~~~

Хлебной коркой насухо подтерев миску, долговязый костлявый человек уставился на женщину, что супротив сидит за выскобленным дощатым столом. Не столь голодная или же более разборчивая в еде, она черпает похлебку, опустив глаза долу, будто в акте насыщенья есть что-то непристойное. Большой очаг не разожжен, и, стало быть, женщина хлебает холодное варево. Пальцы ее, ухватившие деревянную ложку, посинели от холода. Другая рука покоится на хлебном ломте утренней выпечки, словно вбирая последние крохи тепла. На столе ничего, кроме двух мисок, двух обшарпанных оловянных кружек и глиняного кувшина с водой; чуть в стороне лежит большая потрепанная книга в буром кожаном переплете, о содержании которой можно только догадываться, ибо отвалившийся корешок заменен латкой из старой парусины.

Полуподвальная каморка вымощена растрескавшейся плиткой, на входе ступеньки. Открытая дверная фрамуга и два оконца впускают хилый свет взошедшего октябрьского солнца, желанного в столь убогом жилище, где нет половика и даже циновки, а блеклые пятна сырости — единственное украшение голых, недавно побеленных стен. Вся обстановка — стол, два стула и деревянный сундук, под днище которого подложены грубо опиленные бруски. В огромном семифутовом очаге, где на гвоздиках висят две чугунные сковороды и древний противень, кучка золы, окантованная кирпичами, смотрится жалко.

Сундук примостился рядом с проемом в смежный безоконный закуток, откуда выглядывает спинка кровати. На полке, приколоченной над очагом, железный подсвечник, два-три огарка, квадратное зеркальце без оправы, трутница и солонка. Всё. В скудости монашеская келья уступает сему жилищу.

Однако в этой аскезе кое-что удивляет. Первое: неоштукатуренный потолок покоится на двух потемневших от времени дубовых балках, украшенных изящными желобками и фасками, словно столетье назад, в правление Якова I иль Елизаветы, в доме-красавце даже обитатели полуподвала удостаивались столярного искусства. Вообще-то здесь была мастерская портного-мануфактурщика, жившего наверху, и сие изящество предназначалось его клиентам.

Вторая странность — дух благочестья. Сегодня нищета ассоциируется с распадом личности, когда человек и его жилище погружены в пучину грязи и бедлама. Каморка же чиста, словно операционная: ни пылинки-соринки, ни паутинки, ни пятнышка. Всюду подметено, все вымыто и выскоблено до чистоты, к какой не придерется самый въедливый боцман, словно жильцы сказали себе: у нас ничего нет, так будем благочестивы. В полном соответствии с тогдашним присловьем: «что плоти во зло, душе во благо». Однако благочестье подразумевало не только чистоту в доме, но и недреманную готовность к переменам, этакую затаенную энергию, какой полна сжатая пружина. Дескать, с таким положением вещей миримся сегодня, но не веки вечные. Чистота бытовая — всего лишь удобный зримый знак строгой и непреклонной чистоты духовной, потенциальной готовности и к мученичеству, и к борьбе. Вот почему уютно устроившееся христианство взирало на внешние знаки сурового раскольничества с тем же недоверием, с каким нынче кое-кто из нас взирает на явного доходягу, не зная, чего от него ждать.

Мужчине немногим за тридцать, но он уже седеет. На нем порты, свободная белая рубаха и душегрейка в бесчисленных прожогах от искр, оставивших следы и на руках. Вот он, Джон Ли, кузнец без кузни, кто нынче выковывает кое-что неподатливее железа — души человеков. Худющий верзила с отрешенным и устремленным вдаль взглядом. Похоже, он тугодум, кто бесконечно переваривает услышанное, прежде чем усмехнуться или высказать мнение. Судя по виду, кузнец еще не усвоил, что женат на Ребекке, кто в грубом сером платье и белоснежном чепце сидит напротив. Убор ее, плотно облегающий голову, под стать каморке — никаких кружев и оборок. Она не изменилась, и новому наряду не под силу скрыть, почему она была той, кем была: карие глаза излучают нежность, загадочную непорочность, терпение… И все ж она совсем иная. В благоприобретенной кротости есть некая твердость, почерпнутая, возможно, от ее визави, и непокорство, взлелеянное новыми обстоятельствами и новой убежденностью.

— На, доешь. — Ребекка отодвигает миску. — Невмоготу мне. Чего-то живот прихватило.

— Тебе страшно?

— Бог даст, все сойдет ладно.

— Мы с твоим отцом будем ждать на улице и молиться. Ежели за прошлые грехи тебя побьют каменьями, терпи и помни, что ты возрождена Господом.

— Хорошо, муж мой.

— И они будут судимы, когда Он придет.

— Да, я знаю.

Джон смотрит на миску, но думает об ином.

— Хочу кое-что рассказать. Ночью мне было виденье, но я побоялся тревожить твой сон.

— Доброе?

— Я шел по дороге и увидел кого-то во всем белом. В одной руке посох, в другой Библия; приветствовав меня, он изрек: «Терпи, срок твой близок». Больше ничего. Знаешь, все так четко, вот как сейчас вижу тебя.

— Кто ж он?

— Пророк Иоанн, хвала Господу! Он мне улыбнулся как другу и верному слуге.

— Срок близок? — задумчиво переспрашивает Ребекка.

— Вот и брат Уордли говорит: будь крепок в вере, тогда получишь знак.

Ребекка опускает взгляд на свой слегка округлившийся живот и усмехается. Потом проходит в закуток, откуда появляется с цинковым ведром и, поднявшись по ступенькам, исчезает за дверью. Лишь теперь Джон подтягивает к себе миску и доедает похлебку. Весь в мыслях о своей грезе, он не чувствует вкуса остатков вчерашнего ужина — водянистой овсянки с крапинами солонины и темно-зеленой лебеды.

Покончив с едой, он берется за книгу, которая сама открывается на титульной странице Нового Завета, — старой Библией 1619 года пользуются часто, но лишь как сборником четырех Евангелий. Не выделенные в абзац аргументы заключены в сердцевидную рамку и жирно подчеркнуты красной тушью. На полях крохотные гравюры: пасхальный агнец, символы пророков, изображения апостолов, из которых крупно представлены четыре евангелиста. Секунду-другую кузнец вглядывается в портрет святого Иоанна: усатый джентльмен определенно якобитской эпохи пишет за столом, рядом уселся ручной дронт… нет, орел. Но Джон Ли не улыбается. Он открывает Евангелие от Иоанна и находит пятнадцатую главу: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — Виноградарь».

Чуть ссутулившись, Джон читает, что явно требует его усилий: палец медленно ползет по строчкам, губы беззвучно шевелятся, будто смысл текста постигнешь лишь после того, как мысленно проговоришь все слова.

«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне.

Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего.

Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают».

Оторвав взгляд от страницы, кузнец смотрит на светлый дверной проем, потом на золу в очаге, а затем продолжает чтение.

Ребекка же с ведром в руке вышагивает к уборной. Бодрая легкая походка противоречит ее интересному положению и не согласуется с обликом улицы. Промышленная революция еще только началась, но Тоуд-лейн уже служит прообразом многих нынешних городов: некогда красивая, она превратилась в скопище обветшалых домов, рассадник однокомнатных халуп и хворей, что находят свое отражение в побитых оспой лицах, рахитичных ногах, истощенности, золотушных язвах, цинге. Современный глаз сие подметит, но сами жертвы, к счастью, не осознают, до чего они жалки. Такова жизнь, перемены немыслимы, главный закон — изворотливость, всяк выживает как может. На улице и крылечках видны лишь женщины с малышней, ибо мужчины и дети постарше (кому уж перевалило за пять-шесть лет) ушли на работу. Порой Ребекка ловит на себе косые взгляды, причина коих не в ней самой или ее цели, но в наряде сектантки.

Общее отхожее место расположено в конце Тоуд-лейн и являет собою ряд из пяти кособоких зловонных сараюшек, тылом обернутых к улице и снабженных еще более зловонными ямами. Между ними и канавой высится куча человеческого дерьма, куда наметанным взмахом Ребекка добавляет содержимое своего ведра. Как водится, вокруг все заросло лебедой, которая еще прозывается вонючей травой. Все сараюшки заняты, Ребекка терпеливо ждет. Наравне с близстоящей уличной колонкой, уборной пользуются почти пятьсот человек.

Вот в очередь встает старуха в таком же сером платье и простом облегающем чепце. Сдержанно улыбнувшись, Ребекка произносит фразу, которая в данных обстоятельствах звучит как-то выспренно и слишком уж неуместно:

— Любви тебе, сестра.

В ответ те же три слова. Однако Ребекка и старуха явно не сестры — они держатся порознь, больше не проронив ни слова. Похоже, единоверцы обменялись приветствиями, сродни обычному «с добрым утром». Но квакеры так не здороваются, посланный Аскью сыщик (кто сейчас вместе с Джонсом топчется возле подвала) напутал.

Когда четверть часа спустя Ребекка и Джон Ли, облачившийся в поношенный черный сюртук и плоскую шляпу, выходят на улицу, двое мужчин даже не пытаются изобразить увлеченность беседой, но откровенно на них пялятся. Долговязый сыщик, привычный к своей роли, сардонически усмехается, Джонс растерян. За несколько шагов до этой пары Ребекка вдруг останавливается, хотя муж ее шагает дальше, и смотрит на Джонса, который неловко сдергивает шляпу и утыкает смущенный взгляд в разделяющую их канаву.

— Пришлось… Мы ж условились…

Ребекка будто впервые его видит, но во взгляде ее нет злости, одно лишь понимание. Наконец она опускает взор и произносит уже знакомую фразу:

— Любви тебе, брат.

Ребекка спешит к мужу, по кому видно, что незнакомцы вызывают в нем всякие чувства, только не любовь. Под руку они продолжают путь. Чуть помешкав, парочка пускается следом, точно лисы, высмотревшие хилого ягненка.