ГЛАВА 11. Любовь к Фрэнни; преодоление Чиппера Доува

Любовь тоже не тонет. Если присмотреться, любовь и Грустец имеют много общего.

Мы летели в Нью-Йорк осенью 1964 года — и на этот раз никаких раздельных рейсов: мы держались вместе, как советовала Фрэнни. Стюардесса поразилась отцовской бейсбольной бите, но разрешила ему держать «луисвильский слаггер» между ног — человеческое послабление слепому, вопреки правилам.

Младший Джонс не смог встретить наш самолет. Младший провел свой последний сезон с «Кливленд браунс», лежа в больнице.

— Слушай, мужик, — сказал он мне по телефону, — скажи своему отцу, что я бы отдал ему свои глаза в обмен на его колени.

— А что бы ты дал мне за мои коленки? — услышал я, как спросила у него Фрэнни по телефону.

Я не слышал, что он ей ответил, но она улыбнулась и подмигнула мне.

Мы могли бы полететь в Бостон; я уверен, что Фриц бы нас встретил и позволил нам бесплатно остановиться в первом отеле «Нью-Гэмпшир». Но отец сказал нам, что никогда больше не хочет снова видеть Дейри, штат Нью-Гэмпшир, или наш первый отель «Нью-Гэмпшир». Конечно, отец и так ничего бы не «увидел», даже поедь мы туда и останься там до конца своих дней, но мы поняли, что он имел в виду. Никому из нас не хватило бы мужества снова увидеть Дейри, вспомнить те времена, когда наша семья была в полном составе, когда каждый из нас глядел в оба глаза.

Нью-Йорк был нейтральной территорией; первое время, сказал Фрэнк, обустройство нашего житья-бытья возьмет на себя издатель Лилли.

— Отдыхайте в свое удовольствие, — сказал нам Фрэнк, — если что-то понадобится, просто вызовите обслугу.

Отец с обслугой вел себя как ребенок, заказывал блюда, к которым и не притрагивался, просил принести свои обычные напитки, которые невозможно пить. Ему ни разу не приходилось останавливаться в отелях с обслуживанием комнат; он вел себя так, будто и в Нью-Йорке-то никогда раньше не бывал, и жаловался, что обслуживающий персонал говорит по-английски не лучше венцев, — естественно, так как все они были иностранцами.

— Они иностранцы почище венцев! — кричал мой отец. — Sprechen Sie Deutsch, — орал он в телефон. — Господи Иисусе, Фрэнк, — говорил отец, — закажи нам нормальный Frьhstьck, ладно? Эти люди меня не понимают.

— Это Нью-Йорк, пап, — говорила Фрэнни.

— В Нью-Йорке не говорят ни по-немецки, ни по-английски, — объяснял Фрэнк.

— На каком же языке, черт побери, они говорят? — интересовался отец. — Я заказал круассаны и кофе, а получил чай с тостами!

— Никто не знает, на каком языке они здесь говорят, — сказала Лилли, глядя в окно.

Издатель Лилли поселил нас в «Стэнхоупе», на углу Восемьдесят первой улицы и Пятой авеню; Лилли хотела жить поближе к музею Метрополитен, а я — рядом с Центральным парком, чтобы бегать. И так я бегал и бегал вокруг пруда с утками, четыре круга, два раза в день; на последнем круге я упивался болью и мотал головой, косясь на окружающие парк небоскребы, готовые, казалось, на меня завалиться.

Лилли смотрела из окна нашего номера на четырнадцатом этаже. Ей нравилось наблюдать за людским потоком, то вливающимся в двери музея, то откатывающим вспять.

— Думаю, мне бы понравилось здесь жить, — тихо сказала она. — Это все равно что следить за сменой королей в замке, — прошептала Лилли. — Можно наблюдать, как в парке меняются листья, — заметила Лилли. — А когда ты меня навещал бы, — сказала мне Лилли, — ты бы мог бегать вокруг пруда с утками, а потом успокаивать меня, что он все еще на месте. Ни за что не хочу смотреть на него вблизи, — загадочно сказала Лилли, — но было бы очень уютно услышать от тебя, какая там погода, или сколько других бегунов в парке, и сколько конского навоза на тропинке, ведущей к мосту. Писатель должен знать все подробности, — сказала Лилли.

— Ну что ж, Лилли, — сказал Фрэнк, — думаю, ты можешь позволить себе снимать здесь постоянный номер, но не лучше ли все-таки найти себе квартиру, а? Тебе не обязательно жить в «Стэнхоупе», Лилли, — сказал Фрэнк. — Куда практичнее было бы завести свою квартиру.

— Нет, — сказала Лилли. — Раз уж я могу себе это позволить, то я хочу жить здесь. Эта-то семья должна понять, почему мне так нравится жить в отеле, — сказала Лилли.

Фрэнни вздрогнула. Она не хотела жить в отеле, так она мне говорила. Но какое-то время Фрэнни все же оставалась с Лилли; даже когда издатель прекратил оплачивать счета и Лилли уже самостоятельно удерживала за собой угловой номер на четырнадцатом этаже, Фрэнни по-прежнему составляла ей компанию.

— Я здесь в качестве твоей дуэньи, — подшучивала Фрэнни над Лилли.

Но я-то знал, что, наоборот, именно Фрэнни нужна дуэнья.

— И ты знаешь, от кого мне нужна дуэнья, — скажет Фрэнни.

Моими дуэньями стали отец с Фрэнком; мы с отцом переехали к Фрэнку. Он нашел себе роскошную квартиру на Сентрал-Парк-Саут. Там я мог по-прежнему бегать, мог пробежать через весь Центральный парк, проверить для Лилли, на месте ли пруд с утками, затем, потный и запыхавшийся, отчитаться в «Стэнхоупе» о погоде и о прочем, а заодно показаться Фрэнни, мельком взглянуть на нее.

Для меня, отца и Фрэнни это жилье не было постоянным, но Фрэнк и Лилли стали особого сорта ньюйоркцами, которые закрепили за собой определенные части Центрального парка и никогда больше их не покинут. Лилли прожила в «Стэнхоупе» до конца своих дней, продолжая писать и стараясь дорасти до четырнадцатого этажа; она была маленькой, но очень амбициозной. А Фрэнк, агент, будет вершить дела из своей квартиры с шестью телефонами в доме 222 по Сентрал-Парк-Саут. Они были ужасно работящими, Лилли и Фрэнк, и однажды я спросил у Фрэнни, какая между ними разница.

— Около двадцати кварталов и зоопарк Центрального парка, — скажет Фрэнни.

Это было точное расстояние между Лилли и Фрэнком, но Фрэнни подразумевала и разницу между ними: целый зоопарк и двадцать с лишним кварталов.

— А какая разница между нами, Фрэнни? — спросил я ее вскоре после того, как мы прибыли в Нью-Йорк.

— Между нами единственная разница, и заключается она в том, что я как-нибудь с тобой справлюсь, — сказала мне Фрэнни. — Такая уж я есть: я справляюсь со своими проблемами, справлюсь и с тобой тоже. А ты со мной не справишься, — предупредила меня Фрэнни. — Уж я-то тебя знаю, братишка мой возлюбленный, — сказала она мне. — И ты не сможешь справиться со мной, если я тебе, конечно, не помогу.

Она, разумеется, была права; Фрэнни всегда была права и всегда на шаг меня опережала. Когда она в конце концов переспала со мной, то сама же это и устроила. Она точно знала, зачем это делает — выполняла свое обещание после гибели матери, быть для нас, детей, матерью; это был единственный способ о нас позаботиться, единственный способ спасти нас.

— Мы оба нуждаемся в спасении, мальчик, — сказала Фрэнни. — Особенно ты. Думаешь, мы влюблены. Может быть, и я так думаю. Настало время показать тебе, что в этом нет ничего особенного. Настало время проткнуть нарыв, пока он не прорвался сам, — сказала мне Фрэнни.

Она выбрала момент точно так же, как выбрала не спать с Младшим Джонсом: «сберечь это», как она говорила. У Фрэнни всегда были собственные планы и собственные резоны.

— Да японский бог!.. — сказал мне Младший Джонс по телефону. — Мужик, скажи своей сестре, чтобы приехала проведать бедного калеку в Кливленд. Мои колени подгуляли, но остальное у меня в полном порядке.

— Я больше не болельщица, — ответила Фрэнни. — Если хочет меня видеть, то пусть оторвет свою задницу и приезжает в Нью-Йорк.

— Слушай, мужик, — взвыл в ответ Младший. — Скажи ей, что я не могу ходить. У меня обе ноги загипсованы! Меня слишком много, чтобы тащить это на костылях. И слушай, мужик, скажи ей, что я знаю этот сраный Нью-Йорк, — сказал Младший Джонс. — Если я приеду туда на костылях, кто-нибудь точно попробует меня обчистить.

— Скажи ему, что когда он покончит с этой чертовой футбольной фазой, может, у него будет время и на меня, — сказала Фрэнни.

— Слушай, мужик, — сказал Младший Джонс. — Чего Фрэнни, в конце концов, хочет?

— Я хочу тебя, — прошептала мне Фрэнни в трубку, когда решила, что пора.

Я был в доме 222 по Сентрал-Парк-Саут и метался от телефона к телефону. Отец жаловался на звонки: они мешали ему слушать радио, от которого он не отходил целыми днями, а Фрэнк отказывался нанять секретаря, не говоря уж — арендовать нормальный офис.

— Не нужен мне офис, — говорил Фрэнк. — Все, что мне нужно, это почтовый адрес и несколько телефонов.

— По крайней мере, посади кого-нибудь на телефон, Фрэнк, — советовал я, и в один прекрасный день он неохотно согласился…

Но это — уже после того, как мы с отцом переехали.

А в начале нашей жизни в Нью-Йорке на телефоне у него сидел я.

Фрэнни была одна в «Стэнхоупе».

— Лилли на литературном обеде, — сказала мне Фрэнни. Возможно, таким путем, посещая бесчисленные литературные обеды, она и повзрослеет, подумал я. — Фрэнк вершит дела, — сказала Фрэнни. — Он вместе с ней на обеде. Они застрянут на несколько часов. А знаешь, где я, мальчик? — спросила меня Фрэнни. — Я в постели, — сказала она, — и голая. На чертовом четырнадцатом этаже, высоко над тобой, — прошептала Фрэнни. — Так что оторви свою задницу от стула и бегом сюда. Или сейчас, мальчик, или никогда, — сказала Фрэнни. — Если мы не попробуем, мы так и не узнаем, сможем ли мы без этого жить. — И она повесила трубку.

Зазвонил другой из телефонов Фрэнка. Я не обратил внимания. Фрэнни, должно быть, знала, что я одет для пробежки; я был готов выбежать за дверь.

— Я на пробежку, — сказал я отцу. — Надолго. «Если не навсегда!» — подумал я.

— Я не отвечу ни на один телефонный звонок, — проворчал отец.

В то время он не мог решить, чем бы ему заняться. Сидел в роскошной квартире Фрэнка с «луисвильским слаггером» и портновским манекеном и думал, думал дни напролет.

— Все что угодно? — продолжал он спрашивать Фрэнка. — Я могу делать абсолютно все, что захочу, на полном серьезе? — спрашивал отец Фрэнка по пятьдесят раз на неделе.

— Все что угодно, пап, — отвечал Фрэнк. — Я все устрою.

Фрэнк уже оформил для Лилли контракт на три книги. Он договорился о первом издании «Попытки подрасти» тиражом сто тысяч экземпляров. Он обсуждал с «Уорнер бразерз» возможную продажу прав на экранизацию и вел отдельные переговоры с «Коламбиа пикчерз» о сценарии на основе событий, связанных с бомбой, взорвавшейся около второго отеля «Нью-Гэмпшир», и бомбой в знаменитом оперном театре, которая не взорвалась. К сценарию Лилли уже приступила. Фрэнк вел переговоры о телевизионном фильме, рассказывающем о жизни в первом отеле «Нью-Гэмпшир» (также по сценарию Лилли); сериал, основанный на «Попытке подрасти», должен был называться «Первый отель „Нью-Гэмпшир“» — таким образом, как указывал Фрэнк, можно было говорить о продолжении работы в будущем.

«Кто рискнет делать сериал про второй отель „Нью-Гэмпшир“?» — удивлялся я. «Кто захочет?» — удивлялась Фрэнни.

Если Лилли подросла всего чуть-чуть (сочиняя «Попытку подрасти»), то Фрэнк для всех нас вырос вдвое (продавая Лиллины усилия). Отнюдь не маленькие усилия, как мы прекрасно понимали. И мы беспокоились о том, как много она работает, как много пишет, как безжалостно хочет вырасти.

— Смотри на это проще, Лилли, — советовал ей Фрэнк. — Деньги текут рекой: ты чертовски ликвидна, — говорил Фрэнк, наш дипломированный экономист, — и виды на будущее — самые радужные.

— Просто немножко притормози, — советовала ей Фрэнни, но Лилли серьезно относилась к литературе, даже если литература не слишком-то серьезно относилась к ней.

— Я знаю, что мне повезло, — говорила Лилли, — но теперь я должна отработать это везение. — И старалась еще больше.

В один прекрасный зимний день 1964 года, как раз перед Рождеством, Лилли была на литературном обеде, а Фрэнни сказала мне: сейчас или никогда. Нас разделяли всего кварталов двадцать и небольшой зоопарк. Любой стайер может очень быстро одолеть расстояние от Сентрал-Парк-Саут, 222, до угла Пятой авеню и Восемьдесят первой улицы. Стоял зимний день — свежий, но серый. Улицы и тротуары Нью-Йорка были очищены от снега — хорошая трасса для зимней пробежки. В Центральном парке снег казался старым и мертвым, но мое сердце было живым как никогда, и оно бешено колотилось в груди. Швейцар в «Стэнхоупе» меня знал; семью Берри будут с радостью принимать в «Стэнхоупе» многие и многие годы. Дежурный за регистрационной стойкой, бодрый весельчак с британским акцентом, поздоровался со мной, пока я ждал лифта (лифты в «Стэнхоупе» довольно медленные). Я тоже поздоровался с ним, вытирая кроссовки о коврик; с годами я буду наблюдать, как этот дежурный все более и более лысеет — но остается таким же веселым. Он не утрачивал своей веселости, даже когда к нему приходили жаловаться. (Например, однажды утром мы с Лилли увидели у стойки разъяренного европейца, тучного мужчину в красно-белом полосатом халате и в говне с головы до ног. Никто не предупредил его об одной из особенностей «Стэнхоупа»: об их знаменитых унитазах, в которых смыв происходит не сверху вниз, а снизу вверх. Это нужно помнить, если останавливаешься в «Стэнхоупе». После того как ты сделал свои дела в туалете, рекомендуется закрыть крышку и отойти в сторону; я рекомендую к тому же нажимать спусковую ручку ногой. Этот дородный европеец, должно быть, стоял прямо над унитазом, хотел, наверно, посмотреть, как там закрутится водоворот, — и вдруг все, что он наделал, устремилось вверх, прямо на него. И весельчак за регистрационной стойкой, глядя на неистово голосящего, покрытого говном постояльца, сказал с британским акцентом: «О господи! Немного воздуха в трубах, да?». Он всегда это говорит. «Немного воздуха в трубах?! — взревел тучный европеец. — Много говна у меня в волосах!» — проорал он. Но это было в другой день.)

В тот день, когда я прибежал туда, чтобы заняться любовью с Фрэнни, лифт двигался слишком медленно. Я решил пробежаться до четырнадцатого этажа. Когда я прибежал, я, должно быть, выглядел очень энергичным. Фрэнни приоткрыла дверь и взглянула на меня сквозь узкую щелочку.

— Ух ты, — сказала она, — тебе надо принять душ.

— Хорошо, — сказал я.

Она велела мне оставить дверь приоткрытой и подождать, пока она заберется обратно в постель; она не хотела, чтобы я ее видел, пока. Я слышал, как она прошлепала по номеру и нырнула обратно в постель.

— Давай! — крикнула она, и я вошел, повесив на дверную ручку табличку «Не беспокоить».

— Повесь на дверь табличку «Не беспокоить»! — крикнула мне Фрэнни.

— Уже сделано, — сказал я, выглядывая из ванны; она лежала под простыней и, кажется, нервничала.

— Не надо принимать душ, — сказала она. — Ты мне нравишься потный. По крайней мере, я привыкла к тебе такому.

Но я тоже нервничал и поэтому все равно принял душ.

— Поторапливайся, жопа! — закричала мне Фрэнни.

Я как можно быстрее принял душ и очень осторожно воспользовался туалетом, который мог выбросить все наверх. «Стэнхоуп» прекрасный отель, особенно если ты любишь бегать в Центральном парке или, стоя у окна, разглядывать поток музейных посетителей, — но в уборных там надо держать ухо востро. Наша семья привыкла к странным уборным — тем маленьким туалетам в первом отеле «Нью-Гэмпшир», которые подходили только для гномов, тем миниатюрным туалетам, которыми нынче пользуются карлики Фрица, — и я испытывал теплые чувства к «стэнхоуповским» туалетам, хотя и знавал людей, которые заверяли, что никогда больше не остановятся в «Стэнхоупе». Но что такое немного воздуха в трубах или много говна в волосах, когда у тебя остались хорошие воспоминания?

Я вышел из ванной голый, и Фрэнни, увидев меня, с головой накрылась простыней.

— Господи Иисусе! — сказала она.

Я нырнул в кровать рядом с ней, она повернулась ко мне спиной и начала хихикать.

— У тебя яйца мокрые, — сказала она мне.

— Я вытирался! — ответил я.

— Ты пропустил яйца, — возразила она.

— Мокрые только яйца, — сказал я, и мы с Фрэнни расхохотались как сумасшедшие.

Да мы и были сумасшедшими.

— Я люблю тебя, — хотела она сказать, но никак не могла успокоиться.

— Я хочу тебя, — сказал я ей, но тоже все еще смеялся, поэтому чихнул на середине фразы, и мы снова разразились смехом.

Так продолжалось, пока она лежала ко мне спиной, и мы прижимались друг к другу, как одинаковые влюбленные ложки, вложенные в футляр одна за другой, но когда она повернулась ко мне, когда она легла на меня сверху, прижавшись своими грудями к моей груди, когда она обняла меня своими ногами, все изменилось. Если вначале все это было слишком забавно, то теперь стало слишком серьезно, и мы не могли от этого отделаться, удовлетворяя нашу любовь первый раз в довольно обычной позе («Ничего тантрического, пожалуйста», — попросила меня Фрэнни). И когда я кончил, она сказала:

— Ну что же, нормально. Сногсшибательным не назовешь, но вполне мило, не так ли?

— Ну для меня больше, чем просто «мило», — сказал я. — Но не «сногсшибательно», тут я согласен.

— Ты согласен, — повторила Фрэнни. Она потрясла головой, задевая меня волосами. — Хорошо, — прошептала она. — Приготовься к сногсшибательному.

В какой-то момент я, судя по всему, слишком сильно ее сжал.

— Пожалуйста, не делай мне больно, — сказала она.

— Не бойся, — ответил я.

— Но я немножко боюсь, — сказала она.

— А я очень, — признался я.

Не следует описывать то, как занимаются любовью с собственной сестрой. Достаточно сказать, что это стало сногсшибательным, и даже больше! А потом стало, конечно, хуже, потом мы устали. Около четырех часов в дверь скромно постучалась Лилли.

— Уборщица? — крикнула Фрэнни.

— Нет, это я, — сказала Лилли. — Я не уборщица, я — писательница.

— Уходи и приходи через час, — сказала Фрэнни.

— Почему? — спросила Лилли.

— Я кое-что пишу, — ответила Фрэнни.

— Нет, не пишешь, — сказала Лилли.

— Я стараюсь подрасти, — сказала Фрэнни.

— Хорошо, — сказала Лилли. — Проходи мимо открытых окон, — добавила она.

В каком-то смысле, конечно, Фрэнни действительно что-то писала: она была автором того, во что превратятся наши отношения; она взяла на себя материнскую ответственность за это. Она зашла слишком далеко, потребовала от меня слишком много любви. Она дала мне понять: то, что происходило между нами, — это слишком много.

— Я все еще хочу тебя, — пробормотала она. Было полпятого вечера. Когда я в нее вошел, она вздрогнула.

— Тебе больно? — прошептал я.

— Конечно больно! — ответила она. — Но лучше не останавливайся. Если ты остановишься, я тебя убью, — сказала мне Фрэнни.

И, как я понял позже, она бы это сделала. В каком-то смысле, если бы я продолжал ее любить, она меня погубила бы; мы погубили бы друг друга. Но она просто перестаралась — причем совершенно сознательно.

— Нам лучше бы остановиться, — прошептал я. Было почти пять часов.

— Нам лучше не останавливаться, — яростно ответила Фрэнни.

— Но тебе уже больно, — запротестовал я.

— Я хочу, чтобы мне было еще больнее, — ответила она. — А тебе больно? — быстро спросила она.

— Немножко, — признался я.

— Я хочу, чтобы тебе было гораздо больнее, — сказала Фрэнни. — Ты наверху или внизу? — мрачно спросила она.

Когда Лилли постучала в дверь снова, я был уже на грани того, чтобы изобразить Визгунью Анни; будь где-нибудь поблизости новый мост, я вполне мог бы его разрушить.

— Возвращайся через час, — крикнула Фрэнни.

— Уже семь часов, — сказала Лилли, — я уже уходила на три часа!

— Иди поужинай с Фрэнком! — предложила Фрэнни.

— Я обедала с Фрэнком! — крикнула Лилли.

— Сходи, поужинай с отцом, — не унималась Фрэнни.

— Да я и есть-то не хочу, — сказала Лилли. — Мне надо писать, расти пора.

— Сделай себе выходной вечер! — предложила Фрэнни.

— Целый вечер? — переспросила Лилли.

— Дай мне еще три часа, — попросила Фрэнни. Я тихо застонал. Я не думал, что во мне осталось сил еще на три часа.

— Ты не проголодалась, Фрэнни? — спросила Лилли.

— Если что, обслугу позову, — ответила Фрэнни. — Все равно я не голодна.

Но она была ненасытна, ее голод спас нас обоих.

— Больше не могу, Фрэнни, — взмолился я. Думаю, было уже часов девять. Так темно, что я ничего не мог разглядеть.

— Но ты же любишь меня, правда? — спросила она меня.

Ее тело было как бич, ее тело было как слишком тяжелая для меня штанга.

В десять часов я прошептал ей:

— Ради бога, Фрэнни. Нам надо остановиться. Мы сделаем друг другу больно, Фрэнни.

— Нет, любовь моя, — прошептала она, — именно этого-то мы и не сделаем. Больно нам не будет, все должно быть просто прекрасно. Мы должны прожить хорошую жизнь, — пообещала она, снова открываясь мне. И снова.

— Фрэнни, я не могу, — прошептал я ей.

От боли я чувствовал себя совершенно слепым; я был слеп, как Фрейд, слеп, как отец. А Фрэнни наверняка было еще больнее, чем мне.

— Нет, можешь, любовь моя, — прошептала Фрэнни. — Просто еще разок, — подзуживала она меня. — Я знаю, ты еще можешь.

— Я всё, Фрэнни, — сказал я.

— Почти всё, — поправила меня Фрэнни. — Мы можем еще разок, — сказала она. — И потом, — сказала она мне, — мы оба с этим покончим. Это последний раз, любовь моя. Просто представь себе, что тебе предстоит прожить так каждый день, — сказала Фрэнни, сдавливая меня, выжимая из меня последнее дыхание. — Мы просто чокнулись, — сказала Фрэнни. — С этим жить нельзя, — прошептала она. — Давай, и покончим с этим, — сказала она мне в ухо. — Еще один разок, любовь моя. Последний раз! — крикнула она.

— Хорошо! — крикнул я в ответ. — Вот он я.

— Да, да, любовь моя, — сказала Фрэнни; я почувствовал, как ее лодыжки скрестились у меня на пояснице. — Здравствуй и прощай, моя любовь, — прошептала она. — Ну, давай же! — воскликнула она, чувствуя, как меня трясет. — Ну, ну же, — успокаивающе сказала она. — Это все, это все, что она написала, — пробормотала она. — Это конец. Теперь мы свободны. Теперь с этим покончено.

Она помогла мне дойти до ванны. Вода ударила в меня, как жгучий алкоголь.

— Это твоя или моя кровь? — спросил я Фрэнни, которая теперь, когда спасла нас, хотела спасти кровать.

— Какая разница, любовь моя, — жизнерадостно сказала Фрэнни. — Это отмоется.

«Это сказка», — напишет Лилли, описывая жизнь нашей семьи.

Я полностью с ней согласен; Айова Боб согласился бы с ней тоже.

— Всё — сказки, — говорил Айова Боб.

И даже Фрейд, оба Фрейда, согласились бы с ним. Всёпросто сказка.

В одиннадцать часов пришла Лилли, одновременно с недоумевающим нью-йоркским иностранцем, который вкатил тележку с разнообразной едой и несколькими бутылками вина.

— Что это вы тут празднуете? — спросила она меня и Фрэнни.

— Ну, вот Джон закончил долгую пробежку, — сказала, смеясь, Фрэнни.

— Не надо бегать в парке по ночам, — обеспокоенно сказала Лилли.

— Я бежал по Пятой авеню, — сказал я. — Это совершенно безопасно.

— Совершенно безопасно, — сказала Фрэнни и опять прыснула.

— Что это с ней случилось? — спросила у меня Лилли, уставившись на Фрэнни.

— Думаю, это самый счастливый день в моей жизни, — ответила Фрэнни, продолжая хихикать.

— А для меня — вполне рядовое событие, в длинном ряду других, — сказал я, и Фрэнни запустила в меня рогаликом.

Мы оба рассмеялись.

— Господи Иисусе! — сердито сказала Лилли, недовольная тем, как много еды мы заказали.

— У нас могла бы быть самая несчастливая жизнь, — сказала Фрэнни. — То есть у всех у нас! — воскликнула она и запустила руки в салат; я открыл первую бутылку вина.

— Моя жизнь все еще может сложиться несчастливо, — нахмурилась Лилли. — Если таких дней, как сегодняшний, будет еще много, — добавила она, покачав головой.

— Давай, Лилли, присоединяйся, — сказала Фрэнни, усевшись за привезенный обслугой столик и начав с рыбы.

— Да, ты мало ешь, Лилли, — сказал я ей, налетая на лягушачьи лапки.

— Я сегодня уже обедала, — сказала Лилли. — Это был тяжеловатый обед, — сказала она. — То есть еда была вкусная, но порции — слишком велики. Мне достаточно есть только один раз в день. — Но она села с нами за столик и стала наблюдать, как мы едим.

Она выбрала особенно тонкую зеленую фасолину из салата Фрэнни, откусила половину, а вторую отложила на край моей тарелочки с маслом, потом взяла вилку и поковырялась в моих лягушачьих лапках; но я могу сказать, что ей было просто неспокойно, есть она не хотела.

— Ну, Фрэнни, и что ты сегодня написала? — спросила у нее Лилли.

У Фрэнни был забит рот, но ее это не остановило.

— Целый роман, — сказала Фрэнни. — Вышло ужасно, но я должна была это сделать. Потом сразу выкинула.

— Выкинула? — переспросила Лилли. — Может быть, какую-то часть стоило сохранить.

— Нет, это было полное дерьмо, — сказала Фрэнни. — От начала до конца. Джон прочитал кусочек, — сказала Фрэнни, — но я его попросила отдать мне эту часть обратно, чтобы я могла уже все вместе выбросить. Я позвонила обслуге, и они все забрали.

— Позвонила обслуге, чтобы они выбросили твой роман? — удивилась Лилли.

— Я даже притрагиваться к нему больше не могла, — сказала Фрэнни.

— Сколько же там было страниц? — спросила Лилли.

— Слишком много, — ответила Фрэнни.

— А что ты думаешь о том, что прочитал? — спросила меня Лилли.

— Чушь, — сказал я. — В нашей семье только один писатель.

Лилли улыбнулась, но Фрэнни пихнула меня под столом ногой; я пролил немного вина, и Фрэнни рассмеялась.

— Я рада, что вы в меня верите, — сказала Лилли, — но каждый раз, когда я читаю заключительные строки «Великого Гэтсби», меня одолевают сомнения. Я хочу сказать, это так прекрасно, — сказала Лилли. — Думаю, если бы я смогла когда-нибудь написать такую прекрасную концовку, писать начало было бы просто незачем. Какой смысл писать книгу, если ты не думаешь, что она получится такой же хорошей, как «Великий Гэтсби»? Я хочу сказать, ничего страшного, если у тебя этого не выйдет, если в итоге книга не получится такой же хорошей, но, прежде чем начинать ее писать, ты должен верить, что она может получиться очень хорошей. Иногда эта чертова концовка «Великого Гэтсби» убивает меня раньше, чем я сяду за машинку, — сказала Лилли; ее маленькие ручки были сжаты в кулачки, и мы с Фрэнни поняли, что она стискивает остатки рогалика.

Лилли не любила есть; она могла просидеть весь обед, вообще не притронувшись к пище.

— Лилли, беспокойная ты наша, — сказала Фрэнни. — Ты слишком много думаешь. Просто делай, что должна, и всё.

На слове «делай» Фрэнни снова пнула меня под столом ногой.

На Сентрал-Парк-Саут, 222, я вернусь ущербным. Лишь по окончании нашего гигантского ужина я осознал, что не смогу пробежать двадцать кварталов и зоопарк; я даже сомневался, смогу ли это расстояние пройти. Между ног у меня беспрестанно ныло. Я видел, как Фрэнни скорчила гримасу, когда вставала из-за стола, чтобы взять сумочку; она тоже страдала от последствий наших излишеств, как, разумеется, и планировала: мы должны были чувствовать боль от нашей любовной связи несколько дней. И эта боль не даст нам потерять голову; эта боль убедит нас, что погоня друг за другом ведет к саморазрушению.

Фрэнни нашла в своей сумочке какие-то деньги мне на такси; вручая их, она одарила меня очень целомудренным сестринским поцелуем. И по сей день между мной и Фрэнни других поцелуев не бывает. Думаю, теперь мы целуемся с ней как образцовые брат и сестра. Может быть, это и скучно, зато помогает проходить мимо открытых окон.

И когда я в тот вечер, перед самым Рождеством 1964 года, покидал «Стэнхоуп», я впервые по-настоящему ощутил себя в безопасности. Я был абсолютно уверен, что все мы будем проходить мимо открытых окон, что все мы выживем. Сейчас мне кажется, что мы с Фрэнни думали только друг о друге, наши мысли были немного эгоистичны. Я уверен, Фрэнни считала, что ее неуязвимость заразительна; большинство людей, чувствующих себя неуязвимыми, склонны к такой мысли. А я пытался следовать чувствам Фрэнни — настолько точно, насколько это было в моих силах.

Около полуночи я поймал такси и проехал на нем по Пятой авеню до Сентрал-Парк-Саут; несмотря на мучительное жжение между ног, я был уверен, что смогу дойти оттуда до квартиры Фрэнка. К тому же хотелось посмотреть украшенную елку, стоящую на площади. Я решил сделать небольшую петлю и взглянуть на игрушки, выставленные в витрине «Ф. А. О. Шварца». Эгг очень любил такие витрины, а в Нью-Йорке никогда не бывал. Но, думаю, он все время воображал себе еще лучшие витрины. С еще большим количеством игрушек.

Я ковылял по Сентрал-Парк-Саут. Дом 222 находился почти посередине между Ист-Сайдом и Вест-Сайдом, чуть-чуть ближе к Вест-Сайду. Самое подходящее место для Фрэнка, подумал я; да и для всех нас, переживших Симпозиум по восточно-западным отношениям.

Есть фотография Фрейда — другого Фрейда, — снятая в его венской квартире на Берггассе, 19. Ему там пятьдесят восемь; сделана она в 1914 году. На ней у Фрейда выражение лица типа «я же тебе говорил», рассерженное и обеспокоенное. Он выглядит настойчивым, как Фрэнк, и взволнованным, как Лилли. Война, которая начнется в августе того года, разрушит Австро-Венгерскую империю; эта война убедит герра профессора доктора Фрейда, что его диагноз — «агрессивные и саморазрушительные тенденции человеческой личности» — совершенно верен. Глядя на эту фотографию, можно представить, откуда у Фрейда родилась идея о том, что человеческий нос имеет «генитальную структуру». «Фрейд вынес эту идею из зеркала», — говорил Фрэнк. Думаю, Фрейд ненавидел Вену; к чести нашего Фрейда, он тоже, как первой указала Фрэнни, ненавидел Вену. Фрэнни тоже ненавидела Вену; она всегда была фрейдисткой в своем отношении к сексуальному лицемерию. И Фрэнка можно назвать фрейдистом или, по крайней мере, антиштраусистом; имеется в виду другой Штраус, Иоганн Штраус, который написал эту глупую песенку: «Счастлив, кто забыл все, что изменить не может» (Die Fledermaus). Но оба Фрейда, и наш, и другой, питали болезненную страсть ко всему забытому, подавленному; к тому, о чем мечтают. Совершенно не венское пристрастие. И наш Фрейд назвал Фрэнка принцем; Фрейд сказал, что никто не должен называть Фрэнка «педиком»; другого Фрейда Фрэнк тоже уважал: когда некая мать написала доброму доктору письмо с просьбой вылечить ее сына от гомосексуализма,

Фрейд в резкой форме сообщил ей, что это не болезнь, что здесь нечего «лечить». Многие великие мужчины, сказал великий Фрейд этой матери, были гомосексуалистами.

— Прямо в цель! — восторженно кричал Фрэнк. — Вот посмотрите на меня!

— И посмотрите на меня, — обычно прибавляла медведица Сюзи. — Почему он не упомянул некоторых великих женщин? Если бы спросили меня, — обычно говорила Сюзи, — то я бы сказала, что Фрейд несколько подозрителен.

— Который Фрейд, Сюзи? — поддразнивала ее Фрэнни.

— Любой, — обычно говорила медведица Сюзи. — Выбирай сама. Один из них таскался с бейсбольной битой, у другого на губе была эта штука.

— Это был рак, Сюзи, — несколько натянуто уточнял Фрэнк.

— Конечно, — говорила медведица Сюзи, — но Фрейд называл его «эта штука у меня на губе». Он не называл рак раком, но считал, что все остальные прячутся от реальности и подавляют свои чувства.

— Ты слишком строга к Фрейду, Сюзи, — скажет ей Фрэнни.

— Он ведь мужчина, не так ли?

— Ты слишком строга к мужчинам, Сюзи, — скажет ей Фрэнни.

— Это верно, Сюзи, — скажет ей Фрэнк, — тебе надо попробовать хотя бы одного мужчину.

— А как насчет тебя, Фрэнк? — скажет Сюзи, и Фрэнк покраснеет.

— Ну, — начинал заикаться Фрэнк, — если быть до конца откровенным, то это не совсем мой путь.

— Я думаю, Сюзи, что у тебя внутри просто есть кто-то еще, — сказала Лилли. — У тебя внутри сидит кто-то еще, кто хочет выбраться наружу.

— О господи, — простонала Фрэнни. — Может быть, внутри нее сидит медведь, который хочет выбраться наружу!

— Может быть, там у нее внутри мужчина, — предположил Фрэнк.

— Может быть, у тебя внутри, Сюзи, сидит прекрасная женщина, — сказала Лилли.

Лилли, писательница, всегда будет стараться сделать из нас всех героев.

В ту ночь, незадолго до Рождества 1964 года, я с трудом ковылял по Сентрал-Парк-Саут; я начал думать о медведице Сюзи, и я припомнил другую фотографию Фрейда, Зигмунда Фрейда, которую обожал. На этой фотографии Фрейду восемьдесят, через три года он умрет. Он сидит за своим письменным столом на Берггассе, 19; это 1936 год, скоро нацисты выживут его из его старого кабинета и его старой квартиры, из его старой Вены. На этой фотографии «генитальную структуру» его носа украшает пара нешуточных очков. Восьмидесятилетний Фрейд не смотрит в камеру: ему недолго осталось, и он смотрит на свою работу, не желая терять с нами время. Однако кое-кто смотрит с этой фотографии и на нас. Это собака Фрейда, чау-чау по имени Йо-Фи. Чау-чау чем-то напоминает льва-мутанта; у фрейдовского чау-чау такой же стеклянный взгляд, каким все собаки глупо смотрят в камеру. Грустец иногда пялился в камеру точно так же, а когда из него сделали чучело, то и все время. Маленькая грустная собачка доктора Фрейда на фотографии хочет рассказать нам, что произойдет дальше; грустна и хрупкость безделушек, которые вытеснят его из кабинета, с Берггассе, 19, и из Вены (города, который он ненавидел, и города, который ненавидел его). Нацисты приколотят свастику к его двери; этот чертов город никогда его не любил. И 4 июня 1938 года восьмидесятидвухлетний Фрейд прибудет в Лондон; ему останется прожить всего год, в чужой стране. Нашему Фрейду в это время останется только одно лето, чтобы насытиться дружбой с Эрлом; он вернется в Вену, когда все эти закомплексованные самоубийцы, описанные другим Фрейдом, превратятся в убийц. Фрэнк показывал мне эссе одного из профессоров истории Венского университета, очень мудрого человека по имени Фридрих Хеер. И вот что Хеер сказал о венском обществе времен Фрейда (думаю, это верно для времени любого Фрейда): «Они были самоубийцами, готовыми превратиться в убийц». Они все были Фельгебуртами, которые из кожи вон лезут, чтобы превратиться в Арбайтеров; они все были Шраубеншлюсселями, которые восхищаются порнографом.

Они все были готовы следовать инструкциям порнографической грезы.

— Как известно, — любит напоминать мне Фрэнк, — Гитлер панически боялся сифилиса. Самое смешное, — добавляет Фрэнк в своей занудной манере, — что он был выходцем из страны, где всегда процветала проституция.

В Нью-Йорке с проституцией тоже все хорошо. И однажды зимней ночью я стоял на углу Сентрал-Парк-Саут и Седьмой авеню, глядя во тьму даунтауна ; я знал, что там проститутки. В промежности у меня жгло огнем от Фрэнниной попытки спасти меня, спасти нас обоих, и я, по крайней мере, знал, что уж от них-то я спасен; я был спасен от обеих крайностей — и от Фрэнни, и от проституток.

Из-за угла Седьмой авеню на Сентрал-Парк-Саут выскочил какой-то лихач; было уже за полночь, и эта мчащаяся машина была единственной на обеих улицах. В машину набилось много народу; они подпевали песне, звучащей по радио. Радио было включено так громко, что я четко слышал каждую ноту, хотя стекла в дверях, защищая людей от зимней ночи, были подняты. Песня была отнюдь не рождественским гимном, и она резанула мне слух — она не шла к праздничному убранству Нью-Йорка; но рождественские украшения временны, а песня, которую я слышал, была одной из неизменно берущих за душу песенок в стиле кантри-энд-вестерн. Какая-то банальная, но правдивая история, банально и правдиво исполненная. Я до конца дней буду пытаться услышать эту песню, но каждый раз, когда я думаю, что слышу ее, это оказывается что-то не то. Фрэнни поддразнивает меня, говорит, что я слышал кантри-энд-вестерн-песню под названием «В одном грехе от рая». И в самом деле, это может подойти; любая подобная песня подойдет.

Были просто обрывки песни, мчащаяся мимо машина, рождественские украшения, зимняя погода, огненный зуд в промежности и огромнейшее чувство облегчения: теперь я волен жить своей жизнью. Покрутив головой и убедившись, что путь свободен, я стал переходить Седьмую авеню и, взглянув вперед, увидел приближающуюся ко мне парочку. Они шли вдоль Центрального парка по направлению к Плазе, с запада на восток, и позже я подумал, что это было неизбежно: нам суждено было встретиться на середине Седьмой авеню в ту самую ночь освобождения Фрэнни и моего собственного. Мне показалось, что пара была слегка навеселе; по крайней мере, навеселе была молодая женщина и опиралась на мужчину так, что он тоже покачивался. Женщина была моложе, чем мужчина; в 1964 году мы бы назвали ее девушкой. Она смеялась, повиснув на руке своего взрослого приятеля; на вид он был примерно моего возраста, а на деле — несколько старше. В ту ночь 1964 года ему должно было быть уже под тридцать. Смех девушки был резким и рассыпался в хрупком ночном воздухе, как звук ломающихся сосулек, опоясывающих карниз дома. Я же, конечно, чуть не лопался от радости, и хотя в холодном звенящем смехе девушки было что-то наигранное и затверженное, и хотя мои яйца ныли, а член саднил, я встретился взглядами с симпатичной парой и улыбнулся.

Мы без всякого труда узнали друг друга, мужчина и я. Я никогда не мог забыть спесь квотербека, сквозившую в его чертах, хотя не видел его с той самой ночи Хэллоуина, когда мы расстались на футболистской тропинке, которую остальным рекомендовалось обходить стороной. Всякий раз, поднимая тяжести, я слышал, как он говорит: «Слушай, мальчик, у твоей сестренки задница самая лучшая в школе. Она перепихивается с кем-нибудь?»

— Да, она перепихивается со мной, — мог бы ответить я в ту ночь, стоя на Седьмой авеню.

Но я ничего ему не сказал. Просто остановился перед ним и стоял столбом, пока не убедился, что он меня узнал. Он не изменился; он выглядел почти так же, как всегда, — в моих глазах. И хотя я считал, что сам я изменился, зная, что занятия штангой изменили по крайней мере мое тело, думаю, что благодаря постоянным письмам Фрэнни наша семья сохранилась в памяти (если не в сердце) Чиппера Доува.

Чиппер Доув тоже остановился посередине Седьмой авеню. Через секунду или две он тихо сказал:

— Ба, кого мы видим. Всё — сказка.

Я взглянул на подружку Чиппера Доува и сказал:

— Смотри, чтобы он тебя не изнасиловал.

Подружка Чиппера Доува рассмеялась звенящим напряженным смехом ломающегося льда, дрожащих сосулек. Доув тоже издал короткий смешок. Мы втроем стояли посередине Седьмой авеню; такси, вывернувшее с Сентрал-Парк-Саут, чуть не сбило нас, но только девушка слегка дернулась, Чиппер Доув и я стояли неподвижно.

— Эй, вы — не видите, что ли, мы стоим посередине улицы, — сказала девушка.

Я заметил, что она была намного его моложе. Она отошла к восточной стороне Седьмой авеню и стала ждать нас там, но мы не двигались.

— Мне очень приятно было получать весточки от Фрэнни, — сказал Доув.

— А почему ты ей не отвечал? — спросил я его.

— Эй! — закричала нам его подружка, и еще одно такси, свернувшее к центру, обогнуло нас с громким бибиканьем.

— Фрэнни тоже в Нью-Йорке? — спросил меня Чиппер Доув.

В сказках часто не догадываешься, чего именно хотят люди. Все изменилось. Я знал, что не представляю, хочет Фрэнни видеть Чиппера Доува или нет. Я знал, что никогда не узнаю, что было в письмах, которые она ему писала.

— Да, она в городе, — сказал я осторожно. Нью-Йорк большой город, подумал я; это казалось вполне безопасным.

— Ну что же, передай ей, что я бы хотел ее повидать, — сказал он и начал обходить меня. — Не могу заставлять эту девушку ждать, — заговорщически прошептал он мне и даже подмигнул.

Я поймал его под мышки и просто приподнял; для четвертьзащитника он весил немного. Он не сопротивлялся, но на его лице появилось откровенное удивление от того, что я так легко его поднял.

Я толком не знал, что с ним делать; я подумал с минуту или, может быть, это Чипперу Доуву показалось минутой, а затем поставил его обратно. Просто поставил его обратно перед собой на середине Седьмой авеню.

— Эй, сумасшедшие мальчишки! — крикнула его подружка.

Два такси, казалось, гнавшиеся друг за другом, обогнули нас справа и слева; водители еще долго держали руки на клаксонах..

— Скажи мне, зачем ты хочешь видеть Фрэнни? — спросил я Чиппера Доува.

— Ты немножко поднакачался, как посмотрю, — сказал Доув.

— Немного, — признался я. — Зачем ты хочешь видеть мою сестру? — спросил я его.

— Ну, кроме всего прочего, чтобы извиниться, — пробормотал он, но я никогда не смог поверить ему; в его ледяных голубых глазах застыла все та же ледяная голубая улыбка. Он, казалось, лишь слегка испугался моих мускулов; самонадеянности ему было не занимать, что да, то да.

— Ты бы мог ответить на одно из ее писем, — сказал я ему. — Ты в любое время мог извиниться в письменном виде.

— Ну, — сказал он, перенося вес с одной ноги на другую, как это делают квотербеки, ожидая передачи мяча. — Ну, это трудно передать словами, — сказал он, и я чуть не убил его тут же, на месте. Я мог вынести от него все что угодно, только не откровенность; слышать, как он говорит искренне, было для меня почти невыносимо.

Я почувствовал желание сжать его, сжать сильнее, чем я сжимал Арбайтера, но, к счастью для нас обоих, он переменил свой тон. Он начал терять терпение.

— Слушай, — сказал он, — по закону о сроке давности я чист: я же никого не убил. Изнасилование — это далеко не убийство.

— Ну, не совсем убийство, — ответил я. Еще одно такси чуть не сшибло нас.

— Чиппер! — закричала его подружка. — Может, вызвать полицию?

— Слушай, — сказал Доув, — просто передай Фрэнни, что я был бы счастлив увидеться, вот и все. Очевидно, — сказал он с ледяной голубизной в его глазах, перешедшей в голос, — очевидно, ей бы хотелось меня увидеть. Я хочу сказать, что она мне достаточно много писала.

Он почти что жалуется на это, подумал я, как будто письма моей сестры были для него слишком утомительными!

— Если хочешь увидеться с ней, можешь сам сказать ей об этом, — сказал я ему. — Просто оставь ей записку, а она пускай уже сама решает, захочет видеть тебя или нет. Оставь записку в «Стэнхоупе», — сказал я.

— В «Стэнхоупе»? — сказал он. — Она просто проездом?

— Нет, она там живет, — сказал я. — Мы же гостиничная семья, — сказал я ему. — Помнишь?

— О да, — рассмеялся он, и я мог прочитать его мысли: он подумал, что «Стэнхоуп» — большой шаг вперед в сравнении с отелем «Нью-Гэмпшир» — с любым отелем «Нью-Гэмпшир», хотя он знал только первый. — Ну что же, — сказал он, — значит, Фрэнни живет в «Стэнхоупе».

— «Стэнхоуп» теперь наш, — сказал я ему.

У меня не было и мысли врать, но я просто хотел что-то ему сделать. Он выглядел несколько пораженным, и хоть в этом было, по крайней мере, что-то приятное; зеленая спортивная машина пронеслась так близко от него, что его шарф взметнулся в порыве ветра. Его подружка решилась снова выйти на Седьмую авеню; она с опаской приблизилась к нам.

— Чиппер, пожалуйста, — тихо сказала она.

— Это единственный ваш отель? — спросил Доув, пытаясь мне подыграть.

— Еще за нами половина Вены, — сказал я ему. — Контрольная половина. «Стэнхоуп» — это только начало, — сказал я ему. — Мы собираемся прибрать к рукам весь Нью-Йорк.

— А завтра мир? — спросил он. Ледяная голубизна звенела в его голосе.

— Спроси об этом Фрэнни, — сказал я. — Я скажу ей, чтобы ждала от тебя весточки.

Я должен был отойти от него, чтобы не ударить, но услышал, как его подружка спросила:

— Кто такая Фрэнни?

— Моя сестра! — крикнул я. — Твой дружок ее изнасиловал! С парочкой приятелей, на хор поставили! — крикнул я.

На этот раз ни Чиппер Доув, ни его подружка не рассмеялись, и я оставил их на середине Седьмой авеню. Если бы я услышал визг шин и звук удара, я бы не повернулся. И только когда я отошел достаточно далеко, чтобы почувствовать, что боль в моей промежности — действительно моя боль, я понял, что проскочил мимо дома 222 по Сентрал-Парк-Саут и брожу по Коламбус-Серкл; пришлось разворачиваться и идти назад, на восток. Когда я снова увидел Седьмую авеню, Чиппер Доув и его подружка уже исчезли. На секунду я даже подумал, не приснилось ли мне все это.

Я бы предпочел, чтобы они мне приснились. Меня беспокоило, как Фрэнни уладит это дело, как она, по словам Сюзи, «справится с этим». Меня тревожила мысль: стоит ли сообщать Фрэнни о том, что я видел Чиппера Доува. А если Чиппер Доув так и не позвонит? Что это будет для нее значить? Несправедливо, что в самый вечер моего триумфа и триумфа Фрэнни я встретил ее насильника и сказал ему, где она живет. Я знал, что мне это не по зубам, я выбит из колеи, я снова на нуле и не имею ни малейшего понятия о том, чего хочет Фрэнни. Мне явно не помешал бы совет эксперта по изнасилованию.

Фрэнк спал, да и в любом случае на эксперта по изнасилованию не тянул. Отец тоже спал (в комнате, которую мы с ним делили). Я посмотрел на «луисвильский слаггер», лежавший на полу рядом с отцовской кроватью, и тут же понял, какой совет по изнасилованию получил бы от отца: любой его совет по изнасилованию начинался бы с размаха битой. Я разбудил отца, снимая кроссовки.

— Извини, — прошептал я. — Спи дальше.

— Ну и долгая же у тебя была пробежка, — проворчал он. — Совсем, наверно, из сил выбился.

Конечно, так оно и было, но спать мне совершенно не хотелось. Я пошел и сел за письменный стол перед шестью телефонами Фрэнка. Штатный эксперт по изнасилованию из второго отеля «Нью-Гэмпшир» был всего лишь на расстоянии телефонного звонка; эксперт по изнасилованию находился сейчас в Нью-Йорке. Медведица Сюзи жила в Гринвич-Вилидж. Хотя был час ночи, я снял трубку. Не имело никакого значения, что мы были на пороге Рождества 1964 года, потому что мы вернулись назад, в Хэллоуин 1956 года. Все письма Фрэнни, оставшиеся без ответа, теперь заслужили ответ. Хотя Черная Рука Закона Младшего Джонса в один прекрасный день предоставит Нью-Йорку свои похвальные услуги, сейчас Младший поправлялся после футбольного беспредела; ему предстояло провести три года в юридической школе и еще шесть лет — организуя «Черную руку закона». Конечно, Младший мог бы спасти Фрэнни, но наверняка опять по своей привычке опоздал бы. Вопрос о Чиппере Доуве всплыл сейчас; тогда Гарольд Своллоу так и не нашел его, а теперь Доув вышел из укрытия. А для того, чтобы справиться с Чиппером Доувом, знал я, Фрэнни нужна помощь умного медведя.

Старая добрая медведица Сюзи сама по себе сказка.

Когда она ответила на телефонный звонок, прогремевший в час ночи, то была как боксер, отпрыгнувший от канатов ринга.

— Придурок! Лунатик! Пидор! Да ты знаешь, сколько сейчас времени?! — проревела медведица Сюзи.

— Это я, — сказал я.

— Господи Иисусе, — сказала Сюзи. — Я думала, это какой-то непотребный звонок. — Но когда я рассказал ей про Чиппера Доува, она пришла к выводу, что звонок действительно непотребный. — Вряд ли Фрэнни обрадуется, что ты сказал ему, где она живет, — сказала Сюзи. — Думаю, она писала все эти письма в расчете на то, что никогда больше о нем не услышит.

Сюзи жила в одном ужасном местечке в Гринвич-Вилидж. Фрэнни любила ходить туда навещать ее, Фрэнк тоже любил заскакивать к ней, когда бывал по соседству (в двух шагах от квартиры Сюзи был бар совершенно во вкусе Фрэнка), но мы с Лилли терпеть не могли Вилидж и предпочитали, чтобы Сюзи приходила в гости к нам.

В Вилидж Сюзи могла превращаться в медведя, когда только этого хотела; там можно было встретить людей, которые выглядели намного хуже, чем медведи. Но, появляясь в даунтауне, Сюзи должна была выглядеть нормально: ее бы не пустили в «Стэнхоуп» в медвежьем наряде, а в Центральном парке какой-нибудь полицейский мог бы ее пристрелить, приняв за сбежавшего из зоопарка медведя. Нью-Йорк — это не Вена, и хотя Сюзи старалась отвыкнуть от звериных повадок, в Вилидже она могла запросто вернуться к медвежьим замашкам, и никто бы этого просто не заметил. Она жила вместе с еще двумя женщинами в квартирке, где были только туалет и раковина с холодной водой. Для того чтобы помыться, Сюзи ходила в город. Роскошной ванне Фрэнка на Сентрал-Парк-Саут, 222, она предпочитала ванну в номере Лилли; думаю, Сюзи нравилась потенциальная опасность туалета со смывом снизу вверх.

В те дни она пробовала стать актрисой. Те две женщины, с которыми она делила свою ужасную квартиру, входили в так называемую «Мастерскую Вест-Вилидж». Это была актерская мастерская, там обучали уличных клоунов. Будь жив мышиный король, высказался Фрэнк, он бы там непременно преподавал. Но я думаю, что если бы в Вене было что-то вроде «Мастерской Вест-Вилидж», мышиный король был бы жив до сих пор. Должно же быть какое-то место, где можно научиться уличным танцам, имитации животных, пантомиме, езде на одноколесном велосипеде, крикотерапии и дегенеративным выходкам, которые суть только выходки, сиречь номера. Сюзи сказала, что «Мастерская Вест-Вилидж» научила ее быть уверенной в себе и без медвежьего костюма. Как она сама признавала, это был медленный процесс, а пока она обновила свой медвежий костюм у специалиста по костюмам животных в Вилидже.

— Ты должен посмотреть на мой нынешний костюм, — постоянно говорила мне Сюзи. — Я имею в виду, если ты думаешь, что я раньше выглядела как настоящий медведь, то ты, парень, ничего не понимаешь!

— Это действительно что-то с чем-то, — сказал мне Фрэнк, — там даже рот влажный, и глаза такие жуткие. А клыки, — говорил Фрэнк, всю жизнь обожавший костюмы и форму, — клыки великолепны.

— Мы все хотим, чтобы Сюзи отказалась от медвежьего обличья, — говорила Фрэнни.

— Мы хотим выманить ее внутреннего медведя, — скажет Лилли, и мы все начнем хрюкать и издавать прочие отвратительные звуки.

Но когда я сказал Сюзи, что мы с Фрэнни спаслись друг от друга только для того, чтобы снова встретиться с Чиппером Доувом, она сразу же стала очень деловой; Сюзи была по-настоящему верным другом, тем, кто может превратиться для тебя в медведя, если запахнет керосином.

— Ты у Фрэнка? — спросила Сюзи.

— Да, — ответил я.

— Сиди там, мальчик, — сказала Сюзи. — Я сейчас подскочу. Предупреди швейцара.

— О медведе или о тебе? — уточнил я.

— В один прекрасный день, милок, — сказала Сюзи, — я настоящая очень удивлю тебя.

И в один прекрасный день Сюзи действительно меня удивит. Но прежде чем Сюзи добралась до Сентрал-Парк-Саут, 222, по одному из шести телефонов Фрэнка мне позвонила Лилли.

— Что случилось? — спросил я. Было около двух часов ночи.

— Чиппер Доув, — прошептала Лилли тихим, испуганным голосом. — Он звонил сюда! Он спрашивал Фрэнни!

«Вот сукин сын!» — подумал я. Звонит девушке, которую изнасиловал, зная, что в это время она явно спит! Должно быть, хотел убедиться, что Фрэнни действительно живет в «Стэнхоупе». Теперь убедился.

— И что Фрэнни ему сказала? — спросил я Лилли.

— Фрэнни не стала с ним разговаривать, — сказала Лилли. — Фрэнни не смогла с ним разговаривать, — сказала Лилли. — Я имею в виду, она не смогла заставить свои губы шевелиться, не смогла выдавить ни звука, — сказала Лилли. — Я сказала, что Фрэнни нет дома, а он ответил, что позвонит еще. Ты бы лучше подъехал сюда, — сказала Лилли, — Фрэнни боится, — прошептала Лилли. — Я никогда не видела, чтобы Фрэнни боялась, — добавила Лилли. — Она даже не пошла обратно в кровать, сидит и смотрит в окно. По-моему, она думает, что он хочет снова изнасиловать ее, — прошептала Лилли.

Я пошел в комнату Фрэнка и разбудил его. Он уселся на кровати, откинув покрывало. Встал и сдвинул в сторону портновский манекен.

— Доув, — все, что прошептал я ему, — Чиппер Доув, — это все, что я ему сказал, и Фрэнк сразу же проснулся, вновь ощутив себя рядом со стадионом и бьющим в тарелки.

Он оставил отцу сообщение на магнитофоне, который стоял у отца рядом с кроватью. Мы просто сказали, что будем в «Стэнхоупе».

Отец прекрасно мог обращаться с телефоном: он считал дырочки. Но все равно он очень часто набирал не тот номер, и это его так злило, что он начинал кричать на людей, находящихся на другом конце провода, как будто неправильно набранный номер был их виной.

— Господи Иисусе! — вопил он. — У вас не тот номер!

Так, без больших усилий, отец и «луисвильский слаггер» терроризировали часть Нью-Йорка.

Мы с Фрэнком встретили Сюзи у дверей нашего дома на Сентрал-Парк-Саут, 222. Нам пришлось обежать Коламбус-Серкл, чтобы поймать такси. Сюзи была без медвежьего костюма. На ней были старые брюки и свитер на свитере, который был одет на еще один свитер.

— Конечно, она боится, — сказала Сюзи нам с Фрэнком, когда мы неслись по городу. — Но она должна справиться с этим. Страх — это одна из первых фаз, мой дорогой. Если она сумеет справиться с этим чертовым страхом, затем последует гнев. А когда она рассердится, — сказала Сюзи, — то полностью освободится. Вот, посмотрите на меня, — объявила она, и мы с Фрэнком посмотрели на нее, но ничего не сказали.

Мы понимали, что нам это дело не по зубам.

Фрэнни сидела, завернувшись в одеяло, ее стул был придвинут к батарее отопления. Она уставилась в окно.

Музей Метрополитен маячил в предрождественский мороз как замок, покинутый своими рыцарями и дамами, — такой заброшенный, что даже крестьяне держатся от него подальше.

— Как я теперь смогу куда-нибудь выйти? — прошептала мне Фрэнни. — Там он может сделать со мной все что угодно, — сказала она. — Я не смею выйти наружу, — повторила она.

— Фрэнни, Фрэнни, — сказал я, — он больше тебя не тронет.

— Не говори ей ни о чем, — сказала мне Сюзи, — так это не делается. Не говори, а спрашивай ее. Спроси ее, что она собирается делать.

— Что ты собираешься делать, Фрэнни? — спросила ее Лилли.

— Фрэнни, мы для тебя сделаем все, что захочешь, — сказал Фрэнк.

— Подумай о том, что бы тебе хотелось с ним сделать, — сказала Фрэнни медведица Сюзи.

— Я хочу его убить, — тихо сказала Фрэнни.

— Ничего не говори, — прошептала мне на ухо медведица Сюзи.

Во всяком случае, мне и так нечего было сказать. Мы просидели в комнате вместе с Фрэнни, уставившейся в окошко, около часа. Чтобы согреть ее, Сюзи терла ей спину. Фрэнни хотела что-то шепнуть мне, и я наклонился к ней.

— Тебе все еще больно? — прошептала она мне. На ее губах была легкая улыбка, я улыбнулся ей в ответ и кивнул. — Мне тоже, — сказала она, опять отвернулась к окну и сказала: — Мне бы хотелось, чтобы он был мертв. — После небольшой паузы она повторила: — Я просто не могу выйти отсюда, я могу питаться здесь, но кому-то из вас надо быть здесь, все время. — (Мы убедили ее, что так и будет.) — Убейте его, — повторила она, когда в парке уже начало светлеть. — Он может быть где угодно, — сказала она, наблюдая рассвет. — Сволочь! — внезапно закричала она. — Я хочу его убить!

Мы по очереди оставались с ней пару дней. Для отца мы придумали историю: Фрэнни простудилась и должна оставаться в кровати, чтобы встать на ноги к Рождеству. Это была разумная ложь. Фрэнни и раньше врала отцу насчет Чиппера Доува: она говорила, что была просто «избита».

У нас не было плана на тот случай, если Чиппер Доув позвонит снова; мы даже не догадывались, как Фрэнни хотела бы с ним справиться.

— Убейте его, — продолжала она повторять.

И Фрэнк, вместе со мной ожидая в фойе «Стэнхоупа» прибытия лифта, сказал:

— Может быть, и в самом деле убить его? Нет человека — нет проблемы.

Фрэнни была нашим лидером; когда она была в растерянности, терялись и все мы. Прежде чем что-то решить, нам нужно было ее суждение.

— Может быть, он больше и не позвонит, — предположила Лилли.

— Ты же писательница, Лилли, — сказал Фрэнк. — Могла бы и лучше знать. Конечно, он позвонит.

Фрэнк, как всегда, враждебно относился к мирозданию; это была одна из его извращенных теорий: как раз то, чего ты не хочешь, обязательно должно случиться.

Как писательница, Лилли в один прекрасный день начнет разделять Weltanschauung Фрэнка.

Но Фрэнк оказался прав в отношении Чиппера Доува: тот позвонил. На звонок ответил Фрэнк. Он воспринял это очень нервно; услышав сине-ледяной голос Чиппера Доува, он так вздрогнул, лежа на кушетке, испытал такой спазм, что пнул стоящую рядом лампу и сшиб с нее абажур, и Фрэнни сразу же поняла, кто звонит. Она закричала, выбежала из гостиной и бросилась в Лиллину спальню (это было ближайшее укромное место), и мы с медведицей Сюзи рванулись за ней и стали пытаться ее успокоить на Лиллиной постели.

— Э, нет, ее сейчас нет дома, — сказал Фрэнк Чипперу Доуву. — Не хочешь оставить номер, по которому она могла бы перезвонить?

Чиппер Доув продиктовал Фрэнку свой телефон, даже два телефона: домашний и рабочий. Мысль о том, что у него есть работа, внезапно привела Фрэнни в чувство.

— Чем он занимается? — спросила она Фрэнка.

— Ну, — сказал Фрэнк, — он сказал, что работает в дядиной фирме. Ты же знаешь, как все сейчас балдеют, говоря о «фирме». Долбаная фирма, что бы она там ни делала.

— Это может быть все что угодно, Фрэнни, — сказал я, — юридическая фирма, деловая фирма.

— Может быть, это фирма по изнасилованиям, — сказала Лилли, и мы все впервые за этот день увидели просвет.

Фрэнни засмеялась.

— Умница, Фрэнни, — подбодрил ее Фрэнк.

— Вонючее говно в человеческом обличье! — крикнула Фрэнни.

— Молодец, Фрэнни, — сказала медведица Сюзи.

— Этот засранец, в сраной дядиной фирме! — сказала Фрэнни.

— Именно так, — сказал я.

И наконец Фрэнни сказала:

— Мне уже наплевать, убивать или не убивать его. Я просто хочу его напугать, — сказала она. — Я хочу, чтобы он испугался, — сказала она, и ее передернуло; она начала плакать. — Он действительно напугал меня, — плакала она. — Я хочу напугать эту сволочь, я хочу напугать его в ответ! — сказала Фрэнни.

— Вот это другой разговор, — сказала медведица Сюзи. — Теперь ты начала с этим справляться.

— Давайте изнасилуем его! — предложил Фрэнк.

— И кто же это сделает? — спросила Лилли.

— Могу я, ради такого случая, — сказала Сюзи. — Но боюсь, что ему это понравится, даже со мной. Мужики все такие, — сказала Сюзи. — Они могут ненавидеть тебя до мозга костей, но их херу ты все равно будешь нравиться.

— Мы не можем его изнасиловать, — сказала Фрэнни.

Итак, с Фрэнни все в порядке, подумал я. Она снова была нашим лидером.

— Мы можем сделать с ним все, что хотим, — возразил Фрэнк, Фрэнк-агент, Фрэнк-организатор.

— Даже если мы придумаем, как его изнасиловать, — сказала Сюзи, — даже если мы найдем самого подходящего для него насильника, это все равно не будет то же самое: гаденыш и тут придумает, как получить от этого удовольствие.

И тут заговорила Лилли, писательница. Наша маленькая Лилли, творец; у нее было самое лучшее воображение.

— Он не получит никакого удовольствия, если будет думать, что его насилует медведь, — заявила Лилли.

— Содомия! — с ликованием воскликнул Фрэнк, хлопнув в ладоши, как тарелками, с которыми Чиппер Доув однажды уже познакомился. — Подвергнем эту сволочь содомскому греху! — вскричал Фрэнк.

— Подождите минуточку, мать вашу! — сказала медведица Сюзи. — Может быть, он и поверит, что это медведь, но я-то буду знать, что это он. Я хочу сказать, что готова сделать все что угодно по такому случаю, — сказала Сюзи, — все что угодно, милочка, — сказала Сюзи Фрэнни, — но вы должны дать мне время все это обдумать.

— Но я не думаю, Сюзи, что тебе надо будет доводить дело до конца, — сказала Фрэнни. — Думаю, ты достаточно его напугаешь, почти сделав это.

— Сюзи, ты можешь притвориться, что у тебя течка, — заметила Лилли.

— Течная медведица! — восторженно взвыл Фрэнк. — То, что надо! — дико кричал он. — Медведица во время течки теряет голову! Можешь даже запихать его яйца в свою ужасную медвежью пасть, — кричал Фрэнк Сюзи. — Пусть эта сволочь думает, что медведица хочет ему напоследок минет сделать! — добавил Фрэнк.

— Мы можем довести его до самого края, — сказала медведица Сюзи.

— Но не дальше, Сюзи, — предупредила Фрэнни. — Я хочу только напугать его.

— Напугать его до смерти! — выпалил Фрэнк.

— Не совсем, — сказала Лилли. — Напугать его почти до смерти.

— Насчет течки, Лилли, ты это здорово придумала, — сказал я.

— Дайте мне один день, — сказала Лилли.

— Зачем, Лилли? — спросила Сюзи.

— Для сценария, — ответила Лилли. — Мне нужен день, чтобы сочинить хороший сценарий.

— Я люблю тебя, Лилли, — сказала Фрэнни и обняла ее.

— Вам всем придется стать очень хорошими актерами, — предупредила Лилли.

— Боже мой! Я же беру уроки, — взревела Сюзи. — И я приведу своих подруг! Ты можешь привлечь двух моих подруг, Лилли?

— Женщин — могу, — задумчиво проговорила Лилли.

— Конечно, они женщины, — раздраженно заметила Сюзи.

— А мне там место найдется? — спросил Фрэнк.

— Ты не женщина, Фрэнк, — заметил я. — Может быть, Лилли нужны только женщины.

— Ну, я же гомик, — раздраженно сказал Фрэнк. — И Чиппер Доув это знает.

— Я могу достать для Фрэнка великолепный костюм, — сказала Сюзи Лилли.

— Можешь? — возбужденно спросил Фрэнк.

У него уже давно не было повода во что-нибудь нарядиться.

— Дайте мне над этим поработать, — сказала Лилли. Лилли-работяга, она всегда будет чересчур много работать. — Это должно быть великолепно, — сказала Лилли. — Должно быть правдоподобно, — сказала Лилли, — малейшая ошибка может все испортить.

— Лилли, а я в этом буду участвовать? — вдруг спросила Фрэнни.

Мы видели, что она не хочет участвовать, что она боится; она хочет, чтобы это уже произошло, она думает, что хочет это видеть, но еще не знает, действительно ли хочет в этом участвовать.

Я взял Фрэнни за руку.

— Тебе надо будет только позвонить ему, Фрэнни, — сказал я, и ее снова передернуло.

— Ты просто должна будешь пригласить его сюда, — сказала Лилли. — А как только ты его сюда заманишь, тебе много говорить не придется. Тебе не надо будет ничего делать, обещаю, — сказала Лилли, — но вот позвонить ему должна будешь именно ты.

Фрэнни снова уставилась в окно. Я потер ей плечи, чтобы она не замерзла. Фрэнк погладил ее по волосам; он имел отвратительную привычку, если хотел выказать расположение к человеку, гладить его по голове, как собаку.

— Давай, Фрэнни, — сказал он. — Ты справишься.

— Ты должна это сделать, милочка, — тихо сказала медведица Сюзи, положив свою дружественную лапу на руку Фрэнни.

— Сейчас или никогда, Фрэнни, — прошептал я ей. — Помнишь? Давай с этим покончим, — сказал я ей, — а потом мы сможем вернуться к остальным нашим делам, к остальной нашей жизни.

— К остальной нашей жизни, — довольно сказала Фрэнни. — Хорошо, — прошептала она, — если Лилли сможет написать сценарий, то я смогу сделать этот чертов звонок.

— Тогда все убирайтесь отсюда, — сказала Лилли. — Мне надо работать, — сказала она взволнованно.

Мы все пошли к Фрэнку, чтобы устроить отцу праздник.

— Отцу — ни слова, — сказала Фрэнни. — Пусть ни о чем не догадывается.

Отец, насколько я знал, и так почти никогда ни о чем не догадывался. Но у Фрэнка мы узнали, что он пришел наконец к какому-то решению. Имея перед собой миллиард возможностей, отец, как сказал бы Айова Боб, не мог составить план игры; он так до сих пор и не знал, чем бы хотел заняться. Везение было чем-то, доселе не знакомым моему отцу. Но когда мы в праздничном настроении пришли к Фрэнку, отец наконец-то принял мини-решение.

— Я хочу одну из этих собак-поводырей, — заявил отец.

— Но у тебя же есть мы, пап, — сказал ему Фрэнк.

— Всегда есть кто-то под рукой, кто мог бы отвести тебя куда угодно, — заметил я.

— Это не совсем то, — сказал отец. — Я просто хочу, чтобы рядом со мной было животное.

— О господи, — сказала Фрэнни. — А почему бы не нанять Сюзи?

— Сюзи должна покончить со своей медвежьей жизнью, — сказал отец. — И не переставайте убеждать ее в этом. — Мы все выглядели немножко виноватыми, а Сюзи просияла; конечно, отец не мог видеть наших лиц. — И кроме того, — сказал отец, — Нью-Йорк — совершенно не подходящее место для медведей. Боюсь, что медвежьи дни закончились, — вздохнул он. — А вот старая добрая собака-поводырь — другое дело, — сказал отец. — Видите ли, — сказал он, немного смущаясь тем, что ему приходится признать свое одиночество, — у меня будет кто-то, с кем я смогу поговорить. Я хочу сказать, что у вас у всех своя жизнь, уже есть или будет, — сказал отец. — Я просто хочу собаку, правда. То, что она будет поводырем, на самом деле не так уж и важно. Я просто хочу хорошую собаку. Могу я себе это позволить? — спросил он.

— Конечно, папа, — сказал Фрэнк.

Фрэнк поцеловал отца и сказал, что мы подарим ему собаку на Рождество.

— Так скоро? — удивился отец. — Я думаю, не следует так торопиться с собакой-поводырем. Ну то есть с плохо выдрессированной собакой-поводырем не оберешься неприятностей.

— Нет ничего невозможного, — заявил Фрэнк. — Я займусь этим сам.

— О, ради бога, Фрэнк, — взволнованно сказала Фрэнни. — Если ты не возражаешь, мы все займемся собакой.

— Еще одно, — сказал отец.

Медведица Сюзи положила свою лапу мне на руку, как будто даже Сюзи знала, о чем пойдет речь.

— Только одна вещь, — сказал отец. Мы все очень тихо ждали, что он скажет. — Она не должна быть похожа на Грустеца, — сказал отец. — У вас есть глаза, так что собаку будете выбирать вы. Только убедитесь, что она не напоминает Грустеца.

Лилли написала необходимую сказку, и мы все сыграли наши роли. Мы все были великолепны. В последний рабочий день перед Рождеством 1964 года Фрэнни набрала воздуха и позвонила Чипперу Доуву в его «фирму».

— Привет, это я! — бодро сказала она. — Мне просто необходимо встретиться с тобой, жуть как надо, — сказала Фрэнни Чипперу Доуву. — Да, это Фрэнни Берри, и ты можешь заехать за мной в любое время, — сказала Фрэнни. — Да, в «Стэнхоуп», номер четыреста один.

Лилли тут же выхватила у Фрэнни трубку и раздраженно, как могла бы сказать сердитая сиделка, сказала Фрэнни достаточно громко, чтобы это мог слышать и Чиппер Доув:

— Кому это ты еще звонишь, а? Тебе нельзя больше звонить!

Лилли повесила трубку, и мы принялись ждать.

Фрэнни пошла в ванну, ее там вырвало. Когда она вернулась обратно, то была в полном порядке. Она выглядела ужасно, но она и должна была выглядеть ужасно. Две специалистки из «Мастерской Вест-Вилидж» наложили Фрэнни грим; они могли творить чудеса. Они взяли прекрасную женщину и уничтожили ее; они дали Фрэнни безжизненное, белое, как мел, лицо, они дали ей рот, напоминающий рану, они дали моей сестре иголки вместо глаз. И они одели ее во все белое, как невесту. Мы беспокоились, не окажется ли сценарий Лилли чересчур театральным.

Фрэнк стоял у окна в черном гимнастическом трико и желтовато-зеленом приталенном халатике. Он немного подвел губы помадой, и все.

— Не знаю, — обеспокоенно сказал Фрэнк, глядя в окно. — А что, если он не придет?

Тут же находились две Сюзины подруги, травмированные женщины из «Мастерской Вест-Вилидж». Это мужчины травмировали их, сказала нам Сюзи. Ту, что была черной, звали Рути, и она казалась точной копией Младшего Джонса. На Рути были безрукавка из овчины, надетая на голое тело, и ярко-зеленые расклешенные брюки, над которыми подрагивала складка живота. Длинная серебряная заколка толщиной чуть ли не с железнодорожный костыль была воткнута в ее буйные волосы. В одной из своих больших черных рук она держала длинный кожаный поводок, на конце которого была привязана медведица Сюзи.

Этот медвежий костюм был шедевром искусства имитации. Особенно, как уже говорил Фрэнк, пасть; особенно клыки. Их влажный вид. И печальное безумие в глазах (на самом деле Сюзи смотрела через рот).

Когти были тоже шедевром; они были настоящими, как гордо заметила Сюзи, вся лапа была настоящей. А для пущей реалистичности на Сюзи надели намордник, который мы купили в зоомагазине, когда искали собаку-поводыря; самый настоящий намордник.

Отопление было включено на максимум: Фрэнни все время жаловалась, что ей холодно. Сюзи сказала, что ей нравится, когда жарко, что она в большей степени чувствует себя медведем, когда потеет, и мы могли с уверенностью сказать, что в этом медвежьем костюме пот катился с нее градом.

— Я никогда не чувствовала себя настолько по-медвежьи, — сказала нам Сюзи, вышагивая на четырех лапах.

— Мы, Сюзи, сегодня все медведи, — сказал я ей.

— Сегодня, Сюзи, из тебя выйдет твой медведь, — сказала ей Лилли.

Фрэнни сидела на кушетке в подвенечном платье, на столе рядом с ней тошнотворно горела свечка. Свечи были зажжены по всему номеру, а все занавески на окнах были задернуты. Фрэнк поджег немного фимиама, так что запах в номере был действительно ужасным.

Вторая женщина из «Мастерской Вест-Вилидж» была бледной, простоватой на вид, совершенной девчонкой с соломенными волосами. Она была одета в форму горничной, точно такую же форму, какую носили все горничные «Стэнхоупа», и лицо ее выражало совершенную скуку, отвечающую ее нудному занятию. Ее звали Элизабет, но в Вилидже она была известна как Стерва. Это была лучшая актриса, которую когда-либо выпускала «Мастерская Вест-Вилидж», она была королевой на представлениях в парке Вашингтон-Сквер. Она могла научить крикотерапии хоть кротов в огороде; она могла бы научить кротов кричать так громко, что черви сами выпрыгивали бы из земли. Она была, как говорила Сюзи, первоклассной истеричкой номер один.

— Никто не может изобразить истерию лучше, чем Стерва, — сказала нам медведица Сюзи, и Лилли написала для Стервы роль первоклассной истерички. Стерва просто сидела в номере и курила, безжизненная, как бомж на парковой скамейке.

Я стоял посреди гостиной и поигрывал штангой. Фрэнк и Лилли с ног до головы обмазали меня маслом. Я пах салатом, но благодаря маслу мои мышцы выступали особо рельефно. На мне было старомодное борцовское трико в обтяжку, напоминающее дедовский купальник.

— Не расхолаживайся, — наставляла меня Лилли, — но и не перенапрягайся. Работай со штангой, чтобы вены все время были вздувшимися. Я хочу, чтобы, когда он сюда войдет, твои вены прямо выпирали из-под кожи.

— Если он сюда войдет, — огрызнулся Фрэнк.

— Войдет, — тихо сказала Фрэнни. — Он уже совсем близко, — сказала она, закрывая глаза. — Я знаю, он очень близко, — повторила она.

Когда зазвонил телефон, все в комнате вздрогнули — все, кроме Фрэнни и первоклассной истерички номер один по кличке Стерва; они даже глазом не моргнули. Телефон продолжал звонить. Лилли вышла из ванной в отглаженном халате медсестры и примерно на четвертом звонке кивнула. Фрэнни подняла трубку, но не сказала ничего.

— Алло? — сказал Чиппер Доув. — Фрэнни? — услышали мы.

Фрэнни вздрогнула, но Лилли продолжала ей кивать.

— Поднимайся прямо сюда, — прошептала Фрэнни в трубку. — Поднимайся, пока не вернулась моя сиделка! — прошипела она.

Она повесила трубку, несколько раз вздрогнула от рвотных позывов, и в какой-то момент я подумал, что сейчас она опять побежит в ванну, но она сдержалась; с ней было все в порядке.

Лилли поправила свой шиньон, тугой мышасто-серый узел. Она выглядела нянечкой-ветераном из дома престарелых карликов; женщины из «Мастерской Вест-Вилидж» придали ее лицу сливовый оттенок. Лилли спряталась в чулане, находящемся рядом с главной дверью номера, и закрыла за собой дверь. Когда находишься в гостиной, очень легко спутать эту дверь с входной.

Стерва перекинула через руку стопку чистого белья и вышла в коридор.

— Минут через пять — семь после того, как он войдет, — сказал я ей.

— Не надо мне напоминать, — огрызнулась она. — Я могу из-за двери услышать, когда наступит мой выход, — презрительно бросила она. — Я же, черт подери, профессионал.

Обе женщины из «Мастерской Вест-Вилидж», как сказала мне Сюзи, имели одну общую особенность. Они обе были изнасилованы.

Я занялся штангой. Несколько раз быстро выжал ее, чтобы наполнить мышцы кровью. Медведица Сюзи свернулась калачиком в дальнем от Фрэнни углу кушетки и притворилась уснувшей. Лапы и морду в наморднике она спрятала так, что со спины вполне сходила за спящую собаку. Черная великанша Рути, будто склонированная с Младшего Джонса, плюхнулась на самую середину кушетки рядом с Фрэнни. Когда впавший в спячку медведь начал храпеть, Фрэнк снял халатик и повесил его на дверную ручку; оставшись в черном трико, он пошел в Лиллину спальню и включил музыку. Из гостиной через открытую дверь была видна кровать. Когда зазвучала музыка, Фрэнк стал подпрыгивать на кровати. Музыку он выбирал сам и с выбором не особо затруднился: это была музыка к безумной сцене из «Лючии» Доницетти.

Я взглянул на Фрэнни и увидел несколько слезинок, пробивших себе дорогу из булавочных уколов, в которые превратились ее глаза усилиями женщин из мастерской; слезы оставляли грязный след на облепившем ее лицо гриме. Фрэнни сжала руки в кулаки у себя на коленях, и я тихонько постучал в дверь чулана и прошептал Лилли:

— Лилли, это шедевр, — сказал я. — Совершенно явный шедевр.

— Только не забудь свой текст, — прошептала Лилли мне в ответ.

Когда Чиппер Доув постучал в дверь, мои мышцы были именно такими, какими хотела их видеть Лилли; руки — просто загляденье. Масло на коже стало смешиваться с потом, ровно в нужной пропорции, а в спальне завизжала Лючия. Фрэнк был так невероятно неуклюж, прыгая на кровати, что смотреть на него было просто больно.

— Войдите! — крикнула Фрэнни Чипперу Доуву. Увидев, как начала поворачиваться дверная ручка, я распахнул дверь и помог Чипперу Доуву войти. Подозреваю, что я дернул дверь несколько сильнее необходимого, потому что Чиппер Доув влетел в номер и приземлился на четвереньки. Я повесил на ручку снаружи табличку «Не беспокоить» и затворил за ним дверь.

— Ба, кого мы видим, — сказала Фрэнни, вложив в свой голос всю ледяную голубизну, какую сумела.

— Во дает! — воскликнул Фрэнк из наивысшей точки над ходящей ходуном кроватью.

Я подпер дверь штангой, Но Чиппер Доув поднялся на ноги и стоял совершенно спокойно. На его лице играла, не померкнув, улыбка — по крайней мере еще не померкнув.

— Что все это значит, Фрэнни? — непринужденно спросил он, но Фрэнни дошла до конца своего текста. На этом ее участие, согласно сценарию, заканчивалось. («Ба, кого мы видим», — вот и все, что ей требовалось сказать.)

— Мы собираемся тебя изнасиловать, — сказал я Чипперу Доуву.

— Послушайте, — сказал Чиппер Доув. — Ну какое это было изнасилование, а? То есть я же тебе по-настоящему нравился, Фрэнни, — обратился он к ней, но Фрэнни хранила молчание. — Извини… насчет остальных парней, — добавил Доув, но взгляд булавочных глазок Фрэнни ничего не выражал. — Черт, — сказал Доув, поворачиваясь ко мне. — И кто же собирается меня насиловать?

— Только не я! — закричал Фрэнк из спальни, подпрыгивая на кровати все выше и выше. — Лично я люблю трахать всякую грязь! Постоянно этим занимаюсь!

Чиппер Доув все еще умудрялся продолжать улыбаться.

— Так значит, это та, которая сидит на кушетке? — игриво спросил он меня и уставился на великаншу Рути, должно быть, напомнившую ему Младшего Джонса; она же в ответ и бровью не повела. Чиппер Доув сумел ухмыльнуться. — Ничего не имею против черных женщин, — сказал он, переводя взгляд с Рути на меня и обратно. — Должно же быть в жизни какое-то разнообразие.

Рути приподняла одну из половинок своего огромного зада и шумно испортила воздух.

— Хрен тебе, — сказала она Чипперу Доуву.

Доув обратил все свое внимание на меня. Улыбка почти полностью сошла с его лица; думаю, он начал подозревать, что роль насильника отведена мне, и эта идея не привела его в восторг.

— Нет, это не он, жопа ты с ручкой! — завопил из спальни Фрэнк, задыхаясь и подпрыгивая все выше и выше. — Он любит девочек, прямо как ты! — вопил Фрэнк Доуву. — Отвратительных, отвратительных, отвратительных девчонок! — орал Фрэнк.

Он упал с кровати, но тут же забрался обратно и продолжил отчаянную пляску. В пении Лючии действительно начало прослушиваться безумие.

— Ты хочешь сказать, что это будет собака? — спросил меня Чиппер Доув. — Думаешь, я спокойно подставлюсь собаке?

— Какая собака, парень? — спросила Чиппера Доува Рути.

У Рути была такая же ужасная улыбка, как и у Доува.

— Вот эта собака, — ответил Доув, указывая на медведицу Сюзи.

Сюзи лежала, свернувшись клубком, и храпела; ее мохнатая спина была обращена к Доуву, лапы поджаты, морда спрятана. Рути засунула свою огромную босую ногу в пах Сюзи и начала там шуровать. Сюзи скрипуче охнула.

— Это никакая не собака, парень, — улыбнулась Рути, все шуруя и шуруя ногой.

Вдруг она резко повернула свою ногу в паху у Сюзи; медведица, проснувшись, с ревом вскинула голову и огрызнулась. Доув увидел, что намордник едва сдерживает ее челюсти, заметил, как Рути увернулась от длинных клыков. Рути швырнула поводок в морду медведя и отбежала в дальний угол. Сюзи готова была броситься за ней, но Фрэнни просто протянула к ней руку. Она только притронулась к Сюзи, и та тут же успокоилась. Медведица положила голову к Фрэнни на колени и начала тихо ворчать.

— Эрл! Эрл! — ворковала она.

— Это медведица, — сказал Доув.

— Да уж, парень, тут и к бабке не ходи, — согласилась Рути.

А Фрэнк все тоньше и тоньше тянул арию и наконец, превзойдя в безумии, кажется, даже Лючию, взвыл:

— Эта медведица — течная!

— Эта медведица хочет тебя, — сказал я Чипу Доуву.

Когда Доув снова взглянул на медведицу, он увидел, что Фрэнни засунула руку ей в пах и принялась там ласкать. Медведица вдруг стала игривой: замотала головой, начала издавать самые отвратительные звуки. «Мастерская Вест-Вилидж» сотворила с ней чудеса: если раньше Сюзи была просто умным медведем, теперь она превратилась в медведя, которому палец в рот не клади.

— Эта медведица так распалилась, — сказала Рути, — она даже меня готова оттрахать.

— Эй, послушайте, — сказал Чиппер Доув.

Он очень быстро ухватился за иллюзию, что я — единственный нормальный человек из присутствующих здесь. Именно так ему теперь казалось: я был его последней надеждой. Он был именно в том состоянии, в котором и хотела видеть его Лилли, когда Стерва, горничная, постучала в дверь. Я откатил штангу в сторону, как будто это была пушинка, и с такой силой рванул дверь на себя, что Стерва влетела в номер еще более изумленной и растрепанной, чем Чиппер Доув. Медведица Сюзи, встревоженная резким движением, зарычала, а обезумевшая от ужаса горничная уставилась на меня.

— Тут написано «Не беспокоить», дура! — заорал я на нее.

Я помог ей встать и одним рывком разодрал ее платьице горничной; брызнули во все стороны пуговицы. Она тут же впала в истерику. Я поднял ее вверх ногами и потряс. Фрэнк зашелся от восторга.

— Черные трусики! Черные трусики! — завизжал он, подпрыгивая на ходящей ходуном кровати.

— Ты уволена, — сказал я рыдающей горничной. — Куда прешься, не видишь, что ли, табличка висит: «Не беспокоить»? Совсем, что ли, мозгов нет? Короче, — сказал я ей, — ты уволена.

Я передал ее, по-прежнему вверх ногами, Рути. Сюзи сказала мне, что Рути и Стерва исполняли этот номер целый год. Это было что-то вроде танца апачей. Это было что-то вроде танца изнасилования — женщины женщиной. Рути принялась терзать Стерву на глазах у Чиппера Доува.

— Ну и что, что вы хозяева отеля! — рыдала Стерва. — Вы отвратительные люди, и я больше не буду убирать за медведем, не буду, не буду! — стонала она.

Затем она выдала потрясающий номер, изобразив конвульсию прямо под черной массой Рути: давилась, захлебывалась, бессвязно бормотала. Рути оставила ее в углу — хныкающей, свернувшейся в клубок, то и дело сотрясаемой леденящими душу спазмами.

— Надо бы вам подбирать горничных покрепче, чем эта белая шваль, — сказала мне Рути, передернув плечами. — Каждый раз, когда медведица кого-нибудь изнасилует, горничные готовы обосраться. Они просто не знают, что им с этим делать.

Когда я взглянул на Чиппера Доува, то — наконец-то! — не увидел в его взгляде прежней ледяной голубизны. Доув не сводил глаз с медведя. А Сюзи все активней и активней реагировала на ласки Фрэнни. Рути подошла к медведице и сняла с нее намордник; Сюзи тут же радостно оскалила зубы. Она была больше медведем, чем любой другой медведь; в этом единственном спектакле по Лиллиному сценарию Сюзи могла бы убедить медведя, что она медведица. Течная медведица.

Я даже не знаю, бывает ли у медведиц течка, но, как сказал бы Фрэнк, «да какая, собственно, разница».

Разница была в том, что Чиппер Доув купился. Рути начала осторожно почесывать Сюзи за ушами.

— Видишь его? Видишь его, вон того, вон там? — ласково говорила Рути.

И медведица Сюзи начала перебирать лапами и раскачиваться; она начала принюхиваться к Чипперу Доуву.

— Эй, послушай, — обратился ко мне Доув.

— Лучше не делай резких движений, — предупредил я его. — Медведи этого не любят.

Доув застыл как вкопанный. Сюзи, как будто спешить ей было совершенно некуда, стала неторопливо его обнюхивать. Фрэнк, утомленный, рухнул на кровать в спальне.

— Я дам тебе совет, — сказал Фрэнк Чипперу Доуву. — Ты научил меня трахаться с грязью, так я дам тебе совет насчет медведицы, — сказал Фрэнк.

— Эй, послушай… — вполголоса обратился ко мне Чиппер Доув.

— Главное, — сказал Фрэнк, — не дергаться. Ничему не сопротивляться. Медведи очень не любят сопротивления.

— Просто, мужик, соглашайся на все, — проворковала Рути.

Я подошел к Доуву и расстегнул его ремень; он начал было меня останавливать, но я сказал:

— Без резких движений.

Медведица Сюзи ткнулась мордой ему в пах, и в этот же момент его брюки с мягким хлопком упали на ковер.

— Советую задержать дыхание, — крикнул Фрэнк из спальни.

Настал момент появиться Лилли. И она появилась. Для Доува это выглядело так, будто она вошла из коридора, воспользовавшись собственным ключом от номера.

Мы все уставились на карлицу-медсестру. Лилли выглядела сердитой.

— Я прямо как знала, Фрэнни, ты опять за свое, — сказала Лилли своей пациентке.

Фрэнни сжалась на кушетке и повернулась ко всем нам спиной.

— Вы ей сиделка, а не мать, — огрызнулся я на Лилли.

— Ей от этого только хуже! Это ваше безумное насилие, насилие, насилие! — напустилась на меня Лилли. — Каждый раз, как у этой медведицы течка, вы затаскиваете сюда кого ни попадя и насилуете. А я одно могу сказать: мисс Берри от этого лишь хуже.

— Но это единственное, что ей нравится, — капризно заметил Фрэнк.

— И очень плохо, что ей нравятся подобные вещи, — заметила Лилли, как упрямая, но добрая сиделка, которой на самом деле и была.

— Да ну, бросьте, — сказал я. — Сегодня особый случай. Это тот, который изнасиловал ее! — крикнул я Лилли.

— Он заставил меня сношать грязную лужу! — пожаловался Фрэнк.

— Если мы сейчас сможем изнасиловать его, — упрашивал я Лилли, — даю слово, больше мы никогда и никого не будем насиловать.

— Обещания, обещания, — сказала Лилли, складывая свои маленькие ручки на маленькой груди.

— Мы обещаем! — закричал Фрэнк. — Еще только разок. Только этого, и все.

— Эрл! — проворчала Сюзи, и мне показалось, что Доув сейчас упадет замертво.

Сюзи энергично фыркала, обнюхивая чипперовский пах. Казалось, медведица говорит, что она тоже очень заинтересована именно этим.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — закричал Доув. Сюзи сшибла его с ног и всем весом навалилась ему на грудь. Наложила свою огромную лапу, настоящую лапу, как раз на его промежность.

— Пожалуйста, — умолял Доув. — Пожалуйста, не надо! Пожалуйста!

И на этом Лиллин сценарий заканчивался. Именно в этом месте мы должны были остановиться. Ни у кого больше не оставалось ни одной реплики, кроме Лилли.

Просто Лилли должна была сказать: «Больше не будет никаких изнасилований, никаких — это окончательно». А я должен был взять Доува за шиворот и вышвырнуть в коридор.

Но Фрэнни встала с кушетки и, растолкав всех, подошла к Доуву.

— Достаточно, Сюзи, — сказала Фрэнни, и Сюзи отпустила его. — Надень штаны, Чиппер, — сказала ему Фрэнни. Он попробовал встать, но упал и снова поднялся, натягивая брюки. — А в следующий раз, когда ты снимешь брюки — все равно для кого, — сказала Фрэнни Чипперу Доуву, — я хочу, чтобы ты подумал обо мне.

— Подумал обо всех нас! — сказал Фрэнк, выходя из спальни.

— Запомни нас, — сказал я Чипперу Доуву.

— Если ты увидишь нас снова, — сказала ему Большая Рути, — лучше перейди на другую сторону. Любой из нас может убить тебя, парень, — прозаично сказала она ему.

Медведица Сюзи сняла свою медвежью голову; ей никогда больше не понадобится ее носить. Отныне медвежий костюм будет служить только для развлечения. Она посмотрела прямо в глаза Чипперу Доуву. Первоклассная истеричка номер один по кличке Стерва встала с ковра и тоже подошла поглядеть на Чиппера Доува. Она смотрела на него так, будто хотела получше его запомнить, затем пожала плечами, закурила сигарету и отвернулась.

— Не проходи мимо открытых окон! — крикнул Фрэнк уже в коридор, после того как Доув нас покинул.

Он шел, придерживаясь за стенку. Мы не могли не заметить, что он обмочился. Чиппер Доув брел как пациент с потерей ориентации, ищущий в больничном коридоре туалет; он шел, абсолютно не зная, что ждет его в туалете, словно не был уверен, что догадается, что надо делать, когда встанет перед писсуаром.

Мы все ощущали то первое чувство разочарования, мимо которого не может пройти ни одно честное исследование мести. Что бы мы ни сделали, это никогда не будет таким ужасным, как то, что он сделал с Фрэнни, а если будет — значит, мы перестарались.

До конца моих дней у меня останется ощущение, что я держу Чиппера Доува под мышки, и его ноги висят в нескольких дюймах над Седьмой авеню. Ничего больше с ним и нельзя было сделать — только поставить на место; с ним никогда ничего нельзя будет сделать: наших Чипперов Доувов мы только приподнимаем и ставим на место, раз за разом.

Итак, Лилли доказала свои способности, сочинив настоящую оперу, настоящую сказку. Сюзи сыграла свою роль до конца, исчерпала свою медвежью сущность; теперь она хранит медвежий костюм только из сентиментальности и для того, чтобы забавлять детей, ну и, конечно, для Хэллоуина. Отец получит на Рождество собаку-поводыря. Это будет его первая из многих собак. А когда у него появится животное, с которым можно поговорить, он сразу же решит, чем будет заниматься оставшуюся жизнь. — Ну вот, наступает наша оставшаяся жизнь, — скажет Фрэнни с благоговейной нежностью. — Наша долбаная оставшаяся жизнь наконец наступает, — скажет она.

В тот день, когда Чиппер Доув вышел из «Стэнхоупа» и побрел обратно в свою «фирму», казалось, что мы все выживем, те из нас, кто остался; казалось, мы всё для этого сделали. Фрэнни теперь была вольна выбирать свою жизнь, у Лилли и Фрэнка имелась избранная ими карьера, или, как они шутили, это карьера выбрала их. Я знал, что диплом по американской литературе, полученный в Венском университете, никого здесь не впечатлит, — но что мне еще оставалось, кроме как присматривать за отцом да подставлять атлетическое плечо сестрам и брату, когда им потребуется облегчить ношу?

Что мы все забыли в предрождественских хлопотах, в нашей отчаянной борьбе с Чиппером Доувом, так это тень, преследовавшую нас с самого начала. В любой сказке, когда ты думаешь, что уже выбрался из леса, оказывается, что ты в еще более глухом лесу; только ты начинаешь думать, что лес уже позади, выясняется, что ты по-прежнему там.

Как мы могли так быстро забыть урок мышиного короля? Как мы могли забросить старую собаку нашего детства, нашего дорогого Грустеца — так же ловко, как Сюзи сложила и убрала свой медвежий костюм, сказав: «Ну вот. С этим покончено. Теперь начнется совсем новая игра»?

Отмечая праздник первого вина нового урожая, венцы поют так называемые Heurigen Lieder — «песни молодого вина». Мне особенно запомнилась одна из них, очень типичная для людей, которых так хорошо понимал Фрейд: в их песнях сквозит желание смерти. Мышиный король, без сомнения, когда-то напевал эту песенку:

Продай мои старые одежды, я ухожу на небеса.

Когда медведица Сюзи увела своих подруг обратно в Вилидж, мы с Фрэнком, Фрэнни и Лилли вызвали старую добрую обслугу и заказали шампанское. Теперь, когда мы познали сладковатый вкус нашей мести Чипперу Доуву, детство казалось нам лежащим за спиной чистым озером. Мы чувствовали, что свободны от печали. Но один из нас даже тогда, должно быть, напевал эту песню. Один из нас тайно мурлыкал мотив:

ЖИЗНЬ СЕРЬЕЗНАЯ ШТУКА, НО ИСКУССТВО ЗАБАВА

Мышиный король был мертв, но — для одного из нас — не забыт.

Я не поэт. Я даже не писатель в нашей семье. Дональд Джастис станет литературным героем Лилли: он заменит даже чудесную концовку «Великого Гэтсби», которую Лилли так часто нам читала. Дональд Джастис красноречивее всех выразит вопрос, главнейший для нашей гостиничной семьи. Мистер Джастис спросит:

Как о судьбе сказать — и, в частности, о нашей — Как не о чем-то, что простого проще?

Добавим тогда в наш список судьбу. Особенно в семьях судьба «простого проще». Грустец не тонет; любовь тоже; и, в дальней перспективе, судьба. Она тоже не тонет.