ГЛАВА 10. Вечер в опере: schlagobers и кровь

— Дети, дети, — сказал нам отец. — Мы должны быть очень осторожными. Думаю, это поворотный момент, дети, — сказал отец, как будто нам было все еще восемь, девять, десять и так далее, и он рассказывал нам о том, как встретил мать в «Арбутноте-что-на-море» в тот вечер, когда они впервые увидели Фрейда и Штата Мэн.

— Поворотные моменты случаются постоянно, — философски заметил Фрэнк.

— Хорошо, положим, так оно и есть, — сказала Фрэнни. — Но в чем заключается именно этот поворотный момент?

— Да, — сказала медведица Сюзи, внимательно оглядывая Фрэнни; Сюзи была единственной, кто заметил, что мы с Фрэнни отсутствовали всю ночь.

Фрэнни сказала ей, что мы ходили на вечеринку неподалеку от университета, к людям, которых Сюзи не знает. А что может быть безопасней, чем когда тебя сопровождает твой брат, да еще и тяжелоатлет? Как бы то ни было, Сюзи не любила вечеринки; если она шла туда как медведь, то не могла ни с кем поговорить, а если не как медведь, то ни у кого, похоже, не возникало желания поговорить с ней. Она казалась надувшейся и злой.

— Насколько я понимаю, есть много говна, которое надо разгрести, не откладывая в долгий ящик, — сказала медведица Сюзи.

— Именно, — сказал отец. — Это типично для поворотного момента.

— Мы не можем просто пустить все на ветер, — сказал Фрейд. — Вряд ли меня хватит еще на много отелей.

А это неплохая идея, подумал я, стараясь отвести взгляд от Фрэнни. Мы все были в комнате Фрэнка, комнате для совещаний — как будто в присутствии портновского манекена было что-то успокаивающее и бодрящее, как будто там жили молчаливые духи матери, Эгга и Айовы Боба; каким-то образом манекен излучал сигналы, и предполагалось, что мы должны были эти сигналы улавливать (если верить Фрэнку).

— Сколько мы можем получить за роман, Фрэнк? — спросил отец.

— Это Лиллина книжка, — заметила Фрэнни. — Это не наша книжка.

— В каком-то смысле — ваша, — возразила Лилли.

— Точно, — сказал Фрэнк. — И, насколько я понимаю в книгоиздании, Лилли уже выпустила это дело из своих рук. Теперь мы получим приличную сумму или не получим ничего.

— Книга просто о том, как подрасти, — сказала Лилли. — Я даже немного удивлена, что это их заинтересовало.

— Заинтересовало всего на пять тысяч долларов, Лилли, — сказала Фрэнни.

— Чтобы уехать отсюда, нам надо пятнадцать или двадцать тысяч, — сказал отец. — Если мы не хотим начинать дома с нуля, — добавил отец.

— Не забывай, сколько-то мы получим и за это заведение, — вскинулся Фрейд.

— Только не после того, как мы капнем в полицию про бомбу, — заметила медведица Сюзи.

— Разразится такой скандал, — сказал отец, — что нам будет не найти покупателя.

— А я вам вот что скажу: если мы капнем в полицию, она вообще нам жизни не даст, — сказал Фрейд. — Вы не знаете нашу полицию, не знаете ее гестаповских повадок. Они заодно найдут, что у нас еще и с проститутками не все в порядке.

— Ну, здесь много что не в порядке, — согласилась Фрэнни.

Мы не могли смотреть друг на друга; когда Фрэнни говорила, я смотрел в окно. Я видел, как Старина Биллиг, радикал, пересекает улицу. Я видел, как Визгунья Анни тащится домой.

— У нас нет другого выхода, только сообщить в полицию, — сказал отец. — Если уж они действительно вздумали взорвать оперу, говорить с ними бесполезно.

— С ними всегда было бесполезно разговаривать, — заметила Фрэнни. — Мы их только слушали.

— Они всегда были чокнутыми, — сказал я отцу.

— Разве ты этого не знаешь, папа? — удивилась Лилли.

Отец понурил голову. Ему было сорок четыре года, и его густые каштановые волосы подернулись у висков сединой; он никогда не носил баков и стригся всегда совершенно определенным образом: средней длины волосы около ушей и на лбу и чтобы чуть-чуть покрывали шею; он никогда их не красил. Он носил челку, как маленький мальчик, и его волосы лежали на голове так неестественно, что издали можно было иногда подумать, будто отец носит шлем.

— Извините, дети, — сказал отец, тряхнув головой. — Я знаю, что это не очень приятно, но мы дошли до поворотного момента.

Он еще раз тряхнул головой; нам казалось, что он действительно растерян, и только годы спустя я вспоминаю: вот он сидит на кровати в комнате Фрэнка, в комнате с портновским манекеном, выглядит вполне симпатично и, похоже, уже владеет ситуацией. Отцу всегда удавалось создавать иллюзию, будто он владеет ситуацией — например, в случае с Эрлом. Ему не приходилось поднимать штангу, как Айове Бобу или мне, но отец сохранил спортивную фигуру и определенно какое-то мальчишество («многовато этого долбаного мальчишества», как скажет Фрэнни). Мне пришло в голову, что он, должно быть, одинок: за семь лет он ни разу не встречался с женщиной! А если и пользовался услугами проституток, то вел себя крайне осторожно, но в этом отеле «Нью-Гэмпшир» кто бы смог быть настолько осторожен?

— Он не мог встречаться ни с одной из них, — скажет Фрэнни. — Я бы просто об этом знала, если бы это случилось.

— Все мужики — змеи, — сказала Сюзи. — Даже милые парни.

— Значит, он этого не делает — яснее ясного, — сказала Фрэнни.

Медведица Сюзи пожала плечами, и Фрэнни отвесила ей оплеуху.

Но в комнате Фрэнка именно отец поднял вопрос о проститутках.

— Мы должны сказать им, как собираемся поступить с этими чокнутыми радикалами, — сказал отец, — прежде чем пойдем в полицию.

— Зачем? — спросила его медведица Сюзи. — Кто-нибудь из них может накапать на нас.

— Зачем им это делать? — спросил я Сюзи.

— Мы должны сказать им, чтобы они тоже подумали о планах на будущее, — сказал отец.

. — Им надо будет переехать в другой отель, — сказал Фрейд. — Проклятая полиция нас закроет. В этой стране ты уже потому виновен, что стоял рядом! — воскликнул Фрейд. — Спросите у любого еврея. «Просто спросите у другого Фрейда», — подумал я.

— А если мы окажемся героями? — проговорил отец, и мы все повернулись к нему.

«Да, неплохо было бы», — подумал я.

— Как в книге у Лилли? — спросил отца Фрэнк.

— Что, если в глазах полиции мы будем героями, которые раскрыли заговор с бомбой? — сказал отец.

— В глазах полиции? Держи карман шире! — сказал Фрейд.

— Но предположим, что как американцы, — сказал отец, — мы расскажем об этом в американском консульстве или посольстве, а кто-нибудь оттуда передаст информацию австрийским властям — получится первоклассная сверхсекретная интрига!

— Вот за что я люблю тебя, Вин Берри! — сказал Фрейд, выстукивая своей бейсбольной битой какой-то ритм. — Ты настоящий мечтатель, — сказал Фрейд отцу. — Это никакая не первоклассная интрига! Это второклассный отель! — сказал Фрейд. — Даже я это вижу, — сказал он, — а я слепой, если ты еще не заметил. Вдобавок этих террористов тоже никак не назовешь первоклассными, — сказал Фрейд. — Они не могут заставить ездить прекрасную машину! — выкрикнул он. — Я, например, не верю, что они знают, как взорвать оперу! На самом деле я уверен, что мы в полной безопасности. Если бы у них действительно была бомба, они бы уже свалились вместе с ней с лестницы!

— Вся машина — это и есть бомба, — сказал я, — и это главная бомба, не знаю уж, что это значит. Но так мне сказала Фельгебурт.

— Давайте поговорим с Фельгебурт, — сказала Лилли. — Я доверяю Фельгебурт, — добавила она, удивляясь про себя, как девушка, которая семь лет была ее учительницей, позволила убедить себя пойти на смерть; и если Фельгебурт была ее учительницей, то Швангер была ее нянькой.

Но мы больше не видели Фельгебурт. Наверно, это именно меня она не хотела больше видеть. В конце лета 1964 года, когда впереди замаячил «осенний сезон», я делал все возможное, чтобы не оставаться с Фрэнни наедине, а Фрэнни изо всех сил старалась убедить медведицу Сюзи, что хотя между ними ничего не изменилось, лучше бы им, на ее взгляд, остаться «просто хорошими друзьями».

— Сюзи очень открытый человек, — сказала мне Фрэнни. — Ну то есть она действительно милая, как сказала бы Лилли, но я стараюсь отстранить ее, не подорвав того доверия, которое я, хоть отчасти, ей внушила. Я имею в виду, что она только-только начала любить себя, самую малость. Я почти убедила ее, что она не так уж уродлива; а теперь, когда я ее отвергла, она опять начала превращаться в медведя.

— Я люблю тебя, — сказал я Фрэнни, — но что нам делать?

— Любить друг друга, — сказала Фрэнни. — И ничего больше.

— Никогда, Фрэнни? — спросил я ее.

— По крайней мере, пока, — сказала Фрэнни, но ее рука скользнула по ее бедру, по ее крепко стиснутым коленям к моему колену, которое она так крепко сжала, что я подпрыгнул. — Не здесь, по крайней мере, — со злостью прошептала она и разжала ладонь. — Может быть, это просто желание, — добавила она. — Не хочешь опробовать свое желание на ком-нибудь другом, а потом посмотрим, как и что изменится?

— На ком? — спросил я.

Этот разговор происходил уже в конце дня, в ее комнате. Я не осмеливался оставаться в комнате Фрэнни после наступления темноты.

— А о ком ты думаешь? — спросила меня Фрэнни.

Я знал, что она имеет в виду проституток.

— Об Иоланте, — сказал я, и моя рука непроизвольно дернулась вбок, свернув абажур на лампе.

Фрэнни повернулась ко мне спиной.

— А о ком думаю я, ты наверняка знаешь, правда? — спросила она.

— Эрнст, — сказал я и застучал зубами; меня пробрал озноб.

— Тебе нравится этот выбор? — спросила она меня.

— Боже мой, нет! — прошептал я.

— Ты и твой чертов шепот, — сказала Фрэнни. — Ну а я тоже не хочу думать о тебе с Иолантой.

— Значит, этого не будет, — сказал я.

— А нам, боюсь, все-таки придется, — сказала она.

— Почему, Фрэнни? — сказал я и двинулся к ней.

— Нет, стой! — вскрикнула она, встав так, что между нами оказался ее письменный стол с покосившейся лампой.

Несколько лет спустя Лилли пошлет нам обоим стихотворение. Прочитав его, я позвонил Фрэнни, узнать, послала Лилли то же самое стихотворение и ей или нет; конечно, она его тоже получила. Стихотворение принадлежало перу очень хорошего поэта, Дональда Джастиса, и однажды я слышал, как мистер Джастис читал свои стихи; это было в Нью-Йорке. Мне они все понравились. Когда он читал их, я сидел, затаив дыхание: надеялся, что он прочитает то стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни, и в то же время боялся, что он этого не сделает. Он его не прочитал, и я не знал, что делать, когда чтение окончилось. Люди подходили к нему и заговаривали с ним, но все они выглядели так, будто были его друзьями, а может, они просто были тоже поэты. Лилли говорила мне, что у поэтов есть манера держаться так, словно они все между собой друзья. Но я не знал, что делать; будь там Фрэнни, мы бы, недолго думая, взяли и подошли к нему, и он бы наверняка стал ее поклонником — так бывает всегда и со всеми. Не поймите меня превратно: мистер Джастис выглядел как настоящий джентльмен, и я сомневаюсь, чтобы он стал волочиться за Фрэнни. Мне казалось, что он, как и его стихи, должен был быть прямым и чистосердечным, чуждающимся фамильярности, суровым, даже мрачным — но открытым и щедрым. Он выглядел человеком, которого можно попросить написать элегию для кого-то, кого ты любишь; думаю, он мог бы написать что-нибудь в лучшем смысле душераздирающее для Айовы Боба, и, глядя, как после выступления в Нью-Йорке он проходит, окруженный толпой молодцевато-сосредоточенных почитателей, мне захотелось, чтобы он написал и прочел что-нибудь вроде элегии о матери и Эгге. В каком-то смысле, правда, он уже написал элегию об Эгге; он написал стихотворение под названием «На смерть друзей в детстве», которое я воспринял как элегию для Эгга. Нам с Фрэнком обоим оно понравилось, но Фрэнни сказала, что для нее оно слишком уж печальное.

НА СМЕРТЬ ДРУЗЕЙ В ДЕТСТВЕ

Глядя на мистера Джастиса в Нью-Йорке, я думал в первую очередь о Фрэнни и о «Любовных уловках» — так называлось стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни. Я не знал, что сказать мистеру Джастису. Я был слишком смущен, чтобы хотя бы пожать ему руку. Наверно, я сказал бы ему, что был бы очень рад прочитать «Любовные уловки» с Фрэнни в Вене, тогда, в самом конце лета 1964 года.

— А разве от этого что-нибудь изменилось бы? — спросит меня Фрэнни позже. — Разве мы б ему тогда поверили?

Я даже не знаю, написал ли уже Дональд Джастис «Любовные уловки» в 1964 году. Наверное, должен был; кажется, это стихотворение написано специально для нас с Фрэнни.

— Какая, собственно, разница, — сказал бы Фрэнк.

Во всяком случае, через много лет мы получили по почте «Любовные уловки» от нашей дорогой маленькой Лилли, и в один прекрасный вечер мы вслух прочитали его друг другу по телефону. Я по старой привычке шептал в тех местах, которым следовало бы звучать во весь голос, а Фрэнни прочитала стихотворение громко и четко, от начала до конца.

ЛЮБОВНЫЕ УЛОВКИ

И в самом деле, нужно было сильное лекарство. Если бы наши руки были отрублены до плеч, мы с Фрэнни дотрагивались бы друг до друга обрубками, тем, что у нас осталось, — пусть бы нас даже ослепили.

Но в тот день, когда мы находились в ее комнате, нас спасла медведица Сюзи.

— Что-то случилось, — сказала Сюзи, вваливаясь в комнату.

Мы застыли: мы думали, она имеет в виду нас; нам показалось, что она знает про нас все.

Лилли, конечно, знала. Каким-то образом она знала.

— Писатели знают все, — сказала однажды Лилли. — Или должны знать. Они обязаны знать все. Или им лучше молчать.

— Лилли, должно быть, знала с самого начала, — сказала тогда Фрэнни в нашем давнем телефонном разговоре, в ту ночь, когда мы открыли для себя «Любовные уловки».

Связь была плохая; на линии стоял постоянный треск, как будто Лилли нас подслушивала. Или подслушивал Фрэнк; Фрэнк (как я сказал тогда Фрэнни) был просто рожден для этой роли: подслушивать любовников.

— Слушайте, вы, что-то происходит, — уже угрожающе повторила медведица Сюзи. — Они не могут найти Фельгебурт.

— Кто «они»? — спросил я.

— Порнокороль и вся его долбаная банда, — ответила Сюзи. — Они интересовались у нас, не видели ли мы Фельгебурт. А вчера вечером они опрашивали проституток.

— И никто ее не видел? — спросил я, и сквозь мои брюки по моим ногам опять пробежал знакомый холодок, почувствовалось дуновение смертельного воздуха из гробницы, где лежали бессердечные Габсбурги.

Сколько дней мы ждали, пока отец с Фрэнком метались в поисках покупателя отеля «Нью-Гэмпшир», прежде чем донести о предполагаемой бомбе? И сколько ночей мы спорили, сообщить ли нам о готовящемся преступлении в консульство или посольство, чтобы они рассказали все полиции, или уж идти прямо в полицию самим? Когда ты влюблен в собственную сестру, во многом теряешь реальную перспективу. Чертов Welt, как сказал бы Фрэнк.

— На каком этаже живет Фельгебурт? — спросил у меня Фрэнк. — Ты ведь был у нее дома. Как высоко она живет?

Писательница Лилли сразу же поняла смысл вопроса, но до меня дошло не сразу.

— На первом этаже, — сказал я Фрэнку. — Всего один пролет вверх.

— Низковато, — сказала Лилли, и тогда я все понял.

Недостаточно высоко, чтобы выпрыгнуть и разбиться, — вот что она имела в виду. Если Фельгебурт наконец-то решила не пройти мимо раскрытого окна, ей надо было найти другой способ.

— Итак, — сказал Фрэнк, беря меня за руку. — Если она пошла по стопам мышиного короля, она все еще там.

Я лишь немного запыхался, пересекая площадь Героев и спеша по Доктор Карл Реннер-ринг к Ратхаузу; это слишком длинная дистанция для спринтера, но я тогда был в хорошей форме. Запыхался я лишь малость, что да, то да, а вот вину чувствовал огромнейшую — хотя дело не могло быть только во мне; я не мог быть единственной причиной, по которой Фельгебурт решила не пройти мимо раскрытого окна. И не было никаких свидетельств того, как мне сказали позже, что она успела сделать что-то особенное после моего ухода. Возможно, она еще немного почитала «Моби Дик», потому что полицейские были очень внимательны и даже нашли то место, которое она отметила, закончив читать. А я, конечно, знал, что место, на котором она перестала читать мне, отмечено не было; похоже, она перечитала весь этот кусок, прежде чем прибегла к «политике открытых окон». В ее случае это был маленький аккуратный пистолет, о существовании которого я и не подозревал. Ее последнее письмо было простым и ни к кому конкретно не обращено, но я знал, что оно предназначено для меня.

Фельгебурт завершила письмо любимым окончанием Лилли.

Мне больше не довелось увидеть Фельгебурт. Я ждал Фрэнка в коридоре за ее дверью. Фрэнк был не в такой хорошей форме, как я, поэтому мне пришлось подождать, пока он доберется до дверей дома Фельгебурт. У ее комнаты был отдельный выход на черную лестницу, которой люди из старых квартир пользовались, только когда выносили мусор или отходы. Наверно, они решили, что это пахнет мусорный бак. Мы с Фрэнком даже не стали открывать дверь. Запах и снаружи был достаточно сильным — сильнее, чем та вонь, которую издавал в свое время Грустец.

— Я же говорил. Всем вам говорил, — сказал отец. — Мы переживаем поворотный момент. Готовы мы к этому?

Мы видели, что на самом деле он не знает, что делать.

Фрэнк вернул в Нью-Йорк Лиллин контракт. Он сказал, что как ее «агент» не может принять предложения настолько расплывчатого, когда налицо все признаки явного гения — «расцветающего гения», добавил Фрэнк, хотя сам он «Попытки подрасти» не читал; пока не читал. Фрэнк указывал на то, что Лилли всего только восемнадцать лет, — «значит, сколько же всего она еще сделает!» Как выразился Фрэнк, любой издатель хорошо заработает, если войдет в то исполинских размеров здание, которое предстоит выстроить Лилли-писателю, еще на первом этаже.

Фрэнк затребовал пятнадцать тысяч долларов — и еще пятнадцать тысяч на рекламный бюджет. «Пусть экономические вопросы не станут препятствием на пути к нашему плодотворному сотрудничеству», — так завершил свое письмо Фрэнк.

— Если уж мы знаем, что Фельгебурт мертва, — резонно заметила Лилли, — то и радикалы тоже скоро узнают.

— Там достаточно принюхаться, — сказал Фрэнк; я предпочел промолчать.

— Я почти нашел покупателя, — сказал Фрейд.

— Кто-то хочет купить отель? — не поверила Фрэнни.

— Они хотят сделать из него офисное здание, — сказал Фрейд.

— Но Фельгебурт мертва, — сказал отец, — теперь мы просто обязаны сообщить в полицию. Рассказать им все.

— Расскажи им сегодня вечером, — сказал Фрэнк.

— Расскажи американцам, — сказал Фрейд, — и сделай это завтра. Сегодня вечером скажи проституткам.

— Да, предупредим проституток сегодня вечером, — согласился отец.

— Тогда утром, рано, — сказал Фрэнк, — мы пойдем в консульство или посольство. Куда нам идти?

Я понял, что не знаю, чем занимается консульство, а чем — посольство. Отец, оказывается, тоже не знал.

— Ну что же, в конце концов, нас много, — смущенно сказал отец. — Кто-то пойдет и расскажет все в консульстве, а кто-то пойдет к послу.

Мне стало ясно, как мало мы приобрели, живя за границей: мы даже не знали, в одном здании находятся консульство и посольство или же в разных; все, что мы знали, так это то, что посольство и консульство могут оказаться одним и тем же учреждением. И тогда мне стало ясно, что семь лет назад случилось с отцом: он утратил тот порыв, который, должно быть, ощущал в ту ночь, когда повел мать на прогулку в Элиот-парк и ослепил ее своим проектом преобразования Томпсоновской семинарии для девиц в отель. Сначала он утратил Эрла, обеспечившего ему образование. Лишившись Айовы Боба, он вместе с ним лишился и его инстинктов. Айова Боб был приучен бросаться на ускользающий мяч — очень ценный инстинкт, особенно в гостиничном бизнесе. А теперь я мог увидеть, чего стоили ему Грустец и вызванные тем грустные события.

— Его шариков, — скажет позже Фрэнни.

— Он играл с неполной колодой карт, — скажет Фрэнк.

— Все будет хорошо, пап, — сказала ему в тот полдень в бывшем «Гастхаузе Фрейд» растроганная Фрэнни.

— Конечно, папа, — сказал Фрэнк. — Дома мы будем свободны!

— Я буду зарабатывать миллионы, папа, — сказала Лилли.

— Давай прогуляемся, папа, — предложил я ему.

— А кто скажет проституткам? — озадаченно спросил он.

— Скажи одной — и ты скажешь всем, — заметила Фрэнни.

— Нет, — возразил Фрейд. — Иногда они бывают очень скрытными. Я скажу Бабетте, — сказал Фрейд.

Бабетта ходила у Фрейда в любимчиках.

— Я скажу Старине Биллиг, — предложила медведица Сюзи.

— Я скажу Визгунье Анни, — сказал отец; он казался совершенно ошеломленным.

Никто не вызвался ничего говорить Иоланте, так что я сказал, что сообщу ей сам. Фрэнни взглянула на меня, но я сумел отвести взгляд. Я заметил, что Фрэнк сосредоточился на портновском манекене; он хотел получить от него какие-то определенные сигналы. Лилли направилась в свою комнату; она выглядит такой маленькой, подумал я, — но конечно, она ведь и была такой маленькой. Она, должно быть, пошла в свою комнату, чтобы попробовать подрасти еще — писать и писать. В тот день, когда мы совещались всей семьей во втором отеле «Нью-Гэмпшир», Лилли была по-прежнему такой маленькой, что отец, кажется, забыл, что ей уже восемнадцать; временами он поднимал ее, и сажал к себе на колени, и играл с ее хвостиками. Лилли не возражала; единственный, на ее взгляд, плюс того, что она такая маленькая, сказала она мне, так это что отец обращается с ней, как будто она еще ребенок.

— Наш автор-дитя, — как Фрэнк, агент, будет часто ее называть.

— Давай пройдемся, папа, — сказал я снова.

Я не был уверен, что он услышал меня в первый раз.

Мы пересекли фойе; кто-то перевернул пепельницу на продавленный диванчик, стоявший напротив регистрационной стойки, и я понял, что сегодня Сюзина очередь убираться. Сюзи с готовностью бралась за дело, но она была неряха; когда подходила очередь Сюзи убирать фойе, оно выглядело черт знает как.

Фрэнни стояла у подножия лестницы, уставившись наверх. Я не мог вспомнить, когда она в последний раз переодевалась, но она внезапно показалась мне необыкновенно нарядной. На ней было платье. Фрэнни не относилась к тем людям, которые постоянно носят футболки и джинсы, она любила свободные юбки и блузки, но платья она не очень-то жаловала, а тут на ней было симпатичное темно-зеленое платье с узкими бретельками.

— Уже осень, — сказал я ей. — Это летнее платье. Ты замерзнешь.

— Я не собираюсь выходить, — сказала она, не отрывая взгляда от лестницы.

Я посмотрел на ее голые плечи, и мне самому стало холодно. День уже близился к концу, но мы оба знали, что Эрнст не сдавал ключей; он все еще работал, на пятом этаже. Фрэнни начала подниматься по лестнице.

— Я только усыплю его подозрения, — сказала она, не оборачиваясь ни ко мне, ни к отцу. — Не беспокойтесь, я не проговорюсь, что мы знаем. Разыграю дурочку, просто попробую выведать, что знает он, — сказала она.

— Он настоящий хищник, Фрэнни, — сказал я ей.

— Я знаю, — сказала она, — а ты слишком много обо мне думаешь.

Я вывел отца на Крюгерштрассе. Для проституток было еще рано, но рабочий день давно уже кончился, служащие разъехались по своим квартиркам в тихих-мирных пригородах, и только элегантно одетые люди, убивая время перед ужином или оперой, прохаживались по улице.

Мы прошлись по Кернтнерштрассе до Грабена и отдали должное собору Святого Стефана. Вышли к Новому рынку и осмотрели обнаженные скульптуры у фонтана Доннера. Я сообразил, что отец ничего не знает об этом фонтане, и рассказал краткую историю репрессивных мер Марии Терезии. Он, казалось, искренне заинтересовался. Мы прошли мимо ярко-алого с золотом входа в отель «Амбассадор» со стороны Нового рынка; отец старался не глядеть в сторону «Амбассадора», а может быть, просто вместо этого наблюдал за тем, как голуби гадят в фонтан. Мы продолжали идти. Скоро уже начнет смеркаться. Когда мы проходили мимо кафе «Моцарт», отец сказал:

— А выглядит очень мило. Намного симпатичней, чем кафе «Моватт».

— Да, — согласился я, пытаясь скрыть удивление, что он никогда здесь не был.

— Надо его запомнить, чтобы как-нибудь зайти сюда, — сказал он.

Я старался как-нибудь изменить наш маршрут, но когда небо начало темнеть, мы все равно подошли к отелю «Захер», и как раз в этот момент в кафе «Захер» включили свет. Мы остановились, чтобы посмотреть, как они осветили кафе; думаю, это самое прекрасное кафе в мире. «In den ganzen Welt», — сказал бы Фрэнк.

— Давай зайдем сюда выпьем, — предложил отец, и мы зашли внутрь.

Меня несколько беспокоило то, как он был одет. Сам я выглядел вполне нормально; я всегда так выгляжу — нормально. Но отец внезапно показался мне слегка потрепанным. Его брюки так давно не видели утюга, что вздулись пузырями, стали мешковатыми и похожими на печные трубы; в Вене он похудел. Домашней пищи больше не было, и от этого он слегка похудел, и даже длинноватый ремень не помогал — собственно, как я заметил, это был ремень Фрэнка; отец просто его одолжил. На нем была сильно выцветшая, но вполне приличная рубашка в серую с белым полоску, и я узнал в ней мою рубашку, которую носил, пока она не стала мне мала в результате занятий со штангой; теперь она мне не подходила, но была вполне приличной, только вот изрядно выцветшей и помятой. К тому же рубашка была в полоску, а пиджак на отце — в клеточку. Хорошо еще, что отец никогда не надевал галстуков; меня передернуло от одной мысли, какие галстуки он бы носил. Я впервые заметил, как мой отец выглядит на самом деле, и с удивлением констатировал, что никто в кафе «Захер» не смотрит на нас с раздражением. Он выглядел как очень эксцентричный миллионер; он выглядел как самый богатый человек в мире, которому, однако, на все наплевать. С этой его крайне респектабельной смесью щедрости и незадачливости он мог надеть что угодно и все равно выглядел бы так, будто у него в кармане лежит миллион долларов, даже если этот карман дырявый. В кафе «Захер» сидело много хорошо одетых и состоятельных людей, но, когда вошли мы, они посмотрели на отца с душераздирающей завистью. Думаю, что отец заметил это, хотя он очень мало что замечал в реальном мире; и определенно был очень наивен в отношении того, как на него смотрели женщины. В кафе «Захер» сидели люди, которые потратили больше часа на то, чтобы одеться, а мой отец, проживя в Вене семь лет, потратил на покупку одежды в общей сложности не более пятнадцати минут. Он носил то, что ему купила моя мать, и то, что позаимствовал у меня и Фрэнка.

— Добрый вечер, мистер Берри, — поздоровался с ним бармен, и я понял, что отец постоянно заходит сюда.

— Guten Abend, — ответил отец.

Это была большая часть его познаний в немецком языке. Еще он мог сказать «Bitte», «Danke» и «Auf Wiedersehen». А еще он очень выразительно кланялся.

Я заказал пива, а отец заказал «как обычно». «Обычным» для него был какой-то жуткий напиток на основе виски или рома, больше похожий, правда, на сливочный пломбир с фруктами. Пил отец немного: отхлебывал по чуть-чуть, а затем часами болтал оставшееся в бокале. Он приходил сюда отнюдь не затем, чтобы выпить.

Сюда заходили первые щеголи Вены, а постояльцы отеля «Захер» строили здесь в кафе планы и поджидали компаньонов на ужин. Конечно, бармен не знал, что мой отец живет в ужасном отеле «Нью-Гэмпшир» всего лишь в нескольких минутах неторопливой ходьбы отсюда. Интересно, задумался я, что бармен думает о том, откуда мой отец. Наверное, с яхты; по крайней мере, из «Бристоля», или «Амбассадора», или «Империала». И я понял, что отцу даже не надо белого смокинга, чтобы соответствовать образу.

— Ну, — сказал мне тихо отец в кафе «Захер». — Ну, Джон, я — неудачник. Я всех вас погубил.

— Ничего подобного, — сказал я ему.

— Теперь обратно на свободную землю, — сказал отец, помешав тошнотворный напиток указательным пальцем, и облизал палец. — И больше никаких отелей, — сказал он мягко. — Я найду себе работу.

Он сказал это так, как люди говорят о том, что им требуется операция. Мне больно было смотреть, как реальность ломает его.

— А вы, ребята, должны будете пойти в школу, — сказал он. — В колледж, — добавил он мечтательно.

Я напомнил ему, что мы все уже были в школе и колледже. Фрэнк, и Фрэнни, и я уже закончили университет; и зачем Лилли кончать курс американской литературы, когда она уже закончила свой роман?

— О, — сказал он, — тогда нам всем, выходит, надо будет искать работу.

— Это точно, — сказал я.

Он посмотрел на меня и улыбнулся; склонился над столом и поцеловал меня в щеку. Он выглядел так безупречно, что никто из сидящих в зале даже на мгновение не заподозрил, будто я — молодой любовник мужчины средних лет. Это был отцовский поцелуй, и они посмотрели на отца с еще большей завистью, чем когда он только вошел в зал.

Он целую вечность играл со своим бокалом. Я успел заказать еще два пива. Он был поглощен кафе «Захер», он смотрел на «Захер» в последний раз; конечно, он воображал, будто это кафе принадлежит ему и что он живет здесь.

— Твоей матери, — сказал он, — все это понравилось бы.

Он сделал неопределенный жест рукой, затем уронил ее на колено.

«Что „все“ ей бы понравилось?» — подивился я. Отель «Захер» и кафе «Захер» — о, да. Но что еще ей бы понравилось? Ее сын Фрэнк, который отрастил бороду и пытается расшифровать послания своей матери с того света при помощи портновского манекена? Ее младшая дочь, которая пытается подрасти? Ее старшая дочь, пытающаяся выведать все, что знает порнограф? А я? Сын, который следит за языком, но больше всего на свете хочет переспать со своей сестрой. И Фрэнни тоже этого хочет! Именно потому она, конечно, и пошла к Эрнсту. Отец не мог знать, почему я заплакал, но он сказал самые правильные слова:

— Так уж плохо не будет, — успокаивал он меня. — Человеческая натура очень здорово устроена — приучается ко всему, — сказал мне отец. — Если мы не становимся сильнее от того, что потеряли, или от того, что нам чего-то не хватает, или от того, что мы хотим что-то, но не можем получить, — сказал отец, — то мы никогда не сможем стать достаточно сильными, правда? А что еще делает нас сильными? — спросил отец.

Все в кафе «Захер» наблюдали, как я плачу, а отец меня успокаивает. Вот почему, наверно, это кафе лучшее в мире: здесь есть что-то, не позволяющее никому испытывать самодовольство при виде чужого несчастья.

Отец обнял меня за плечи, и мне стало легче.

— Покойной ночи, мистер Берри, — сказал бармен.

— Auf Wiedersehen, — сказал отец: он знал, что больше никогда сюда не вернется.

На улице все изменилось. Было темно. Была осень. Первый же человек, который поспешно прошел мимо нас, был одет в черные брюки, черные модельные туфли и белый смокинг.

Отец не заметил человека в белом смокинге, но мне было не по себе от этого предзнаменования, от этого напоминания; человек в белом смокинге был одет для оперы. Он, должно быть, спешил, чтобы не опоздать на спектакль. Наступил, как предупреждала Фельгебурт, «осенний сезон». Сама погода дышала иначе.

Сезон 1964 года в Нью-Йоркской «Метрополитен-опера» открывался «Лючией ди Ламмермур» Доницетти. Я прочел об этом в одной из оперных книг Фрэнка, но он сомневался, чтобы «Лючией» могли открывать сезон в Вене; скорее, сказал Фрэнк, для открытия подобрали бы что-нибудь более венское — «их обожаемого Штрауса, их любимого Моцарта, даже этого боша, Вагнера». А я понятия не имел, когда в том году открыли оперный сезон — в тот же вечер, когда мы с отцом видели человека в белом смокинге, или раньше. Ясно было одно: опера уже открылась.

— Родную «Лючию», по-итальянски, образца тысяча восемьсот тридцать пятого года, впервые поставили в Вене в тысяча восемьсот тридцать седьмом, — рассказывал мне Фрэнк. — И потом, конечно, сто раз возобновляли. Пожалуй, самой примечательной, — добавил Фрэнк, — была постановка с Аделиной Патти в главной роли, а особенно тот вечер, когда у нее вспыхнуло платье, — как раз когда она начала петь безумную сцену.

— Что значит «безумная сцена», Фрэнк? — спросил я его.

— Это надо было видеть, чтобы поверить, — ответил Фрэнк, — но даже и тогда поверить было трудно. В общем, платье Аделины Патти вспыхнуло как раз в тот момент, когда она начала петь безумную сцену. В те дни сцена освещалась газовыми фонарями, и она, очевидно, слишком близко подошла к одному из них. И ты знаешь, что сделала великая Аделина Патти? — спросил меня Фрэнк.

— Нет, — признался я.

— Она сорвала с себя горящее платье и продолжала петь, — сказал Фрэнк. — В Вене, — добавил он. — Вот ведь времечко было.

В одной из оперных книг Фрэнка я прочитал, что с «Лючией» Аделины Патти вечно было все не слава богу. Например, в Будапеште во время безумной сцены кто-то свалился в партер с галерки, прямо на женщину, и в общей панике прозвучал крик: «Пожар!». Но великая Аделина Патти воскликнула: «Никакого пожара!» — и продолжала петь. А в Сан-Франциско какой-то псих бросил на сцену бомбу, и опять бесстрашная Аделина Патти вернула аудиторию на свои места. И это несмотря на то, что бомба взорвалась!

— Маленькая бомба, — уверял меня Фрэнк.

Но та бомба, которая на наших с Фрэнком глазах поехала к опере между Арбайтером и Эрнстом, не была маленькой; эта бомба была тяжелой, как Грустец; эта бомба была большой, как медведь. И едва ли в тот вечер, когда мы с отцом сказали auf Wiedersehen кафе «Захер», в Венской опере давали «Лючию» Доницетти. Но я предпочитаю думать, что это была «Лючия» — по моим личным причинам. Именно в этой опере уйма Schlagobers и крови (даже Фрэнк согласен) и еще эта дикая история о брате, который свел свою сестру с ума, а потом в могилу, заставив ее выйти за нелюбимого человека… ну, сами видите, почему именно этот вариант Schlagobers и крови казался мне наиболее подходящим.

— Все так называемые серьезные оперы — кровь и Schlagobers, — сказал мне Фрэнк.

Может быть, и так, не знаю, все-таки я недостаточно разбираюсь в опере; но мне кажется, что именно «Лючии ди Ламмермур» полагалось бы идти в Венской опере в тот вечер, когда мы с отцом вернулись в отель «Нью-Гэмпшир» из отеля «Захер».

— На самом деле совершенно не важно, какая именно это была опера, — всегда говорит Фрэнк, но я предпочитаю думать, что это была именно «Лючия». Мне нравится думать, что когда мы с отцом вернулись в отель «Нью-Гэмпшир», знаменитая безумная сцена еще не началась. В фойе сидела медведица Сюзи — без своей медвежьей головы! Она плакала. Отец прошел прямо мимо Сюзи, не обратив ни малейшего внимания на то, как она расстроена, и на то, что она не в образе! Но мой отец привык к несчастным медведям.

Он пошел прямо наверх. Он собирался рассказать Визгунье Анни плохие новости о радикалах, плохие новости об отеле «Нью-Гэмпшир».

— Возможно, она с клиентом или на улице, — сказал я отцу, но тот ответил, что подождет ее возле ее комнаты.

Я присел рядом с Сюзи.

— Она все еще с ним, — всхлипнула Сюзи. Если Фрэнни все еще с порнографом Эрнстом, значит, они не только разговаривают. И не нужно больше притворяться медведем. Я взял медвежью голову Сюзи, надел ее, снял. Я не мог сидеть тут, дожидаясь Фрэнни, как проститутку, — когда она с ним закончит и снова спустится в фойе, — и я знал, что бессилен вмешаться. Я, как всегда, опоздаю. На этот раз рядом не было никого такого быстроногого, как Гарольд Своллоу; и не было здесь Черной Руки Закона. Младший Джонс мог бы спасти Фрэнни снова, но он опоздал спасти ее от Эрнста, равно как и я. Если остаться в фойе вместе с Сюзи, я просто вместе с ней расплачусь, а я и так в последнее время плакал слишком много.

— Ты сказала Старине Биллиг? — спросил я Сюзи. — О бомбе?

— Она только беспокоится о своих долбаных фарфоровых медведях, — ответила Сюзи, продолжая плакать.

— Я тоже люблю Фрэнни, — сказал я и обнял Сюзи.

— Не так, как я! — ответила Сюзи, сдерживая плач.

«Да нет, именно так же», — подумал я. Я начал подниматься по лестнице, но Сюзи неправильно меня поняла.

— Они где-то на третьем этаже, — сказала Сюзи. — Фрэнни спускалась сюда за ключом, но я не видела, от какой комнаты она взяла ключ.

Я посмотрел на регистрационную стойку; сразу можно было сказать, что сегодня очередь дежурить была медведицы Сюзи, потому что на стойке был полный бардак.

— Я ищу Иоланту, — сказал я. — А не Фрэнни.

— Собираешься сказать ей, да? — спросила Сюзи. Но Иоланта была совершенно не заинтересована, чтобы ей что-то говорили.

— Мне надо кое-что тебе сказать, — сказал я из-за двери.

— Триста шиллингов, — ответила она, и я сунул деньги под дверь.

— Хорошо, можешь заходить, — сказала Иоланта.

Она была одна; от нее, очевидно, только что ушел клиент, она сидела на биде, совершенно голая, если не считать лифчика.

— Хочешь посмотреть на титьки тоже? — спросила меня Иоланта. — Это стоит еще сто шиллингов.

— Я хочу сказать тебе кое-что, — сказал я.

— Это тоже стоит еще сто шиллингов, — ответила она, подмывая себя с безразличностью домохозяйки, моющей посуду.

Я дал ей еще сто шиллингов, и она сняла лифчик.

— Раздевайся, — приказала она.

Я сделал, как мне было сказано, сообщив при этом:

— Это все глупые радикалы. Они все испортили. Они собираются взорвать оперу.

— Ну и что? — сказала Иоланта, наблюдая, как я раздеваюсь. — У тебя, в сущности, неправильное тело, — сообщила она мне. — Ты, в сущности, маленький мальчик, но с большими мышцами.

— Мне, возможно, потребуется одолжить то, что лежит у тебя в сумочке, — предположил я. — Просто до того момента, пока этим не займется полиция.

Но Иоланта это проигнорировала.

— Тебе нравится стоя, прислонившись к стене? — спросила она меня. — Ты так хочешь? Если будем заниматься любовью в кровати… если мне надо лечь, то это еще лишних сто шиллингов.

Я прислонился к стене и закрыл глаза.

— Иоланта, — сказал я. — Они на полном серьезе. Фельгебурт мертва, — сказал я. — И у этих психов есть бомба, большая бомба.

— Фельгебурт и родилась мертвой, — сказала Иоланта, вставая на колени и начиная меня сосать.

Потом она одела мне презерватив. Я попытался сосредоточиться, но когда она встала напротив меня и запихала меня в себя, прижав к стене, она тут же проинформировала меня, что я низковат для того, чтобы делать это у стены. Я заплатил еще сто шиллингов, и мы попробовали в кровати.

— Теперь у тебя недостаточно стоит, — пожаловалась она, и мне стало интересно, обойдется ли мне этот очередной недостаток еще в сто шиллингов.

— Пожалуйста, не показывай вида радикалам, что тебе известны их планы, — сказал я Иоланте. — И, возможно, для тебя же будет лучше, если ты на время уйдешь отсюда — никто на самом деле не знает, что будет с отелем. Мы возвращаемся обратно в Америку.

— Хорошо, хорошо, — сказала она, спихивая меня с себя.

Она села на кровати, потом пересекла комнату и снова уселась на биде.

— Auf Wiedersehen, — сказала она.

— Но я не кончил, — заметил я.

— И кто в этом виноват? — спросила она меня, подмываясь и подмываясь, снова и снова.

Полагаю, что если бы я кончил, это стоило бы мне еще сотню шиллингов. Я посмотрел, как ее широкая спина качается над биде, качается несколько чаще, чем когда Иоланта извивалась подо мной. Пока Иоланта была спиной ко мне, я взял ее сумочку с прикроватного столика и заглянул внутрь. Сумочка выглядела так, как будто за порядком в ней следила медведица Сюзи. Там был открытый тюбик с какой-то мазью, и в сумочке Иоланты было липко от какого-то крема. Там были обычная помада, обычная пачка презервативов (я заметил, что забыл снять свой), обычные сигареты, какие-то таблетки, духи, бумажные носовые платки, мелочь, толстый бумажник, баночки с разнообразным хламом. Никакого ножа, никакого намека на пистолет. Ее сумочка была пустой угрозой, ее сумочка была блефом; она жульничала в сексе, похоже, что и в насилии она жульничала тоже. Я потрогал одну баночку, самую большую и очень неудобную. Вытащил ее из сумочки и пригляделся; Иоланта повернулась и завизжала.

— Мое дитя! — визжала она. — Положи на место мое дитя!

Я чуть не уронил банку, увидев человеческий зародыш, плавающий в густой жидкости. Крохотный эмбрион со сжатыми кулачками: это был единственный цветок Иоланты, сорванный еще бутоном. Как страус успокаивается, запихав голову в песок, так не был ли для Иоланты этот эмбрион своего рода подделкой оружия? Не за это ли она держалась в своей сумочке, не за это ли хваталась, чувствуя угрозу? И что за странное успокоение она при этом ощущала?

— Положи мое дитя! — кричала она, приближаясь ко мне, нагая; после биде с нее капала вода. Я осторожно положил банку с плодом на подушку и сбежал.

Закрывая за собой Иолантину дверь, я услышал, как Визгунья Анни объявила о своем фальшивом оргазме. Похоже, что отец сообщил ей плохие новости. Я уселся на лестничной площадке второго этажа, не желая видеть Сюзи в фойе и не отваживаясь пуститься на поиски Фрэнни этажом выше. Отец вышел из комнаты Визгуньи Анни; он пожелал мне покойной ночи, положив руку на плечо, и отправился наверх, спать.

— Ты сказал ей? — крикнул я ему вслед.

— Похоже, ей это совершенно безразлично, — сказал отец.

Я подошел к двери Визгуньи Анни и постучал.

— Я уже знаю, — сказала она мне, когда увидела, кто пришел.

Но я не кончил с Иолантой; и у дверей Визгуньи Анни мной овладело что-то еще.

— Ну, так что ж ты прямо не сказал, — возмутилась Визгунья Анни, хотя я еще ничего не успел сказать. Она ввела меня в свою комнату и закрыла дверь. — Яблочко от яблони… — проворчала она.

Она помогла мне раздеться; сама она уже была раздета. Ничего удивительного, что ей приходится так много работать, понял я, она не знала той системы «дополнительных» тарифов, которые использовала Иоланта. Визгунья Анни все делала за чистые четыреста шиллингов.

— И если ты не кончишь, — сказала она мне, — это будет моя вина. Но ты кончишь, — заверила она меня.

— Пожалуйста, — сказал я ей, — если это для тебя безразлично, я хочу, чтобы ты не кончала. Я имею в виду, чтобы ты не притворялась. Я буду удовлетворен и тихим концом, — просил я, но она уже начала издавать подо мной странные звуки.

А затем я услышал звук, напугавший меня; он не был похож на визги, которые я когда-либо слышал от Визгуньи Анни, или на песню, которую исторгала медведица Сюзи у Фрэнни. В этом звуке было слишком много боли, и в какую-то ужасную секунду я подумал, что это песня, которую исторг у Фрэнни порнограф Эрнст, но затем я понял, что это мои звуки, моя немелодичная песня. Визгунья Анни начала мне подпевать, и в дрожащей тишине, последовавшей за нашим удивительным дуэтом, я четко услышал крик Фрэнни. Он был так близок, будто она стояла на лестничной площадке второго этажа.

— Да боже мой, кончай ты поскорее! — кричала Фрэнни.

— Почему ты это делаешь? — спросил я Визгунью Анни, которая лежала подо мной, тяжело дыша.

— Что делаю? — спросила она.

— Фальшивый оргазм, — сказал я. — Я же просил тебя: не надо.

— Это не фальшивый, — прошептала она, но прежде, чем я успел отреагировать на это как на комплимент, добавила: — У меня никогда не бывает фальшивых. Они все настоящие, — сказала Визгунья Анни. — Почему я, черт побери, такая надломленная, как ты думаешь? — спросила она меня.

И почему, конечно, подумал я, она так против, чтобы ее черная дочка подключилась к этому «бизнесу».

— Извини, — прошептал я.

— Надеюсь, они взорвут оперу, — сказала Визгунья Анни. — Надеюсь, они прихватят и отель «Захер» тоже, — добавила она, — надеюсь, они сметут всю Кернтнерштрассе, и Рингштрассе, и всех на ней. Всех мужчин, — прошептала Визгунья Анни.

Фрэнни ждала меня на лестничной площадке второго этажа. Она выглядела не лучше, чем я. Я сел рядом с ней, и мы спросили друг друга, «все ли с нами в порядке». Ни она, ни я вразумительного ответа не услышали. Я спросил Фрэнни, что она выяснила у Эрнста, и ее передернуло. Я обнял ее одной рукой, и мы вместе прислонились к перилам. Я повторил свой вопрос.

— Думаю, я выяснила все, — прошептала она. — Что ты хочешь узнать?

— Все, — сказал я, и Фрэнни, закрыв глаза, положила голову мне на плечо, уткнулась лицом в мою шею.

— Ты все еще меня любишь? — спросила она.

— Да, конечно, — прошептал я.

— И ты хочешь знать все? — спросила она. У меня перехватило дыхание, а она сказала: — Поза коровы. Хочешь узнать об этом? — Я просто держал ее, не в силах что-либо ответить. — И о позе слона? — спросила она. Я чувствовал, как ее трясет; она изо всех сил старалась не заплакать. — Я могу сказать тебе кое-что о позе слона, — сказала Фрэнни. — Главное в ней то, что тебе делают больно, — сказала она и заплакала.

— Он сделал тебе больно? — спросил я.

— В позе слона — да, — ответила она, какое-то время мы сидели молча, пока она не перестала дрожать. — Хочешь, чтобы я продолжала? — спросила она меня.

— Только не об этом, — сказал я.

— Ты все еще меня любишь? — спросила Фрэнни.

— Да, я ничего не могу с этим поделать, — ответил я.

— Бедный, — сказала Фрэнни.

— И ты тоже бедная, — отозвался я.

Есть одна ужасная вещь в отношениях любовников, я имею в виду настоящих любовников: людей, которые влюблены друг в друга. Даже имея повод быть несчастными и утешать друг друга, все равно они рассматривают любой физический контакт в первую очередь с сексуальной стороны; даже когда им полагалось бы скорбеть, они могут возбудиться. Фрэнни и я не могли ограничиться тем, чтобы просто держать друг друга, сидя на лестнице; невозможно было только слегка касаться друг друга и не захотеть притронуться сразу ко всему.

Полагаю, мы должны быть благодарны Иоланте, которая нас прервала. Иоланта направлялась на улицу в поисках новой жертвы для своего мошенничества. Она увидела нас с Фрэнни, сидящих на лестнице, и нацелила свою коленку так, что заехала мне в позвоночник.

— Ой, извини, — сказала она мне. И, обращаясь к Фрэнни, добавила: — Не связывайся с ним. Он не может кончить.

Мы с Фрэнни, не говоря ни слова, последовали за Иолантой по лестнице, только Иоланта миновала фойе и вышла на Крюгерштрассе, тогда как мы с Фрэнни пошли взглянуть на медведицу Сюзи. Та спала на диванчике, по-прежнему усыпанном пеплом; на ее лице было почти безмятежное выражение, Сюзи была вовсе не такой безобразной, как сама считала. Фрэнни сказала, что шуточка Сюзи о том, что она «не такая уж страшная, если надеть на голову мешок», совсем не смешна; двое мужчин, которые изнасиловали ее, действительно надели ей мешок на голову. «Так нам не надо будет на тебя смотреть», — сказали они ей. Такая жестокость из кого хочешь сделает медведя.

— Странная, по-моему, штука изнасилование, — признавался я потом медведице Сюзи. — Это же самое жестокое, что может быть, после чего еще можно выжить; мы не можем, например, остаться живыми, если нас убьют. Самое жестокое — так как я не могу представить, чтобы сам смог сделать такое с кем-нибудь, даже не могу себе представить, чтобы у меня появилось такое желание. Это чувство для меня слишком чужеродно; думаю, поэтому оно и кажется мне таким жестоким.

— Я-то легко могу себе такое представить, — сказала мне Сюзи. — Я могу представить, как сделала бы это с теми засранцами, которые сделали это со мной, — сказала она. — Но только для того, чтобы отомстить. Да и вообще, с мужиком ни черта бы не вышло, — сказала Сюзи. — Мужику это вообще, может, понравилось бы. Есть мужчины, которые думают, что нам нравится, когда нас насилуют, — сказала Сюзи. — Они могут так думать только потому, — сказала она, — что сами уверены: им бы это понравилось.

Но в пепельно-сером фойе второго отеля «Нью-Гэмпшир» Фрэнни и я просто хотели привести Сюзи в божеский вид и отправить ее к себе спать.

Мы поставили ее на ноги и нашли медвежью голову; стряхнули старые сигаретные окурки (на которых она лежала) с ее потертой спины.

— Давай, давай, вылезай из своего старого костюма, — ворковала ей Фрэнни.

— Как ты могла… с Эрнстом? — проворчала ей Сюзи. — А ты, как ты мог… с проститутками? — спросила она меня. — Я не могу понять ни одного из вас, — сказала она. — Я слишком стара для этого.

— Нет, это я слишком стар для этого, — мягко сказал отец медведице.

Мы не заметили его за регистрационной стойкой; мы думали, что он пошел спать. И он тоже был не один. Ласковая, как мама, радикалка, наша дорогая Schlagobers, наша дорогая Швангер, была вместе с ним. В руках у нее был пистолет, и она жестом велела нам вернуться к диванчику.

— Будь добр, — сказала мне Швангер. — Приведи Лилли и Фрэнка. Разбуди их аккуратно, — добавила она. — Без грубости, без резкости.

Фрэнк лежал в кровати; рядом с ним, вытянувшись по стойке «смирно», стоял портновский манекен. Сна у Фрэнка не было ни в одном глазу; мне не пришлось его будить.

— Я так и знал, что нечего нам было ждать, — сказал Фрэнк. — Надо было сразу на них накапать.

Лилли тоже и не думала спать. Лилли писала.

— Сейчас у тебя появятся новые переживания, о которых можно будет написать, Лилли, — пошутил я, когда, держа ее за руку, вошел с ней в фойе.

— Надеюсь, это всего лишь маленькие переживания, — сказала Лилли.

Они все ждали нас в фойе. На Шраубеншлюсселе была его форма трамвайного кондуктора; он выглядел очень официально. Арбайтер пришел готовым для своей работы; он был так хорошо одет, что вполне подходил для оперы. На нем был вечерний костюм, совершенно черный. И квотербек, сигнальщик Эрнст был готов вести их в атаку: Эрнст-сердцеед, Эрнст-порнограф, Эрнст-звезда вечера. Только Старина Биллиг, Старина Биллиг-радикал, отсутствовал. Он держал нос по ветру, как заметил Арбайтер: Старина Биллиг был достаточно умен, чтобы самоустраниться перед самым концом очередного движения. Он еще вернется на подмостки; но для Эрнста и Арбайтера, для Шраубеншлюсселя и Швангер это определенно было торжественное (и, возможно, финальное) представление.

— Лилли, дорогая, — сказала Швангер, — сделай милость, сходи за Фрейдом. Фрейд тоже должен быть здесь.

И Лилли снова взяла на себя роль медведя-поводыря и привела к нам старого слепого мечтателя. Он мерно постукивал перед собой бейсбольной битой; на нем был лишь алый халат с черным драконом на спине («Чайнатаун, Нью-Йорк, тридцать девятый год», — сказал он нам).

— Что это за сон? — спросил старик. — Что случилось с демократией?

Лилли усадила Фрейда на диванчик рядом с отцом; Фрейд сразу же задел своей битой подбородок отца.

— О, извините! — воскликнул Фрейд. — И чья анатомия это была?

— Вина Берри, — тихо сказал отец.

Странно — но мы, дети, впервые услышали, как он произнес свое имя.

— Вин Берри! — воскликнул Фрейд. — Ничего плохого не может случиться здесь с Вином Берри.

— Объяснитесь! — крикнул Фрейд в темноту, застилавшую ему глаза. — Вы все здесь, — сказал старик. — Я чувствую ваш запах, слышу каждый ваш вдох.

— Все объясняется очень просто, — спокойно сказал Эрнст.

— Элементарно, — сказал Арбайтер, — просто элементарно.

— Нам нужен водитель, — тихо сказал Эрнст. — Кто-нибудь, кто поведет машину.

— Она тикает, как часы, — с восхищением заявил Шраубеншлюссель, — она мурлычет, как котенок.

— Вот сам и садись за руль, Ключ, — предложил я.

— Успокойся, дорогой, — сказала мне Швангер; и, покосившись на пистолет, я убедился, что он направлен на меня.

— Спокойней, штангист, — сказал Ключ.

Из бокового брючного кармана его кондукторской формы торчал какой-то короткий инструмент, и Шраубеншлюссель положил на него руку так, будто это рукоятка пистолета.

— Фельгебурт сомневалась, — сказал Эрнст.

— Фельгебурт мертва, — сказала Лилли, наш семейный реалист, наш семейный писатель.

— Фельгебурт страдала романтизмом в смертельной форме, — сказал Эрнст. — Она всегда сомневалась в средствах.

— Цель оправдывает средства, сами понимаете, — вставил Арбайтер. — Это элементарно, просто элементарно.

— Ты придурок, Арбайтер, — сказала Фрэнни.

— И лицемер почище любого капиталиста! — добавил Фрейд.

— Но прежде всего, Арбайтер, ты придурок, — сказала медведица Сюзи. — Просто элементарно придурок.

— Из медведя получится хороший водитель, — сказал Шраубеншлюссель.

— Иди ты в жопу, — сказала медведица Сюзи.

— Медведица слишком враждебно настроена, чтобы ей можно было доверять, — логично возразил Эрнст.

— Да уж, к бабке не ходи, — согласилась медведица Сюзи.

— Я могу водить машину, — сказала Фрэнни Эрнсту.

— Нет, не можешь, — возразил я. — Ты так и не получила прав, Фрэнни.

— Но я умею водить, — сказала Фрэнни. — Фрэнк меня научил.

— Я лучше справлюсь, Фрэнни, — сказал Фрэнк. — Если один из нас должен вести машину, то я вожу лучше.

— Нет, я, — возразила Фрэнни.

— Фрэнни, ты меня удивила, — сказал Эрнст. — Ты подчинялась командам лучше, чем я ожидал, ты очень хорошо следовала всем инструкциям.

— Не двигайся, дорогой, — сказала мне Швангер, когда мои руки дернулись, так же, как они дергаются, если я переусердствую со штангой.

— Что это значит? — спросил отец Эрнста; его немецкий был очень плох. — Какие еще команды, какие инструкции? — спрашивал отец.

— Он меня трахал, — сказала Фрэнни отцу.

— Просто сиди тихо, — сказал Ключ, подступая к отцу со своим инструментом.

Но Фрэнку пришлось перевести это для отца.

Фрейд размахивал своей бейсбольной битой так, будто он был кошкой, а бита — его хвостом, и он легонько постучал моего отца по ноге — раз, другой, третий. Я знал, что отцу хотелось бы заполучить биту. Он очень хорошо умел обращаться с «луисвильским слаггером».

Иногда, когда Фрейд дремал, отец уводил нас в центральный парк и играл с нами в бейсбол. Мы все любили ловить мячи. Старый добрый американский бейсбол в центральном парке Вены. Отец стоял на подаче. Даже Лилли любила с нами играть. Чтобы ловить мячи, не надо большого умения. У Фрэнка получалось хуже всего, а у нас с Фрэнни лучше всех, во многих отношениях мы с ней были на равных. Отец подавал нам с ней самые крутые подачи.

Но сейчас бита была в руках у Фрейда, и он использовал ее для того, чтобы успокоить отца.

— Ты спала с Эрнстом, Фрэнни? — тихо спросил ее отец.

— Да, — прошептала она. — Извини.

— Ты трахал мою дочь? — обратился отец к Эрнсту.

Эрнст воспринял этот вопрос как метафизический.

— Это была необходимая фаза, — сказал он, и я знал, что в этот момент я бы смог сделать то, что делал Младший Джонс: выжать штангу в два раза тяжелее моего собственного веса, причем раза три-четыре, и быстро; я бы смог, не моргнув глазом, выжать ее на всю длину рук.

— Моя дочь была необходимой фазой? — спросил отец Эрнста.

— Эмоции тут ни при чем, — сказал Эрнст. — Это вопрос техники, — сказал он, не обращая внимания на моего отца. — Я уверен, Фрэнни, ты хорошо бы справилась с машиной. Но Швангер просила, чтобы мы никого из вас, детей, не трогали.

— Даже штангиста? — спросил Арбайтер.

— Да, он тоже мне дорог, — улыбнулась мне Швангер, не сводя с меня своего пистолета.

— Если вы посадите за руль папу, я тебя убью! — внезапно завопила Фрэнни Эрнсту.

И Ключ со своим инструментом подступил к ней; если бы он к ней притронулся, что-нибудь случилось бы, но он только встал рядом. Бейсбольная бита Фрейда выдерживала свой ритм. Отец сидел, зажмурившись; ему было слишком трудно следить за разговором на немецком. Он, должно быть, мечтал о том, как запустить мяч через все поле.

— Швангер просила нас, Фрэнни, — терпеливо сказал Эрнст, — не оставлять вас, детей, не только без матери, но и без отца тоже. Мы не хотим вреда твоему отцу, Фрэнни. И мы не причиним ему вреда, — сказал Эрнст, — если найдется кто-то другой, кто сможет сесть за руль.

В фойе отеля «Нью-Гэмпшир» повисла озадаченная тишина. Если мы, дети, исключались, если отца тоже следовало пощадить, а медведице Сюзи нельзя было доверять, то, похоже, Эрнст рассчитывал, что машину поведет одна из проституток. Но им-то уж точно нельзя доверять. Они заботятся только о себе. Пока порнограф Эрнст разжевывал, нам свою диалектику, проститутки просачивались мимо нас в фойе и на улицу; проститутки выписывались из отеля «Нью-Гэмпшир». Бессловесная команда, друзья в беде, сплоченные, как воры, они помогали Старине Биллиг вынести ее фарфоровых медведей. Они уносили ноги и свое барахло — зубные щетки, таблетки, духи и презервативы, уносили подальше.

— Как крысы с тонущего корабля, — говорил потом об этом Фрэнк.

В отличие от Фельгебурт смертельная зараза романтизма им не угрожала; они всегда оставались проститутками, и только. Они покинули нас, даже не попрощавшись.

— Так кто же поведет это твое супердерьмо? — поинтересовалась медведица Сюзи у Эрнста. — Кто же, черт побери, остался?

Эрнст улыбался; это была улыбка, полная отвращения, и он улыбался Фрейду. Хотя Фрейд и не мог этого видеть, до него все же дошло.

— Это я! — воскликнул он так, будто выиграл приз; он был так взволнован, что его бейсбольная бита заходила в два раза быстрее. — Я — водитель! — воскликнул Фрейд.

— Да, ты, — подтвердил ужасно довольный Эрнст.

— Блестяще! — воскликнул Фрейд. — Работенка в аккурат для слепого! — воскликнул он, размахивая бейсбольной битой, словно дирижерской палочкой перед оркестром Фрейдовской венской государственной оперы!

— Ты ведь любишь Вина Берри, правда, Фрейд? — ласково спросила старика Швангер.

— Конечно люблю! — воскликнул Фрейд, обхватив руками моего отца; бейсбольная бита застыла у него между ног.

— Так вот, если ты хорошо справишься с машиной, — сказал Эрнст Фрейду, — мы не причиним никакого вреда Вину Берри.

— А если ты просрёшь это дело, — воскликнул Арбайтер, — мы убьем их всех!

— По одному, — добавил Шраубеншлюссель.

— Слушайте, вы, придурки, как слепой может вести машину? — завизжала медведица Сюзи.

— Объясни, как она работает, Шраубеншлюссель, — спокойно сказал Эрнст.

И вот пробил долгожданный час Ключа, тот час, ради которого он жил: ему предстояло описать каждую деталь его любимого детища. У Арбайтера был такой вид, словно он несколько ревнует. Швангер и Эрнст слушали с умиленным видом учителей, которые гордятся своим учеником-медалистом. Мой отец, конечно, не понимал язык настолько, чтобы уловить все нюансы.

— Я назвал ее отзывчивой бомбой, — начал Ключ.

— О, это великолепно! — захихикал Фрейд. — Отзывчивая бомба! Господи Иисусе!

— Заткнись, — оборвал его Арбайтер.

— На самом деле это две бомбы, — сказал Шраубеншлюссель. — Первая бомба — это машина. Вся машина, — сказал он, стеснительно улыбаясь. — Машина должна взорваться на определенном расстоянии от оперы, довольно близко. Если машина взорвется на достаточно близком расстоянии, то бомба в опере взорвется тоже, можно сказать, «отозвавшись» на первый взрыв. Вот поэтому я и назвал ее отзывчивой бомбой, — придурковато добавил Ключ. Эту часть даже отец понял. — Сначала взрывается машина, и если она взорвется достаточно близко от оперы, тогда большая бомба, та, что находится в опере, тоже взорвется. Бомба в машине — это то, что я бы назвал контактной бомбой. Контакт находится в переднем номере автомобиля. Когда нажимаешь на передний номер машины, она вся взлетает на воздух. Несколько человек, находящихся поблизости, взорвутся тоже, — добавил Шраубеншлюссель.

— Это неизбежно, — сказал Арбайтер.

— Бомба в опере, — с любовью сказал Шраубеншлюссель, — намного сложнее контактной бомбы. Бомба в опере химическая, но к ней подключено очень тонкое электрическое устройство, которое приводит ее в действие. Запал бомбы в опере… он обладает совершенно замечательной чувствительностью и отзывается на вполне определенный взрыв в пределах рассчитанного расстояния. Как будто у бомбы есть уши, — сказал, посмеиваясь, Ключ.

Мы впервые слышали, как Ключ смеется. Лилли начала давиться рвотными позывами.

— Ты будешь в безопасности, дорогая, — успокаивала ее Швангер.

— Все, что от меня потребуется, — это подъехать вместе с Фрейдом по Рингштрассе прямо к опере, — сказал Шраубеншлюссель. — Главное будет ни во что не врезаться по пути и найти безопасное место у тротуара, а потом я выйду, — сказал Шраубеншлюссель, — и за руль сядет Фрейд. Никто не попросит нас отъехать до того, как мы будем готовы; трамвайного кондуктора в Вене уважают.

— Мы знаем, что ты, Фрейд, умеешь водить, — сказал Эрнст старику. — Ты же был когда-то автомехаником, верно?

— Верно, — сказал Фрейд, завороженный планом.

— Я буду стоять рядом с Фрейдом, разговаривая с ним через водительское окошко, — сказал Ключ, — до тех пор, пока из оперы не выйдет Арбайтер и не перейдет на другую сторону Кернтнерштрассе.

— На безопасную сторону! — уточнил Арбайтер.

— А затем я просто скажу Фрейду сосчитать до десяти и нажать на газ! — сказал Шраубеншлюссель. — Машина уже будет направлена куда надо. Фрейду останется только давить на газ, и он почти сразу во что-нибудь врежется, куда бы ни повернул. Он же слепой! — с энтузиазмом выкрикнул Ключ. — Он должен во что-то врезаться. А как только он врежется, тут же взлетит на воздух и опера. Отзывчивая бомба ответит.

— Отзывчивая бомба, — с иронией сказал отец; эту часть, насчет отзывчивости, даже он понял.

— Она спрятана в прекрасном месте, — сказал Арбайтер. — Она там уже давно, так что мы уверены, никто о ней не знает. Она очень большая, но ее невозможно найти, — добавил он.

— Она под сценой, — сказал Арбайтер.

— Она встроена в сцену, — сказал Шраубеншлюссель.

— Она прямо там, куда артисты выходят на долбаный поклон.

— Погибнут, конечно, не все, — просто сказал Эрнст. — Но все, кто будет на сцене, безусловно, умрут, а также, наверно, большая часть оркестра и зрителей в первых рядах. Зато галерка увидит поистине драматичное зрелище, — сказал Эрнст. — Настоящий спектакль.

— Schlagobers и кровь, — передразнил Арбайтер Швангер, но она просто улыбалась, со своим пистолетом.

Лилли вырвало. Когда Швангер склонилась над ней, чтобы ее успокоить, у меня был шанс перехватить пистолет. Но я недостаточно ясно соображал. Арбайтер взял пистолет у Швангер, как будто он — к моему стыду — соображал быстрее, чем я. Лилли все еще рвало, и Фрэнни тоже стала ее успокаивать, но Эрнст продолжал говорить.

— Когда Арбайтер и Шраубеншлюссель вернутся сюда и доложат об успехе, мы убедимся, что нам нет никакой необходимости причинять какой-либо вред этой замечательной американской семье, — сказал Эрнст.

— Американская семья, — сказал Арбайтер, — это институт, который американцы обожают с такой же сентиментальной чрезмерностью, с какой они обожают своих спортивных героев и кинозвезд; они без ума от семьи, так же как от суррогатной пищи. Американцы просто помешаны на культе семьи.

— А после того, как мы взорвем оперу, — сказал Эрнст, — после того, как мы уничтожим то, что венцы обожают с такой же отвратительной чрезмерностью, с какой они обожают свои кофейни и прошлое, ну… после этого в нашем распоряжении останется американская семья. У нас будет в заложниках американская семья, причем пережившая трагедию. Мать и младший ребенок уже пали жертвами катастрофы. Американцы обожают катастрофы. Они думают, что бедствия — это очень мило. И вот мы имеем отца, который бился, чтобы вырастить четверых детей, и все они у нас в плену.

Отец не очень хорошо уловил эту часть речи, а Фрэнни спросила:

— Чего вы будете требовать? Если мы заложники, то чего вы будете требовать?

— Ничего, милочка, — сказала Швангер.

— Мы ничего не будем требовать, — терпеливо разъяснил Эрнст. — Мы уже получим то, что хотели. Взорвав оперу и заполучив вас в заложники, мы добьемся всего, что хотели.

— Аудитории, — почти шепотом сказала Швангер.

— Довольно широкой аудитории, — сказал Эрнст. — Международной аудитории. Не только европейской, не только этой аудитории, которая любит Schlagobers и кровь, но и американской аудитории тоже. Весь мир будет слушать то, что мы скажем.

— О чем? — спросил Фрейд. Он тоже говорил шепотом.

— Обо всем, — очень логично ответил Эрнст. — У нас будет аудитория для всего, что мы захотим сказать, обо всем.

— О новом мире, — пробормотал Фрэнк.

— Да! — сказал Арбайтер.

— Большинство террористов терпят провал, — резонно заметил Эрнст, — потому что они берут заложников и угрожают насилием. Но мы начнем с насилия. Все и так уже увидят, что мы способны на насилие. А после мы берем заложников. Тут уж все будут слушать.

Все посмотрели на Эрнста, что, конечно, Эрнсту очень понравилось. Он был порнографом, который хотел убивать и калечить — не во имя некоего благородного дела, что могло бы показаться довольно глупо, а дабы заполучить аудиторию.

— Совсем чокнулся, — сказала Фрэнни Эрнсту.

— Ты меня разочаровываешь, — сказал ей Эрнст.

— Что?! — воскликнул отец. — Что ты ей сказал?

— Он сказал, что я его разочаровываю, пап, — сказала Фрэнни.

— Она тебя разочаровывает?! — воскликнул отец. — Моя дочь тебя разочаровывает?! — крикнул он в лицо Эрнсту.

— Успокойся, — спокойно сказал Эрнст отцу.

— Ты оттрахал мою дочь, а теперь говоришь, что она тебя разочаровывает! — сказал отец.

Он вырвал у Фрейда бейсбольную биту. Никто и глазом не успел моргнуть. Он ухватил «луисвильский слаггер» так, будто сросся с ним давно и прочно, и размахнулся в горизонтальной плоскости, доворачивая всем корпусом; отличная подача, от такого удара мяч будет еще долго лететь по восходящей. А замешкавшийся Эрнст-порнограф, только и успев, что втянуть голову в плечи, подставил ее в качестве мяча. Крек! Сильнее любой из тех подач, когда отец играл со мной или Фрэнни. «Луисвильский слаггер» угодил Эрнсту в лоб, точно между глаз. Первым, что ударилось об пол, был затылок Эрнста, затем выбили короткую дробь каблуки; казалось, после удара головы об пол прошла целая секунда, прежде чем тело Эрнста недвижно замерло. Между его глаз выросла алая шишка размером с бейсбольный мяч, а из уха вытекла капля крови, как будто внутри у Эрнста разорвалось что-то очень маленькое — его мозг или его сердце. Глаза его были широко открыты, и мы поняли: теперь он может видеть все, что видит Фрейд. Выйти из открытого окна Эрнсту помогло короткое быстрое движение бейсбольной биты.

— Он мертв? — воскликнул Фрейд.

Не закричи Фрейд, Арбайтер, наверно, застрелил бы отца; выкрик Фрейда, похоже, заставил медлительный мозг Арбайтера поменять решение. Он ткнул стволом пистолета в ухо моей младшей сестры Лилли; Лилли задрожала, но у нее не осталось больше ничего, чем бы ее могло вырвать.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала Фрэнни Арбайтеру.

Отец держал бейсбольную биту крепко, но неподвижно. Сейчас у Арбайтера было более сильное оружие, и отцу следовало дождаться нужного момента.

— Спокойно, — сказал Арбайтер. Шраубеншлюссель не мог оторвать глаз от алого бейсбольного мяча на лбу у Эрнста, но Швангер продолжала улыбаться — всем сразу.

— Тихо, тихо, — ворковала она. — Давайте не будем волноваться.

— И что мы будем делать теперь? — спокойно спросил отец у Арбайтера.

Он спросил его по-английски; Фрэнку пришлось перевести.

Следующие несколько минут Фрэнк играл роль переводчика, так как отец хотел знать все, что происходило. Он был героем; он был на причале старого «Арбутнота-что-на-море», но только на этот раз человеком в белом смокинге был он. Он был главным.

— Отдай биту обратно Фрейду, — сказал Арбайтер отцу.

— Фрейду еще потребуется его бита, — глупо сказала моему отцу Швангер.

— Отдай биту, пап, — сказал Фрэнк.

Отец отдал «луисвильский слаггер» Фрейду и сел рядом с ним; он обнял Фрейда за плечи и сказал:

— Тебе не надо будет вести эту машину.

— Шраубеншлюссель, — сказала Швангер, — ты сделаешь все, как мы и планировали. Бери Фрейда и идите, — сказала она.

— Но меня нет в опере! — в панике выпалил Арбайтер. — Меня там нет, чтобы посмотреть, не начался ли антракт, чтобы убедиться, что антракта нет. Шраубеншлюссель должен увидеть, как я выйду из оперы, иначе как он поймет, что все в порядке, что время настало.

Радикалы уставились на своего мертвого лидера, как будто он мог подсказать, что им делать. Им его не хватало.

— В оперу пойдешь ты, — сказал Арбайтер Швангер. — Я лучше управляюсь с пистолетом, — сказал он. — Я останусь здесь, а ты пойдешь в оперу. Когда убедишься, что антракта нет, выйди из оперы так, чтобы тебя увидел Шраубеншлюссель.

— Но я не одета для оперы, — возразила Швангер. — Это ты одет для оперы, — сказала она Арбайтеру.

— Тебе не надо разряжаться для того, чтобы зайти и спросить, кончился антракт или нет! — заорал на нее Арбайтер. — Ты достаточно хорошо одета, чтобы просто зайти и посмотреть, кончился антракт или нет. Ты просто старуха. Ради бога! Всем наплевать, как одета старуха!

— Все успокоились, — механически сообщил Шраубеншлюссель.

— Ну, — сказала наша добрая Швангер, — я не совсем «старуха».

— Заткнись! — сорвался на визг Арбайтер. — Иди! Пошла, живо! Мы даем тебе десять минут. Затем Фрейд и Шраубеншлюссель выходят.

Швангер замерла, словно решая, написать ей еще об одной беременности или еще об одном аборте.

— Пошла, пизда старая! — голосил Арбайтер. — Не забудь перейти Кернтнерштрассе. И прежде чем переходить улицу, посмотри, где наша машина.

Швангер, взяв себя в руки, покинула отель «Нью-Гэмпшир» — при этом она состроила такую гримасу материнского участия, какую только сумела в данной ситуации. Больше мы ее никогда не видели. Полагаю, она уехала в Германию; возможно, в один прекрасный день окажется, что она сотворила новую книжку о символах. А может быть, породила новое движение где-нибудь в другом месте.

— Ты не должен этого делать, Фрейд, — прошептал мой отец.

— Я обязательно должен это сделать, Вин Берри! — жизнерадостно сказал Фрейд.

Он встал и пошел к двери, постукивая бейсбольной битой. Несмотря на окружавшую его темноту, этот путь он знал как свои пять пальцев.

— Сядь, старый дурак, — сказал Арбайтер. — У нас еще десять минут. Не забудь выскочить из машины, ты, идиот, — сказал он Шраубеншлюсселю, но Ключ так и стоял, уставившись на мертвого квотербека, распростертого на полу. Я сидел, тоже уставившись на него. Минут десять. Я понял, что такое террорист. Террорист — это просто разновидность порнографа. Порнограф делает вид, что испытывает отвращение к своей работе; террорист притворяется, будто его не интересуют средства. Главное, говорят они, это цель. Но оба они лгут. Эрнст любил свою порнографию; Эрнст преклонялся перед средствами. Цель не имела для него никакого значения, значение для него имели только средства. Террорист и порнограф занимаются своим делом только ради средств. Средства для них заменяют все. Взрыв бомбы, поза слона, Schlagobers и кровь — все это они обожают. Их интеллектуальная непредвзятость — мошенничество, их безразличие — подделка. Они оба лгут, когда говорят о «высших целях». Террорист и порнограф — одно и то же.

Десять минут Фрэнк пытался убедить Арбайтера передумать, но думать тому было нечем. По-моему, Фрэнк преуспел только в том, чтобы сбить Арбайтера с толку.

Меня он точно сбил с толку.

— Ты знаешь, какая сегодня опера, Арбайтер? — спросил Фрэнк.

— Музыка, — ответил Арбайтер. — Музыка и пение.

— Но это важно, какая именно опера, — врал Фрэнк. — Имей в виду, сегодняшний спектакль полного зала не соберет. Это не то, на что венцы попрут толпой. Это не Моцарт или Штраус. Это даже не Вагнер, — сказал Фрэнк.

— Плевать мне, что там идет, — сказал Арбайтер. — Первые ряды будут заполнены. А придурки певцы будут на сцене. И без оркестра никак.

— Это «Лючия», — сказал Фрэнк. — Практически пустой зал. Не обязательно быть поклонником Вагнера, чтобы знать: Доницетти — это пустая трата времени. Честно говоря, я отчасти вагнерианец, — признался Фрэнк. — Но не обязательно разделять мнение немцев об итальянской опере, чтобы знать: Доницетти — это просто безвкусица. Мертвая гармония, никакого драматизма, — сказал Фрэнк.

— Заткнись, — сказал Арбайтер.

— Шарманочные мелодии! — сказал Фрэнк. — Господи! Я сомневаюсь, что там вообще кто-нибудь покажется.

— Покажется, — заверил его Арбайтер.

— Лучше подождать более подходящего момента, — сказал Фрэнк. — Взорвите свою бомбу в другой вечер. Дождитесь важной оперы. Если вы взорвете «Лючию», — убеждал Фрэнк, — Вена будет вам аплодировать! Они подумают, что вашей целью был Доницетти или, еще лучше, итальянская опера! Из вас сделают своего рода культурных героев, — говорил Фрэнк, — а вовсе не злодеев, какими вы хотите предстать.

— А когда вы соберете свою аудиторию, — сказала Арбайтеру медведица Сюзи, — кто из вас будет говорить?

— Ваш оратор мертв, — заметила Арбайтеру Фрэнни.

— Ты что, сам вздумал провести пресс-конференцию? — спросила его медведица Сюзи.

— Заткнись, — сказал Арбайтер. — Может быть, стоит посадить в машину вместе с Фрейдом и медведя. Все знают, что Фрейд к ним не равнодушен. Неплохая мысль — отправить его в последний путь вместе с медведем.

— Никаких изменений в плане — только не сейчас, — нервозно сказал Шраубеншлюссель. — Согласно плану, — он взглянул на часы, — осталось две минуты.

— Идите, — сказал Арбайтер. — Чтобы слепому выйти из гостиницы и добраться до машины, нужно время.

—  — Только не мне! — воскликнул Фрейд. — Я знаю дорогу! Это мой отель! Я знаю, где находятся двери, — сказал старик, шаркая к двери под стук биты. — А вы уже который год ставите свою чертову машину на одном и том же месте!

— Иди с ним, Шраубеншлюссель, — сказал Арбайтер Ключу. — Держи старого засранца за руку.

— Я прекрасно обойдусь без помощи, — бодро заявил Фрейд. — До свиданья, Лилли, дорогая! — крикнул Фрейд. — Хватит уже тошнить, милочка, — предостерег он ее. — И продолжай расти.

Лилли затрясло и опять вырвало; Арбайтер отвел пистолет от ее уха дюйма на два. Ее рвота, судя по всему, была ему противна, хотя Лилли сумела выдавить из себя всего лишь небольшую лужицу; даже рвота у нее была маленькая.

— Держись, Фрэнк! — крикнул Фрейд на все фойе. — Не позволяй никому называть тебя пидором! Ты — принц, Фрэнк! — кричал Фрейд. — Ты лучше, чем Рудольф! — орал Фрейд Фрэнку. — Ты благородней всех Габсбургов, Фрэнк! — ободрял его Фрейд.

Фрэнк ничего не мог ответить, потому что плакал навзрыд.

— Ты прекрасна, моя дорогая Фрэнни, Фрэнни моя любимая, — мягко сказал Фрейд. — Не надо быть зрячим, чтобы видеть, как ты прекрасна, — сказал он.

— Auf Wiedersehen, Фрейд, — сказала Фрэнни.

— Auf Wiedersehen, штангист! — крикнул мне Фрейд. — Иди обними меня, — попросил он, раскрыв объятия и вскинув «луисвильский слаггер», будто меч. — Дай мне почувствовать, какой ты сильный, — сказал мне Фрейд.

Я подошел к Фрейду и обнял его. Вот тогда-то он и шепнул мне на ухо:

— Когда услышишь взрыв, — прошептал Фрейд, — убей Арбайтера.

— Пошли! — нервно прикрикнул Шраубеншлюссель, схватив Фрейда за руку.

— Я люблю тебя, Вин Берри! — крикнул Фрейд, но отец закрыл лицо руками; он так и не поднял взгляд с того места, где сидел, утопая в продавленном диванчике. — Извини, что втянул тебя в гостиничный бизнес, — сказал Фрейд моему отцу. — И в медвежий бизнес тоже, — добавил он. — До свиданья, Сюзи, — сказал Фрейд.

Сюзи заплакала. Шраубеншлюссель тащил Фрейда за дверь. Мы видели машину, «мерседес», который был бомбой; он стоял у поребрика, почти напротив входа в отель «Нью-Гэмпшир». Фрейд и Шраубеншлюссель протиснулись через вращающуюся дверь.

— Не нужна мне твоя помощь, — огрызался Фрейд на Ключа. — Просто дай мне почувствовать машину, просто подведи меня к капоту, — возмущался Фрейд. — Я и сам могу найти дверь, идиот, — настаивал Фрейд. — Дай мне только ухватиться за капот.

У Арбайтера, склонившегося над Лилли, затекла спина. На секунду он расправил плечи; оглянулся, проверяя, где я. Он взглянул на Фрэнни. Дуло его пистолета поворачивалось из стороны в сторону.

— Ну вот! Нашел! — услышали мы с улицы бодрый крик Фрейда. — Это фара, правильно? — спросил он Шраубеншлюсселя.

Мой отец оторвал голову от рук и взглянул на меня.

— Конечно, это фара, старый дурак! — орал Шраубеншлюссель на Фрейда. — Давай садись, ну?

— Фрейд! — закричал отец. Должно быть, тогда он уже догадался. Он бросился к вращающимся дверям. — Auf Wiedersehen, Фрейд! — кричал он.

Стоя перед вращающимися дверями, отец ясно видел все происходящее. Фрейд, ощупывая фары, скользнул рукой не к дверце машины, а к радиатору «мерседеса».

— В другую сторону, придурок! — прикрикнул на него Шраубеншлюссель.

Но Фрейд прекрасно знал, где он находится. Вырвав свою руку из рук Ключа, он вскинул биту и размахнулся. Он, конечно, искал передний номер. Слепые по стуку определяют, где находится та или иная вещь. Фрейду достаточно было три раза махнуть битой, чтобы найти номер машины. Первый удар прошел чуть-чуть выше и попал в радиатор.

— Ниже! — закричал отец, стоя перед вращающимися дверьми. — Auf Wiedersehen!

Второй удар пришелся по бамперу, но чуть левее номера, и мой отец закричал:

— Правее! Auf Wiedersehen, Фрейд!

Как позже рассказывал отец, Шраубеншлюссель уже убегал. Но ему так и не удалось отбежать достаточно далеко. Третий удар Фрейда попал в самое яблочко; третьим ударом Фрейд произвел великолепную подачу. Через сколько всего прошла эта бита за один вечер! Ее так и не нашли. Фрейда полностью тоже не нашли, а Шраубеншлюсселя и мать родная не опознала бы. Моего отца отбросило от вращающейся двери, белый ослепительный свет и осколки стекла ударили ему в лицо. Фрэнни и Фрэнк бросились к нему на помощь, а я, когда прогремел взрыв, стиснул в своих медвежьих объятиях Арбайтера, как мне и велел Фрейд.

Арбайтер — в черном смокинге, специально для оперы, — был чуть выше меня и немного тяжелее; я крепко уперся ему подбородком между лопаток и обхватил под грудью, прижав его руки к бокам. Он выстрелил, в пол. Я боялся, что он может прострелить мне ногу, но вот поднять пистолет выше он уже не смог бы. Лилли была теперь вне досягаемости Арбайтера. Он еще два раза выстрелил в пол. Я держал его так крепко, что он даже не мог попасть в мою ногу, которая стояла как раз за его ногой. Следующим выстрелом он прострелил собственную ногу и начал кричать. Он выронил пистолет. Я слышал, как пистолет ударился об пол, и видел, как Лилли его подобрала, но я не обращал особого внимания на пистолет. Я сосредоточился на давлении. Для того, кто прострелил себе ногу, Арбайтер заткнулся довольно быстро. Позже Фрэнк говорил, что Арбайтер заткнулся, потому что не мог дышать. На крики Арбайтера я тоже не очень-то обращал внимание. Я сосредоточился на давлении. Представил себе самую большую штангу в мире. Не знаю, что именно я делал с этой штангой: выжимал ее, толкал или просто поднимал на грудь. Это не играло роли; я просто сконцентрировался на ее весе. Сконцентрировался по-настоящему. Я заставил свои руки поверить в себя. Если бы я так обнял Иоланту, она бы переломилась пополам. Если бы я так обнял Визгунью Анни, она бы умолкла. Когда-то я мечтал вот так же крепко сжимать Фрэнни. Я начал заниматься подъемом тяжестей с того момента, как ее изнасиловали, с того момента, как Айова Боб показал мне, что такое штанга; сжимая Арбайтера в объятиях, я был самым сильным человеком в мире.

— Отзывчивая бомба! — доносились до меня отцовские крики. Я знал, что ему больно. — Господи Иисусе! Вы можете в это поверить? Долбаная отзывчивая бомба!

Я сразу поняла, скажет позже Фрэнни, что отец ослеп. И не в том дело, что он стоял так близко от места взрыва, и не в том, что в лицо ему полетели осколки стекла от вращающихся дверей, и не во всей той крови в его глазах, которую Фрэнни увидела, когда худо-бедно обтерла его лицо, — это было еще не все…

— Я почему-то знала, — сказала она. — В смысле, еще до того, как увидела его глаза. Я всегда знала, что он такой же слепой, как Фрейд, или станет таким. Я знала, что он ослепнет, — скажет Фрэнни.

— Auf Wiedersehen, Фрейд! — плакал отец. Я услышал, как Лилли сказала:

— Сиди спокойно, пап!

— Да, сиди спокойно! — повторит Фрэнни. Фрэнк побежал по Крюгерштрассе к Кернтнерштрассе и завернул за угол к опере. Ему надо было, конечно, посмотреть, ответила ли отзывчивая бомба, но Фрейд, пусть и слепой, четко представлял себе, что отель «Нью-Гэмпшир» стоит далековато от оперы, и если машина взорвется там, большая бомба не отзовется. А Швангер, должно быть, все ходила вокруг театра. Или, может, решила остаться и посмотреть конец оперы; может, это была одна из ее любимых. Может, она хотела быть там, когда опустится занавес, когда все выйдут на поклоны над не взорвавшейся бомбой.

Потом Фрэнк скажет, что, выбегая из отеля «Нью-Гэмпшир», посмотреть, в безопасности ли опера, он заметил, что Арбайтер был ярко-красного цвета, что пальцы его все еще шевелились или, может быть, скрючивались и он, казалось, дрыгал ногами. Лилли скажет мне потом, что, пока Фрэнк бегал, Арбайтер стал из ярко-красного синим.

— Сине-стального цвета, — добавляла Лилли, писательница. — Как океан в пасмурный день.

Но Фрэнни сказала, что к тому времени, когда Фрэнк вернулся обратно, Арбайтер уже не двигался и был мертвенно-бледным, цвет сошел с его лица.

— Он был перламутрового цвета, — добавляла Лилли.

Он был мертв. Я его задушил.

— Можешь его отпустить, — наконец была вынуждена сказать мне Фрэнни. — Все хорошо, все будет хорошо, — прошептала она мне, зная, что я люблю шепот.

Она поцеловала меня в лицо, и тогда я выпустил Арбайтера.

С тех пор я стал совсем иначе относиться к тяжелой атлетике. Я все еще занимаюсь штангой, но без фанатизма; не люблю себя заставлять. Чуть-чуть повыжимаю небольшой вес — и уже чувствую себя хорошо; я не люблю перенапрягаться, больше не люблю.

Власти сказали нам, что «отзывчивая бомба» Шраубеншлюсселя могла бы и взорваться, находись машина чуть-чуть поближе. Еще власти утверждали, что любой взрыв поблизости мог заставить «отзывчивую бомбу» сработать в любой момент; похоже, Шраубеншлюссель не был таким уж аккуратистом, каким себе казался. Уйма всяких нелепиц была написана о том, что радикалы задумывали. Невероятное количество чуши было сказано о «заявлении», которое они пытались сделать. Но о Фрейде говорилось недостаточно. Мимоходом упоминали о его слепоте и его роли в событиях. Но ни слова — о лете 1939 года, о Штате Мэн и об «Арбутноте-что-на-море», о мечтах или о другом Фрейде. И о том, что он мог бы сказать по этому поводу. Вместо этого — куча идиотской болтовни о политике, которая за всем этим стояла.

— Политика — это всегда идиотизм! — сказал бы Айова Боб.

Недостаточно говорилось и о Фельгебурт, о том, как она могла разбить ваше сердце, читая концовку «Великого Гэтсби». Они, конечно, признали, что мой отец был героем. И очень тактично отозвались о репутации второго отеля «Нью-Гэмпшир» «в дни его расцвета», как Фрэнк выразился о тех омерзительных днях.

Когда отец вышел из больницы, мы сделали ему подарок. Для этого Фрэнни написала Младшему Джонсу. Младший Джонс снабжал нас бейсбольными новостями все эти семь лет, так что ему вполне можно было доверить выбрать бейсбольную биту для отца. Теперь «луисвильский слаггер» был в полном его распоряжении. Он ему, конечно, потребуется. Отец, похоже, был тронут нашим подарком — на самом деле он был тронут сообразительностью Фрэнни, потому что это была ее идея. Думаю, отец слегка всплакнул, когда вытянул руки и мы вложили в них биту, и он почувствовал, что держит в руках. Однако мы не могли увидеть, плачет ли он или нет: на глазах у него все еще были повязки.

Фрэнк, и так вынужденный постоянно переводить для отца, стал теперь в самом широком смысле посредником между ним и окружающим миром. Когда дирекция Государственной оперы вознамерилась нас отблагодарить и Фрэнк сидел во время представления рядом с отцом, он шепотом рассказывал ему, что происходит на сцене. Музыку отец и так прекрасно воспринимал. Я даже не помню, что это была за опера. Но точно не «Лючия», а какой-то особо комичный фарс. Это Лилли настояла на том, что не нужно больше Schlagobers и крови. Очень мило, что Венская опера решила отблагодарить нас за то, что мы ее спасли, но мы не хотели глотать очередную порцию Schlagobers и крови. Эту оперу мы уже видели. Она игралась у нас в отеле «Нью-Гэмпшир» целых семь лет.

Итак, перед началом этой комической оперы — не важно, какой именно, — дирижер и весь оркестр указали на моего отца, который сидел в первом ряду (отец настоял, что будет сидеть именно там: «Чтобы точно уж все увидеть», — сказал он). Отец встал, и поклонился — он умел кланяться, — и взмахнул бейсбольной битой, приветствуя аудиторию; венцам особенно понравилась та часть истории, которая связана с «луисвильским слаггером». Они были тронуты и очень долго аплодировали отцу, пока тот махал бейсбольной битой. Мы, дети, очень им гордились.

Я часто задумываюсь: пошел бы нью-йоркский издатель, который хотел заплатить за Лиллину книжку пять тысяч долларов, у Фрэнка на поводу, если бы мы все не стали вдруг знаменитыми, если бы не спасли оперу и не покончили с террористами на старый добрый американо-семейный лад.

— Какое это имеет значение? — хитро скажет Фрэнк.

Короче, Лилли не подписала контракта на пять тысяч долларов. Фрэнк сделал более высокую ставку. А когда издатели сообразили, что эта Крошка Берри и есть та малютка, к голове которой был приставлен пистолет, что эта маленькая Крошка Берри — самый юный (и, конечно, самый крошечный) выживший член семьи Берри, убийц террористов и спасителей оперы, ну… короче, здесь бразды правления перешли к Фрэнку.

— Мой автор уже работает над новой книгой, — сказал Фрэнк, агент. — Но спешить нам некуда ни с первой книгой, ни со второй. Что касается «Попытки подрасти», мы заинтересованы в лучшем предложении.

Фрэнк, конечно, свое возьмет.

— Вы хотите сказать, что мы разбогатеем? — слепо спросил отец.

— Только ослепнув, отец выработал странную привычку откидывать голову назад, как будто это могло помочь ему что-нибудь увидеть. А «луисвильский слаггер» стал его неизменно-непоседливым спутником, его ударным инструментом.

— Мы можем делать все, что захотим, пап, — сказала Фрэнни. — Только подумай о чем-нибудь, — добавила она, — и оно уже твое.

— Мечтай, папа, — сказала Лилли, но отец, похоже, растерялся перед таким выбором.

— Все, что захотим? — спросил отец.

— Только назови, — сказал я ему.

Он опять был нашим героем; наконец-то он стал нашим отцом. Он был слеп, но держал бразды правления.

— Ну, надо подумать, — осторожно сказал отец. И его бейсбольная бита наигрывала всевозможную музыку; в отцовских руках «луисвильский слаггер» был целым оркестром. Отец никогда не производил своей битой столько шума, сколько Фрейд, но обращался с ней так разнообразно, как Фрейду и не снилось.

Итак, мы оставляли дом, в котором прожили семь лет, но который так и не стал для нас домом. Фрэнк продал второй отель «Нью-Гэмпшир» по смехотворно высокой цене. Как-никак, доказывал он, это все же достопримечательность.

«Я возвращаюсь домой!» — написала Фрэнни Младшему Джонсу.

«Я возвращаюсь домой», — написала она также Чипперу Доуву.

— Зачем, черт подери, ты это делаешь, Фрэнни? — спросил я ее. — Зачем писать Чипперу Доуву?!

Но Фрэнни отказалась обсуждать это; она просто пожала плечами.

— Я тебе говорила, — сказала медведица Сюзи. — Рано или поздно Фрэнни должна будет с этим разобраться. Вы оба должны разобраться с Чиппером Доувом, — сказала Сюзи, — да и друг с другом тоже.

Я взглянул на Сюзи так, будто не понимал, о чем идет речь, но Сюзи сказала:

— Будь уверен, я-то не слепая. У меня есть глаза. К тому же я умный медведь.

Но угрозы в ее голосе не слышалось.

— У вас обоих настоящая проблема, — доверительно сказала она мне и Фрэнни.

— Кто бы мог подумать, — отозвалась Фрэнни.

— Ну, мы очень аккуратны, — сказал я Сюзи.

— Ну и сколько же времени можно быть настолько аккуратными? — спросила Сюзи. — Не все еще бомбы взорвались, — сказала Сюзи. — Между вами заложена бомба, — сказала медведица Сюзи. — Вы должны быть более чем аккуратны, — предупредила Сюзи меня и Фрэнни. — Бомба, заложенная между вами, может разорвать вас в клочки.

На этот раз Фрэнни, похоже, не нашлась что ответить; я взял ее за руку, она в ответ пожала мою.

— Я люблю тебя, — обнял я ее, когда мы остались одни, чего не должны были себе позволять. — Извини, — прошептал я, — но я люблю тебя, правда.

— Я люблю тебя ужасно, — сказала Фрэнни. На этот раз нас спасла Лилли. Несмотря на то что мы все уже упаковались и сидели на чемоданах, Лилли писала. Мы слышали стук пишущей машинки и могли себе представить, как маленькие ручки нашей сестры порхают над клавиатурой.

— Теперь, когда меня собираются опубликовать, — сказала Лилли, — я должна писать еще лучше. Мне нужно и дальше расти, — сказала она с отчаянием в голосе. — Боже мой, следующая книга должна быть больше и успешней, чем первая. А третья — еще больше.

В том, как она это сказала, чувствовалась безнадежность, и Фрэнк ответил:

— Держись за меня, детка. С хорошим агентом ты скоро будешь весь мир держать в кулаке.

— Но писать-то все равно надо, — пожаловалась Лилли. — Ведь теперь от меня ждут, что я повзрослею.

И звук того, как Лилли изо всех сил старается повзрослеть, отвлек нас с Фрэнни друг от друга. Мы пошли в фойе, где должно было быть людно, где мы чувствовали бы себя в большей безопасности. В фойе недавно убили двух человек, но для нас с Фрэнни там было безопасней, чем в наших комнатах.

Проститутки съехали. Меня больше не интересовало, что с ними будет. Их же не интересовало, что будет с нами.

Отель был пуст; опасное множество комнат манило нас с Фрэнни.

— Однажды, — сказал я ей, — мы не удержимся. Сама знаешь. Или ты думаешь, если мы выждем время, что-то изменится?

— Не изменится, — сказала она, — но, может быть, когда-нибудь мы научимся с этим справляться. Когда-нибудь это может стать немного безопасней, чем сейчас.

Я сомневался, чтобы это когда-нибудь могло стать достаточно безопасным, и я уж готов был попытаться убедить ее не тянуть, использовать второй отель «Нью-Гэмпшир» по его прямому назначению — покончить с этим, увидеть, действительно ли мы обречены или только порочно влекомы друг к другу, — но нашим спасителем стал Фрэнк… на этот раз.

Он вытащил свои чемоданы в фойе и до смерти нас перепутал.

— Господи, Фрэнк! — взвизгнула Фрэнни.

— Извини, — сказал Фрэнк.

Как обычно, у Фрэнка было подозрительно много вещей: его странные книги, его нелепые костюмы и его портновский манекен.

— Ты собираешься тащить этот манекен в Америку, Фрэнк? — спросила его Фрэнни.

— Это гораздо легче того, что везете вы оба, — сказал Фрэнк. — И безопасней!

Так мы поняли, что Фрэнк тоже все о нас знает. Тогда мы думали, что Лилли еще не в курсе, и — с учетом нашей общей дилеммы — были рады, что отец слепой.

— Проходите мимо открытых окон, — сказал Фрэнк нам с Фрэнни.

И, глядя на чертов манекен, лежавший у него на плече, как легкое бревно, мы неуютно поежились: что-то он напоминал. Фальшь — вот на что мы с Фрэнни обратили внимание: выщербленное лицо, очевидный парик и твердый, бестелесный бюст манекена — фальшивое лоно, недвижная грудь, негнущаяся талия. В полумраке фойе отеля «Нью-Гэмпшир» нам с Фрэнни померещился Грустец, хотя на самом деле ничего мы не видели. Но разве Грустец не научил нас быть настороже, озираться по сторонам? В этом мире Грустец мог принимать любые формы.

— Ты тоже проходи мимо открытых окон, Фрэнк, — сказал я, стараясь не смотреть слишком внимательно на его портновский манекен.

— Мы все должны держаться вместе, — сказала Фрэнни в то время, как отец во сне воскликнул: «Auf Wiedersehen, Фрейд!»