобы всё в доме сияло чистотой; но тут, несомненно, присутствовала и глубокая вера в то, что определённые достоинства — методичность, соблюдение обычаев, подчинённость ежедневной рутине — суть главные условия целостности бытия. Такая жизненная мудрость обретается и глубоко усваивается лишь теми, кто всю жизнь прожил среди растений и животных, взращиваемых собственными руками. Облечь эту мудрость в слова люди земли не умеют, но они её ощущают. У Бена это было видно очень ясно. Он хвалил свои овощи и цветы не очень охотно, в них что-нибудь всегда оказывалось не совсем так; но порой я замечал, как он, оставшись наедине со своими питомцами, смотрит на них, как их касается… Его сдержанность вовсе не была элементарной демонстрацией ложной скромности: просто он позвоночником ощущал, что если бы всё было доведено до совершенства, всему миру, как и ему самому, незачем было бы жить. Бен действительно усвоил одну глубочайшую истину: неудача — это соль жизни.
В моём же случае речь шла о приправе более пикантной, о проблеме более плотской: нужно было не только заставить их примириться с тем, что я сплю вовсе не с законной женой, но что я вообще не намерен таковой обзаводиться; что, кроме того, этот факт — или серию фактов — следовало скрывать от самой частой моей гостьи — Каро. Набравшись решимости, я взял быка за рога и объяснил Фиби, что у мужчин бывают и другие грехи, не только те, что свойственны Бену. Если она и была шокирована (а это могло быть скорее из-за моей откровенности, не из-за сути сказанного), она сумела это скрыть. Их это не касается, они стольким мне обязаны, живи и жить давай другим… На меня выплеснулся ушат пословиц и поговорок, суммирующих кодекс деревенской терпимости, примерно в духе вечной присказки тётушки Милли: «Может, всё это к лучшему».
Но если это и дало мне возможность жить и любить, как я хотел, мне не удалось преодолеть все барьеры. Я постоянно ощущал их глубоко запрятанное неодобрение. Возможно, Бен и Фиби прекрасно сознавали, что мои сменяющие друг друга возлюбленные для них гораздо удобнее, чем постоянная, законная хозяйка, желающая вести дом по-своему. Но я понимал, что никуда не делось их глубокое убеждение в том, что мне пора уже «перебеситься», остепениться, зажить своим домом; я мало-помалу привык судить о своих приятельницах, и не только тех, с кем делил постель, по реакции Фиби — долго ли она с ними болтает, насколько сдержанна или откровенна, надевает ли личину горничной или остаётся самой собой. Абсурд, конечно, но гостьи получали плохую оценку, если не уживались с Фиби, не умели, словно на туго натянутом канате, найти баланс между простой помощью на кухне и попыткой взять бразды правления в свои руки. Мне дозволялось подшучивать над её промахами; несколько позже такое дозволение получила и Каро; но другим женщинам следовало вести себя дипломатично.
Пару раз я восставал против их мягкой тирании и раздумывал, не удалить ли их как-нибудь по-доброму из моей жизни. Но ведь я часто и долго отсутствовал, и мысль, что они там, вселяла в душу спокойствие и уверенность; а возвращения домой, запас деревенских новостей и сплетен, выкладываемых наперебой, наслаждение, доставляемое тесным маленьким мирком после пребывания в огромном разрозненном мире, звук их девонской речи… и призраки, призраки других, когда-то в этом доме живших.
Назад: Тсанкави
Дальше: Филлида