Глава 25

Несколько недель сестры лихорадочно готовились к путешествию, и Минна трудилась по двадцать часов в сутки. Однажды под вечер она нашла на туалетном столике письмо. На сей раз это был его почерк

* * *

Вена, 25 марта 1896 года

Дорогая моя Минна!

Уже поздно, а я все не могу уснуть. По правде говоря, я толком не сплю с тех пор, как ты убежала из номера в отеле, будто за тобой гнался призрак. Хочу, чтобы ты знала: я не позволю тебе остаться во Франкфурте навсегда, мне необходимо снова увидеть тебя.

Как страстно я мечтаю провести с тобой несколько дней подряд, но сумею вырваться во Франкфурт лишь на одну ночь. У меня там есть кое-какие коллеги, и я найду повод приехать в любой день, когда ты сможешь освободиться. Несмотря на твое поведение, я знаю, что ты хочешь видеть меня, и твои «никогда» и «невозможно» не следует принимать близко к сердцу. Особенно, если я приеду не с пустыми руками.

Хочешь, я привезу сигареты или бутылочку джина? Ах, если бы все было так просто…

Из твоего письма к Марте я заключил, что ты устроилась на работу с одной-единственной целью — бросить меня в мучительном состоянии одиночества и лишений. Да-да, именно так и происходит, по твоей милости и по милости моего исследования, которым я занимаюсь вечера напролет, расплачиваясь чудовищной головной болью. Даже кокаин, черт возьми, не приносит облегчения.

Сейчас я сижу за столом и гляжу на Афину — она теперь стала моей любимицей. Она покоится на столике у окна — прекрасная, словно живая. Я начинаю понимать древних греков, которые приковывали статуи цепями, чтобы те не упорхнули. И я, подобно грекам, не хочу отпускать тебя.

Когда же я увижу тебя?

Твой Зигмунд.

Минна сложила письмо и проносила его в кармане несколько дней, читая и перечитывая. Но и без этого письма Зигмунд всегда присутствовал в ее сознании. Она могла думать только о нем.

Вопрос состоял лишь в том, как далеко она способна зайти. Решится ли снова с головой броситься в этот омут? Нет. Никогда. Ее роман с Фрейдом закончен. Она не станет продлевать это безумие. Минна все еще чувствовала на себе несмываемое пятно предательства, хотя и скучала по Зигмунду, по его прикосновениям. В конце концов, если в его мире не существует никаких границ, то они есть в ее мире.

Что ему ответить? Минна решила не писать — вообще, какой в этом смысл? Ей оставалось бы только лгать, что она не может вырваться с работы, или заявить, будто не хочет видеть его. Нет, лучше надеяться на то, что ее молчание охладит Зигмунда и отдалит их друг от друга.

* * *

Вена, 1 апреля 1896 года

Дорогая Минна!

Бога ради, напиши мне хоть слово! Либо ты очень загружена, либо сознательно обманываешь себя, считая, что сможешь убежать от этого. Тебе хоть интересно, каково мне? Ты не спросила, но я тебе расскажу. Я чувствую себя, как несчастная побитая собака. Депрессия, смертельная усталость, неспособность сосредоточиться на работе.

Я понимаю, что ты желаешь скрыть истинные отношения между нами. Это благородно. Но молю тебя, не делай этого таким способом. Марта собирается ненадолго съездить с детьми в Райхенау. Предполагается, что я встречусь с ними две недели спустя.

Если не получу от тебя весточку до отъезда, то заявлюсь к тебе без предупреждения, раз это неизбежно.

Твой Зигмунд.

Франкфурт, 15 апреля 1896 года

Дорогой Зигмунд!

Перейду сразу к делу. Твое письмо испугало меня. Ты сошел с ума? Не вздумай приехать без предупреждения и все испортить. Мы никогда больше не увидимся!

Я довольна своей работой, нет, я погружена в нее с головой и не собираюсь рисковать той жизнью, какую мне удалось построить. Жаль, что тебе плохо, но я чувствую, что ты нарочно для меня преувеличиваешь свои симптомы.

Твоя Минна.

* * *

P.S. Ты мог бы все же прислать мне бутылочку джина.

Следующие несколько дней вся прислуга в доме собирали сестер Кассель в поездку на виллу Жюльена, запланированную на ближайшие выходные, а сами хозяйки квохтали и путались у всех под ногами, точно две переполошенные курицы.

Белла причитала, что эта поездка для них слишком утомительна, и ее нервная суета вызывала у Луизы приступы ярости. Сестры обладали отличительной чертой весьма сомнительного свойства — уже сто лет не бывали ни в гостиницах, ни на вокзалах, ни в кафе, и Минна думала, а что будет, если, упаковав все свои поблекшие меха, пожелтевшие блузки и шерстяные костюмы, они отменят все в последнюю минуту.

В ночь перед отъездом Минна смогла попасть к себе в комнату лишь незадолго до полуночи. После обеда сестры попросили составить список лекарств, необходимых им в дороге, и велели ей просмотреть оба аптечных шкафчика и тщательно упаковать пилюли, таблетки и снадобья, надписав на каждой упаковке время приема и дозировку. Минна нехотя согласилась, но занятие было до того утомительно и уныло, что ее так и подмывало смахнуть лекарства в мусорное ведро. В половине двенадцатого ей пришло в голову, что, ошибись она хоть немного в дозировке — и это может их убить. И только страх быть официально уличенной в преднамеренной небрежности заставил Минну вернуться к этому занятию.

Когда она наконец добралась до своей комнаты, то нашла там очередное письмо.

* * *

Вена, 30 апреля 1896 года

Моя дорогая Минна!

Я запер дверь в кабинете и закрыл все окна, теперь могу спокойно сесть за стол и разобраться с твоими упрямыми отказами увидеться со мной. Я обнажил все мои чувства к тебе, и теперь мне только и остается, что умолять тебя, как может умолять одинокий и заброшенный человек, жизнь которого состоит из бесконечных страданий.

Тебе известно, что мои коллеги отказываются признавать мою работу. Я начал карьеру, полный самых благих намерений. Но я окружен лишенными воображения неандертальцами, именующими себя медицинским сообществом, которые готовы растоптать меня. Моя беда в том, что я не способен идти на компромиссы, не способен ради продвижения льстить и подлаживаться, пусть Марта и твердит, что именно это мешает моей университетской карьере.

Мой «общественный провал» в ее глазах осложняется еще и моим отношением к сексуальности, которую, как ты знаешь, она считает отвратительной и постыдной. Она не желает обсуждать со мной мои труды. И никогда не выказывала ни намека на интеллектуальную страсть или хотя бы интерес к моей работе. В ее понимании, исправное ведение домашнего хозяйства — вот единственная ее обязанность. В прежние времена, когда я пытался объяснить ей, что у мужчины есть и другие потребности, она отвернулась от меня. Теперь наши пути разошлись. Мы все меньше понимаем друг друга.

Поэтому, в отверженности своей я прибегаю к тебе, Минна. Ты всегда меня понимала. Кстати, я хотел бы обратить твое внимание: вопреки твоим первоначальным предположениям, что я-де страдаю ипохондрией, доктор, который только что ушел, сообщил, что у меня тяжелый случай жесточайшей аритмии и небольшая одышка.

Любящий тебя

Зигмунд.

* * *

P.S. Джин какой марки ты предпочитаешь?

Минна сложила письмо и спрятала в ящик вместе с остальными. Неужели глубокоуважаемый доктор не нашел ничего лучше, чем стенания в духе «моя жена меня не понимает»? Минну часто упрекали в неуступчивости и независимости. Но эти качества не всегда так уж плохи. Теперь, например, она может положиться на них, чтобы сохранить свою душу, если такое, конечно, еще возможно. Ей в голову пришла одна мысль, старый урок истории, который она запомнила с детства: «Остерегайтесь турок, у ваших дверей грозящих христианскому миру». Как и во время осады Вены в шестнадцатом веке, одна из сторон победит, но обе понесут огромные жертвы.

Назад: Глава 24

Дальше: Глава 26