Книга: Информация
Назад: ~ ~ ~
Дальше: ~ ~ ~

Часть
третья

~ ~ ~

Говорить о трудностях, с которыми сталкивается успешный романист середины 90-х годов двадцатого века, Ричарду Таллу было непросто. Его одолевали проблемы, с которыми сталкивается романист-неудачник середины 90-х годов двадцатого века — или романист, возвращающийся в литературу, которого будем называть (пока) «романистом, не доказавшим себя». Ричард летел экономическим классом. Его место было не у прохода и не у иллюминатора, но, главное, это был салон для некурящих. Здесь было тесно и неудобно. От Гвина Барри Ричарда отделяли несколько сотен метров и несколько сотен пассажиров. Гвин лежал почти горизонтально в широченном пурпурном кресле, в модных носках и шикарных шлепанцах, и, расплываясь в благосклонной улыбке, позволял увивавшимся вокруг него молоденьким стюардессам подливать себе то воды из альпийских источников, то кроваво-красного бургундского, чтобы запить тарталетки с икрой, рулетики из копченого лосося, спаржу, разложенную поверх лодочек из помидоров и украшенную кастильскими оливками. Гвин летел первым классом. Ричард летел экономическим классом: он потягивал пиво из банки, закусывал арахисом, и ему казалось, что экономический класс — это целый мир. Его сосед слева был совсем юн. Сосед справа — очень стар. А между ними сидел Ричард. Ребенок вертелся, ерзал и иногда прижимался к Ричарду, беспечно уверенный, что его прикосновения ничуть не помешают. Старик справа, погруженный в траур прожитых лет, напротив, держался отстраненно. Ричард обнаружил, что его больше тянет к соседу слева, ему были приятны беззаботные детские прикосновения. В конце концов, Ричард был в том возрасте, когда он был скорее доволен, чем разозлен, если в парке или в саду около него вдруг начинала с жужжанием носиться пчела, он был польщен тем, что хоть кто-то, пусть ненадолго, пусть по глупости, ошибочно принял его за цветок.
Так, значит, перед нами обновленный Ричард? Что ж, если бы вы понаблюдали за ним в течение последних нескольких недель, то, возможно, вы бы так и подумали. Его синяк прошел, исчезла даже бледно-желтая тень на скуле. Его нос вел себя вполне разумно, как полагается всякому порядочному носу (теперь он грелся на солнышке на Береге здравого смысла). В «Танталус пресс» Ричард появлялся с видом скорбной отрешенности. «Как приятно будет вернуться к вашим метрическим медитациям, — писал он Киту Хорриджу, — после всей этой суеты с выходом моей книги в Штатах». Принимая душ и бреясь, Ричард стал думать о себе с большим уважением и уверенностью (особенно после того, как предыдущей ночью успешно позанимался — или, по крайней мере, неоспоримо — с Джиной любовью: «Чего ты хочешь?» — «Мою крошку»), Ричард несколько расплывчато пообещал Гвину, что задаст ему жару, и это несколько подпортило в целом приятный обед в доме на Холланд-парк-авеню. Если бы вы видели и слышали все это, вы могли бы подумать, что перед вами уверенный в своем успехе писатель. Ричард потратил уйму времени на Энстис, терпеливо убеждая ее не приводить в исполнение задуманный ею новый план (план совершить самоубийство на Кэлчок-стрит, 49) и вдохновляя ненадолго съездить отдохнуть на остров Малл (на острове Малл, там на севере, в середине марта, в представлении Ричарда даже неисправимый оптимист Лейбниц свихнулся бы со скуки). Ричард отказался от услуг Стива Кузенса — отменил исключительно деликатную операцию, за время подготовки к которой уже успел нахлебаться дерьма. Он почувствовал, что над ним самим нависла грозовая туча. В тот вечер в «Канал Крепри» Ричард был спокоен, но он не мог не заметить белых бурунов приближающегося шторма на мозаичном лице Стива. Возвращаясь в тот вечер домой, Ричард затылком чувствовал, что у него за спиной сгущаются тучи, громового разряда, однако, не последовало. Он не стал звонить Белладонне. Без особых приключений пообедал с леди Деметрой (и даже был весьма опечален, узнав о серьезном сердечном приступе, случившемся с ее отцом в то воскресенье — примерно через двадцать минут после ухода Ричарда). Но стал ли он меньше ненавидеть Гвина? И это, пожалуй, самое главное. Стал ли он меньше ненавидеть Гвина?
Как бы то ни было, Ричард упрямо верил в то, что у него началась полоса удач, несмотря на все неудобства перелета, несмотря на неотвязные сомнения по поводу издательства «Болд адженда» и несмотря на целый ком окровавленных салфеток, которые он прижимал к лицу. Вскоре после взлета, пока самолет еще только набирал высоту, кровь менструальным потоком хлынула из правой ноздри Ричарда. Позже, когда он устроился поудобнее со своим пивом и биографией, предвкушая близящийся обед, кровь хлынула из его левой ноздри. Нос Ричарда явно снова был вполне надежным инструментом: просто в нем оказалось несколько литров неугомонной крови. Ричард нагнулся и протиснулся к проходу, потом прошел мимо ребенка, мимо его одинокого родителя и еще одного малыша постарше и присоединился к очереди в самую презренную часть самолета, в самом его хвосте, — к очереди в туалет. После своего первого визита сюда Ричард остановился передохнуть у дверцы аварийного люка. Он смотрел на Лондон сверху и сравнивал его с тем Лондоном, какой видел, когда они ехали в серебристой машине Гвина в аэропорт. Их путь сквозь обычное бледное воскресенье, сквозь западную часть Лондона, пятна серого сверху и немного зелени снизу, длинные ряды домов, измученных дорогой, по которой они ехали. Потом земля словно сплющилась, выровнялась у порога неба (погрузка багажа и продовольствия), а сверху, подрагивая, нависало распятие самолета, он простирал над вами объятия своих крыльев и взвывал к вам своим пронзительным механическим голосом. «Америка меня доконает, — сказал Ричард Джине перед выходом. Он пытался улыбаться, но в глазах у него щипало, а шелковистые головы мальчишек казались горячими под его ладонями. — Она меня доконает».
Через полчаса Ричард вернулся в салон. После Ричарда туалет напоминал кухню, в которой только что в страшной спешке бушевал серийный убийца. Когда Ричард еще стоял, нагнувшись над умывальником и чувствуя себя жертвой этого серийного убийцы, по громкой связи назвали его фамилию и попросили дать о себе знать членам экипажа. Ричард еще раз высморкался в бумажное полотенце и, шмыгая носом, вышел в коридор. По проходу навстречу ему шла стюардесса и, погладывая направо и налево, деловито спрашивала:
— Мистер Талл? Мистер Талл? Кто тут некий мистер Талл?
Ричард внимательно посмотрел на нее. Он ее узнал. Он уже обратил на нее внимание. И здесь напрашивается вопрос: а захотел бы кто-нибудь стать предметом внимания Ричарда? Это была та самая стюардесса, которая перед взлетом, стоя в нескольких футах от Ричарда, наглядно демонстрировала спасательные средства. Конечно, обычно это задание возлагают на видеоинструктора. Но изображение на мониторе вдруг задрожало и застыло, и им всем пришлось довольствоваться живой стюардессой. При помощи знаков она объясняла, что и как нужно делать. Это была суровая дама невыразительной наружности на пороге пенсионного возраста, все системы ее организма работали со сбоями от влияния магнитосферы и длительного простоя. (Ричард знал, что такое длительный простой.) Она была похожа на мадам, которая давно ушла на покой и которую теперь извлекли из омута забвения и заставили заниматься тем, чем заниматься у нее не было ни малейшего желания: она с неохотой изображала поглаживания рукой, подкачивала тазом.
— Кто тут некий мистер Талл?
На таком языке говорили в воздухе, это был аэрожаргон; на земле так никто не говорил. Хотя для Ричарда, в ушах которого все еще шумело от кровопотери, это звучало неплохо.
Он покорно откликнулся на зов.
Стюардесса препроводила его через весь эконом-класс, затем другая девушка провела его через мир бизнес-класса, потом он нырнул под шторку, и, наконец, третья стюардесса ввела его в первый класс. Совершая это путешествие в путешествии, направляясь в сторону Америки, Ричард смотрел, что читают пассажиры, и обнаружил, что по мере его продвижения к носовой части самолета кривая читательского вкуса поразительно круто шла вниз. В эконом-классе на коленях у пассажиров были самые разные книги — либеральные, человеческие: «Даниэль Деронда», пособие по тригонометрии, Ливан, Первая мировая война, Гомер, Дидро, «Анна Каренина». Что касается мира бизнеса, то дело было не в том, что его представители и представительницы были погружены в книги неисправимо второстепенных или же неосмотрительно канонизированных авторов, таких как Торнтон Уайлдер и Достоевский. Или что они увлекались литературными середнячками вроде А. Л. Роуза и лорда Дэвида Сесиля или даже сочинениями философов, любящих устраивать бури в стакане воды, гневных историков-ревизионистов, упрямых специалистов по космологии или бледных пиитов. Дело в том, что читали там и всякую дрянь — откровенную макулатуру. Пухлые триллеры, щекочущие нервы и леденящие кровь детективы и боевики помогали им преодолевать трудности, с которыми приходится сталкиваться современному предпринимателю. Затем Ричард очутился в интеллектуальных трущобах первого класса, среди мирно посапывающих толстосумов. На мягко вздымавшихся и опадавших животах покоились книги с обложками, украшенными сценами охоты или цветущего вида молодыми парами, млеющими в объятиях друг друга. Пассажиры первого класса размякли после сытного обеда. Здесь никто ничего не читал за исключением одинокого изыскателя, который, скептически нахмурясь, листал каталог какой-то парфюмерной фирмы. Боже, что случилось с пассажирами «Конкорда»? Они прорезали тропосферу на той грани, за которой жизнь уже невозможна, и имели возможность увидеть, из чего же состоит почти вся остальная Вселенная (из ничем не нарушаемой пустоты), и вместо этого все эти кретины сидели, глядя в пространство. В пространство внутри себя, а не в пространство, где нас нет. Почти в самом носу самолета сидел Гвин Барри и читал программу своего визита.
— Привет, — сказал Ричард.
Гвин потянул за рычаг, чтобы поднять спинку кресла и перейти из лежачего положения в сидячее. Он указал Ричарду на небольшой столик. Ричард присел на него рядом с вазочкой, в которой стояли тюльпаны. В салоне первого класса везде стояли букетики цветов.
— Как дела? — спросил Гвин, а его глаза вновь обратились к программе своего пребывания в Америке на шести или семи листах с разнообразными пометками цветными маркерами, означавшими интервью для телевидения, радио или прессы. — Да уж, в Лос-Анджелесе они возьмут меня в оборот по полной программе, — продолжал он. — Весь интерес к книге идет из Сан-Франциско. Ты только посмотри. Как я могу давать интервью «Кроникл» и тут же Питу Эллери? — Он повернулся к Ричарду, словно ожидая от него ответа. Потом он спросил: — А что твои ребята для тебя наметили?
— Я тебе уже говорил. Мой редактор ушел из этого издательства. Они дали мне какого-то то ли Чака, то ли Чипа.
Это была правда. Издатель Ричарда, Рой Бив — полный идей и энтузиазма, — ушел из «Болд адженды». И каждый раз, когда Ричард звонил, его отфутболивали от Чипа к Чаку или от Чака к Чипу. «Чак на месте?» — «Вы хотите сказать — Чип?» — «Тогда давайте мне Чипа». — «Вам ведь был нужен Чак». При этом ни того, ни другого застать было невозможно. Ричард никак не мог решить, Чак и Чип — это один человек (как Дарко и Ранко), которого никогда нет на месте, или же они оба — и Чип, и Чак — это выдумка третьего лица по имени Чап или Чик. Единственный редактор, которого за все это время ему удавалось застать, был безобидный, судя по голосу, парень, называвший себя Лесли Эври.
— Так что они для тебя запланировали? — повторил Гвин.
— Я же сказал, что узнаю об этом, только когда окажусь на месте.
— Но ведь это Америка, парень! Здесь ты должен себя показать. Нельзя упускать такой шанс.
Ричард промолчал.
— Здесь надо идти напролом. Нужно расхваливать себя и требовать к себе уважения.
— Давай начистоту. Ты так шутишь или ты собираешься вести себя как американец?
Гвин откинулся в кресле и беззаботно помахал своей программкой:
— Знаешь, а ведь тебе повезло. Это все шоу-бизнес. Пока я буду мотаться по разным местам, у тебя будет время впитывать новые впечатления. Будет время подумать. Все взвесить. Время помечтать. Ты в порядке? Ты какой-то бледный. Впрочем, может, это из-за освещения.
Солнце светило прямо в иллюминаторы, и все вокруг выглядело раскаленным добела — еще немного и догорит дотла.
— У меня кровь шла носом. Я столько крови не видел, с тех пор как родились близнецы. Я целый мешок салфеток и полотенец уделал.
— Сегодня хорошая погода для полета.
— Здесь всегда солнечно. Над облаками.
— Я тебя сюда специально притащил. Кстати, для этого пришлось постараться. Чтобы ты все мог увидеть своими глазами. Для твоего очерка.
И, словно специально для Ричарда, Гвин обвел салон взглядом, в котором сочетались растерянность и озорство: «Кто бы мог подумать? Деревенский парень. Летит в Америку первым классом!»
— Ты не возражаешь, если я позаимствую эту строчку?
— А тут симпатично, верно? Чертовски удобно.
— А гигиенические пакеты, — скучным голосом произнес Ричард, — здесь такие же, как и в эконом-классе. И так же укачивает. И лететь те же семь часов. Увидимся на земле.
Ричард стал пробираться в обратную сторону: мимо «Рапсодии в ярко-розовом» и «Королевской крови», мимо «Картеля», «Скупости» и «Ростовщиков», затем он вступил в окружение многочисленных экземпляров «Тяжелых времен», «Чумы», «Америки», «Отчаяния», «Лунных камней», «Лабиринтов»… Двое — один пассажир в бизнес-классе и какой-то тип в экономическом — читали «Амелиор» в мягкой обложке.
Но когда Ричард сел на свое место и пристегнулся (на его сиденье осталась глубокая вмятина от тяжелого тома «Притворная добродетель. Жизнеописание Эдит Несбит»), в голове у него крутилась другая информация для размышления. Гвин с его программой, «Амелиор», злополучное исчезновение Роя Бива из «Болд адженды» — все это гарпунами засело в самой сердцевине души Ричарда. Но была и другая информация, требующая осмысления, информация, которая становится доступна лишь в поворотные моменты жизни, до которой дойти можно только самому, ибо никто и никогда вам ее не сообщит. А если и сообщит, то вы вряд ли прислушаетесь.
На обратном пути к своему месту Ричард заметил плачущих женщин: трех, может быть, четырех. И он понял, что в самолетах всегда есть такие женщины: плачущие, с потекшим макияжем, сжавшиеся в комок у иллюминатора или открыто рыдающие у прохода с бумажными платочками, зажатыми в руке. Раньше, замечая подобное, он полагал, что они плачут из-за того, что расстались или поссорились со своими приятелями или мужьями, а может (кто знает?), от зубной боли, менструальных болей или оттого, что боятся летать самолетом. Теперь Ричарду было сорок, и теперь он понял.
Он понял, что женщины в самолетах плачут потому, что кто-то, кого они любят или любили, умер или умирает. Такие женщины есть в каждом самолете. И в маленьких самолетиках-подкидышах, и в пузатых аэробусах они рыдают, комкая свои платочки. Только смерть способна на такое; только смерти это по силам. Это она заставляет женщин бежать к автобусной остановке, это она вынуждает их срываться и мчаться на вокзал, это она поднимает их на пять миль над землей, и они, рыдая, несутся над миром со скоростью смерти.
И раньше, нисколько не кривя душой, можно было сказать, что Ричарду всегда хочется курить, но теперь это утверждение было справедливым вдвойне. Ему страшно хотелось курить. И при этом он ощущал себя сигаретой. Рот его был набит жевательной резинкой «Некурин». На левом предплечье и правом бицепсе были налеплены два никотиновых пластыря той же фирмы. Кровь Ричарда свернулась и стала мутно-коричневой, как заварка, оставленная в чайнике на ночь. Он был сигаретой и ощущал себя сигаретой. И тем не менее ему хотелось курить… Сейчас он пытался овладеть практическими навыками не-курения. Он знал, как американцы относятся к курильщикам — людям дыма, огня и пепла. Он знал, что его будут без конца об этом просить: не курить. Короче, Ричарду хотелось курить, и еще ему хотелось выпить — много выпить. Но он не пил и не курил. С собой у него была только бутылка минеральной воды, которую Джина заставила его взять в дорогу.
Назад: ~ ~ ~
Дальше: ~ ~ ~