Эдди О'Хара влюбляется снова
Что касается четвертого и, судя по всему, последнего романа Алис Сомерсет в серии про Маргарет Макдермид — «Макдермид, на покое», — то если Харри Хукстра был разочарован концовкой, для Эдди О'Хары она стала тяжелым ударом. И дело было не только в том, что Марион написала о фотографиях своих потерянных мальчиков («Она надеялась, что когда-нибудь ей достанет мужества уничтожить их»). Еще более угнетала его обреченность ушедшего на покой детектива. Отставной сержант Макдермид оставалась перед фактом безвозвратной потери мальчиков. Марион отказывалась от попыток вдохнуть хотя бы вымышленную жизнь в смерть своих мальчиков. Судя по всему, Алис Сомерсет заканчивала свою писательскую карьеру; Эдди О'Хара воспринял «Макдермид, на покое» как заявление об уходе на покой и писателя Марион.
В то время Рут сказала Эдди: «Многие люди уходят на покой задолго до семидесяти двух».
Но с тех пор прошло уже четыре с половиной года, и осенью 95-го от Марион не было никаких известий — Алис Сомерсет так и не написала или, по крайней мере, не издала новой книги — и как Эдди, так и Рут вспоминали теперь Марион гораздо реже, чем прежде. Иногда Эдди казалось, что Рут списала мать со счетов. Но разве можно было ее за это обвинять?
Рут была, безусловно (и заслуженно), сердита — ни рождение Грэма, ни первые годы его жизни не побудили ее мать вернуться. Не увидели они Марион и после смерти Алана год назад, смерти, которая могла бы дать Марион повод выйти из небытия и принести свои соболезнования.
Хотя Алан никогда не был религиозен, он оставил очень точные и конкретные указания касательно того, что нужно делать в случае его смерти. Он хотел, чтобы его кремировали, и просил развеять его прах на кукурузном поле Кевина Мертона. У Кевина, их вермонтского соседа и хранителя дома Рут во время ее отсутствия, было замечательное холмистое поле, на которое открывался вид из главной спальни дома.
Алан не рассматривал варианта, что Кевин и его жена могут возражать против этого — поле не было собственностью Рут. Но Мертоны не возражали. Кевин философски заметил, что прах Алана пойдет на пользу полю. И еще Кевин сказал Рут, что если он когда-нибудь надумает продать ферму, то сначала продаст поле ей или Грэму. (Для Алана это было типично: он априори полагался на доброту Кевина.)
Что же касается дома в Сагапонаке, то в течение года после смерти Алана у Рут нередко возникала мысль продать его.
Гражданская панихида по Алану проводилась в помещении Нью-Йоркского общества этической культуры на Западной Шестьдесят четвертой улице. Всю организацию взяли на себя его коллеги по «Рэндом хаус». Первым выступал его товарищ-редактор — это были сочувственные воспоминания о том, как подтягивало сотрудников известного издательства присутствие в нем Алана. Потом с речами выступили четыре автора Алана; Рут среди них не было — она присутствовала здесь в качестве вдовы.
Она надела необычную для нее шляпку с еще более необычной вуалью. Вуаль испугала Грэма, и ей пришлось просить трехлетнего мальчика разрешить ей надеть эту шляпку. Вуаль казалась ей важной частью туалета, обусловленной не почтением или традицией, а желанием скрыть ее слезы.
У большинства присутствующих на похоронах и друзей, пришедших проститься с Аланом, создалось впечатление, что ребенок на протяжении всей панихиды цеплялся за мать, на самом же деле скорее мать цеплялась за него. Рут держала мальчика на коленях. Ее слезы, видимо, вызывали у него больший страх, чем реальность смерти отца — в три года его представление о смерти было очень неопределенным. После нескольких перерывов в панихиде Грэм прошептал матери: «А где папа теперь?» (В детской головке, видимо, сложилось впечатление, что его отец уехал куда-то путешествовать.)
«Все будет хорошо, детка», — шептала на протяжении всей панихиды Ханна, сидевшая рядом с Рут. Как это ни удивительно, но сия атеистическая литания оказывала на Рут благоприятно-раздражающее воздействие. Она отвлекала ее от скорби. Эти механические повторы вызывали у Рут вопрос — кого утешает Ханна: ребенка, потерявшего отца, или женщину, потерявшую мужа.
Последним слово дали Эдди О'Харе. Его не выбирали ни Рут, ни коллеги Алана.
Поскольку Алан был невысокого мнения об Эдди, не только как о писателе, но и как ораторе, Рут откровенно удивилась, когда узнала, что Алан упомянул его в своих инструкциях. Алан сам выбрал музыку и место для панихиды (последнее — за его нерелигиозную атмосферу), он категорически потребовал, чтобы не было никаких цветов (он всегда ненавидел запах цветов), и так же однозначно завещал: последнее слово на его похоронах предоставить Эдди. Алан даже предписал, что именно Эдди должен сказать.
Эдди, как и всегда, немного волновался. Он искал какое-нибудь вступление, и это свидетельствовало о том, что Алан оставил ему неполные инструкции — Алан не собирался так быстро умирать.
Эдди сказал, что в свои пятьдесят два он всего на шесть лет моложе Алана. Возрастной фактор тут очень важен, неуверенно говорил Эдди, потому что Алан оставил Эдди инструкцию прочесть определенное стихотворение — «Когда состаришься» Йейтса. Тут присутствовало одно неловкое обстоятельство, состоявшее в том, что, по мысли Алана, ко времени его смерти Рут уже будет старой женщиной. Он вполне справедливо предполагал, что с учетом восемнадцатилетней разницы в возрасте умрет раньше ее. Но, что вполне характерно для Алана, ему и в голову не приходило, что он оставит свою вдову еще молодой женщиной.
— Господи Иисусе, это мучительно, — прошептала Ханна на ухо Рут. — Эдди нужно было просто прочесть это стихотворение!
Рут, которая уже знала, что это за стихотворение, была бы рада никогда не слышать его. Оно всегда вызывало у нее слезы, даже вне контекста смерти Алана и ее вдовьего статуса. Она не сомневалась, что и теперь это стихотворение вызовет у нее слезы.
— Все будет хорошо, детка, — снова прошептала Ханна, когда Эдди наконец прочел стихотворение Йейтса.
Когда, состарясь, медленно прочтешь
Ты эту книгу, сидя у огня,
Припомни, как, бездонностью маня,
Твой нежный взгляд был прежде так хорош.
Тебя любили многие за миг
Изящества, по правде или нет,
Но лишь один любил в тебе рассвет
Блуждающей души и грустный лик.
К пылающим поленьям наклонись,
Шепчи, жалей, любовь ушла с тех пор,
Ступая по вершинам дальних гор
И скрыв лицо средь звезд, поднявшись ввысь.
Вполне понятно, что все присутствующие решили: Рут плачет так горько, потому что очень любила своего мужа. Она и в самом деле любила мужа или, по крайней мере, научилась его любить. Но еще больше Рут любила свою жизнь с ним. И хотя она переживала за Грэма, лишившегося отца, но, по крайней мере, это случилось в таком возрасте, когда смерть не оставит на нем неизгладимого следа. Пройдет время, и Грэм даже не будет помнить Алана.
Но Рут была сердита на Алана за то, что он умер, а когда Эдди прочел стихотворение Йейтса, она разозлилась еще больше, услышав, что Алан полагал, будто она будет старухой, когда он умрет! Рут, конечно же, всегда надеялась, что будет старухой, когда Алан умрет. Но вот как все повернулось: Алана нет, а ей едва исполнилось сорок, и на руках у нее остался трехлетний сын.
Но у Рут была и еще одна, более низкая, эгоистичная причина для слез. Дело было в том, что когда-то чтение стихов Йейтса заставило ее навсегда отказаться от любых попыток стать поэтом; она плакала слезами, которыми плачет всякий раз писатель, слыша тексты другого писателя и понимая, что ему или ей так никогда не написать.
— Почему плачет мама? — спросил Грэм у Ханны уже в сотый раз, потому что с момента смерти Алана глаза у Рут постоянно были на мокром месте.
— Твоя мама плачет, потому что тоскует по твоему папе, — прошептала Ханна мальчику.
— А где папа теперь? — спросил Грэм у Ханны; он пока что не получил удовлетворительного ответа на этот вопрос от матери.
После панихиды Рут окружила толпа людей; она потеряла счет прикосновениям чужих рук. Она стояла, сцепив пальцы внизу живота; большинство людей не пытались прикоснуться к ее ладоням — только к запястьям, локтю, плечу.
Ханна держала на руках Грэма, Эдди старался быть как можно незаметнее. Он казался особенно сконфуженным, словно сожалел о том, что прочел это стихотворение, а может быть, он молча выговаривал себе за то, что его предисловие было слишком коротким и невнятным.
— Мама, сними пуаль, — сказал Грэм.
— Это называется вуаль, детка, не пуаль, — сказала Ханна мальчику. — И мама хочет остаться в ней.
— Нет-нет, я ее теперь сниму, — сказала Рут; она наконец прекратила плакать.
Ее лицо сковала какая-то немота; она, казалось, была больше не в силах плакать или в любой другой форме демонстрировать свою скорбь. Потом она вспомнила ту жуткую старуху, которая называла себя вдовой на всю жизнь. Где теперь эта старуха? Панихида по Алану была бы идеальным местом для ее очередного появления!
— Вы помните ту жуткую старуху-вдову? — спросила Рут у Ханны и Эдди.
— Я все время поглядываю — не появится ли она, — ответила Ханна. — Но она, вероятно, умерла.
Эдди все еще мучительно переживал свое чтение стихов Йейтса, но он тем не менее оставался постоянно настороже. Рут тоже смотрела — не появится ли Марион; и вдруг ей показалось, что она видит мать.
Женщина эта была недостаточно стара, чтобы быть Марион, но Рут поначалу не поняла этого. В первую очередь ее поразило изящество этой незнакомки и сочувствие и участие, которые, казалось, шли от самого сердца. Она смотрела на Рут не угрожающе, не навязчиво, но с любопытством, в котором сквозили сожаление и сострадание. Она была привлекательной немолодой женщиной возраста Алана — ей еще не перевалило за шестьдесят. И потом, женщина смотрела на Рут совсем не так пристально, как она смотрела на Ханну. И тут Рут поняла, что на самом деле женщина смотрит даже не на Ханну — ее внимание привлекал Грэм.
Рут прикоснулась к руке женщины и спросила:
— Простите… я вас знаю?
Женщина смутилась и отвела глаза. Но потом смущение прошло, она набралась мужества и прикоснулась к предплечью Рут.
— Извините, я знаю, что смотрела на вашего сына. Просто он не похож на Алана, — нервно сказала женщина.
— Кто вы, леди? — спросила у нее Ханна.
— Ой, простите бога ради! — сказала женщина, глядя на Рут. — Я другая миссис Олбрайт. То есть первая миссис Олбрайт.
Рут не хотела, чтобы Ханна нахамила бывшей жене Алана, а вид у Ханны был такой, словно она собиралась спросить: «Вас сюда кто-нибудь приглашал?»
Ситуацию спас Эдди.
— Очень рад с вами познакомиться, — сказал Эдди, пожимая руку бывшей жены Алана. — Он всегда так высоко отзывался о вас.
Бывшая миссис Олбрайт была поражена; ее это известие сразило не меньше, чем Эдди — стихотворение Йейтса. Рут никогда не слышала, чтобы Алан «высоко» отзывался о своей бывшей жене; иногда он говорил о ней сочувственно, в особенности потому, что был уверен: она теперь раскаивается в своем решении никогда не иметь детей. И вот она пришла сюда и теперь разглядывала Грэма! Рут была уверена, что бывшая миссис Олбрайт пришла на гражданскую панихиду по Алану не для того, чтобы этим самым выразить свое уважение бывшему мужу, а чтобы посмотреть на его ребенка!
Но Рут сказала только:
— Спасибо, что пришли.
Она продолжала бы и дальше произносить протокольные слова, но Ханна остановила ее.
— Детка, тебе лучше с вуалью, — прошептала Ханна. — Грэм, это старая знакомая твоего папы, — сказала Ханна мальчику. — Поздоровайся.
Грэм поздоровался с бывшей женой Алана и спросил:
— Но где папа? Где он теперь?
Рут опустила вуаль; лицо ее настолько онемело, что она даже не чувствовала, как слезы снова потекли по ее щекам.
«Небеса изобрели специально для детей, — подумала Рут. — Только для того, чтобы иметь возможность сказать: "Твой папа теперь на небесах, Грэм"».
Что она и сказала Грэму.
— А на небесах хорошо, да? — начал мальчик.
Они не раз после смерти Алана говорили о небесах, о том, какие они. Может быть, небеса так интересовали мальчика, потому что эта тема была для него внове; поскольку ни Алан, ни Рут не были религиозны, небеса не фигурировали в первые три года жизни Грэма на земле.
— Я тебе скажу, что такое небеса, — сказала мальчику бывшая миссис Олбрайт. — Они похожи на твои лучшие сны.
Но Грэм был в таком возрасте, когда по ночам его мучили кошмары. Сны вовсе не обязательно были посланцами небес. И тем не менее, если верить Йейтсу, мальчик должен был представить себе, как его папа «ступает по вершинам дальних гор, скрыв лицо средь звезд, поднявшись ввысь!» («Это небеса или ночной кошмар?» — спрашивала себя Рут.)
— Ее здесь нет, да? — внезапно из-под вуали спросила Рут у Эдди.
— Я ее не вижу, — подтвердил Эдди.
— Я знаю — ее здесь нет, — сказала Рут.
— Кого здесь нет? — спросила Ханна у Эдди.
— Ее матери, — ответил Эдди.
— Все будет хорошо, детка, — прошептала Ханна своей лучшей подружке. — В жопу ее, твою матушку.
На взгляд Ханны Грант, название «В жопу ее, твою матушку» больше подходило для пятого романа Эдди О'Хары «Трудная женщина», вышедшего в свет осенью 94-го — года смерти Алана. Но Ханна давным-давно выкинула из головы мать Рут; она еще не перешла в категорию женщин средних лет, по крайней мере не считала, что уже принадлежит к этой категории, и ей до смерти надоела извечная тема Эдди: молодой человек со зрелой женщиной. Ханне было тридцать девять, именно столько и было Марион, когда Эдди влюбился в нее.
— Да, но тебе, Эдди, тогда было шестнадцать, — напомнила ему Ханна. — А я как раз эту категорию и исключила из своего сексуального оборота, я хочу сказать, что не трахаюсь с тинейджерами.
Хотя Ханна относилась к Эдди как к новообретенному другу Рут, в Эдди было что-то, беспокоившее Ханну, и дело тут было не только в естественной ревности, которую друзья нередко испытывают к друзьям друзей. У нее случались любовники возраста Эдди и даже старше — Эдди осенью 94-го исполнилось пятьдесят два, и хотя он явно был герой не ее романа, но этот вовсе не лишенный привлекательности мужчина средних лет, к тому же не гомосексуалист, ни разу не сделал ей ни малейшего аванса. И этот факт более чем беспокоил Ханну.
— Слушай, мне нравится Эдди, — говорила она Рут, — но ты должна признать: с ним что-то не так.
«Не так» с Эдди было то, что он исключил из своего сексуального оборота молодых женщин.
И тем не менее «сексуальный оборот» Ханны вызывал у Рут большее беспокойство, чем таковой Эдди. Если непреходящее влечение Эдди к пожилым женщинам было странноватым, то, по крайней мере, он был разборчив.
— Наверно, я — что-то вроде сексуального дробовика. Ты это хочешь сказать? — спросила Ханна.
— На вкус и цвет товарищей нет, — тактично ответила Рут.
— Слушай, детка, я видела Эдди на углу Парк-авеню и Восемьдесят восьмой — он катил инвалидную коляску со старухой, — сказала Ханна. — Потом я видела его как-то вечером в «Русской чайной» — он там был со старухой в медицинском воротнике!
— Может, они жертвы несчастного случая. Вовсе не обязательно, что это такие древние старухи, — ответила Рут. — Ноги ломают и молодые женщины. Может, та, что в инвалидной коляске, каталась на лыжах. Случаются автомобильные катастрофы. Травмы шеи при этом дело обычное…
— Детка, — умоляющим тоном сказала Ханна, — эта старуха была прикована к инвалидной коляске, а та, что с шеей, — она настоящий ходячий скелет, у нее голова просто не держится на плечах!
— Я думаю, Эдди очень мил, — только и сказала в ответ Рут. — Ты когда-нибудь тоже постареешь. Разве тебе не хотелось бы, чтобы у тебя тогда был кто-то вроде Эдди?
Но даже Рут не могла не признать, что при всей ее готовности закрывать глаза на недостатки творчества Эдди серьезные натяжки в «Трудной женщине» бросаются в глаза. Мужчина, которому только-только перевалило за пятьдесят, имеющий несомненное сходство с Эдди, без ума влюблен в женщину под восемьдесят. Они занимаются любовью среди обескураживающего сонма медицинских приборов и неопределенностей. Неудивительно, что знакомятся они в приемной доктора, где герой с тревогой ждет своей первой сигмоидоскопии.
— Вы здесь по какому поводу? — спрашивает старушка более молодого мужчину. — Вид у вас вполне здоровый. — Мужчина делится с ней своей тревогой относительно процедуры, которая ему предстоит. — Да бросьте вы, — говорит ему престарелая женщина. — Мужчины-гетеросексуалы всегда такие трусы, когда дело касается их заднего прохода. Успокойтесь, в этом нет ничего страшного. Мне сигмоидоскопию делали раз пять-шесть. Да, будьте готовы — они таки закачают в вас немного газа.
Несколько дней спустя эти двое встречаются на вечеринке. Пожилая женщина так красиво одета, что мужчина не узнает ее. А она ведет себя с ним кокетливо-пугающе — подходит к нему и шепотом спрашивает: «Когда я вас видела в последний раз, вы опасались за свой задний проход. Ну и чем дело кончилось?»
Он, заикаясь, отвечает: «Благодарю вас, все прошло хорошо. Бояться было абсолютно нечего!»
«Я вам покажу кое-что, чего нужно бояться», — шепчет она ему, и с этого начинается их волнующе страстный роман, который заканчивается только со смертью женщины.
— Господи милостивый, Рут, — сказал Алан по поводу пятого романа Эдди. — Ты должна передать это О'Харе — его ничто не может смутить.
Алан не отказался от привычки называть Эдди по фамилии (что очень не нравилось Эдди), но успел сильно привязаться к нему, хотя и не к его сочинениям; а Эдди, хотя Алан Олбрайт был его полной противоположностью, со временем стал питать к нему такие теплые чувства, какие прежде считал невозможными. Они были добрыми друзьями, когда умер Алан, и Эдди со всей серьезностью отнесся к своим обязанностям на гражданской панихиде по Алану.
Отношения Эдди с Рут (в особенности недостаточное его понимание тех чувств, что она питала к своей матери) были совсем другим делом. Хотя Эдди и видел те громадные перемены, что произошли с Рут, когда она стала матерью, он не мог понять, каким образом материнство сделало ее еще более непримиримой по отношению к Марион.
Проще говоря, Рут была хорошей матерью. Когда умер Алан, Грэму было всего на год меньше, чем Рут в то время, когда от нее ушла Марион. Рут не в силах была понять, как это Марион могла не любить свою дочь. Рут скорее бы умерла, чем оставила Грэма; она и представить себе не могла, как можно бросить его.
И если Эдди был одержим душевным состоянием Марион (или тем, что он мог узнать об этом из «Макдермид, на покое»), то Рут прочла четвертый роман своей матери с нетерпением и пренебрежением. («Наступает момент, когда скорбь становится самоцелью», — думала она.)
Алан, пользуясь своим служебным положением, попытался разузнать как можно больше о канадской писательнице, авторе детективов, называвшей себя Алис Сомерсет. Ее канадский издатель сообщил, что успех Алис Сомерсет в Канаде невелик, и она не смогла бы прожить на доходы от продаж ее книг в собственной стране; однако французские и немецкие издания оказались гораздо более популярными. Зарубежные издания позволяют ей вести безбедное существование. Имея скромную квартирку в Торонто, мать Рут проводит худшие месяцы канадской зимы в Европе. Ее немецкий и французский издатели с удовольствием находят для нее подходящие жилища в аренду.
— Милая женщина, но немного замкнутая, — сказал Алану немецкий издатель Марион.
— Она обаятельная, хотя и никого не подпускает к себе, — сказал французский издатель.
— Не знаю, почему она пишет под псевдонимом — она мне представляется очень закрытым человеком, — сказал Алану канадский издатель Марион, сообщивший и ее адрес в Торонто.
— Да бога ради, — не уставал повторять Алан; у него даже состоялся разговор с Рут на эту тему всего за несколько дней до его смерти. — У тебя есть адрес матери. Ты же писатель — напиши ей письмо! Ты бы даже могла съездить к ней, если есть желание. Я буду рад съездить с тобой. А то езжай одна. Ты могла бы взять Грэма — Грэм ее наверняка не оставит равнодушной!
— Она меня оставляет равнодушной! — сказала тогда Рут.
Рут с Аланом приехали в Нью-Йорк на вечер, посвященный выходу в свет нового романа Эдди, было это в октябре, вскоре после третьего дня рождения Грэма. Погода в тот день стояла теплая, солнечная, совсем летняя, а когда наступил вечер, воздух принес контрастную прохладу, которая воплощала в себе лучшие стороны осени. Рут запомнила слова, сказанные Аланом: «Непревзойденный день!»
Они сняли номер с двумя спальнями в «Станхопе» и занимались там любовью, а Кончита Гомес повела Грэма в ресторан отеля, где мальчика угощали, как маленького принца. Они все приехали в Нью-Йорк из Сагапонака, хотя Кончита и возражала, говоря, что они с Эдуардо слишком стары, чтобы даже одну ночь проводить отдельно — кто-нибудь из них может умереть, а для пары, которая прожила жизнь в счастливом браке, нет ничего хуже смерти в одиночестве.
Великолепная погода, не говоря уже о сексе, произвела на Алана такое благоприятное впечатление, что он настоял на прогулке — пятнадцать кварталов до места проведения вечера они шли пешком. Оглядываясь назад, Рут вспоминала, что Алан, когда они пришли, показался ей раскрасневшимся, но тогда она решила, что это знак хорошего здоровья или воздействие прохладного осеннего воздуха.
Эдди выступил в своем обычном самоуничижительном духе: он произнес глупую речь, в которой благодарил старых друзей, пожертвовавших своими планами на этот вечер; он вкратце пересказал сюжет своего нового романа, а потом стал убеждать публику, что им не стоит морочить себе головы и читать его книгу теперь, когда они с ней познакомились.
«И основные персонажи будут вполне узнаваемы… по моим предыдущим романам, — промямлил Эдди, — хотя они стали немного старше».
Ханна пришла с неоспоримо отвратительным типом, бывшим хоккейным вратарем, который только что опубликовал воспоминания о своих сексуальных подвигах и почему-то отчаянно гордился тем ничуть не примечательным обстоятельством, что никогда не был женат. Его жуткая книга называлась «Не в моих воротах», а юмор его главным образом проявлялся в неприглядной привычке называть женщин, с которыми он спал, «шайбами».
Ханна познакомилась с ним, беря у него интервью для журнальной статьи, посвященной занятиям спортсменов, оставивших спорт. Насколько было известно Рут, они пытались стать либо актерами, либо писателями, и она заметила Ханне, что ей больше нравится, когда они пытаются стать актерами.
Но Ханна в последнее время все чаще грудью вставала на защиту плохих любовников. «Что может знать замужняя старушка?» — спросила она у своей подруги. Рут первая была готова признать, что ничего. Рут знала только, что она счастлива. (Она знала и то, что ей повезло обрести это счастье.)
Даже Ханна готова была согласиться с тем, что брак Рут и Алана удался. Если Рут ни за что не призналась бы, что поначалу их сексуальная жизнь была всего лишь терпима, то позднее она сказала бы, что научилась наслаждаться даже этой стороной жизни с Аланом. Рут нашла себе наперсника, и наперсник этот был человеком, которого она тоже любила слушать; более того, он был хорошим отцом единственного ребенка — других у нее никогда не будет. А ребенок… господи, вся ее жизнь изменилась с появлением Грэма, и за это она тоже была готова любить Алана.
Будучи немолодой матерью — ей было тридцать семь, когда родился Грэм, — Рут волновалась за сына больше, чем волнуются молодые. Она баловала Грэма, но решила, что больше не будет иметь детей. А для чего рожают одного-единственного ребенка, если не для того, чтобы баловать его? Заботы о Грэме стали самой важной составляющей жизни Рут. Мальчику исполнилось два года, когда Рут вернулась к писательской карьере.
Теперь Грэму было три. Его мать наконец закончила свой четвертый роман, хотя и продолжала говорить о нем как о незаконченном по понятной причине: она не считала роман законченным в достаточной мере, чтобы показать его Алану. Рут была неискренна даже перед самой собой, но ничего не могла с этим поделать. Она побаивалась реакции Алана на ее роман по причинам, которые никак не были связаны с тем, насколько роман закончен или незакончен.
Между ней и Аланом давно существовал негласный договор: она не будет показывать ему ничего из написанного ею, пока она не решит, что работа завершена настолько, насколько это в ее писательских силах. Алан всегда побуждал к этому своих авторов. «Я смогу наилучшим образом выступить в качестве редактора, когда вы решите, что сделали все, что могли», — говорил он своим авторам. («Как я могу побуждать автора сделать новый шаг, если автор все еще идет?» — всегда говорил Алан.)
Если она могла провести Алана, внушить ему, что ее роман еще не готов, поскольку она говорит, что он не вполне готов, то себя-то Рут провести не могла. Она уже переработала роман; она даже сомневалась, сможет ли заставить себя перечитать роман, не говоря уже о том, чтобы делать вид, что перерабатывает его. Не сомневалась она и в том, что роман удался — это был ее лучший роман.
На самом деле единственное беспокойство, которое испытывала Рут в связи с ее новым романом «Мой последний плохой любовник», это страх, что книга оскорбит ее мужа. Главная героиня книги слишком уж была похожа на Рут до замужества одной своей стороной: она имела привычку завязывать романы с не подходящими ей мужчинами. Более того, плохой любовник, давший название роману, представлял собой невероятную комбинацию Скотта Сондерса и Уима Йонгблуда. То, что сей сексуальный подонок убеждает «Рут» (как, несомненно, назовет эту героиню Ханна) понаблюдать за проституткой с клиентом, вероятно, встревожит Алана в меньшей степени, чем тот факт, что так называемая «Рут», охваченная сексуальным желанием, теряет власть над собой. И именно стыд, который она испытывает потом (за то, что потеряла над собой власть), убеждает ее принять брачное предложение мужчины, который ей сексуально безразличен.
Как может Алан не оскорбиться тем, что следовало из нового романа Рут относительно причин, побудивших автора выйти замуж за него! То, что четыре года брака с Аланом были счастливейшими годами ее жизни (а это уж Алану было известно), не сводило на нет циничного (как ей казалось) признания, содержащегося в ее романе.
Рут довольно точно предвидела все, что скажет о «Моем последнем плохом любовнике» Ханна, а именно что ее менее авантюрная подружка сама перепихнулась с мальчишкой-нидерландцем, который оттрахал ее за милую душу на глазах проститутки! Сцена эта была унизительной для любой женщины, даже для Ханны. Но реакция Ханны мало волновала Рут — Рут привыкла пропускать мимо ушей интерпретации, которые давались Ханной ее художественной прозе.
И все же вот перед какой ситуацией оказалась Рут: она написала роман, который, несомненно, оскорбит многих читателей и критиков (особенно женского пола), но это не очень волновало ее. Единственный, кого Рут боялась оскорбить, Алан, вполне может оказаться тем человеком, которого «Мой последний плохой любовник» оскорбит больше всего.
Вечер, посвященный выходу в свет романа Эдди, представлялся Рут самым лучшим моментом, чтобы признаться в своих страхах Алану. Она зашла даже настолько далеко, что представила, как набирается мужества рассказать Алану о случившемся с ней в Амстердаме. Рут верила, что ее брак достаточно крепок для этого.
— Я не хочу ужинать с Ханной, — прошептала она мужу на вечере у Эдди.
— А мы разве не ужинаем с О'Харой? — спросил ее Алан.
— Даже с Эдди не хочу… даже если он попросит нас, — ответила Рут. — Я хочу поужинать с тобой, Алан, — с одним тобой.
С вечера они на такси поехали в ресторан, в котором когда-то Алан так галантно оставил ее наедине с Эдди О'Харой в тот казавшийся давним вечер после ее чтений в «Уай» на Девяносто второй улице с затянувшимся на целую вечность представлением, прочитанным Эдди.
У Алана не было никаких видимых причин не пить много вина: любовью сегодня они уже занимались и за руль садиться никому из них было не нужно. Но Рут подспудно не хотела, чтобы ее муж опьянел. Она не хотела, чтобы он был пьян, когда она будет рассказывать ему про Амстердам.
— Умираю — хочу, чтобы ты прочел мою новую книгу, — начала она.
— Умираю — хочу ее прочесть, когда ты будешь готова, — сказал ей Алан.
Он был такой спокойный — идеальное время, чтобы рассказать ему обо всем.
— Дело не только в том, что я люблю тебя и Грэма, — сказала Рут. — Дело в том, что я вечно буду тебе благодарна за то, что ты спас меня от прежней жизни, от жизни, которую я вела…
— Я знаю — ты мне уже говорила.
В его голосе послышалась нотка нетерпения, словно он не хотел, чтобы она снова рассказывала ему, как она постоянно, будучи одинокой женщиной, попадала во всякие неприятности, и о том, что до Алана ее суждения (если речь шла о мужчинах) неизменно оказывались ошибочными.
— В Амстердаме… — попыталась сказать она, но тут подумала, что уж если быть откровенной, то начать она должна с Сондерса и игры в сквош, не говоря уже о том, что случилось после игры в сквош. Но голос ее осекся.
— Показать тебе этот роман тем труднее, — начала она снова, — потому что твое мнение для меня важнее, чем когда-либо прежде, а твое мнение для меня всегда было очень важно.
Она сразу же начала уходить от того, что собиралась сказать! Она чувствовала, что страх схватил ее за горло с такой же силой, как в стенном шкафу Рои.
— Рут, расслабься, — сказал ей Алан, беря ее за руку. — Если ты считаешь, что тебе будет лучше работать с другим редактором… я имею в виду — из-за наших отношений…
— Нет! — воскликнула Рут. — Я вовсе не это имею в виду! — Она не хотела выдергивать руку, но такое желание вдруг у нее возникло. Теперь она пыталась освободить руку, но он положил ее себе на колени. — Я хочу сказать, что мой последний плохой любовник появился из-за тебя — это не только название.
— Я знаю, ты мне говорила, — снова сказал он.
В конечном счете их разговор свелся к пугающей и часто возникающей теме, кого нужно назначить опекуном Грэма на тот случай, если с ними что-нибудь случится. Что могло случиться с ними обоими, чтобы Грэм остался сиротой? Это было невероятно: они повсюду брали Грэма с собой. Если они погибнут в авиакатастрофе, то с ними погибнет и их мальчик.
Но Рут не могла оставить в покое эту тему. Крестным отцом Грэма был Эдди, а крестной матерью — Ханна. Ни Рут, ни Алан не могли представить Ханну чьей-нибудь матерью. Невзирая на всю свою любовь к Грэму, Ханна вела такой образ жизни, который делал для нее материнство затруднительным. Хотя внимание, которое она уделяла Грэму (несколько нервозное — именно так бывают внимательны к чужим детям женщины, решившие не иметь собственных), производило впечатление и на Рут, и на Алана, Ханна была совсем неподходящей фигурой для опекунства.
А Эдди, пусть он и стерегся женщин моложе его, казалось, понятия (ни малейшего) не имел о том, что нужно делать с детьми. Он вел себя неловко, даже глуповато в обществе Грэма. Эдди так нервничал рядом с Грэмом, что и Грэм начинал нервничать в его присутствии, а он вовсе не был нервным ребенком.
Ко времени их возвращения в «Станхоп» они оба были пьяны. Они пожелали своему мальчику спокойной ночи и поцеловали его. (Грэм спал на раскладной кровати в их спальне.) Они пожелали спокойной ночи и Кончите Гомес. Рут еще не закончила чистить зубы и подготовиться ко сну, а Алан уже уснул.
Рут заметила, что он оставил открытым окно. Даже если воздух на улице был сегодня какой-то особенный, оставлять окна открытыми в Нью-Йорке не стоило — шум утреннего движения мог и мертвого разбудить. (Он не разбудит Алана.)
В каждом браке у супругов есть свои конкретные обязанности; всегда есть кто-то один, кто выносит мусор, и кто-то непременно берет на себя обязанность следить, чтобы не кончился кофе, или молоко, или зубная паста, или туалетная бумага. Алан отвечал за температуру: он открывал и закрывал окна, он настраивал термостат, он затапливал камин или давал ему погаснуть. И потому Рут оставила открытым окно в их номере в «Станхопе». И когда первые утренние машины разбудили ее в пять часов, и когда Грэм забрался в кровать и улегся между родителями, потому что ему стало холодно, Рут сказала:
— Алан, если ты закроешь окно, я думаю, мы еще сможем поспать.
— Мне холодно, папа, — сказал Грэм. — Папа совсем замерз, — добавил мальчик.
— Мы все замерзли, Грэм.
— Папа сильнее замерз, — сказал Грэм.
— Алан? — начала говорить Рут.
Она сразу все поняла. Она осторожно обняла Грэма, который прижался к ней, и, не глядя, прикоснулась к холодному лицу Алана. Она опустила руку ниже — под одеяло, где ее тело и тело Грэма были теплыми, но даже и под одеялом Алан был холоден — холоден, как пол в ванной в ее вермонтском доме зимним утром.
— Маленький, — сказала Рут Грэму, — давай-ка пойдем в другую комнату. Пусть папа еще немного поспит.
— Я тоже хочу немного поспать, — сказал ей Грэм.
— Пойдем в другую комнату, — повторила Рут. — Может, ты поспишь с Кончитой.
Они прошли по гостиной номера — Грэм тащил за собой свое одеяло и плюшевого мишку, Рут была в футболке и трусиках; даже брак не изменил ее спальных привычек. Она постучала в дверь комнаты Кончиты и разбудила ее.
— Извините, Кончита, но Грэм хочет поспать у вас, — сказала ей Рут.
— Конечно, детка, — давай, заходи, — сказала Кончита Грэму, который протопал мимо нее к ее кровати.
— Здесь не так холодно, — заметил мальчик. — В нашей комнате холодища. Папа совсем замерз.
— Алан умер, — прошептала Рут Кончите.
Она вышла в гостиную, там набралась мужества вернуться в свою спальню. Закрыв окно, она прошла в ванную, где наспех вымыла руки и лицо, почистила зубы, не обращая внимания на волосы. Потом она кое-как оделась, ни разу не взглянув на Алана и не прикоснувшись к нему. Рут не хотела видеть его лицо. Всю оставшуюся жизнь она хотела представлять его таким, каким он был живой; и без того было худо, что она унесет с собой в могилу воспоминание о неестественном холоде его тела.
Когда она позвонила Ханне, не было еще и шести.
— Тебе со мной лучше дружить, — сказала Ханна, сняв трубку.
— Это что за хер? — услышала Рут голос экс-вратаря.
— Это я. Алан умер. Я не знаю, что делать, — сказала Рут Ханне.
— Ах, детка, детка… я сейчас буду! — сказала Ханна.
— Это что за хер? — снова спросила бывшая хоккейная звезда.
— Слушай, иди — найди себе другую шайбу! — услышала Рут голос Ханны. — Не твое сраное дело, кто мне звонит…
Когда Ханна приехала в «Станхоп», Рут уже позвонила Эдди в Нью-Йоркский спортивный клуб. Эдди и Ханна взяли все хлопоты на себя. Рут не пришлось говорить с Грэмом, который, к счастью, снова уснул в кровати Кончиты; мальчик проснулся только после восьми, а к этому времени тело Алана уже увезли из отеля. Ханна, которая повела Грэма завтракать, проявила удивительную изобретательность, отвечая на его вопросы о том, куда делся папа. Оказаться на небесах Алан еще не мог, решила Рут; она полагала, что еще слишком рано заводить разговоры о небесах, которых в скором времени будет предостаточно. Ханна держалась более практичного вранья: «Твой папочка уехал в офис, Грэм» или «Твой папочка, может быть, отправится путешествовать».
— Путешествовать куда? — спрашивал Грэм.
Кончиту Гомес смерть Алана сразила наповал. Рут просто окаменела. Эдди вызвался отвезти их всех в Сагапонак, но Тед Коул не напрасно учил свою дочь езде. Рут знала, что может выехать с Манхэттена или приехать туда в любое время, когда ей нужно. Хватит и того, что Эдди и Ханна избавили ее от забот о теле Алана.
— Я могу вести машину, — сказала им Рут. — Что бы ни случилось, машину я могу вести.
Но искать в одежде Алана ключи было выше ее сил. Эдди нашел ключи. Ханна упаковала одежду Алана.
В машине Ханна сидела сзади с Грэмом и Кончитой. В обязанности Ханны входило отвлекать Грэма — это была ее роль. Эдди сидел рядом с Рут на пассажирском сиденье. Эдди пришел к выводу, что его роль остается неопределенной, но он занялся изучением профиля Рут; Рут никогда не отрывала глаз от дороги — только для того, чтобы посмотреть в зеркало заднего вида или в боковые.
Бедный Алан, думал Эдди, вероятно, это была острая сердечная недостаточность. Так оно и было на самом деле — Эдди оказался прав. Но более интересным было то, в чем он оказался не прав. А не прав он был в том, что воображал, будто влюбился в Рут, глядя на ее скорбный профиль; он не понимал того, как сильно в этот момент она напоминала ему свою несчастную мать.
Бедный Эдди О'Хара! Ему выпала самая неблагодарная судьба: он был сбит с толку заблуждением, будто влюбился в дочь единственной женщины, которую когда-либо любил! Но кто может провести различие между любовью и иллюзией любви? Даже настоящая любовь — это воздействие воображения.
— А где папа теперь? — начал Грэм. — Он все еще в офисе?
— Я думаю, он сейчас у доктора, — сказала мальчику Ханна. — Я думаю, он пошел к доктору, потому что не очень хорошо себя чувствует.
— Он все еще мерзнет? — спросил мальчик.
— Может быть, — ответила Ханна. — Доктор выяснит, что у него за болезнь.
Волосы у Рут были по-прежнему нечесаны — волосы проснувшейся женщины, — на лице никакой косметики. Губы у нее были сухими, а морщинки в уголках глаз стали очень заметными — раньше Эдди их не замечал. У Марион тоже были морщинки в уголках глаз, но в этот момент лицо Марион исчезло из памяти Эдди — его захватило выражение лица Рут, излучавшего скорбь.
Рут в сорок лет переживала первую горечь траура, а Марион в тридцать девять, когда Эдди видел ее в последний раз, скорбела уже целых пять лет; ее лицо, на которое теперь было так похоже лицо дочери, отражало почти что вечную скорбь.
Эдди в шестнадцать лет влюбился в печаль Марион, которая казалась более неотъемлемой ее частью, чем ее красота. Но красота, уходя, остается в памяти; лицо Рут перед Эдди теперь отражало отцветшую красоту, что было еще одной мерой любви, которую Эдди искренне питал к Марион.
Но Эдди не знал, что все еще влюблен в Марион; он искренне верил, что влюбился в Рут.
«Что такое случилось с Эдди, черт его возьми? — думала Рут. — Если он не прекратит пялиться на меня, я съеду в кювет!»
Ханна тоже заметила, что Эдди смотрит на Рут.
«Что такое случилось с Эдди, черт его возьми? — думала Ханна. — С каких пор этот засранец начал интересоваться женщинами моложе его?»
