Лучше, чем съездить в Париж с проституткой
Международные путешествия с четырехлетним ребенком требуют пристального внимания к рутинным глупостям, которые дома воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вкус (даже цвет) апельсинового сока требует объяснения. Круассан — не всегда хороший круассан. А система смыва в унитазе (не говоря уже о том, как происходит смыв и какой шум при этом производит) становится проблемой, вызывающей скорбную озабоченность. Рут рада была, что приучила сына к туалету, но ее сердило, что иногда попадаются такие унитазы, к которым мальчик боялся подойти. К тому же, хотя Грэм не понимал разницы во времени, она тем не менее сказывалась на нем: у мальчика случился запор, но он не мог понять, что это прямое следствие того, что он отказывается есть и пить.
В Лондоне, где движение было левосторонним, Рут не позволяла Аманде и Грэму пересекать улицу, ну, разве что перейти в небольшой парк напротив; если не считать этой скучной экспедиции, передвижения няньки и ее подопечного были ограничены стенами отеля. И Грэм обнаружил, что в «Конноте» кровати застланы накрахмаленными простынями. А крахмал живой? — пожелал узнать мальчик.
«На ощупь он как живой», — сказал Грэм.
Когда они уезжали из Лондона в Амстердам, Рут пожалела, что в Лондоне не проявила и половины того мужества, на которое хватило духа у Аманды Мертон. Простоватая девушка добилась немалых успехов: с разницей во времени Грэм справился, запор у него прошел, и он больше не боялся иностранных унитазов, тогда как у Рут были все основания сомневаться в том, что ей удалось вернуться в мир хотя бы с малой долей своей прежней внешней уверенности в себе.
Если прежде, когда Рут давала интервью, ее ничуть не волновало, читал ли интервьюер ее книгу перед разговором с ней или нет, то теперь она молча переживала это унижение. Потратить три или четыре года на книгу, а потом попусту потерять час или более на разговор с журналистом, который даже не удосужился прочесть ее… если это не свидетельствовало о пониженном чувстве собственного достоинства, то что же тогда? (К тому же роман «Мой последний плохой любовник» был довольно невелик по объему.)
С кротостью, которая была для нее совершенно нетипична, Рут сносила часто задаваемый и абсолютно предсказуемый вопрос, не имевший никакого отношения к ее роману, а именно: как она «справляется» со своим вдовством и не входит ли в противоречие ее личный опыт вдовства с тем, что она написала об этом в своем предыдущем романе?
— Нет, — отвечала миссис Коул, а про себя начинала думать: «Быть вдовой — ужасно, в точности как я и предполагала».
Неудивительно, что в Амстердаме у нидерландских журналистов был свой «часто задаваемый и абсолютно предсказуемый вопрос». Они хотели знать, как Рут проводила свои исследования в квартале красных фонарей» Правда ли, что она спряталась в стенном шкафу и наблюдала за проституткой с клиентом? (Нет, не пряталась и не наблюдала, отвечала Рут.) Был ли ее «последний плохой любовник» нидерландцем? (Категорически нет, отвечала писательница. Но, произнося эти слова, она вглядывалась в лица — нет ли среди них Уима; она была уверена, что он, так или иначе, появится.) И вообще, почему это писателя интересуют проститутки? (Лично ее проститутки не интересуют, отвечала Рут.)
Большинство интервьюеров выражали сожаление, что она выбрала объектом своего внимания именно де Валлен. Неужели ничто другое в городе не привлекло ее внимания?
«Вы страдаете провинциализмом, — отвечала Рут своим мучителям. — "Мой последний плохой любовник" вовсе не об Амстердаме. Главный герой — не нидерландка. Амстердам — лишь место действия одного из эпизодов романа. То, что происходит с героиней в Амстердаме, побуждает ее изменить свою жизнь. Меня интересует история се жизни, в особенности ее желание изменить свою жизнь».
Вполне предсказуемо журналисты после этого спрашивали у нее: какие моменты такого рода были в вашей жизни? И: как вы изменили свою жизнь?
Читая ее интервью в газетах, Харри Хукстра диву давался: ну зачем Рут Коул понадобились все эти скучные глупости? Зачем она вообще дает эти интервью? Да ее книгам вовсе не нужно это паблисити. Лучше бы осталась дома и села за новый роман. Но может быть, ей нравится путешествовать, думал Харри Хукстра.
Он уже был на ее чтениях, потом видел по телевизору, присутствовал в «Атенеуме», где она раздавала автографы и где Харри занял самое удобное место — скрывшись от нее за книжной полкой. Сняв с полки всего пять-шесть книг, он мог беспрепятственно наблюдать, как Рут ведет себя со своими поклонниками. Самые ярые ее читатели выстроились в очередь за автографами, и, пока Рут сидела за столом, одну за другой подписывая книги, Харри мог беспрепятственно разглядывать ее профиль. Через щелку, которую проделал между книг, Харри увидел, что, как он догадался по фотографии на заднике, в правом глазу Рут и в самом деле был дефект. А груди у нее и вправду были великолепные.
Хотя Рут, не жалуясь, более часа подписывала книги, за это время все же произошел один случай, поразивший Харри, который решил, что Рут далеко не так дружелюбна, как это могло показаться с первого взгляда; напротив, ему даже показалось, что Рут — в числе самых вспыльчивых людей, каких он видел.
Харри всегда влекло к людям, которые умели сдерживать гнев. Будучи полицейским, он знал, что несдерживаемый гнев — это угроза для него лично. Тогда как гнев сдерживаемый вызывал его симпатию, и он считал, что люди, которые вообще не умеют сердиться, по преимуществу люди ненаблюдательные.
Женщина, ставшая причиной инцидента, стояла в очереди за автографом; это была пожилая дама, и поначалу вид у нее был совершенно невинный, не дававший ни малейших оснований заподозрить ее в каких-нибудь скандальных замыслах, впрочем, правильнее было бы сказать, что Харри ничего такого в ней не заметил. Когда подошла ее очередь, она встала перед столом и положила на него издание «Моего последнего плохого любовника». Рядом с ней стоял робковатый на вид (и такой же пожилой) мужчина. Он улыбался, глядя на Рут, улыбалась и женщина. Проблема, похоже, была в том, что Рут не узнала женщину.
— Вы хотите, чтобы я подписала книгу для вас или для кого-то из членов вашей семьи? — спросила Рут у старухи, чья улыбка при этом сползла с лица.
— Для меня, пожалуйста, — сказала старуха.
У нее был безобидный американский акцент. Но в ее «пожалуйста» слышалась фальшивая вкрадчивость. Рут вежливо ждала… нет, пожалуй, чуть нетерпеливо… когда женщина назовет ей свое имя. Они продолжали смотреть друг на друга, но Рут так и не узнавала ее.
— Меня зовут Мьюриел Риардон, — сказала наконец старуха. — Вы, похоже, меня не помните?
— Нет, к сожалению, не помню, — сказала Рут.
— В последний раз я видела вас на вашей свадьбе, — сказала Мьюриел Риардон. — Я прошу прощения за то, что вам тогда наговорила. Наверно, я была не в себе.
Рут не сводила взгляда с миссис Риардон, цвет ее правого глаза изменился с карего на янтарный. Жуткую старую вдову, которая пять лет назад с такой уверенной наглостью напустилась на нее, Рут не узнала по двум причинам: во-первых, она никак не думала, что увидит старую гарпию в Амстердаме, во-вторых, старая ведьма теперь выглядела значительно лучше. Она не только не умерла, как то предсказывала Ханна, а, напротив, очень даже ожила.
— Это одно из совпадений, которые нельзя объяснить просто совпадением, — говорила миссис Риардон; тон у нее был как у неофита.
Она и была неофитом. За пять лет, прошедших после ее нападения на Рут, Мьюриел успела познакомиться с мистером Риардоном и выйти за него замуж — теперь он с сияющей улыбкой стоял рядом с ней; и Мьюриел и ее новый муж стали истыми христианами.
Миссис Риардон продолжала:
— Когда мы с мужем приехали в Европу, меня не отпускала мысль, что я должна попросить у вас прощения, и надо же — я нахожу вас именно здесь! Это настоящее чудо.
Мистер Риардон, преодолевая робость, сказал:
— Я вдовствовал, когда познакомился с Мьюриел. Мы приехали в Европу посмотреть здесь самые знаменитые церкви и соборы.
Рут продолжала смотреть на миссис Риардон, и Харри Хукстре показалось, что взгляд ее с каждой секундой становится все более недоброжелательным. Насколько то было известно Харри, христианам всегда что-то было нужно. Миссис Риардон нужно было продиктовать условия, на которых Рут должна ее простить.
Рут сощурила глаза до такой степени, что разглядеть шестиугольный дефект в ее правом глазу было невозможно.
— Вы снова замужем, — ровным голосом сказала она.
Именно таким голосом она читала отрывки из своих романов — до странности лишенным всяких эмоций.
— Пожалуйста, простите меня, — сказала Мьюриел Риардон.
— А как же насчет вдовства на всю жизнь? — спросила Рут.
— Пожалуйста… — сказала миссис Риардон.
Мистер Риардон, порывшись в карманах своей спортивной куртки, извлек оттуда целую пачку листков с записями. Казалось, он ищет нужный ему листочек и никак не может найти. Однако он неустрашимо начал читать наизусть: «Ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная…»
— Нет, не эту! — воскликнула миссис Риардон. — Прочти ей ту, что о прощении!
— Я вас не прощаю, — сказала ей Рут. — То, что вы мне сказали, было мерзко, ужасно и несправедливо.
— «Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир», - прочел мистер Риардон с другой карточки. Хотя искал он другую цитату, но чувствовал необходимость назвать источник. — Это из послания Павла римлянам.
— Ну что ты со своими римлянами, — недовольно сказала миссис Риардон.
— Следующий! — сказала Рут, потому что следующий в очереди имел все основания проявлять нетерпение.
— Я не прощаю вас за то, что вы не прощаете меня! — выкрикнула Мьюриел Риардон с нехристианским ядом в голосе.
— Пошла ты в жопу вместе с обоими своими мужьями! — крикнула Рут вслед Мьюриел Риардон, которую пытался увести муж.
Он засунул все записки с библейскими цитатами обратно в карман — кроме одной. Возможно, это была та самая цитата, которую он искал, но этого так никто и не узнал.
Харри предположил, что несколько потрясенный человек, сидящий рядом с Рут Коул, — это ее нидерландский издатель. Когда Рут улыбнулась Маартену, улыбка ее была не похожа на ту, что видел Харри раньше, но Харри правильно истолковал улыбку как свидетельство вновь обретенной уверенности в себе. Это и в самом деле свидетельствовало о том, что Рут вернулась в мир, обретя часть своей прежней напористости.
— Это что еще было за явление? — спросил ее Маартен.
— Да — ерунда, — ответила Рут.
Она замерла, не закончив подписывать очередную книгу, и оглянулась, словно ей вдруг сделалось любопытно, кто мог услышать ее нелестное замечание, то есть все ее замечания. («Кто это сказал — кажется, Брехт? — что рано или поздно мы начинаем походить на своих врагов?» — подумала Рут.)
Увидев, что Рут смотрит на него, Харри спрятался за книгами, но, прежде чем он сделал это, она наверняка успела его увидеть.
«Черт! Я, кажется, влюбляюсь в нее!» — подумал Харри.
Раньше он никогда не влюблялся; поначалу ему показалось, что у него сердечный приступ, и он тут же вышел из «Атенеума», потому что предпочитал умереть на улице.
Когда очередь любителей автографов сократилась до двух-трех самых стойких, одна из продавщиц спросила:
— А где Харри? Я тут его видела. Он что — не хочет получить автограф?
— А кто такой Харри? — спросила Рут.
— Самый большой ваш поклонник, — сказала ей продавщица. — А еще он полицейский. Но он, кажется, ушел. Я впервые видела его на подписании, и еще он ненавидит чтения.
Рут молча сидела за столом, подписывая последние экземпляры своей книги.
— Вас читают даже полицейские, — сказал ей Маартен.
— Так… — сказала Рут.
Большего она сказать не могла. Когда Рут снова посмотрела на полку, где она видела его лицо в окне среди книг, ни окна, ни лица там уже не было. Лицо полицейского исчезло, но она прекрасно помнила это лицо — тот самый полицейский, который в гражданской одежде наблюдал когда-то за ней в квартале красных фонарей, продолжает вести наблюдение!
Рут больше всего в ее амстердамском отеле нравилось то, что из него можно было быстро добраться до гимнастического зала на Рокин. Меньше всего ей нравилось, что отель был рядом с кварталом красных фонарей — от де Валлена ее отделяло полквартала.
Рут не знала, что ответить Аманде Мертон, когда та спросила ее, можно ли ей показать Грэму Ауде Керк — старейшую церковь в Амстердаме, построенную, как считается, около 1300 года и расположенную в центре квартала красных фонарей. Аманда прочла в одном из путеводителей, что детям рекомендуется подниматься на вершину башни Ауде Керк — оттуда открывается превосходный вид на город.
Рут отложила интервью, чтобы проводить Аманду и Грэма. Идти нужно было недалеко, и ей самой хотелось убедиться, что подъем на башню вполне безопасен. Но больше всего Рут хотелось проводить Аманду и Грэма через де Валлен так, чтобы ее четырехлетний сын как можно меньше видел проституток, стоящих в своих окнах.
Она полагала, что знает, как это сделать. Если она пересечет канал в районе Стофстег, а потом пойдет ближе к воде, чем к домам, то у Грэма практически не будет возможности увидеть эти узкие улочки, где женщины в своих окнах сидят так близко от прохожих, что до них можно дотянуться рукой. Но Аманда хотела купить сувенирную футболку, которую она увидела в витрине кафе «Бульдог», а потому Грэм получил прекрасную возможность обозреть одну из девиц, проститутку, которая на короткое время оставила свое окно на Тромпеттерсстег, чтобы купить в «Бульдоге» пачку сигарет. (Немало удивленная Аманда Мертон тоже невольно взглянула на нее.) На проститутке, невысокой брюнетке, была светло-зеленая сорочка, схваченная в паху. Ее туфли на высоких каблуках имели более зеленый оттенок.
— Смотри, мамочка, — сказал Грэм, — леди все еще одевается.
Вид на де Валлен с башни Ауде Керка был и в самом деле великолепен. С высокой башни проститутки в окнах были слишком далеко, и Грэм не мог разглядеть, что на них одно лишь нижнее белье, но Рут даже и с этой высоты видела бесконечное кружение мужчин. Потом, когда они выходили из старой церкви, Аманда свернула не в ту сторону. На имеющей форму подковы Аудекерксплейн в своих дверях стояли, разговаривая друг с другом, несколько южноамериканских проституток.
— Еще леди одеваются, — с отсутствующим видом сказал Грэм; у него нагота этих женщин не вызывала ни малейшего интереса, что удивило Рут: когда Грэму исполнилось четыре года, Рут перестала брать его с собой в ванную.
— Грэм глаз не сводит с моих грудей, — пожаловалась Рут Ханне.
— Как и все остальные, — сказала Ханна.
Три утра подряд Харри в своем спортивном зале на Рокин наблюдал, как мучает себя Рут. После того как она увидела его в книжном магазине, в спортивном зале он вел себя осторожнее. Харри занимался с гирями. Более тяжелые штанги и гантели находились в другом конце длинного помещения, но Харри мог следить за Рут в зеркалах. Он знал ее стандартную программу.
Она делала несколько упражнений для брюшных мышц на мате, потом долго растягивалась. Потом, повязав на шею полотенце, полчаса каталась на стандартном велосипеде, выгоняя из себя пот. Закончив с велосипедом, она работала с легкими гантелями — никогда не тяжелее двух-трех килограммов. Если сегодня она разминала плечи, то завтра — грудь и спину.
В целом Рут работала около полутора часов, давая себе умеренные для женщины ее лет нагрузки. Харри видел, что правая ее рука гораздо сильнее левой. Но особенно впечатлило Харри, что Рут во время занятий ничто не могло отвлечь, даже кошмарная музыка. Когда она крутила педали велосипеда, половину времени глаза у нее были закрыты. Работая с гантелями на мате, она, казалось, вообще ни о чем не думала, даже о своей следующей книге. Губы ее шевелились — она считала про себя количество жимов.
Во время тренировки Рут выпивала литр минеральной воды. Опустошив пластиковую бутыль, Рут никогда не выкидывала ее, не навинтив сначала на место крышечку, — черта малозаметная, но много говорящая о человеке; похоже, у нее аккуратность в крови. Харри без всякого труда заполучил четкий отпечаток ее правого указательного пальца с одной из выброшенных ею бутылей. И он оказался таким, каким и должен был быть, — идеально ровный вертикальный шрам. Ни один нож не мог бы оставить такой ровный порез — вероятно, его оставило стекло. Порез был таким маленьким и ровным, что почти исчез; наверно, она получила травму, когда была совсем крошкой.
В свои сорок один Рут была на десять, а то и больше лет старше, чем любая другая женщина в спортивном зале на Рокин, и Рут не надевала тренировочный костюм в обтяжку, какой предпочитали женщины помоложе. На ней была футболка, засунутая в свободные спортивные мужские трусы. Она понимала, что живот у нее после рождения Грэма увеличился, а груди обвисли по сравнению с тем, что было прежде, хотя весила Рут ровно столько же, сколько весила, пока играла в сквош.
Большинство мужчин в спортивном зале на Рокин были тоже лет на десять моложе Рут. Здесь был только один человек в летах, тяжелоатлет, работавший со своими снарядами обычно спиной к ней, а если она и видела его суровое лицо, то лишь мельком — в зеркалах. Вид у него был очень спортивный, вот только побриться ему бы не помешало. На третье утро, когда он выходил из зала, она узнала его. Это был ее коп. (Увидев его в «Атенеуме», Рут стала думать о нем как о ее собственном копе.)
Поэтому, вернувшись из спортивного зала в холл отеля, Рут была совершенно не готова к встрече с Уимом Йонгблудом. Проведя трое суток в Амстердаме, она почти и думать забыла об Уиме. Она уже решила, что он оставил ее в покое. Но вот он оказался здесь, видимо, со своей женой и ребенком; он настолько разжирел, что она поначалу даже не поняла, кто перед ней, — пока он не разговорился. Когда он попытался поцеловать ее, она демонстративно дала ему понять, что на большее, чем рукопожатие, не согласна.
Ребенка звали Клаас, он пребывал в самом распузатистом возрасте, и его пухлая мордашка напоминала лицо утопленника, долго пролежавшего под водой. Его жена, представленная Рут как «Harriлt с умляутом», тоже была дамочкой пухленькой — недавняя беременность оставила на ней немало жира. Пятна на ее блузе свидетельствовали о том, что молодая мать все еще кормит ребенка и молоко у нее сочится. Но Рут быстро пришла к выводу, что жене Уима эта встреча гораздо больше против шерсти, чем ей. «Почему?» — спрашивала себя Рут. Что Уим рассказал о Рут своей жене?
— У вас такой хорошенький малыш, — солгала Рут Уиму и его несчастного вида жене.
Рут помнила, какой разбитой она чувствовала себя целый год после рождения Грэма. Рут испытывала симпатию к любой женщине с новорожденным ребенком, но ее ложь о красоте Клааса Йонгблуда не возымела никакого, видимо, воздействия на несчастную мать.
— Гарриет не говорит по-английски, — сказал Уим. — Но она прочла вашу новую книгу по-нидерландски.
«Вот оно что!» — подумала Рут.
Жена Уима была уверена, что плохой любовник из нового романа Рут — это Уим, и Уим не сделал ничего, чтобы разубедить ее в этом. Поскольку (в романе Рут) зрелую женщину-писателя переполняет страсть к ее нидерландскому любовнику, то зачем было Уиму разубеждать в этом свою жену? И вот пожалуйста, перед ней была эта пухленькая «Гарриет с умляутом» и с подтекающими грудями, и стоит она рядом с подтянутой, в прекрасной форме Рут Коул — очень привлекательной зрелой женщиной, которая (как была убеждена злосчастная жена Уима) прежде была любовницей ее мужа!
— Вы ей сказали, что мы были любовниками, да? — спросила Рут Уима.
— Ну а разве мы не были, в некотором роде? — с озорной улыбкой сказал Уим. — То есть мы спали в одной кровати. Вы позволили мне кое-что…
— Между нами никогда не было секса, Гарриет, — сказала Рут стоявшей с непонимающим видом жене.
— Я вам сказал — она не понимает по-английски, — сказал Уим.
— Так переведите ей, черт побери! — сказала Рут.
— Я ей выдал мою собственную версию, — ответил Уим, улыбаясь Рут.
Легенда о том, что он спал с самой Рут Коул, несомненно давала Уиму некоторую власть над «Гарриет с умляутом». Вид у жены Уима был подавленный — над ней витала какая-то самоубийственная аура.
— Послушайте меня, Гарриет, — мы никогда не были любовниками, — попыталась еще раз Рут. — У меня не было секса с вашим мужем — он лжет.
— Вам нужен переводчик, — сказал Уим, поглядывая на Рут; он теперь откровенно смеялся над ней.
В этот самый момент Харри Хукстра и заговорил с Рут, которая даже не заметила, как он прошел следом за ней в холл отеля, что он, впрочем, делал каждое утро.
— Я могу для вас перевести, — сказал Харри, глядя на Рут. — Вы мне скажите, что надо.
— А, это вы, Харри! — сказала Рут, словно знала его много лет и он был ее лучшим другом.
Она знала имя полицейского только со слов продавца в книжном магазине; правда, еще она помнила его по газетному отчету об убийстве Рои. И потом, она написала его имя и фамилию (а сделать это без ошибок далось ей не так-то просто) на конверте, в котором были ее свидетельские показания.
— Привет, Рут, — сказал Харри.
— Скажите ей, что у меня никогда не было секса с ее лжецом-мужем, — сказала Рут Харри, который — неожиданно для Гарриет — заговорил с ней. — Скажите ей, что я разок позволила ее мужу помастурбировать рядом со мной — и это все, — сказала Рут. — И он отдрочил еще раз, когда думал, что я сплю.
По мере того как Харри переводил, лицо Гарриет вроде бы оживлялось. Наконец она передала ребенка Уиму и, сказав что-то своему мужу, пошла прочь. Когда Уим последовал за ней, Гарриет добавила что-то еще.
— Она сказала: «Возьми ребенка — он описался», — перевел Харри для Рут. — А потом она спросила у него: «Зачем тебе нужно было знакомить меня с ней?»
Когда пара покидала отель, Уим сказал что-то жалобным голосом своей рассерженной жене.
— Муж сказал: «Она написала обо мне в своей книге!» — перевел Харри.
Уим с ребенком и его жена ушли, и Харри остался в холле вдвоем с Рут, если не считать с полдюжины японских бизнесменов, стоявших у стойки портье и явно загипнотизированных упражнениями в переводе, только что ими услышанными. Что они поняли, было не ясно, но они смотрели на Рут и Харри с трепетом, словно стали свидетелями события, деликатные особенности которого было бы невозможно объяснить остальной Японии.
— Значит… вы все еще продолжаете следить за мной, — сказала после некоторой паузы Рут, посмотрев на полицейского. — Будьте добры, расскажите, что я такого сделала.
— Я думаю, вы знаете, что сделали. И сделанное вами не так уж плохо, — сказал ей Харри. — Давайте прогуляемся немного.
Рут посмотрела на свои часы.
— У меня здесь интервью через сорок пять минут.
— Мы успеем вернуться, — ответил Харри. — Прогуляемся самую малость.
— Прогуляемся куда? — спросила Рут, хотя ей подумалось, что она знает.
Они оставили мешки со своими тренировочными костюмами у портье. Когда они вышли на Стофстег, Рут инстинктивно взяла Харри под руку. Еще было слишком рано, но две толстые женщины из Ганы уже работали.
— Это она, Харри, — ты ее поймал, — сказала одна из них.
— Да-да, это она, — подтвердила вторая проститутка.
— Помните их? — спросил у Рут Харри.
Они пересекли канал и оказались на Аудезейдс-Ахтербюргвал, а она все еще держала его под руку.
— Да, — ответила она тихим голосом.
Перед выходом из спортивного зала она приняла душ и вымыла волосы, которые все еще оставались влажными, и теперь она чувствовала, что ее хлопчатобумажная футболка слишком тонка для такой погоды — она была одета только для того, чтобы с Рокин сразу же вернуться в отель.
Они свернули на Барндестег, где молодая тайка с лунообразным лицом в одной сорочке, дрожа, стояла в дверях своей комнаты; за прошедшие пять лет она потяжелела.
— Помните ее? — спросил Харри у Рут.
— Да, — снова ответила Рут.
— Это она, — сказала Харри тайка — Она хотеть только смотреть.
Трансвестит из Эквадора перебрался с Гордийненстег в комнату с окном на Блудстрат. Рут тут же вспомнила ощущение под пальцами его похожих на бейсбольный мяч грудей. Но на этот раз в нем было что-то столь определенно мужское, что Рут не могла поверить: неужели она когда-то приняла его за женщину?
— Я же тебе говорила, что у нее классные груди, — сказал трансвестит Харри. — Долго же ты ее искал.
— Я на несколько лет приостановил поиски, — ответил Харри.
— Я что — арестована? — прошептала Рут Харри.
— Конечно нет, — сказал ей Харри. — Мы просто гуляем немножко.
Шли они быстро, и Рут скоро согрелась. До Харри она не была знакома с мужчинами, которые ходили бы быстрее ее — ей приходилось чуть ли не трусить, чтобы не отставать от полицейского. Когда они свернули на Вармусстрат, какой-то человек в дверях полицейского участка окликнул Харри — еще некоторое время этот человек и Харри перекрикивались по-нидерландски через увеличивающееся между ними расстояние. Рут понятия не имела — о ней они говорят или нет. Она решила, что — нет, потому что Харри во время этого короткого разговора даже не замедлил шага.
Человек в дверях полицейского участка был старинным дружком Харри — Нико Янсеном.
— Эй, Харри, — крикнул Янсен. — Вот, значит, как ты собираешься жить на пенсии — гулять с подружками по местам своей прежней работы?
— Она не моя подружка, Нико, — крикнул Харри. — Она мой свидетель!
— Елки-палки — так ты ее нашел?! — прокричал Нико. — И что ты собираешься с ней делать?
— Может, женюсь, — ответил Харри.
Переводя Рут через Дамрак, Харри взял ее за пальцы, а когда они пересекали по мосту Сингел, Рут снова просунула свою руку ему под локоть. Они были неподалеку от Бергстрат, когда она набралась мужества сказать ему.
— Одну вы пропустили, — сказала Рут Харри. — Я разговаривала с еще одной женщиной. Я хочу сказать — в том районе.
— Да, я знаю — на Слаперстег, — сказал Харри. — Она была ямайкой. Но она попала в неприятную историю и вернулась домой.
— Вот как, — сказала Рут.
На Бергстрат в окне комнаты Рои шторы были задернуты; хотя утро еще только началось, Аннеке Сметс уже работала с клиентом. Харри и Рут ждали на улице.
— Как вы порезали палец? — спросил ее Харри. — Стеклом?
Рут начала было рассказывать ему старую историю, но оборвала себя на полуслове.
— Но ведь шрам такой маленький! Как вы его разглядели?
Он объяснил, что на отпечатке шрам четко виден, а кроме тюбика с поляроидным покрытием она прикоснулась к одной из туфель Рои, а еще к дверной ручке, а еще — к бутылке в спортзале.
— Вот как, — сказала Рут и продолжила рассказ о том, как она порезалась. — Это случилось летом, когда мне было четыре года.
Она выставила указательный палец правой руки с крохотным шрамом. Чтобы разглядеть его, ему пришлось крепко взять ее пальцы своими — Рут трясло.
У Харри Хукстры были маленькие квадратные пальцы — и никаких колец. На тыльной стороне его гладких, сильных рук почти не было волос.
— Вы не собираетесь арестовывать меня? — снова спросила Рут.
— Конечно нет! — сказал ей Харри. — Я просто хотел поблагодарить вас. Вы оказались хорошим свидетелем.
— Я могла бы спасти ее, если бы сделала что-нибудь, — сказала Рут. — Но я боялась пошевелиться. Я могла бы броситься прочь или попытаться ударить его — может быть, торшером. Но я ничего не сделала. Я боялась пошевелиться — я не могла пошевелиться, — повторила она.
— Вам повезло, что вы не пошевелились, — сказал ей Харри. — Он бы убил вас обеих, по крайней мере попытался бы. Он был убийца — убил восемь проституток. И не всех так легко, как Рои. А если бы он убил вас, то у него не было бы свидетеля.
— Не знаю, — сказала Рут.
— Я знаю, — сказал ей Харри. — Вы правильно поступили. Вы остались живы. Вы были свидетелем. И потом, он почти слышал вас — он сказал, что было мгновение, когда он услышал что-то. Наверно, вы пошевелились.
У Рут мурашки побежали по коже, когда она вспомнила, как человекокроту показалось, что он услышал ее, — он таки ее услышал!
— Вы говорили с ним? — тихо спросила Рут.
— Незадолго до его смерти, — сказал Харри. — Поверьте мне — хорошо, что вы испугались.
Дверь в комнату Рои открылась, и оттуда, украдкой бросив на них взгляд, стыдливо вышел человек. Аннеке Сметс потребовалось несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Харри и Рут дождались, когда она займет свое место в дверях.
— Моя свидетельница чувствует себя виноватой, — объяснил Аннеке по-нидерландски Харри. — Она думает, что могла бы спасти Рои, если бы не боялась выйти из стенного шкафа.
— Единственное, чем твоя свидетельница могла бы спасти Рои, — это стать ее клиенткой, — ответила Аннеке тоже по-нидерландски. — Я хочу сказать, она должна была стать клиенткой вместо того, кого выбрала Рои.
— Я тебя понимаю, — сказал Харри, но переводить это для Рут не счел нужным.
— А я думала, ты уже на пенсии, Харри, — сказала Аннеке. — Чего это ты еще работаешь?
— Я не работаю, — сказал Харри Аннеке.
Рут могла только догадываться, о чем они говорят.
На пути назад в отель Рут заметила:
— Она здорово растолстела, эта девушка.
— Еда лучше героина, — ответил Харри.
— А вы знали Рои?
— Рои была моим другом, — сказал ей Харри. — Мы как-то даже собирались вместе съездить в Париж, но этого так и не случилось.
— Вы с ней спали когда-нибудь? — отважилась спросить Рут.
— Нет. Но хотел! — признался Харри.
Они снова пересекли Вармусстрат и вернулись в квартал красных фонарей, пройдя мимо старой церкви. Всего несколькими днями ранее тут грелись на солнышке южноамериканские проститутки, но теперь в открытых дверях стояла только одна женщина. Погода была прохладная, и женщина накинула себе на плечи длинную шаль, но все равно было видно, что на ней нет ничего, кроме бюстгальтера и трусиков. Проститутка была колумбийкой, и говорила она на творчески переработанном английском языке, ставшем главным языком де Валлена.
— Святая матерь, Харри! Ты будешь арестовать эта женщина? — выкрикнула колумбийка.
— Мы просто вышли прогуляться, — сказал Харри.
— Ты мне говорить, что ты на пенсия! — в спину им сказала проститутка.
— Я и есть на пенсии! — откликнулся Харри.
Рут отпустила его руку.
— Вы вышли на пенсию, — сказала Рут голосом, которым она пользовалась на чтениях.
— Да, — сказал бывший полицейский. — После сорока лет работы…
— Вы мне не сказали, что вышли на пенсию, — сказала Рут.
— Вы не спрашивали, — ответил бывший сержант Хукстра.
— Если вы допрашивали меня не как полицейский, то в каком именно качестве вы меня допрашивали? — спросила его Рут. — Какие у вас есть полномочия?
— Никаких, — весело сказал Харри. — И я вас не допрашивал. Мы просто немного прогулялись.
— Вы на пенсии, — повторила Рут. — У вас слишком молодой вид для пенсионера. Сколько же вам лет?
— Пятьдесят восемь.
У нее снова мурашки побежали по коже, потому что именно столько лет и было Алану, когда он умер; и тем не менее Харри казался ей куда моложе — он и на пятьдесят не выглядел, и Рут знала, что он в прекрасной форме.
— Вы меня провели, — сказала Рут.
— Там, в стенном шкафу, когда вы смотрели сквозь щель в занавесках, — начал Харри, — происходящее интересовало вас как писателя или как женщину? Или и то и другое?
— И то и другое, — ответила Рут. — Вы продолжаете меня допрашивать.
— Я хочу сказать вот что: сперва я начал следить за вами как коп, а позднее я заинтересовался вами и как коп, и как мужчина.
— Как мужчина? Вы пытаетесь меня закадрить? — спросила его Рут.
— А еще и как читатель, — продолжал Харри, оставляя ее вопрос без ответа. — Я прочел все, что вы написали.
— Но как вы узнали, что свидетель — я?
— «Эта комната вся была в красном, а еще краснее ее делал красный колпак на торшере», — процитировал ей Харри из ее же романа. — «Я так нервничала, что проку от меня было мало, — продолжал он, — я не смогла даже помочь проститутке развернуть туфли носками вперед. Я подняла одну — и она тут же выпала у меня из рук».
— Хватит, хватит, — сказала Рут.
— Ваши пальцы были только на одной из туфель Рои, — добавил Харри.
Они уже вернулись в отель, когда Рут спросила его:
— И что вы теперь собираетесь со мной делать? Этот вопрос застал Харри врасплох.
— У меня нет никакого плана, — признался он.
В холле Рут сразу же увидела журналиста, который должен был брать у нее последнее интервью в Амстердаме. После этого день у нее был свободен. Она собиралась сводить Грэма в зоопарк. Еще она ориентировочно договорилась о раннем ужине с Маартеном и Сильвией, а с утра пораньше собиралась отправиться в Париж.
— Вы любите зоопарк? — спросила Рут у Харри. — А в Париже когда-нибудь были?
В Париже Харри выбрал отель «Дюк де Сен-Симон» — он слишком много читал об этом отеле, чтобы останавливаться где-то в другом месте. А когда-то он воображал, что остановится здесь с Рои, в чем и признался Рут. Харри обнаружил, что может говорить Рут что угодно, даже что купил лотарингский двойной крест (который он подарил ей) за гроши и что вообще-то купил его для проститутки, но та покончила с собой. Рут сказала, что этот крестик нравится ей даже еще больше из-за связанной с ним истории. (Все дни и ночи, что они провели в Париже, она не снимала крестика.)
В их последнюю ночь в Амстердаме Харри показал ей свою квартиру на западе города. Рут поразилась количеству книг в его библиотеке и тому, что он любит готовить и покупать еду и топить камин у себя в спальне даже в теплую погоду, когда можно спать с открытыми окнами.
Они спали вместе, а языки пламени мелькали на книжных шкафах. Уличный воздух шевелил штору — ветерок был мягкий и прохладный. Харри спросил, почему у нее правая рука сильнее и больше, и она рассказала ему всю историю о своих занятиях сквошем — включая и тягу к плохим любовникам, и Скотта Сондерса, и то, каким человеком был ее отец и как он умер.
Харри показал ей свое нидерландское издание «De muis achter het behang». «Мышь за стеной» была его любимой книгой в детстве, когда его английский был еще недостаточно хорош, чтобы читать по-английски почти всех авторов, писавших не по-нидерландски. Он читал по-нидерландски и «Шум — словно кто-то старается не шуметь». В кровати Харри читал ей вслух нидерландский перевод, а она цитировала ему английский текст по памяти. (О человекокроте Рут все помнила наизусть.)
После того как Рут рассказала Харри историю ее матери и Эдди О'Хары, она ничуть не удивилась, когда выяснилось, что Харри читал все детективы о Маргарет Макдермид (она раньше считала, что полицейские читают только детективы), но ее поразило вот что: оказывается, Харри читал и все романы Эдди О'Хары.
— Ты зачитал всю мою семью! — сказала ему Рут.
— Неужели все твои знакомые — сплошь писатели? — спросил ее Харри.
В ту ночь на западе Амстердама она уснула, положив голову на грудь Харри, ни на секунду не забывая, как естественно играл он в зоопарке с Грэмом. Сначала они подражали разным животным и звукам, производимым птицами; потом они пытались определить разницу в запахах, издаваемых разными животными. С головой на груди Харри Рут проснулась, когда было еще темно: она хотела вернуться в свою кровать до того, как проснется Грэм в комнате Аманды.
В Париже расстояние от отеля Харри на рю де Сен-Симон до того места, где официально остановилась Рут — в отеле «Лютеция» на бульваре Распай, — было рукой подать. Во дворике отеля «Дюк де Сен-Симон» кто-то каждое утро включал поливальный шланг, и звук воды будил их. Они молча одевались, и Харри провожал ее до отеля.
Пока Рут один за другим мучили интервьюеры в холле «Лютеции», Харри шел с Грэмом на детскую площадку в Люксембургском саду, а Аманда получала утро в свое распоряжение — побродить по магазинам, посмотреть достопримечательности, сходить в «Лувр» (что она сделала дважды), или в «Тюильри», или в «Нотр-Дам», или на Эйфелеву башню. Ведь в конечном счете оправданием для ее двухнедельного отсутствия в школе было сопровождение Рут в турне, которое должно было носить образовательный характер. (Что же касается того, что думала Аманда о ночных отсутствиях Рут, то писательница полагала, что в этом тоже есть образовательный элемент.)
Рут не только нашла своих французских интервьюеров очень милыми (отчасти потому, что они читали все ее книги, а отчасти потому, что французские журналисты не считали странным — или неестественным, или извращенным, — что главную героиню романа убедили подсмотреть за проституткой с клиентом), она еще чувствовала, что когда Грэм с Харри, он в надежных руках. (Единственное разочарование, которое выразил Грэм в связи с Харри, состояло в том, что если Харри — полицейский, то почему у него нет пистолета.)
Когда Рут и Харри прошли мимо красного навеса и белого каменного фасада отеля «Дю Ки-Вольтер», стоял влажный, теплый вечер. В крохотном кафе-баре не было ни души, а снаружи рядом с кованым фонарем была прибита дощечка с небольшим списком останавливавшихся в отеле знаменитостей, в котором Тед Коул упомянут не был.
— Ну и чем ты думаешь заняться теперь, на пенсии? — спросила Рут бывшего сержанта Хукстру.
— Я хочу жениться на богатой женщине, — сказал Харри.
— Я для тебя достаточно богата? — спросила его Рут. — Разве это не лучше, чем съездить в Париж с проституткой?
