Вокзал изменился с тех пор, как Ричард был здесь в последний раз. За это время вместо покрытого копотью свода из балок и мелкого стекла появился атриум плавных очертаний, оккупированный бутиками, прилавками с круассанами и морем капуччино. Здесь больше не чувствовалось владычества товарных поездов, медленно перевозивших грязные промышленные грузы. Поезда теперь вползали, конфузясь своих опозданий и надеясь, что еще могут пригодиться гордо вышагивающим посетителям торгового центра, выпивающим невероятные количества капуччино. Здесь даже открыли новый, с иголочки, паб, названный в диккенсовском духе — «Лавка древностей», ее стены были украшены тысячами книг, написанных не Диккенсом, а книгами неизвестных литературных поденщиков того времени… Иными словами, вокзал вышел в люди. И Ричарду это не понравилось. Ему хотелось, чтобы все в мире оставалось неизменным — в его мире. Зависть и злорадство появляются не только на почве слабохарактерности, но и из-за страха быть всеми покинутым. Вход на платформу, на которой стоял Ричард, назывался «Ворота в Восточную Англию». Поезд надвигался на него тяжеловесным монолитом, пресыщено полуприкрывшим желтые глаза, он был похож на доисторическую змею, проглотившую не мастодонта или мамонта, а другую змею таких же размеров. Азиаты и выходцы из Вест-Индии стояли наготове со своими черными пластиковыми пакетами для мусора.

Ричард в своей замызганной бабочке чувствовал себя зябко и неуютно.

Все было кончено. В этом, в общем-то, уже можно было не сомневаться. Сегодня утром по почте он получил глянцевый конверт из офиса Гэл Апланальп. Надорвав его, он обнаружил не договор на издание романа «Без названия», а счет за многочисленные ксерокопии, сделанные с рукописи. Запрашиваемая сумма была достаточно велика, Ричарду в ней почудилось предвестие финансового краха, но что еще хуже, послание содержало хорошие вести для другого клиента Гэл, Гвина Барри. Вследствие финансовых затруднений Ричарду придется ограничиться менее тяжкими телесными повреждениями. На глазах у своей семьи, собравшейся на кухне, Ричард встал из-за стола и нетвердой походкой направился к кушетке в гостиной. Он не рухнул на кушетку. Он заполз под нее. Один за другим в комнату зашли мальчики взглянуть на отца. Да, это конец… Ричард не смотрел сейчас в окно — на проносящийся мимо него день. В предчувствии неминуемой смерти солнце или его нимб растеклись по млечно-белесой тропосфере. Сейчас можно было смотреть на него в упор — это редкая привилегия. Божество, на которое можно смотреть в упор, — уже не божество. От солнца, на которое можно смотреть, не прикрывая глаз, нет никакого проку: оно никогда не пробудит вас к жизни. Закапал дождик. Под дождем пейзаж погрузнел и расплылся: набрякшие от влаги деревья, промокшие овцы. Ричард поднял глаза. Канал, словно нить из бесконечного клубка, разматывался параллельно покачивающемуся поезду. Одинокая баржа стояла в камышах на якоре, но из печной трубы шел дым; вполне возможно, там устроился какой-нибудь бродяга, прячась от порывов дождя и ветра. Не так уж плохо, подумал Ричард. Толстое пальто, фасоль в томате из банки. Приправленная вонью мазута…

Все кончено. Дело шло к развязке. Он искал ответы к кроссворду — к ежедневному распятию из слов. Десять лет назад он за десять минут справлялся со всеми этими вертикалями и горизонталями: пока сидел на горшке. Пять лет назад он обычно успевал решать только половину кроссворда. Год назад он по-прежнему решал примерно половину, но все ответы (он выяснял это на следующий день) были неверными. Они все прекрасно подходили, но все без исключения были неверными. Теперь дела обстояли лучше: он не мог ответить ни на один вопрос. Сегодня утром два вопроса показались ему особенно злобно издевательскими.

Первый:

И второй:

Ричард отложил кроссворд и попытался уснуть, но так и сидел, ударяясь головой о стенку. К чему эти поезда? К чему эти рельсы, эти пути и дымовые трубы? Ричард мог какое-то время развлекаться этими бессмысленными вопросами, наверное, как любой настоящий художник. Но теперь эти вопросы были совершенно бесцельными. Воссоздавать действительность ему отныне было заказано. Следовательно, заказано было и задаваться подобными вопросами.

В пункте назначения его встретили — не Деми, а какой-то пухлый юнец в дутой куртке из водоотталкивающей ткани — сын то ли привратника, то ли егеря. Но поскольку ни привратники, ни егери больше не требовались, пухлощекий юнец колесил за рулем садовой времянки на колесах. Они ехали по горам и долам, и Ричард подпрыгивал на сиденье рядом с ним. Вероятно, это дорога так подействовала на его центральную нервную систему — он словно перенесся в прошлое, в детство с его зеленым чистым миром, где лев лежал рядом с ягненком и росли розы без шипов. В городе вы пытаетесь найти этот зеленый мир в Собачьем садике, на газонах «Колдуна», в безумных речах «айверонского дикаря», в медлительной тупости «Амелиора». Зеленый мир символизирует триумф лета над зимой; правда, это единственное, на что этот зеленый мир способен, потому что зима уже близко и скоро наступят холода, которых Ричард так боялся.

— Уже совсем близко.

Ричард явственно почувствовал близкое присутствие божества. Эту землю преобразовывали, перекраивали. Ее превращали в сад огромных масштабов. Обратите внимание на этого садовника-великана: рост — триста метров, жуткая коса, огромный плуг, невероятных размеров сельскохозяйственные инструменты для многокилометровых земляных работ и сбора урожая. Деревья толпились в отдалении на округлой вершине распаханного поперечно холма. Казалось, что склон холма хмурится и морщит лоб.

Фургончик доставил Ричарда на задний двор, откуда его прямиком направили на кухню. Там была Деми и все ее сестры: леди Амариллис, леди Каллисто, леди Урания и леди Персефона. Держа в руках маленький, но респектабельно потрепанный чемоданчик, Ричард вошел в помещение. Вопреки ожиданиям его встретили и приветствовали с требуемой этикетом непринужденностью: четыре сестры, четыре титулованные кормилицы, каждая с обнаженной титулованной грудью и с сосавшим эту грудь младенцем. И вдобавок к этому еще шесть или семь отпрысков с их вечно жалобными и требовательными интонациями, звонким кашлем, щенячьим чиханием, судорожной икотой, оглушительной отрыжкой и, разумеется, с полным набором прочих маленьких детских горестей. Эти извечные звуки, как объяснила Деми, здесь казались громче и многозвучнее из-за невероятной запущенности дома.

— Дело не только в детях, — пояснила она. — Все, кто сюда приезжает, проводят большую часть времени в туалете.

И это было слышно, все эти бурчаще-урчащие утробные звуки, как будто какое-то дитя-оркестр из мультфильма не переставая играло на всевозможных дудках, используя все свои входные и выходные отверстия.

— Тебе тоже этого не избежать. Чувствуешь, как тут воняет дохлыми мышами?

Ричард выпил кофе под устремленными на него взглядами рассевшейся на стульях, болтавшей ногами и шмыгающей носами малышни. Это был оправдательный приговор его носу — это было помилование его обонянию. Ричард понюхал кончики пальцев — его нос (хотелось бы в это верить) наконец-то пришел в норму. Теперь ему уже редко казалось, что от него воняет дерьмом. Более того, ему уже не так часто казалось, что от него пахнет холостяком. Теперь ему казалось, что от него пахнет старой девой. Но такого попросту не могло быть. Старая дева, повторял он про себя. Старая дева. Насколько очевидным должен быть тот факт, что ваш нос водит вас за нос? Какие еще нужны доказательства того, что ваш нос повсюду чует старых дев?

— Ричард собирается писать большой очерк о Гвине.

Сестры повернулись и настороженно посмотрели на Ричарда:

— Вы ведь не собираетесь записывать наши разговоры на магнитофон?

— Нет, нет. Пожалуйста, занимайтесь своими обычными делами. А я буду наблюдать. Сквозь сон. На самом деле я приехал сюда, чтобы выспаться.

Дом отнюдь не был теплым (он был огромный, но не такой большой, как главное здание усадьбы, стоявшее сбоку), но внутри он создавал ощущение печи или кузнечного горна, и повсюду, куда бы вы ни направлялись, до вас доносилось прерывистое, одышливое дыхание иссушенных легких древних мехов. Сквозь подошвы чувствовался вибрирующий зуд дощатого пола, это работал скрытый под полом гипокауст — старинное устройство для обогрева помещений. В помощь этому дряхлому приспособлению в плохо протапливаемом высоком зале был разожжен открытый камин, а на диване перед ним лежала беременная сука Лабрадора, с тревогой ожидавшая появления на свет своих щенков. Едкий дым вился ленивыми кольцами, заставляя слезиться глаза — глаза лабрадорши и глаза старухи, поглаживавшей ее… Груды высоких резиновых сапог и курток с капюшонами валялись по углам. Во всех туалетах с завыванием непрерывно текла вода. И на всем вокруг — толстый слой пыли, тяжелой, как железные опилки. В семье Деми соединились две католические династии. И дело вовсе не в том, что графу и графине были по нраву грязь и запустение. Они просто этого не замечали. Когда им приходилось (если вообще приходилось) заходить на темную, как чулан, кухню, благочестие и гордость запрещали им обращать внимание на покрытую окалиной плиту или на сладковатый запах отсыревшего картона, которым тянуло из холодильника. Они просто не видели грязи и не чувствовали запаха затхлости, как нечто мирское и суетное. Но дочери видели и чувствовали, смеялись и вносили свою лепту — при помощи своих вечно мокрых малышей.

В отличие от ноздрей другого посетителя другой цитадели католицизма ноздри Ричарда, несмотря на всю свою чувствительность, не затрепетали под высокими сводами этого «дерзновенного чертога». Когда-то, когда он сам был моложе и дерзновеннее, он провел немало славных деньков в больших загородных домах. Он не раз пробирался по ним украдкой, воровал напитки, увиливал от поездок в церковь и не один километр прошел на цыпочках по их скрипучим коридорам, держа ботинки в руке. Позднее, притаившись в зарослях камыша, он палил из ружья по уткам (которые держали долгий и утомительный путь на юг, где их ожидал заслуженный отдых). Воскресным утром, зажатый с обеих сторон огромными братьями, на огромных машинах Ричард ездил в паб («Я с ней тоже перепихнулся», — рассказывал Первый Брат про замужнюю блондинку. «Врешь!» — «А ты проверь!» — «Какого цвета у нее там волосы?» — «Черного!»). В шесть утра, выпив джина, Ричард успевал поучаствовать в продолжении вчерашнего застолья, а потом гонялся верхом по окрестностям за каким-нибудь хорьком или лаской. Но чаще всего он общался в классической позе с несколькими дородными дочерьми местной знати и мелкопоместного дворянства, пока все вокруг не начинало пахнуть спермой. Потом они начинали дурачиться, и он рассказывал им, кто такой Чехов, почему идет дождь и отчего самолеты не могут оставаться в небе без движения. Тогда Ричард думал: когда же это наконец закончится, но он уходил и возвращался, а все оставалось по-прежнему. Но эту династию в любом случае ожидало вымирание. Хотя граф и произвел на свет пятерых дочерей, терпеливо изводя жену в надежде на наследника, и хотя дочери подарили своим мужьям многих Джереми, Джасперов и Джозефов, имение, разумеется, должно было наследоваться по мужской линии и вскорости было обречено сменить владельца.

Небо посветлело. Его крыша из облаков продырявилась, как дуршлаг, и казалось, что наклонные лучи рассеянного света сходятся в одной точке на высоте полета обычного аэроплана — а это приблизительно семнадцать с половиной тысяч метров над землей. Не переодеваясь, Ричард вооружился деревянной ракеткой и сыграл несколько партий в теннис с Деми, Уранией и Каллисто. На корте было такое количество бугров и выбоин, что Ричард решал, как он будет бить — слева или справа — уже после отскока мяча. Предугадать отскок было невозможно. Затем он постоял, любуясь плавательным бассейном. От плотно затянутой зеленью воды поднимался теплый дух брожения. Поплавать Ричард не захотел; быть может, он решился бы выпить такой водицы, но плавать в ней — нет. Вместе с Деми они отправились бродить по мокрым аллеям. Обошли теплицы и оранжереи, гроты и застекленные павильоны, беседки, увитые плющом, маленькие игрушечные домики-замки и заросли, оставленные в природном состоянии. Ричард то и дело доставал и прятал свою записную книжку, демонстрируя профессиональный интерес, а Деми рассказывала разные истории о пропавших котятах, любимых пони, больных сурках, прытких кроликах и так далее, об изменах и мятежах, о тяготах военного времени и о королевских визитах… Слушать — это так хорошо, подумал Ричард; слушать — всегда хорошо. Они подошли к кухне со стороны огорода. На дорожке Деми вдруг оступилась, и он поспешил поддержать ее. Он ждал подходящего момента.

В доме Ричард обнаружил библиотеку размером с гимнастический зал, в которой не было ни одной читабельной книги, даже ни одного альманаха. Так что он решил в ней поспать. Было уже темно, когда Деми его разбудила. Она принесла ему чашку чая и печенье и сама присела рядом на украшенный бахромой диван, держа свою чашку в ладонях, как будто это был фимиам или святой грааль. Ее обтянутые джинсами бедра были раздвинуты, пальцы ног жестко упирались в пол, икры напряжены. Ричард смотрел на ее лицо, повернутое к нему в профиль, — по нему пробегала то тень сомнения, то оно снова разглаживалось. Ричард видел искусанную нижнюю губу, нервно подрагивающую щеку. Разумеется, причина была ясна. Мысль о нерожденных детях металась в ее голове.

— Ты ведь средняя из сестер.

— Я уже двенадцать раз тетя. А Гвина очень беспокоит положение в мире.

— И я ему чуть было не поверил.

— Он даже говорил насчет этой операции.

— Я всегда считал, это странная реакция на обеспокоенность судьбами мира.

Ричард только что проснулся, поэтому он говорил вполне искренне. Он действительно думал, что это странная реакция. Положим, тебя до глубины души беспокоит история человечества, и первое, что ты делаешь, — отрезаешь свое мужское оружие или его вынимаешь: в последнем случае это несколько более сложная (и более дорогостоящая) операция, но, возможно, она необходима в необычном положении Ричарда Талла.

— Это не для твоей статьи.

— Конечно нет.

Она взяла его руку.

— Нам следует переодеться, — сказала она.

Ричард почувствовал, что в нем что-то шевельнулось. Соблазнить леди Деметру — как это глупо, мелко, низко. Он решил поставить более высокую цель. В самом деле, соблазнить Деми было бы мелкой победой. Чтобы по-настоящему уязвить врага, надо сделать ей ребенка.

В темную и пыльную комнату, уставленную книгами, несколько раз заглянул свет фар. Это из Сити возвращались мужья на своих полноприводных «порше». Как они провели этот субботний день? Наверное, продавали и покупали, спали с женщинами, у которых не было детей. Громко захлопали дверцы машин, отражая свет дворовых ламп и фонарей. Ричард смотрел на приехавших мужчин в окно. Он смог увидеть даже их зубы, их лошадиные зубы и алчно текущую слюну.

Ужин был незабываемый, и Ричард будет помнить его до конца своих дней. Перед каждым на серебряном подносе лежала карточка с его именем и целая батарея ножей и вилок; кроме того, перед каждым стоял низенький хрустальный графинчик с красным вином (обычно в забегаловках подают кетчуп в бутылках приблизительно такой формы и размера). Пополнять эти графинчики в здешние обычаи не входило. Ричард обнаружил это довольно скоро, потому что ему пришлось безуспешно трясти своим графинчиком над бокалом задолго до того, как подали слегка побитые авокадо. Деми подвинула ему свой, и это позволило Ричарду продержаться еще минут пять. Два часа спустя женщины вышли из столовой, а он остался с мужьями ради двух рюмок портвейна величиной с наперсток… Сверкающие ослепительными улыбками и рубашками, мужья, насколько он мог удостовериться, были прямолинейны, дружелюбны, но совсем не глупы; они громогласно толковали о том, как устроен мир, в котором для них не было секретов.

Итак, до боли трезвый, охваченный паническим ужасом от собственной трезвости, Ричард сидел рядом с Деми на кровати в темной башне, которую венчала остроконечная, похожая на шляпу ведьмы, крыша. Чтобы добраться сюда, им пришлось пересечь две покрытые инеем лужайки, подняться по винтовой каменной лесенке и отпереть дверь, ведущую в эту круглую башню, тяжелым мокрым ключом. В таких башнях обычно томились безвинно оклеветанные принцессы, которые мечтали убежать или быть вызволенными. Одна принцесса, о которой Ричард недавно читал (а по бокам сидели близнецы), сбежала из такой башни, спустившись по веревке, сплетенной из собственных волос: принцесса с пышной шевелюрой. В фантазиях Ричарду часто рисовалось его собственное бегство. Он видел, как ускользает из спаленки на улице Блэкфрайарз — этого призрачного замка старой девы, — спускается по веревочной лестнице, связанной из разодранного на полосы ветхого тряпья Энстис… По какой-то загадочной, если не сказать волшебной, причине эта башенка (так называла ее Деми) была уютной и теплой. В свое время она служила спальней одной из легендарных нянюшек, давно почившей. Деми и Ричард сидели бок о бок на узкой кровати, которая, по всей вероятности, никогда не скрипела от страсти.

— Эта манера Гвина, — начал Ричард, приспосабливая поудобнее свой блокнот, — когда он смотрит на что-нибудь завороженно: на яблоко или карандаш. Как ребенок. Давно он так делает?

— Его жутко доставало, когда люди говорили, что его книги такие простые. И он как-то сказал, что писал их, как будто писал детскую книжку. Так или иначе, это началось тогда.

— …А насчет столярного дела. Он что, и вправду столярничает?

— Никогда. Только один раз, совсем немножко… Он сказал кому-то, что сочинять — это все равно что столярничать, и поэтому решил обзавестись кое-каким столярным инструментом на случай, если его спросят, действительно ли он столярничает. Вот тогда он, кажется, что-то смастерил.

Морщинки на лбу женщины иногда служат чем-то вроде пунктуации к ее речи: подчеркивают отдельные слова, ставят ударение в нужном месте, восклицательные или вопросительные знаки.

— Почему ты в него влюбилась?

В отличие от Ричарда Деми переоделась к ужину: на ней был обтягивающий серый кардиган, легкая серая юбка. Туфли лежали на полу, сохраняя характерную позицию ее ступней: пятка к пятке под тупым углом. Сначала она сидела, поджав ноги, потом приподнялась, встала на колени и отвернулась к окну. Облокотившись на узкий подоконник, Деми стала смотреть в окно. Ричард смотрел на ее бедра — две дороги, уходящие в туннель юбки. Где у женщины центр, подумал он: где центр ее притяжения? В разных местах. В глубине ее рта, в легко вздымающейся груди. В том небольшом промежутке между бедрами, не заполненном плотью, по форме напоминающем узкий бокал для коктейля, где бьет невидимый живой родничок обжигающего напитка… Отложив ручку, он подвинулся к Деми. Их щеки почти соприкасались.

— Я могла сюда прийти в любую минуту. Я знала, что здесь все будет точно таким же, каким было всегда. Люди считают, что таким, как я, не нужно бороться. Но я боролась. О, не беспокойся, я могу рассказать тебе пару историй. Какое-то время… я чувствовала себя совсем потерянной. Я и до сих пор живу только сегодняшним днем. Только сегодняшним днем.

Оба шумно перевели дух.

— Смотри, — сказала Деми.

Ричард посмотрел. За узким переплетом окна, напоминающего церковный витраж, было заиндевевшее поле, высокая пихта, ущербная луна, клочок облака и шпиль какого-то здания. Шпиль выглядел так, будто у него, в отличие от других высоких зданий в округе, было особое предназначение — указывать в небеса. Как указующий перст…

— Это церковь Святого Бодольфа в Шорт-Крендон. Видишь? Над ней сейчас как раз проплывает облако. Я обычно ездила туда вечером верхом на Эстер: это моя пони. Дальше ездить мне не разрешали. И я каждый раз думала, что если успею вернуться прежде, чем Нэнни Смит подаст чай, то…

— То что?

— Ну, в общем. Что у меня будет счастливая жизнь.

Это было романтично, но за окном была зима.

— Хочешь кокаина? — спросил Ричард.

Существуют разные жанры небес, и разные жанры автосигнализации, и разные жанры всех прочих вещей, так что неудивительно, что есть разные жанры похмелья. Трагические трактовки похмелья, в той или иной степени оттененные иронией. В эпическом жанре к вечеру второго дня герой по-прежнему сидит за столом, потирает лоб кончиками пальцев и твердит про себя что-нибудь вроде «боже, о боже». Есть футуристические похмелья, похмелья, от которых бросает в дрожь и стынет кровь в жилах, похмелья в жанре «психологический триллер». Есть эротические похмелья. Возможно, есть похмелья, протекающие в декорациях секс-шопа или помойки. Бывают похмелья скучные, как дождь… С другой стороны, не все жанры сочетаются с похмельем. Так, например, нет похмелья в жанре «вестерн». В жизни похмелье обычно склоняется к жанру, который литературе дается с трудом, так что к этому жанру — трагикомедии — литература обращается не часто: все эти «Мерфи», «Превращения», «Третьи полицейские» или «Пригоршни праха»…

Поначалу Ричарду казалось, что его похмелье может обрести относительно комфортабельное жанровое пристанище: «тайны загородной усадьбы». В конечном счете, каждое похмелье — это тайна, каждое похмелье — это детективный роман. Но когда Ричард, повернувшись на бок, вывалился из постели на пол, как только он поставил отечную, дрожащую белую ногу на линолеум, стало совершенно очевидно, что он оказался в фильме ужасов, притом малобюджетном: снятом ручной камерой, дешево озвученном и с плохим освещением. Со двора доносилось холодное стальное цоканье копыт. В этом фильме Ричард пару веков назад изнасиловал подружку святого отца. И теперь превратился в проклятый портрет заживо сожженного виконта, хранившийся в дальнем углу потаенного чердака. Или в несчастного конюха — измученного, обессиленного, на него помочились и бросили умирать в полуразвалившейся лесной хижине под охапкой гнилой соломы. Ричард смутно помнил, что ночью случилось что-то хорошее и что-то плохое. Над раковиной висело зеркало: Ричард подошел и уставился на отупевшего упыря, обитавшего по ту сторону зеркала. Остатки не выпавших накануне волос стояли дыбом, а омерзительно кривившиеся губы были словно покрыты инеистой коростой. И уж конечно, он никак не мог не заметить, что на его лице красуется новый фингал.

Он спустился вниз, прикрывая лицо носовым платком. В доме никого не было. Не получив искреннего и подробного рассказа о том, почему он так выглядит, Ричард устроился на кухне и под пристальными взглядами пожилой четы домоправителей принялся готовить себе бодрящую смесь из цикориевой эссенции и сгущенного молока. Потом перебрался в холл, присел на диванчик у камина, держа чашку обеими руками под самым подбородком, как это часто делают женщины… Случилось что-то плохое и что-то хорошее: об этом свидетельствовало чувство внутренней уравновешенности. Несомненно, и то, и другое было связано с Деми. Сгорбившись над своим отвратительным пойлом, Ричард вдруг вспомнил, что хорошее он записал — доверил бумаге. Пусть другие пишут о чувстве вины и нищете человеческого духа, подумал он и даже пробормотал это себе под нос, обшаривая карманы в поисках блокнота. Да, вот оно — на последней странице заглавными буквами было написано и даже злорадно подчеркнуто — ДЕМИ: «ГВИН НЕ МОЖЕТ ПИСАТЬ НИ ЗА ЧТО». Глядя на запись, Ричард постарался извлечь из нее хоть какое-то утешение.

Так как он уже знал, что его физическое состояние хуже некуда. У его сегодняшнего похмелья были примечательные симптомы, одним из которых было изначальное недоверие ко всем действиям организма; он чувствовал его, когда пытался закинуть ногу на ногу, почесать в затылке и просто вздохнуть. Делая вдох, Ричард чувствовал, что воздух не достигает своей цели, не может вернуться, его вздох застревает где-то посередине. Но, собственно, о чем говорили эти симптомы? Они говорили о страхе смерти. В данный момент Ричард притязал лишь на то, чтобы умереть достойно. Уйти тихо, по возможности со скромным, но приличествующим случаю афоризмом на устах. У Ричарда вдруг резко заложило оба уха, и от этого он почувствовал себя еще более отрешенным от мира.

Так он и сидел, собираясь с мыслями и спрашивая себя, кто это сделал. Он знал «кто», ему было все равно «зачем» (к черту «зачем»), а что насчет «как»? И вот он, ответ на вопрос «как». Вдоволь усладив свои ноздри кокаином Ричарда, Деми отправилась спать. (Он помнил, как она чмокнула его в щеку, когда он желал ей спокойной ночи, стоя за дверью ее комнаты.) Остатки кокаина Ричард употребил сам. Это был не обычный кокаин за семьдесят пять фунтов, который и без того всякий раз едва не сводил его в могилу. Это был кокаин, который ему дал Стив Кузенс. Это был кокаин, который показывают в кино: в фильмах про колумбийцев, летающих на частных самолетах в окружении телохранителей с завязанными хвостиком волосами. Прикончив кокаин, он скрупулезно обыскал дом, пока не наткнулся на буфет с несколькими сотнями почти пустых бутылок ликера: сливового, вишневого, абрикосового, бенедиктина, «парфе д'амур». И под утро ночь растворилась в затяжных видениях в стиле де Квинси: в видениях успеха, который, быть может, еще ожидает роман «Без названия» (наверное, это был чертовски хороший кокаин, решил про себя Ричард). Еще он помнил, как сидел в темной столовой, по его подбородку стекал липкий ликер, поскуливала лабрадорша — может быть, ей приснился кошмар, или уже начались схватки. Ричард надеялся, что никто не придет посмотреть, что с собакой, в ее компании ему было спокойнее от мысли, что он не один страдает… Ричарда передернуло. Причем так резко и сильно, что одно из заложенных ушей снова стало слышать. Он подождал. Через какое-то время он почувствовал, что понемногу согревается и даже уже перестал дрожать. Камин дымил, но не давал тепла, и все же Ричард чувствовал, как ласковое жидкое тепло растекается под ним. Возможно, если бы ему удалось посидеть здесь тихонько, время от времени позволяя себе пару оздоровительных затяжек…

Но тут большие двери распахнулись. Ричард робко, неуверенно оглянулся. И что же он увидел в холодном ярком свете утра? Жизнь. Жизнь, которая светится всеми красками здоровья и молодости, заставляя умирающую тварь еще глубже забиваться в свою берлогу. Лошадиная стать и горячее лошадиное дыхание, невесты в брюках для верховой езды, ухмыляющиеся женихи и, впереди всех, процессия детских колясок. Уже через минуту Деми была около него.

Сияя ослепительно синим взором, ослепительно белыми зубами и влажно-розовыми губами, она дала понять, что ему следует поторопиться: сам мистер Бойер-Смит согласился устроить Ричарду экскурсию по дому по полной программе. С бесконечно огромным трудом Ричард поднялся на ноги. Наконец-то все — весь мир — смотрели на него подобающе: с уважением, жалостью, ужасом. Он проследил их взгляды и посмотрел вниз — на свои ноги. От паха до коленей его брюки были пропитаны алой кровью. Только, пожалуйста, не волнуйтесь! Это совершеннейшая чепуха! Просто он не заметил, что уселся на послед лабрадорши! Но что делать, если он не взял с собой запасной пары брюк?! Деметра провела его в боковой коридор, где зарылась в кучу кроссовок и ветровок, а еще через минуту Ричард оказался в прачечной среди пластмассовых тазов и ухающих стиральных машин и уже натягивал на себя клеши цвета овсянки. Тут же в углу на картонной подстилке лежала лабрадорша, не обращая на него ни малейшего внимания. Заботы ее в данный момент носили исключительно биологический характер — она старательно вылизывала своих полуслепых, как кроты, малышей.

После экскурсии по полной программе Ричард вернулся на кухню и сел там, а дети, уже научившиеся ходить, дефилировали мимо, разглядывая его синяк, словно процессия маленьких генералов, проверяющих бедолагу рядового, получившего наряд на кухню. И знаете, что этот мир сделал с ним потом? Не могу поверить, что они собираются сделать это со мной, сказал он себе, сидя в машине вместе с Уранией, Каллисто и Персефоной. Он чувствовал, что умоляет кого-то — но кого? Щенков лабрадорши, слепых, копошащихся, еще не обсохших после появления на свет. О боже, как они могут? Сделать это со мной, таким запутавшимся, таким униженным и умоляющим о поддержке. С душой, столь отягченной грехом, такой усталой от призраков и вымыслов жизни? Господи, неужели они действительно собираются сделать это? Да. Они везут меня в эту чертову церковь.

На центральной площади городка дверцы машины распахнулись и выпустили Ричарда.

— Вам звонила какая-то девушка по имени Гел.

Ричард повернулся кругом.

— Девушка по имени Гел?

— Некто по имени Гел.

— Может быть, Гэл?

— А может, и Гэл.

Собеседником Ричарда был Бенджи — муж Амариллис. Он сжимал в руке листок бумаги, вырванный из школьной тетради и исписанный мучительными каракулями, которые вполне могли бы принадлежать Дарко. Ричард потянул у него из рук листок:

— Можно взглянуть?

— Сообщение записал старик, и он, по-моему, здорово разозлился. А потом, разумеется, связь оборвалась. Здесь никогда не работает телефон, а мобильники сюда брать не разрешается. Таковы правила дома. Она сказала, что у нее есть новости. Что это?

— Что тут написано? Что это за слово?

— «Позиция»?

— Нет, это прилагательное.

— «Поздние»? Уф — или «позорные»?

— А не может это быть «позитивные»?

— Да, верно. Думаю, вы правы. «Позитивные новости».

Был воскресный вечер, и все разъезжались, исчезая в извечном кошмаре воскресной ночи. Чтобы влиться в поток машин и погрузиться в суету понедельника. Итак, у Гэл были позитивные новости. Что бы это могло значить?

Все сошлись на том, что не хотят печатать роман «Без названия»? Или позитивно настроенная Гэл решила, что роман «Без названия» не подходит для печати? Нет. Позитивное противоположно негативному. Минус на минус дает плюс…

— Пошли, — сказала Деметра, беря его за руку. — Пора тебе познакомиться со стариком.

Мужчины все время носят брюки, даже в постели, а женщины носят их примерно половину того времени, что они бодрствуют. Но именно женщины носят кюлоты, панталоны, тренировочные брюки, бриджи, бермуды, лосины, велосипедки, хотя вовсе не собираются кататься на велосипеде, совершать верховую прогулку или заниматься спортом, в то время как мужчины просто носят брюки — штаны, портки, — и этим все сказано. Поэтому, возможно, Ричард даже испытал нечто вроде удовольствия, облачившись в клеши цвета овсянки: они пленили его своей новизной. К примеру, тем, как они морщились, как игриво врезались сзади. Сверху на бедрах они сидели низко, а внизу были коротки и широко развевались вокруг лодыжек. А еще от них все чесалось, и особенно убийственно по внутренней поверхности бедра, от коленей наверх, они жгли все сильнее, поднимаясь к мошонке стайкой взбунтовавшихся крабов. И, что скрывать, колючий шов, приходившийся между ягодиц, тоже тер до умопомрачения. Поэтому Ричард возненавидел эти брюки. Он ненавидел их с утра до вечера, потому что они его старили. Он выглядел в них как старик, как слизняк, выглядывающий из своего домика, в чужих сморщенных клешах.

— Деми, — небрежно произнес Ричард, — я тут просматривал утром свой блокнот. И мне хотелось бы проверить одну запись, касающуюся тебя, — (Деми вела его через темный двор по направлению к детскому крылу и каретному сараю, где, как пояснила она, последние семь лет затворниками жили граф с графиней.) — Ты ведь говорила, что Гвин не может писать ни за что, правда?

— Да, — не сразу ответила Деми. — Да, не может, ведь так?

— Не может.

— Это ясно как день, разве нет?

— Вот именно.

— Тогда пойдем.

Наконец Ричард предстал перед самим графом де Риво. Старый кровопийца сидел очень прямо в строгом кресле перед парафиновой печкой с узкими прорезями. Его окружали легко протирающиеся поверхности, клеенчатые скатерти, мусорные ведра, проложенные пакетами для мусора, пахло карболкой и надушенным денщиком; здесь практическая гериатрия еще переживала пору младенчества. Итак, старый эксплуататор занимался последними приготовлениями, отбрасывая все мирское… Графиня, которая была моложе супруга лет на пять — десять, но старше по степени своей близости к смертному часу, редко когда покидала свою спальню: иногда ей было лучше, иногда хуже. Граф обратился к дочери, с наслаждением классического педанта растягивая ее имя на четыре долгих «е». Ричарду иногда удавалось выговаривать «Демеетра», но ему было не переплюнуть старого налогонеплательщика, произносившего «Деемеетра». Деметра обратилась к отцу, используя семейное уменьшительно-ласкательное имя.

— Это Ричард Талл, — повторила она, выходя из комнаты. — Близкий друг Гвина.

Кожа у старого консерватора была темной и пористой, как кирпич. Руки Ричарду он не протянул. Могучая непреклонность чувствовалась в том, как он раскачивал правой ногой, переброшенной через левую.

— Здравствуйте, — сказал Ричард, отхлебнув из большого бокала приторно сладкого шерри, который подала ему Деми. В залитых грозовым светом долинах его похмелья постепенно воцарялись мир и покой. Страх смерти приобрел скорее общий, чем клинический характер.

— Кто вы?

Его интересует моя профессия, решил Ричард и подумал было ответить что-нибудь вроде: «Я тружусь на писательском поприще, сэр». Но все же предпочел ответить:

— Я пишу. Я — писатель.

Писательство, равно как и смерть, не относятся к числу тем для светской беседы, поскольку они не совсем от мира сего. Но одобрит ли это свет? Вероятно, старый буржуй задумался над этим вопросом: его узкий подбородок вздернулся, гноящиеся, налитые кровью голубые глаза оживились. Его голова, вяло покачивавшаяся, как веретено с пряжей, стала отчетливо дрожать.

— Итак! Вы изволили почтить нас вторым визитом. И мы благодарны вам за вашу снисходительность. Скажите, что вас удерживает в городе? В чем дело? В том ли, что в городе вы чувствуете себя вольготнее? Или в отсутствии «гигиенических удобств»? Или все эти младенцы, наши потомки, вам так не по вкусу?

Ричард задумался, когда это старый мироед успел так его невзлюбить. Но тут он вспомнил, что Деми как-то говорила: зрение и слух отца не отличаются остротой. И дело было не в том, что он невзлюбил лично Ричарда. Просто он думал, что перед ним Гвин.

— Что ж, вы верно заметили, — начал Ричард, оглядываясь и делая несколько шагов вперед. Не упускать же такой случай. — Отчасти это из-за грязи. Кругом такая мерзость. И из-за младенцев тоже. Не выношу маленьких детей. Я, видите ли, писатель. Поэтому привык думать о возвышенном.

Может, достаточно? Может, и это сработает? Нет. Ричард снова почувствовал, как его захлестывает желание произнести страстную речь. Вполне вероятно, это его единственный шанс в жизни. Ниспосланный свыше. Он наклонился и, глядя графу де Риво прямо в глаза, похожие на две дождевые лужицы в гранитных выемках, сказал:

— Писатели — люди чувствительные. Лично меня крайне беспокоит положение дел на нашей планете, богатства которой вы грабите. Но вы не хотите думать об этом. Словно ничего и не было. Тогда что это такое — весь этот Ватикан награбленного вами добра? Или его тоже нет? Только вы с глазу на глаз с самим Господом Богом, верно? — Ричард придвинулся еще ближе. — Скажите мне одну вещь, которую мне всегда хотелось знать. Ваш Бог — как далеко простирается его влияние? На всю вселенную или только на ваш дом? Велики ли его владения? Так же велики, как ваши? Или они доходят до Шорт-Крэндона и церковного шпиля? Давайте договоримся. Можете не ждать от меня никаких внуков. И не считайте Бога своим привратником. Никаких детей. Да, кстати, вы знаете, чьей дочерью была Персефона? Деемеетры. Взгляните на себя. Вы даже это переврали.

После глубокого вздоха, нескольких биений старческой жизни (они так и дышали ненавистью) взгляд старика уперся в брюки Ричарда… Потребовалось еще около минуты, чтобы отвращение, написанное на его лице, обострилось, окрепло и дошло до критической точки. Его взгляд с омерзением исследовал Ричарда от ремня на брюках и ниже, отмечая каждую мятую складку, вплоть до самого низа штанин. И тут Ричард почувствовал, что граф заодно с этими ужасными брюками и он в конце концов одерживает над ним верх. А как горела, как зудела натертая кожа! О, мужчины, о брюки, что они скрывают, что таят: загорелый на солнце крестец, кусты за сараем, предмет гордости и унижения…

— Снимайте их.

У Ричарда перехватило дыхание. Он искал следы сарказма на этом перекошенном лице, но видел лишь глубокую уязвленность и даже выступившие на глазах слезы. Неужели он надел — считай, что украл — старые брюки старика?

— Снимайте их, — повторил граф, повышая голос вплоть до хриплого яростного рыка. — Снимайте.

Неужели они ему были так нужны, ему было их жалко? Когда вокруг это накопленное за четыреста лет неправедных трудов и теперь никому не нужное богатство — неужели ему были нужны эти старые штаны цвета овсянки?

— Снимай! Я сказал, снимай их!

В комнате вновь появилась Деми. В наступившей тишине она быстро посмотрела на отца и на Ричарда.

— Твой отец тут чуть не съел меня из-за этих брюк, — сказал Ричард.

Деми неторопливо подошла к отцу, покачивая головой с шутливым упреком, и положила руку ему на плечо.

— Может быть, он у нас и самый старый, — заявила она, выразительно кивнув, — но голова у него самая светлая.

— …Что?

— Я говорю, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.

— Самая какая?

— Самая светлая.

— Что?

— Самая светлая.

— Самая ветхая?

— Самая светлая.

— Самая какая?

— Я сказала, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.

— Самая крепкая?

— Самая светлая!

— Самая светская?

— Нет, самая светлая.

— Какая?

Ричард, со стаканом в руках, отвернулся. Было слышно, как внизу, во дворе, газует фургон. А на улице холод и сырость. Все было кончено.

Он вернулся на Кэлчок-стрит на следующий день в шесть утра. На самом видном месте — на кухонном столе — лежал доставленный курьером пакет из офиса Гэл Апланальп. В пакете Ричард обнаружил бутылку шампанского и конверт, который он тут же вскрыл. В письме говорилось:

Ричард сделал то же, что сделала Джина, когда он сделал ей предложение: он разрыдался. Через час, когда жена, легко ступая, спустилась по лестнице и осторожно подошла к нему, он по-прежнему сидел, пряча лицо в ладонях. Ричард поднял голову. Проведенные за городом выходные довели его до состояния пугала, почти не пригодного к употреблению. С синяком под глазом, в нелепых клешах, он едва мог передвигаться. Всю ночь его неудержимо трясло, как на вибростенде.

— Что ты с собой сделал?

Мариус и Марко начали просыпаться в своей комнате. Было слышно, как они потягиваются и ворчат.

— Ничего, все в порядке, все в порядке. Сам не понимаю, как это случилось. Но думаю, все будет в порядке.

Сегодня я видел желтую карлицу. Нет, не того желтого карлика наверху (погода была плохая). А ту, что на земле (погода была плохая). Одного взгляда на нее было достаточно.

Думаю, она шла на свидание. Короткая юбка, высокие каблуки, новая прическа. Разумеется, всякое описание ее внешности и одежды немедленно заставляют вас вводить поправку в масштабе. Любая юбка на желтой карлице была бы короткой, а любые каблуки — высокими. Тем не менее на ней была короткая юбка и туфли на высоком каблуке. И ее пышная прическа казалась вдвойне пышной — просто на удивление пышной… На какое-то мгновение, пока длилась вспышка поляроида времени, прежде чем на фотопластинке успело проявиться изображение, я чувствовал себя ущемленным в своих правах. Я и сам был достаточно высоким, чтобы кутнуть с желтой карлицей на широкую ногу, ну, скажем, в «Большой пиццерии». Она стояла вместе с остальными в проходе — в дыре в стене между магазином, торговавшим спиртным навынос, и электромастерской по ремонту бытовой аппаратуры, куда как-то раз, пошатываясь, заходил Ричард Талл, обвитый шлангом своего пылесоса. Желтая карлица вместе с остальными пряталась от дождя. Над переполненным проходом курилась влажная дымка — смесь остывающего дыхания, темных автомобильных выхлопов и клочковатого лондонского тумана, что целиком состоит из респираторных расстройств и астматического кашля. Она посмотрела вниз: на свою помятую юбку, свои забрызганные туфли. Потом она с предельным вызовом посмотрела вверх сквозь мокрую путаницу своих волос.

Так уж случилось — я знаю многое про свидания невысоких людей. Как человек ростом метр шестьдесят восемь сантиметров, я многое знаю о свиданиях и размерах. Когда мне было чуть больше десяти лет, я был, по крайней мере, на тридцать сантиметров ниже. И моя мать все время твердила, что потом я быстро нагоню. В двадцать лет я все еще спрашивал ее: «Когда же я нагоню?» (Этого так никогда и не произошло; но я становился взрослее и уже больше не жаловался на свои метр и шестьдесят восемь сантиметров.) Тридцать лет назад мой брат, который не намного меня старше, но намного выше, иногда просил свою подружку привести с собой подружку или сестру для меня, и мы шли куда-нибудь вчетвером. Он встречал девушек, а я ждал в парадной, потом он возвращался и говорил: «Пошли. Она такая крошка», — или мотал головой: «Извини, Март». И в этом случае я шел за братом чуть поодаль и видел, как он подходит к двум великаншам — у входа в молочный бар или под залитым светом входом в «Эссольдо» или «Одеон», а затем молча возвращался домой, и, может быть, как и сейчас, шел дождь.

Но тот дождь, вероятно, и даже почти наверняка был самым заурядным дождем, а не ветхозаветным потопом, который обрушился сейчас на желтую карлицу. Она стояла вместе с другими амфибиями, подвергшимися внезапному наводнению. Ее макияж потек, одежда промокла — вода доходила до лодыжек, а ее лицо все с тем же вызовом смотрело из-под слипшейся путаницы взбитых волос. И, глядя на нее, я не мог не подумать: это ужасно. Ты хотела получить так много, а приложила так мало усилий.

…Информация внушает мне, чтобы я перестал говорить «привет» и начал говорить «пока».