8
— Было время — член у меня не останавливался, — сказал ему Блейк, — а теперь сердце и то останавливается.
Олбан улыбнулся, пытаясь одновременно изобразить сочувствие.
— Неужели так скверно?
— Достаточно скверно. Врачи говорят, пить надо меньше. — Блейк поднял стакан виски с содовой и посмотрел на него с печальной укоризной, как на старого друга, не оправдавшего его доверия. — Наверно, понадобится тройное шунтирование.
— Ну, в наше время это уже довольно рядовая операция.
— Возможно, только меня от одной мысли с души воротит. Это ведь как: разрезается грудина, раздвигаются ребра, представляешь? Огромные стальные зажимы. Страшно. — Он покачал головой. — Кроме того, любая операция связана с риском. Какая-то нестыковка. Врачебная ошибка. Инфекция.
— Я уверен, у тебя все будет нормально, Блейк.
— Ну-ну, — буркнул Блейк, отпив еще немного виски с содовой.
Олбан не виделся с Блейком со времени промежуточного года. На этот раз он прибыл в Гонконг для встречи со специалистами по развитию производства и владельцами заводов из Шеньзеня, чтобы подготовить почву для создания нового дизайна доски и фигур «Империи!». Гонконг, с одной стороны, очень изменился, а с другой — остался прежним. Приземление в новом аэропорту оказалось менее захватывающим/жутким; здания, которые находились — Олбан был в этом уверен — на расстоянии одного квартала от моря, были теперь в шести-семи кварталах, потому что у моря были отвоеваны и немедленно застроены новые земли, в результате из гавани давно исчезли китайские джонки и сампаны.
При этом в городе по-прежнему стояла влажная жара, а на улицах была все та же страшная скученность, причем китайцы, как и раньше, без зазрения совести плевали на тротуар, кашляли и чихали прямо в лицо прохожим, распихивали их локтями и плечами, а тот, кто замешкался у них на пути, мог запросто получить пинка. Шаткие, дистрофично-тощие деревянные трамвайчики готовы были вспыхнуть от оброненной спички, а стук, доносящийся из залов для игры в маджонг, по интенсивности уступал лишь пульсирующим облакам удушливого дыма, валившего из тех же дверей.
— Ладно, не важно, — сказал Блейк. — Хорошо, что ты меня проведал. Никто из семьи этого не делает.
— Грустно слышать, — сказал Олбан.
Блейк сделал неопределенный жест вроде шлепка по воздуху. Он еще сильнее похудел и от этого казался выше ростом. При встрече на нем была большая мягкая панама, делавшая его похожим на функциональную настольную лампу с шарнирной стрелой.
Они расположились в саду на крыше небоскреба Блейка. Здание все еще находилось в гавани, так как в этом месте у моря еще не отвоевали дно. По крайней мере на тот момент. Сидели они на высоте ста с лишним метров, в тени широкого навеса; несмотря на умеренный бриз, жара была адская. Пить полулежа еще как-то получалось, но при мысли о том, чтобы совершить какое-нибудь движение, требующее усилий, например встать и пройтись, пот начинал катиться градом.
Олбан думал, не попытаться ли разговорить Блейка, чтобы тот побольше рассказал о семье и о причинах своего отчуждения. Он ведь и сам был на грани разрыва с кланом. После того случая, с месяц назад, когда Уин за завтраком устроила ему выволочку, он все больше склонялся к тому, чтобы послать все к чертовой матери. Теперь он всегда носил с собой в конверте заявление об отставке, как некоторые носят ампулу с ядом на случай вынужденного самоубийства. Может быть, ему требовался лишь последний толчок. Не станет ли им разговор с Блейком и сравнение их позиций? Впрочем, обстоятельства у них были различны: Блейка выгнали за растрату, а он просто подумывает отойти от дел после честной, добросовестной работы в течение последних нескольких лет. Ему не грозило ни наказание, ни изгнание. Он рассматривал вариант почетной отставки, а не позорной, как в случае с Блейком.
— Ты так и не пытался установить контакт с кем-нибудь из наших? — спросил он у Блейка, отхлебнув ледяной воды из своего стакана.
Он сидел босиком, в рубашке с короткими рукавами и ослабленным галстуком. У Блейка вид был еще менее официальный: тоже босиком, в мешковатых шортах и свободной шелковой рубашке. Теплый бриз приносил запах жасмина: в саду на крыше цвели десятки кустов.
— Честно говоря, нет, — признался Блейк. — Обо мне предпочли забыть. В особенности твоя бабушка. — Она сейчас вожак стаи, да?
— Уже давно, — согласился Олбан. — И в семье, и в фирме.
— У нас с ней полная взаимность, — сказал Блейк с некоторой грустью. — Впрочем, у меня здесь своя жизнь. Причем неплохая. Я преуспел. Не жалуюсь. Мне…
Тут завибрировал мобильник, лежавший между ними на низком столике из тикового дерева.
— Извини, — сказал он Олбану. — Да? — Немного послушав, он ответил: — Нет, меня это ни в коей мере не устраивает, даже отдаленно. Передай ему, что это просто оскорбительно. Мы обратимся в другое место. — Он еще послушал. — Да, и я тоже, а мои люди будут диктовать его людям, что делать. Так и передай: пусть только попробует. — Почти без паузы Блейк перешел, насколько понял Олбан, на беглый кантонский диалект и возбужденно говорил не менее минуты, а затем отрезал: — Так и сделай. Остальное потом. Удачи. — Он вернул трубку на столик. — Извини: сделка, должна вот-вот состояться или сорваться. Не могу отключить эту проклятую штуку. Ты-то пользуешься мобильником? Мне приходится постоянно держать его при себе, как и всем остальным, и зачастую это весьма кстати, но временами я начинаю его ненавидеть. Понимаешь меня?
— Прекрасно понимаю, — ответил Олбан. — Кажется, что все тобой помыкают.
— Вот именно, — кивнул Блейк и отхлебнул виски.
— Но иногда можно и отключить, — напомнил Олбан.
— Так-то оно так, — сказал Блейк. — Но тогда начинаешь беспокоиться, не пропустил ли что-то важное. — Он покосился на мобильник. — Пропади она пропадом, эта чертова штука.
Его взгляд устремился вдаль, на окутанный дымкой город. Тонкие черточки, которые при внимательном рассмотрении оказывались воздушными лайнерами, скользили по небу в сторону аэропорта, ныне удаленного от центра.
— Тебе сейчас сколько — тридцатник?
— Почти, — ответил Олбан.
Помолчав, Блейк сказал:
— А случалось ли тебе задуматься: к чему все это? — Он посмотрел на Олбана, который в ответ глянул на него, усомнившись поначалу, что Блейк говорит серьезно. — К чему суетиться? — Лицо его приняло скорбное выражение. Он опять посмотрел вдаль. — Наверно, к старости становлюсь брюзгой. Не помню, чтобы я в молодые годы задавался такими вопросами. Похоже, это подкралось незаметно, как и сердечная недостаточность. Тебя не посещают такие мысли?
— Какие именно: насчет бессмысленности бытия?
— Можно и так сказать.
— Крайне редко. В юности бывало. Студенты любят порассуждать на такие темы.
— Значит, я один такой, — угрюмо сказал Блейк и выпил еще.
— Вовсе нет, Блейк. У многих бывает такое ощущение, по крайней мере временами. Мне кажется, по этой причине так много народа обращается к религии.
Блейк кивнул:
— Я ведь опять стал молиться, подумать только! На самом-то деле просто разговариваю сам с собой. — Он покачал головой. — Глупо, в сущности. — Он взглянул на Олбана. — Мне казалось, к данному моменту я уже определил свои позиции. А выходит, что обманулся и вынужден снова обдумывать вещи, которые, как ты говоришь, можно было оставить за спиной в юном возрасте. — Он разглядывал стакан на свет. — Сдается мне, я похож на большинство: прожил жизнь, ожидая, когда она начнется, понимаешь? Как будто ждал разрешения от родителей, от Бога, от вожаков-сверстников или незнамо от кого, — чтобы наконец принять ответственность за свои поступки, за собственную жизнь. А разрешение не дается сверху, и постепенно — ну, постепенно для меня, за других не стану говорить: возможно, к ним приходят какие-то внезапные откровения, или озарения, или что там еще, — постепенно начинаешь понимать, что ничего другого не будет: прожил как прожил — оступаясь, или твердо шагая по жизни, или порхая по ней половину отведенного времени, — но это все, что у тебя есть, иного не дано. Из-за этого я чувствую себя обманутым. Иногда мне кажется, что я обманул сам себя, хотя и не понимаю, в какой момент мог бы пойти другим путем. Меня преследует мучительное желание сесть в машину времени, вернуться в прошлое и предостеречь себя молодого или по крайней мере кое-что посоветовать, но при этом я знаю, что он — то бишь я — вообще не понял бы, о чем толкует возвращенец из будущего. Решил бы, что это какой-то чокнутый свалился как снег на голову. Не стал бы его слушать. Не стал бы слушать себя.
— Блейк, — сказал Олбан, стараясь не показывать, что это просто смешно, — ты рассуждаешь как неудачник. А у меня создалось впечатление, что ты многого добился.
— О, — отмахнулся Блейк и пригладил свои седые волосы — он, похоже, решил их отращивать. — Я действительно многого добился, грех жаловаться. Хотя имей в виду, ха-ха, что коммунисты могут в один миг все это отнять. Ну, не все, конечно, но большую часть моей собственности, которая сосредоточена здесь, в Гонконге. Здание или земельный участок не переведешь на офшорный счет. Но… Послушай, я тебе еще не надоел, а?
— Конечно, нет, — сказал Олбан.
Строго говоря, он покривил душой. Его уже начала утомлять запоздалая мрачная философия Блейка. У этого типа многомиллионное состояние, а он ищет поводы для меланхолии. В таких вопросах Олбан был строг: конечно, если ты богат, это еще не значит, что ты застрахован от всех неприятностей, но хотя бы не жалуйся, имей совесть. Ну да ладно. Проведать Блейка все равно было нелишне. Ему это казалось добрым делом — и тогда, и позже, в самолете на пути домой, в Британию. Посетил одинокого изгнанника, предотвратил полное отсечение боковой ветви от фамильного древа Уопулдов. В семье Олбан порой чувствовал себя едва ли не социальным работником.
— Чего уж там, — сказал Блейк, опять махнув рукой. — Если даже ты разбогател и все такое, само по себе это ни о чем не говорит. На каждом шагу встречаются люди, разбогатевшие еще больше, а ты смотришь на такого и поражаешься: «Он же полный дебил». Пойми, я не говорю, что следует оценивать себя или кого-то другого по толщине кошелька, но иногда сравнения напрашиваются сами собой, вот и думаешь: чего стоят твои накопления, делают ли они тебе честь, если какой-то дебил сколотил еще больше? Соображаешь, к чему я веду? Это довольно сильно давит на психику. Ты меня понял?
Олбан вздохнул. Он понял только одно: нет ничего хуже, чем жалеющие себя толстосумы.
— Всегда есть кто-то богаче, — сказал он, пытаясь изобразить сочувствие.
— Но если главное — не деньги, — упорствовал Блейк, — и не престиж, и не бессмертие души, то что?
— Для кого-то самая большая ценность — дети, — сказал Олбан, — или просто другой человек.
Блейк покосился на него и фыркнул:
— Ну, положим. — Он еще выпил немного. — Я за свою жизнь так и не встретил подходящую женщину. — Изучив опустевший стакан, он изрек: — Нет, вру. Быть может, я встретил их слишком много.
— Ты когда-нибудь был женат, Блейк? — спросил Олбан, зная, что сейчас Блейк холост, но не имея представления о его прошлом.
— Собирался не раз, — ответил Блейк. — Но до венца дело не дошло. — Он кивком указал на стакан Олбана. — Может, еще?
Олбан тоже посмотрел на свой стакан с водой, почти пустой.
— Почему бы и нет? Теперь можно даже чего-нибудь покрепче.
— Молодец, — сказал Блейк и оглушительно свистнул в два пальца. Пожав плечами на немой вопрос Олбана, он объяснил: — Для скорости. — Из-за кустов жасмина тут же появился бармен в белом пиджаке, готовый принять заказ.
— У тебя еще могут быть дети, Блейк, — сказал ему Олбан. — Взял бы себе молодую жену, завел бы семью.
— В мои-то годы? — произнес Блейк с горечью.
— Блейк, у тебя хватит денег на няню. Вставать среди ночи и разогревать молоко не придется.
Блейк покачал головой.
— Стар я для таких дел, — сказал он. — К тому же — вдруг случится осечка? Вдруг меня начнет раздражать ребенок или, если угодно, его мать? Вдруг окажется, что я ей нужен только из-за денег? Вдруг это станет лишним доказательством бессмысленности жизни?
— Господи, Блейк, ведь ты, в конце-то концов, сидишь на солнышке под опекой прислуги на крыше модернового сорокаэтажного здания, построенного на участке дорогушей земли. И конечно, найдется немало женщин, готовых броситься тебе на шею из-за денег. Допустим. Но это же не самое страшное.
— Знаю, — сказал Блейк. — Я постоянно беседую сам с собой и твержу абсолютно то же самое. Не дергайся. Благодари судьбу за везение, упивайся счастьем. Будь доволен… своей жизнью. — Он обвел глазами сад. — Бывает, стою там вечером, — он указал взглядом на отделанное по верху тиком стеклянное ограждение вдоль периметра крыши, — и смотрю вниз, на крошечные коричневые и белые точки: это маленькие человечки в набедренных повязках суетятся в ночи, как синезадые мушки, одни пакуют газеты, другие катят тачки с курами. По правде говоря, я им завидую. Это, должно быть, такая… Давай сюда. — Последнее было адресовано официанту, который принес напитки.
Пока китаец в белом кителе расставлял перед ними бутылки и бокалы, Блейк с фальшивой улыбкой обменялся с ним парой фраз на кантонском диалекте.
— Ну, будем утешаться вот этим, — сказал Олбан, поднимая джин с тоником.
Все лучше, чем объяснять Блейку, что он просто мозгами трахнулся, если завидует бедолагам, которым экономика не оставила иного выбора, кроме как, обмотавшись набедренными повязками, перетаскивать по ночам пачки газет или катать тачки с дохлыми курами.
Поболтав в стакане виски с содовой, Блейк сказал:
— Я и так злоупотребляю. По крайней мере, доктора ругаются.
— А зелье не спасает? — спросил Олбан, чувствуя, что начинает терять терпение.
— Лекарство? — уточнил Блейк.
Олбан поднял брови:
— Или травка.
Блейк отвернулся:
— Это уж ты хватил, Олбан.
— Да, пожалуй, — согласился он.
Оба выпили.
— А ты никогда не думал навести мосты с семьей? То есть спокойно выяснить отношения?
— Думал, — ответил Блейк. — Но тут же понимал, что это без толку.
— Похоже, у тебя ни тени сомнения.
— Да, это так. Наши пути разошлись очень давно, — сказал Блейк, опять посмотрев на небо. — И, по сути дела, разошлись слишком сильно. У меня здесь своя жизнь. У вас там — своя. Не стану притворяться, что вы мне безразличны, но уж очень мы далеки. В любом случае, решись я… сделать шаг навстречу, не думаю, чтобы это приветствовалось. А для танго, как говорится, нужны двое.
Олбан молча кивнул. Он не упоминал имя Блейка в присутствии Уин вот уже девять лет — со дня похорон Берта. И без слов было ясно: это нежелательно. Блейк по-прежнему оставался паршивой овцой. «ПНГ, мой мальчик, — ответил ему дядя Кеннард, когда Олбан коснулся этого вопроса. По-видимому, Кеннард в отличие от Уин был не столь категорично настроен против контактов с братом, но все же не поддерживал с ним никакой связи. — Несомненно, ПНГ».
— Что-что? — переспросил Олбан, не понимая.
(«Папуа — Новая Гвинея? При чем тут это, мать твою?»)
— ПНГ — персона нон грата. Иными словами, нежелательное лицо. Традиционный термин из лексикона дипломатов… — объяснил он со знанием дела, но тут же немного испортил эффект, добавив: — Или что-то в этом роде.
Олбан посмотрел на Блейка, обретающегося в дымчато-солнечном Гонконге за два года до его передачи Китаю и незадолго до наступления второго тысячелетия, и впервые искренне посочувствовал этому человеку.
— Ну, с годами люди смягчаются.
— Хочешь сказать, Уинифред хоть немного смягчилась? — посмотрев на него в упор, спросил Блейк.
— Скорее нет, — признал Олбан, которому пришлось отвести глаза.
— Ты поддерживай со мной связь, — сказал Блейк с прохладцей и вновь обратил свой взор на далекие самолеты. — И если она подобреет, дай мне знать.
Да она скорее умрет, чем подобреет, сказал про себя Олбан, зная, что это чистая правда. Через неделю он уволился из фирмы.
Погода была ужасная; над всем побережьем сильный западный ветер тащил за собой комковатое одеяло толстых серых туч, извергая полосы косого ливня и удары стихии. Олбан думал о Верушке: прячется, наверное, в своей палатке от дождя, бьющего по тонкому яркому нейлону толщиной в бумажный лист, или, что еще хуже, карабкается сквозь шквал и туман вверх по горному склону с тяжелым рюкзаком на спине. Это даже хорошо, что погода такая скверная, убеждал он себя: даже ВГ не рискнет оставаться под открытым небом. Чем хуже погода, тем вероятнее было ее возвращение, так что в некотором роде «чем хуже» означало «тем лучше». Но если она настолько упряма, или зациклена на горах, или преисполнена ненависти к его семье, что не намерена возвращаться ни под каким видом, то «чем хуже» означало «тем хуже». Не исключено, говорил он себе, глядя в окно гостиной, выходящее на утес и подернутый туманом водопад (сдуваемый сейчас вбок), что она бросит свою затею и отправится куда-нибудь в другое место, чтобы только не возвращаться сюда. Возможно, пересидит в ближайшей гостинице.
Тем временем представители «Спрейнта» приземлились в Инвернессе, но из-за шквального ветра и сильной облачности их вертолет не смог лететь дальше. Видимо, им не оставалось ничего другого, как взять машину, — наравне со всеми.
Олбан беседовал с родственниками: за завтраком, потом во время ожидания хорошей погоды и приезда остальных и, наконец, когда приехавшие уже слонялись по дому. Первоначально планировалась утренняя рыбалка на озере Лох-Гарв, но ее пришлось отменить из-за шторма, так что людям вроде как некуда было себя девать. Дети шумно развлекались в старой библиотеке, переоборудованной под игровую комнату: они сражались в бильярд и настольный теннис. Взрослые — те, кому не лень было вникать в суть дела, — знакомились с присланными «Спрейнтом» документами, в которых содержались обоснования финансовых предложений. Люди постепенно стягивались в гостиную, где было достаточно стульев, кресел и диванов, поближе к полыхающему в камине огню, словно ища защиты от бьющего по окнам шквального дождя.
В кухне, за торцом длинного стола, углубившись в свой ноутбук, сидела тетя Кэтлин, которая решила заморить червячка бутербродом с беконом и чашкой чая. Кэт, женщина довольно милой наружности при возрасте в пятьдесят один год, сняла пиджак и повесила его на спинку стула, оставшись в блузке цвета морской волны и юбке от того же делового костюма. Ее седеющие каштановые волосы были собраны в длинный «конский хвост». Она была едва ли не единственным ответственным лицом, с которым он еще не беседовал о предстоящей продаже семейной фирмы американской корпорации.
— Тетя Кэт, ты, случайно, не играешь ли в игрушки, зная, что нашей фирме, возможно, осталось жить считанные часы, а? — спросил Олбан, устраиваясь под углом к ней.
— Скажешь тоже, Олбан! — Она на миг развернула к нему свой компьютер.
Олбан сделал удивленное лицо:
— Неужели появились игры в виде бухгалтерских ведомостей? Что же будет дальше?
— Просто изучаю теперешнее финансовое положение «Уопулд груп», — пояснила она.
— И как наш добрый старый гроссбух — все еще не в красном из-за убытков?
— Черный, как червовый туз, — сказала Кэтлин и растянула тонкие губы в улыбке, глядя поверх очков. — Бухгалтерский юмор.
— Надо же! Не знал, что такой существует.
— Во всяком случае, мы сохраняем платежеспособность.
— Чтобы «Спрейнту» было удобнее заглотить нас, моя внученька.
— Значит, ты против, — сказала тетя Кэт, глядя скорее на экран, чем на него. — Я и сама думала, что ты против, и от других слышала.
— Ну, если бы дело касалось меня одного, я бы стоял намертво, но в теперешнем положении просто хочу, чтобы люди приняли правильное решение. Чтобы отдавали себе отчет в том, что делают.
— Я отдаю себе отчет, — сказала Кэт и подула на чай в кружке, прежде чем сделать глоток и откусить кусочек хлеба с беконом.
— И ты за продажу? — спросил Олбан.
Тетя Кэт покивала, чтобы не говорить с набитым ртом.
— Я — за, только не по той цене, которую нам сейчас предлагают, — сказала она. — И мои одиннадцать тысяч акций говорят гораздо громче, чем твои… — Пробежав пальцами по клавишам ноутбука, она подняла бровь. — Чем твои сто, — процедила она. — Самый минимум. Или ты просто забыл продать остаток?
— Сентиментальная привязанность. Эта последняя сотня — что-то вроде старых облигаций выигрышного займа.
— Вот именно. Тем не менее они, полагаю, дают тебе право на участие в собрании акционеров. До меня дошел слух, что ты собираешься выступить перед массами, — сказала она и откусила от бутерброда.
— Я думал созвать всех наших перед чрезвычайным собранием и удостовериться, что мы будем петь по одним нотам, понимаешь? Нет, ясное дело, такого не будет, но нам следует по крайней мере обсудить наши разногласия. Причем выступить смогу не я один, а любой из присутствующих. Например, ты, тетя Кэт. С доводами в пользу продажи.
— У меня нет твоей харизмы, Олбан, — сказала тетя Кэт без особого выражения.
— А у кого-то другого, возможно, есть, — возразил он, — и не надо рубить эти ростки на корню. — Тетя Кэт посмотрела на него. Он широко улыбнулся и сказал: — Юмор бывшего лесоруба.
— Да уж, — сказала тетя Кэт, возвращаясь к чаю с бутербродом.
Олбан поднялся из-за стола:
— Засим откланиваюсь.
Тетя Кэт посмотрела на часы и сказала ему в спину:
— Целых три минуты на кухне — и ни слова о двойной бухгалтерии. Ты делаешь успехи.
Он оглянулся, но сумел лишь ответить самым любезным жестом, на какой был способен.
Первой появилась Софи, прибывшая из Инвернесса на такси. Олбан, который в это время слонялся по холлу и время от времени выглядывал наружу сквозь входные двери в надежде увидеть мчащийся по аллее красный «форестер», поспешил с зонтом к подъехавшей машине, борясь с дождем и ветром, нападавшими со всех сторон на причудливые архитектурные формы особняка. По замыслу тети Лорен бегать с зонтами и багажом должны были дети старшего возраста, но те под шумок смылись. Олбан всеми силами старался удержать зонт в руке и не дать ему вывернуться наизнанку; только открыв дверцу такси, он понял, кто приехал.
— О, Софи. Привет!
— Здравствуй, Олбан.
Софи, белокурая и стройная, была в джинсах и в кашемировом джемпере цвета слоновой кости поверх розовой блузки. Прическа в идеальном порядке, лицо, похоже, не изменилось со времени их последней встречи, кожа изумительная, а глаза, слава богу, все еще вспыхивали спасительно-волшебными блестками зеленого.
— Спасибо, — сказала она, когда он раскрыл над ней зонт.
Поцелуя не последовало.
Он проводил ее в дом — гостей встречала тетя Лорен — и вернулся к машине за вещами. Когда тетя Лорен повела Софи в предназначенную для нее комнату на втором этаже, он последовал за ними.
— Боже мой, конечно, нет, ничего еще не упаковано, — говорила Лорен в ответ на вопрос Софи, пока они шли по коридору.
Вдруг она вся напряглась, дернула головой, будто собираясь оглянуться в сторону Олбана, и спешно поправилась:
— Ну, собственно, нет, не совсем так. Кое-что уже приготовлено к вывозу. Кое-какие… э… старые вещи. Милые сердцу… э… фамильные реликвии, представляющие сентиментальную ценность, еще кое-что по мелочи. Ага! Вот мы и пришли.
— Да, в самом деле, — сказала Софи, остановившись на пороге.
— Ванная — третья дверь слева, — напомнила Лорен.
Софи была явно разочарована, что ей отвели далеко не номер люкс. Олбан поставил ее вещи у допотопного шифоньера и направился к дверям, в то время как тетя Лорен, отчаянно краснея, приносила извинения за погоду и уверяла Софи, что Уин с нетерпением ждет встречи с ней. Софи достала портмоне, пошарила в нем, но вовремя опомнилась и со смущенной улыбкой покосилась на Олбана, который просто кивнул и вышел в коридор.
Он провел остаток дня примерно в том же качестве, находясь в холле или где-то рядом и надеясь увидеть «форестер», но не забывал встречать вновь прибывших, помогал с багажом и находил для каждого приветливое слово, что получалось у него неплохо, притом что роль швейцара была ему не по нутру. Олбан уверял себя, что беспокоится о Верушке, но понимал, что на самом деле его состояние связано с присутствием Софи и ее отчуждением. Он мысленно перебирал все нюансы тех нескольких минут, что они провели вместе, и размышлял, анализировал, препарировал.
Она его не поцеловала, даже поползновений не было. Не подала ему руки. Только кивнула. Сказала: «Здравствуй, Олбан» — и все. Неужели она и вправду собиралась дать ему на чай? Уже достала портмоне. Это неспроста. Ведь с таксистом она расплатилась. Неужели она действительно — то ли растерявшись по приезде, то ли разволновавшись (от встречи с ним?) — была на грани того, чтобы предложить ему деньги в виде благодарности за помощь с багажом? Какой из этого можно сделать вывод о ее подсознательном отношении к нему?
— Золотко мое! Ой, как мило! — повторяла Лия, когда он провожал ее в дом.
Он привлек ее к себе, чтобы взять под зонтик. Пока они шли ко входу, ветер исхлестал им ноги дождем.
— Олбан.
Энди обнял его одной рукой, потому что другой рукой уже сам подхватил свою дорожную сумку.
За Лией и Энди быстрой чередой потянулись остальные родственники: жена кузена Стива Тесса, их сын Рун, его гражданская жена Пеннинг с крошечной дочкой Ханной, сестренка Кори, ее муж Дейв и дети Лахлан и Шарлотта, кузина Луиза, ее сестра Рейчел с мужем Марком и детьми Рутвеном и Фойн, а также сестра-близняшка тети Линды — толстая, шумная Лиззи (как ни странно — в сопровождении некоего мистера Портмана, ее компаньона, которому, конечно, потребуется комната; Олбан предвидел новые проблемы для Гайдна).
Филдинг приехал с Берил и Дорис только после обеда.
— Олбан, мальчик мой, мы находимся к северу от Абердина? — было первое, что сказала Берил, когда он помогал ей выйти из «мерседеса».
— Довольно далеко к северу, а также к западу, — ответил ей Олбан, целуя ее, а потом и Дорис и пытаясь прикрыть их одним зонтом на пути ко входной двери.
— Не то чтобы нас загнали в Арктику? — спросила Дорис.
— Ну нет, — рассмеялся Олбан.
— Вот видишь, — сказала Дорис, — я же тебе говорила, Берил.
— А я никогда и не утверждала, что нас загнали в Арктику. Я сказала: обогнали «смартика». «Смарт» — это маленький «мерседес», — растолковывала ей Берил, теряя терпение. — Господи, мы еще обогнали исландский грузовик, что ж, нам теперь считать, что нас загнали к черту на рога — в Исландию?
— Но я же тебе говорила… — стояла на своем глуховатая Дорис, когда Олбан с облегчением передавал старушек тете Лорен.
— Спасибо, Ол, — сказал Филдинг, когда вещи были вынесены из машины и поставлены в главном холле. Передав Олбану ключи от машины, он стал обнимать и целовать тетю Лорен.
Филдинг, видимо, таким способом поручил Олбану припарковать «мерс», что тот и сделал, качая головой; в своем воображении он вовсе не парковал машину, а двигался в ней на север в поисках любых следов универсала «форестер» или одинокой женской фигуры на горном склоне.
Когда он вышел из машины Филдинга, поставив ее позади хозяйственных построек за северным крылом здания, зонт все-таки вывернуло наизнанку и вырвало у него из рук. Он погнался за ним, но потом оставил эту затею, потому что черный купол — уже явно сломанный, с двумя выгнутыми спицами — был подхвачен мощным порывом ветра, взмыл вверх над старым угольным сараем и полетел дальше по направлению к роще у оконечности озера Лох-Гарв. Олбан плюнул и тяжело зашагал под дождем назад к дому. Все боковые двери, через которые он пытался войти, оказались заперты, и ему, промокшему до нитки, пришлось тащиться вокруг дома к парадному входу.
Не успел он вернуться на свой пост, как прибыли два многоместных такси, из которых высадилась группа высоких, дорого одетых, ухоженных мужчин. Он понял, что это руководство «Спрейнта». На крыльце их встречали с зонтами тетя Лорен, тетя Кэтлин и ее муж Ланс плюс Гудрун, помощница юрисконсульта.
Когда Олбан, совершенно мокрый, с опущенной головой, неловко пробирался в свою комнату на двоих, чтобы переодеться, он не избежал любопытных взглядов.
Ужин был сервирован с полным меню, но в неофициальной обстановке; на два последующих вечера повару Алексу предстояло заручиться помощью кулинаров и официантов гостиницы «Слой», а сегодня он управился с парой помощников. Гости сами выбирали себе места за десятком столов, расставленных по всей длине обеденного зала.
В зале стоял шум, поскольку члены семьи, по-настоящему не общавшиеся друг с другом вот уже несколько лет, обменивались новостями и сплетнями. Олбан сидел с Лией и Энди, Кори и ее семьей. Он узнал, как дела у Кори — она работала теперь в компьютерной фирме «Эппл» и взахлеб превозносила последние разработки, но не имела права раскрывать их содержание, — а потом втянул в разговор ее мужа Дейва, химика-технолога; этот неплохой, в сущности, парень был, к сожалению, отягощен неисчерпаемым запасом историй о лакокрасочных материалах, колерах и растворителях.
— Не сказал ли я тебе, часом, что-нибудь неприятное, а? На прошлой неделе, когда мы говорили об Ирэн, — уточнил Энди, потянувшись к Олбану своим бокалом. — Знаешь, когда я выпью, мне лучше помалкивать. Потом мучаюсь, что сказал не то. Это мой бич.
— Нет, что ты, — ответил Олбан. — К тому же я сам затронул эту тему. Думаю, без бутылки нам было бы не разобраться.
— Боже упаси беседовать о сокровенном на трезвую голову, — печально сказал Энди и вздохнул. — А я все равно беспокоюсь, не обидел ли хорошего человека.
— Папа, не стоит забивать себе голову такими вещами.
— Ну не знаю, — пробормотал Энди с сомнением.
— Помнишь, как я вернулся из своей кругосветки? Примерно за неделю до того, как начались занятия в универе. Мы с тобой сидели в саду. Маялись от жары. Пили коктейль «Пиммз», и я упомянул встречу с Блейком в Гонконге и его слова: «Метить надо высоко. Будь эгоистом».
— Что-то припоминаю, — сказал Энди, кивнув.
— У нас с тобой зашел разговор о том, что некоторые люди эгоистичны, некоторые нет, одни придерживаются правых убеждений, другие — левых. Ты сказал, что это зависит от воображения. У консерваторов его обычно немного, поэтому им трудно представить, каково приходится людям, не похожим на них. Они могут сопереживать лишь себе подобным: людям того же пола, того же возраста, того же класса, того же гольф-клуба или нации, расы и так далее. Либералы более сочувственно относятся к другим, как бы сильно те от них ни отличались. Все дело в воображении: сочувствие и воображение — это почти одно и то же, поэтому художники, люди творческих профессий почти всегда склонны к либерализму и тяготеют к левому крылу. Люди расчетливые — деловые люди — не обладают такого рода воображением: у них все направлено на поиск коммерческих возможностей, выявление ниш на рынке, отыскание слабых сторон у конкурентов. Таковы Блейк и Уин, а также многие другие наши родственники. Такова их природа.
— Неужели я действительно столько наговорил? — хмурясь, спросил Энди.
— Более того — мне это пошло на пользу, помогло уяснить массу тонкостей, над которыми я давно ломал голову; но потом ты чуть ли не полчаса извинялся и уверял меня, что не хотел критиковать семью. Я чуть не забыл, о чем у нас шла речь.
— Ну извини, — пожав плечами, усмехнулся Энди. — Извини за извинения.
Олбан улыбнулся и покачал головой.
— Ладно, — сказал Энди. — Возвращаясь к Берил: ты узнал что-нибудь еще?
Он отпил из своего стакана.
— Нет, — сказал Олбан, — не узнал. — Он посмотрел в сторону стола, за которым сидела Уин с тетей Кэтлин, дядей Кеннардом, двумя руководителями «Спрейнта» и их помощниками. — Думаю, можно спросить у бабушки.
Энди кашлянул:
— Извини. Да, наверное, можно.
— Она ведь была тогда в Лондоне. Видимо, ей что-то известно.
— Да, тебе действительно стоит ее расспросить. Только в эти выходные у нее мысли другим заняты. Как и у всех.
— Ничего, я уже с ней разговаривал. Не на эту тему, правда.
— Я цветы привез, — тихо сообщил Энди, слегка отворачиваясь от Лии.
— Цветы? — переспросил Олбан.
— Для Ирэн, — объяснил Энди почти шепотом. — Отнесу к месту ее гибели. Наверное, завтра утром; разбросаю над водой. Ты как считаешь? Не хочешь пойти со мной?
У Олбана едва не вырвалось: «Делать мне больше нечего, кроме как идти к месту ее гибели, что с тобой, что без тебя, Энди; будь оно проклято, это место».
Вместо этого он, естественно, сказал:
— Да, конечно, Энди. Может быть, после завтрака?
— Это правильно, — негромко сказал Энди, похлопав Олбана по плечу. — Это правильно.
— Ну, мистер, молитесь лучше, чтобы Бога на вас не было!
Олбан вытаращил глаза.
— Что-что? — не понял он.
Каким-то образом после обеда он ввязался в теологический диспут с этим субъектом по имени Энтони К. Фромлакс, вице-президентом по слияниям и приобретениям корпорации «Спрейнт инкорпорейтед», учрежденной в соответствии с законодательством штата Делавер Соединенных Штатов Америки. Само определение их спора как теологического было, можно сказать, высокопарным преувеличением, так как на деле они просто разошлись по вопросу существования Бога, пантеонов и так называемых верховных существ как таковых. Тони Фромлакс, высокий, гибкий, спортивный парень примерно одного возраста с Олбаном, смотрел на мир широко раскрытыми глазами, горевшими энтузиазмом. Стильная стрижка укротила его непослушные от природы светлые волосы. Помимо магистерской степени по менеджменту у него был диплом физика, а потому Олбан, которого представила гостю сама Уин, питал слабую надежду на то, что этот американец не станет трендеть, как «родился заново». Это оказалось — по иронии судьбы — праведным заблуждением.
На самом деле Олбан не искал подобных споров, но почему-то всякий раз оказывался в их эпицентре. Если кто-то, допустим, высказывал предвзятые суждения в адрес самого Олбана или его мироощущения, он органически не мог с этим мириться, не мог считать это досадным недоразумением, на которое не стоит обращать внимания; нет, он должен был вернуться к началу, рассмотреть вопрос со всех сторон, перетрясти, пропустить сквозь себя, докопаться до сути, потребовать объяснений. В данном случае все началось с того, что Тони спросил, где собравшиеся будут молиться в воскресенье. Это повлекло за собой лавину возражений, аргументов, контраргументов и всякого вздора.
— Молиться, чтобы не было Бога? Ты сам-то понимаешь, что…
— Я сожалею, Олбан, что в своей гордыне и высокомерии ты не видишь, что Иисус тянется к тебе, что Он готов быть тебе другом, спасителем, если только ты захочешь Его услышать. — Тони подался вперед на диванчике и распростер перед собой руки. — На твоей стороне нет правды, а если бы и была, подумай, каким ужасным был бы этот мир, не будь в нем Слова Господа, направляющего нас. Именно это…
— Ну, Тони, как у нас идут дела? Вижу, вы не скучаете. Обсуждаете стоимость акций, да? — спросил Ларри Фигуинг, старший вице-президент по слияниям и приобретениям, похлопав Тони по плечу, и сел рядом с ним.
Коренастый, ростом чуть ниже Фромлакса и старше его лет на двадцать, Фигуинг был обладателем подкупающе черной шевелюры. У него был сильный, глубокий загар, который, как показалось Олбану, бледнел на глазах под скудным октябрьским солнцем Шотландии. У него также был сильный, глубокий голос, которым он умело пользовался.
— Подружились, ребята? — спросил он. — Все о'кей?
— Мистер Макгилл считает, что человек произошел от обезьяны и что христиане ничем не лучше мусульман, — сообщил Фромлакс своему боссу, у которого по крайней мере хватило ума принять огорченный вид.
— Или иудеев, если уж на то пошло, — рассудительно добавил Олбан, отчего у Фромлакса еще больше расширились глаза. — Я атеист, мистер Фигуинг, — сказал он, обращаясь ко второму, — и пытаюсь объяснить Тони, что, с моей точки зрения, иудаизм, христианство и ислам — даже не отдельные религии, а всего лишь секты внутри одного большого женоненавистнического культа, основанного неким шизофреником, слышавшим голоса, которые повелели ему убить родного сына. И я действительно верю в эволюцию, а не в мистику. А кроме того, я твердо стою на том, что молния — также не дело рук божественного громовержца.
— Ну, вероисповедание человека — это его личное дело, — сказал Фигуинг, глядя поочередно на того и другого. — Самое главное — это готовность к диалогу, к достижению согласия везде, где только возможно.
— Самое главное — мир во всем мире, — сказал Олбан, надеясь, что это само по себе звучит как согласие, хотя он этого не планировал.
— Тони, — сказал Фигуинг, положив ладонь между лопатками молодого менеджера, — будь добр, побеседуй с мистером Перси Уопулдом…
— Скофилдом, — поправил Олбан. — Дядя Перси вошел в семью через жену.
— Да, конечно, со Скофилдом, прошу прощения, — сказал Фигуинг, кивая Олбану и примирительно поднимая руку, а потом с улыбкой обратился к Фромлаксу: — Перси — это бренд-менеджер. В очках, тот, что сидит у камина рядом с Уинифред. У него есть вопросы. — Он похлопал младшего коллегу по плечу. — Возьмешь его на себя?
— Охотно, — сказал Фромлакс и, бросив последний, наполовину неприязненный, наполовину сочувствующий взгляд в сторону Олбана, встал, взял со столика свой ноутбук и направился в сторону группы, расположившейся у камина.
Фигуинг проследил, чтобы Фромлакс присоединился к беседующим, и сказал:
— Очень своеобразная, просто уникальная леди, ваша бабушка.
— Да, она у нас феномен, — сказал Олбан, решив, что ему неплохо удается этот прием кажущегося согласия.
— А насчет Тони — не судите строго, — сказал Фигуинг. — Этот парнишка — глубоко верующий.
Он осклабился. На нем были уличные брюки, рубашка и свитер, в руке он держал стакан виски со льдом.
— Для молодых приходится делать скидку, подходить к ним помягче. — Он опять поднял одну руку. — Впрочем, он не намного моложе вас, мистер Макгилл. — Но вы понимаете, что я имею в виду.
— Конечно.
— Что касается меня, — сказал Фигуинг, тыча себе в грудь стаканом, — я лично убежденный капиталист.
— Называйте меня, пожалуйста, Олбаном. Кстати, мы с Тони перешли на «ты», но это не помешало нам сцепиться.
Фигуинг усмехнулся, откинувшись назад.
— Насколько я понимаю, вы ратуете за то, чтобы семейная фирма оставалась у семьи, — сказал он и поднял руку, будто пытаясь чему-то помешать. — Я просто хочу сказать, что хорошо вас понимаю. В вашем положении я бы тоже испытывал смешанные чувства.
Олбан хотел сказать, что вовсе не испытывает смешанных чувств — он убежденный противник продажи; но решил, что это не совсем так, и промолчал.
— Это важное решение, — подавшись вперед, задумчиво произнес Фигуинг и так же задумчиво кивнул, сжимая стакан двумя руками. — Я с пониманием и уважением отношусь к тому, как распорядилась ваша семья тем наследием, которое составляет «Империя!» вкупе с другими играми. Такими результатами можно гордиться. И ваша семья по праву ими гордится.
— Нашей семье грехов не занимать. Наверное, и гордыни мы не избежали.
Фигуинг вновь усмехнулся, сверкнув белоснежными зубами.
— Ну, послушайте. Ясно, что я нахожусь здесь для того, чтобы заключить сделку. — Он развел руками. — Но я хотел бы рассказать вам о корпоративном духе «Спрейнта», о нашем стиле работы, о нашей философии. Я ведь уже просил называть меня Ларри, да?
— Да, Ларри, — ответил Олбан. — Ваше желание купить семейную фирму вполне понятно: вы уверены, что сможете получать больше прибылей, завладев нашей собственностью, а не покупая лицензии на ее продукцию. Стало быть, вопрос заключается в следующем: сколько среди нас таких, кто оценивает нашу собственность выше, чем окажется самое заманчивое ваше предложение. При чем тут философия?
Ларри почесал за ухом и с огорченным видом сказал:
— Мы как бы уже сделали самое заманчивое предложение. — Олбан не потрудился хоть как-то изменить выражение лица. — Но все равно, — продолжил Фигуинг, — я хочу, чтобы вы поняли, Олбан: я говорю искренне. Не будьте, пожалуйста, излишне циничным. Разные фирмы работают по-разному. В противном случае ваша семейная фирма не добилась бы таких успехов в течение прошлого столетия. И еще: в противном случае не было бы победителей и проигравших, все были бы примерно на одном уровне, а в жизни так не бывает. В «Спрейнте» мы ценим долгосрочную перспективу, приверженность делу, общие ценности. Речь идет не просто о деньгах.
— А я полагал, на вас возложена обязанность увеличивать доли акционеров.
— Безусловно. Но способов делать это, с учетом всех переменных, не меньше, чем, скажем, способов повышения образовательного уровня. Какие выбрать курсы? На что направить свои средства? И тот и другой вопросы кажутся простыми, но ответы на них бесконечно сложны.
— Так или иначе, речь идет о деньгах.
— Знаете, — сказал Ларри, откинувшись назад и хмурясь, — может быть, это прозвучит странно, но в каком-то смысле деньги — это дело десятое.
Олбан широко раскрыл глаза:
— Правда?
— Я хочу сказать, все зависит от того, как вести счет. Представьте себе спортивный матч. Есть табло, на нем цифры. То есть просто какие-то значки. Но важны-то не сами цифры, а что они принесут.
— Жаль, что я не экономист, — сказал Олбан, — тогда мы могли бы обсудить это всерьез.
— Здесь важен человеческий фактор, — сказал Фигуинг. — Что людям больше нравится — банковский счет или акции? Что они выберут: классный мотоцикл «харлей» или классный автомобиль «лексус», яхту «Сансикер» или самолет «Лирджет»? И сколько штук? Что они для себя предпочтут: иметь дело с фирмой, просто дающей им некие суммы для приобретения тех же вещей, которые они могли бы купить, держа акции в любой другой компании, или же — вот главный вопрос — они предпочтут сделать инвестиции в компанию, разделяющую их ценности? Ценность долгосрочной приверженности достойным проектам, ценность стремления к совершенству ради совершенства, традиционное участие в благотворительных акциях, веру в научно-технический прогресс — и в то же самое время ценность базовой человеческой потребности в развлечениях и играх наряду со всеми жизненно полезными уроками, которые способны преподать лучшие сценарии и игры.
Скрестив ноги, поставив локоть на колено и подперев ладонью подбородок, Олбан неподвижно сидел на своем месте и наблюдал за Ларри Фигуингом. У него было недвусмысленное ощущение того, что он слушает пережеванную и слегка сбивчивую версию более связной — и, несомненно, более впечатляющей — речи, которую Фигуинг от кого-то слышал сам. Покачав головой, Олбан сказал:
— Не зря говорят, что Европа и Северная Америка все больше отдаляются друг от друга. Будем надеяться, что в трансатлантических кабелях предусмотрен допуск на образовавшийся зазор.
Ларри отстранился и с видом оскорбленной добродетели заявил:
— Олбан, я просто пытаюсь объяснить, что у фирм, как и у людей, есть свой характер, и я горжусь характером «Спрейнта». Это не пустой звук. Извините, но я говорю серьезно. Мы отдаем вам должное как родоначальникам «Империи!» и других игр и считаем, что будем достойными продолжателями начатого дела. Ваша фирма в прошлом достигла впечатляющих результатов в плане этих игр. А мы вместе с вами за последние шесть лет достигли впечатляющих результатов в плане управления имуществом, но в некоторых направлениях нам видится дополнительный потенциал, который будет реализован, если нам предоставят честь встать у штурвала.
Олбан, пожав плечами, сказал:
— Не хочу обвинять вас в ханжестве, Ларри. Но в конечном счете все сводится к деньгам.
Фигуинг покачал головой.
— Жаль, что не убедил вас в обратном, Олбан, искренне жаль.
— Возможно, мы оба ошибаемся, — предположил Олбан. — Вы, вероятно, правы в отношении характера и моральных устоев «Спрейнта», но преувеличиваете достоинства клана Уопулдов в смысле его принципов и единства убеждений. Вот нас-то как раз интересуют только деньги.
— Вы действительно так считаете, Олбан? — негромко спросил Фигуинг.
Олбан оглядел комнату и всю свою многочисленную родню, эту разветвленную, ненадолго воссоединившуюся семью, которую он раньше любил и ненавидел, которой служил, с которой порвал и впоследствии примирился, потому что не находил себе места, и которую временами все так же наполовину любил, наполовину ненавидел. Он повернулся к Фигуингу и с усмешкой ответил:
— Не знаю. Но на вашем месте я бы рассматривал это как убедительную рабочую гипотезу.
Олбан обнаружил, что Филдинг храпит. Храп был такой мощный, что в конце концов Олбан побрел в ближайшую ванную комнату и сделал из туалетной бумаги пару комков, чтобы заткнуть себе уши. После этого он некоторое время лежал без сна, думая о ВГ и спрашивая себя, где преклонила она в ту ночь свою голову с игольчатыми волосами и как ей спится. Ненастье не утихало почти сутки.
Шквал ветра, который он услышал даже сквозь храп Филдинга и импровизированные затычки для ушей, потряс окна и рамы.
Он пытался изо всех сия погрузиться под воду сквозь бьющий вверх подводный поток, сдуваемый то туда, то сюда молотящим дождем и ветром. Там, внизу, перед ним был кто-то, кто-то, провалившийся вниз сквозь бурлящий поток до него. Он увидел, как она ушла под воду, понял, что должен ее спасти, и тоже бросился вниз, за ней, но вода не пускала его, нападая снизу: она текла не туда, куда нужно, выталкивая его вверх, так что Олбану приходилось бороться с ней, пробиваясь вниз.
— Олбан!
Голос доносился издалека, как будто из-под воды. В течение нескольких мгновений он думал, что это, возможно, она, но нет. Голос был слишком низкий.
— Олбан!
Проснувшись, он увидел, что запутался в простыне, как будто поток, с которым он боролся, неожиданно застыл, загустел вокруг него, закрутился плотной спиралью.
— Что с тобой? — спросил Филдинг.
Олбан понял, что находится в Гарбадейле, на односпальной кровати в комнате для двоих. Он вынул затычку из одного уха, откашлялся и провел рукой по вспотевшему лицу.
— Все нормально, прости, — пробормотал он, отбросив какие-то одеяла, и выпростал ногу, чтобы охладиться. — Извини за беспокойство.
— Страшный сон? — спросил Филдинг, и голос его звучал уже привычно, а не как из бочки.
— Вроде того, — пробубнил Олбан, осматриваясь.
В комнате была непроглядная темень. Он не различал ничего вокруг. Вытянув шею, вгляделся туда, где стояла прикроватная тумбочка, но увидел лишь зеленоватый отблеск циферблата часов, трепещущий во мраке, как лик крошечного привидения.
— Уж больно ты стонал, — сказал Филдинг.
— Извини, что разбудил.
— Ничего. Попробуй снова уснуть — без кошмариков.
— Да, спасибо. Без кошмариков.
После этого он какое-то время лежал с открытыми глазами, уставившись на невидимый потолок, прислушивался к ветру и дождю и пытался вспомнить, кого же хотел спасти во сне.
Завтрак тоже был многоэтапным и размеренным. Олбан провел часа два за длинной, ленивой трапезой, но зато побеседовал с большинством из тех, с кем до этого поговорить не удавалось. По его наблюдениям, едва ли не каждый заявлял, что он-то сам против продажи, а все остальные — за, так что шансов на победу в голосовании нет. Как ни удивительно, очень многие акционеры были против продажи по какой бы то ни было цене, а может, просто делали вид.
Погода понемногу начала проясняться, и некоторые даже стали поговаривать о том, чтобы после обеда поохотиться на ланей. Вместе с тем многие мужчины уже решили устроиться перед большим плазменным экраном в телевизионной гостиной, чтобы не пропустить новости спорта. Энди вышел к завтраку поздно, увидел непрекращающийся дождь и решил, что завтра погода может быть более подходящей, чтобы разбросать цветы в бухте. Олбан не спорил.
Для детей, которые еще не считали такие развлечения ниже своего достоинства, во второй половине дня устроили игру в кладоискателей. Олбан после своего затянувшегося завтрака целый час помогал в подготовке этой забавы, пряча на деревьях, в кустах и среди лужаек призы и инструкции, помещенные для защиты от дождя в кухонные пластиковые контейнеры, — в полном соответствии с планом, составленным тетей Лорен.
Он побродил немного, посетив некоторые части парка за пределами маршрута игры, заглянул в хвойный и лиственный питомники и старый, окруженный стеной огород, давно исчезнувшие теплицы которого напоминали о себе лишь призрачными пятнами на стенах и дымоходами печей, обогревавших растения зимой.
Дождь теперь почти прекратился, так как ветер изменил направление и дул прямо с северо-запада. Он прошел под раскидистыми высокими деревьями, которые помнились ему с прежних времен, — различные сосны и ели, крапчатый болиголов, веллингтонии, с которых на лицо ему упало несколько тяжелых, жирных капель дождя, профильтрованных хвоей. Слишком много участков поросло рододендронами, подумал он. Условия для них идеальные: кислые торфяные почвы, обилие влаги, но их нужно прореживать.
Все вокруг дышало осенью: зелень увядала, деревья запасали силы на зиму, отчего листва становилась желтой, красной, бурой и в конце концов опадала.
Он вернулся в дом, когда изморось уже прекратилась, а в просвете между горами на северо-западе появилось голубое небо. Температура понизилась на пару градусов, но это было еще терпимо.
Когда он снимал куртку в гардеробной, к нему подошла Софи.
— Олбан, поедешь со мной на рыбалку?
— На рыбалку? — удивился он. — Куда, на Лох-Гарв?
— Ну да. Согласен? — спросила она.
На ней были массивные черные ботинки, черные джинсы, зеленая блузка под цвет глаз и серый свитер. Она стояла, сложив руки на груди, выставив вперед одну ногу и опершись о дверной косяк.
— Значит, ты не охотишься? — спросил он.
— Я не поклонница оружия, — сказала она ему. — А вот к рыбалке вроде пристрастилась. Поговорила с твоим приятелем Нилом Макбрайдом, и он сказал, что ты неплохо знаешь, где клюет, и сможешь показать, если тебя хорошенько попросить.
— Ну, это он у нас настоящий специалист, — сказал Олбан, вешая куртку. — А я так, имею общее представление, да и то с его слов. Кто-нибудь еще поедет?
— Только мы с тобой, — сказала она, улыбнувшись. — Не возражаешь?
— Ничуть не возражаю, — ответил он и посмотрел на часы. Был почти полдень. — Дай мне полчаса на сборы. Ты хочешь поесть дома или взять еду на озеро сухим пайком?
— Я что-нибудь соберу нам с собой. Нил уже готовит лодку.
— Добрый человек. Нам нужно будет вернуться не позже пяти, это подходит?
— Конечно.
Он почесал в затылке:
— Мы будем болтаться в этой лодчонке не один час. Перед отплытием надо бы предусмотреть гигиеническую остановку.
Подняв одну бровь, она отчеканила:
— Есть, капитан!
— Тогда решено.
— Решено.
Нил завел для них лодку, и она подрагивала у причала на холостых оборотах.
— У вас полный бак, — сказал он Олбану, — и еще под банкой на носу есть канистра горючего, хотя оно не должно вам понадобиться. Готовая смесь — только взболтать перед заливкой, если что. Воронка в ящичке под задней банкой, вместе с остальными причиндалами.
— Пока, Нил, — сказал Олбан, шагнул в небольшую лодку и начал укладывать рыболовные снасти.
У Софи были с собой удочка, рыбацкая сумка и дорожный ящик-холодильник с провизией.
— Прогноз отличный, — сказал им Нил. — Ясно. Ветер не изменится или чуть усилится. Три-четыре узла.
— Всего-то? — сказал Олбан. — По нашим меркам — почти штиль.
— Хочешь совет? — спросил Нил.
— Хочу.
— Держись возле Игл-рок, у горы Меаллат-ан-Аонах. Знаешь это место?
— Почти у оконечности озера?
— Ага, в миле оттуда. Там есть буй — у горы, где два ручья. Остановись в том месте и попробуй ловить коричневую форель нахлестом. После дождей рыбу туда гонит течением. Если лодку будет сносить волнами, возьмете короткие удилища для спиннинга — я положил.
— Понятно, — сказал Олбан и повернулся к Софи, принимая у нее вещи. — Это довольно далеко, но думаю, пара часов у нас будет.
— Мне этого более чем достаточно, — сказала Софи.
Она набросила темно-синюю куртку, а поверх нее — полотняную безрукавку с большим количеством карманов. Нил помог ей надеть тонкий самонадувающийся спасательный жилет. После этого она протянула руку, чтобы Олбан помог ей перебраться через борт и остановиться на середине днища.
— Ну, удачного вам клева, — сказал им Нил.
— Пока, — откликнулся Олбан.
— Еще раз спасибо, — сказала Софи Нилу. — Надеюсь, охота у вас пройдет удачно.
— А то как же. Для всех, кроме оленей, — сказал Нил, отвязывая лодку.
Лох-Гарв вытянулся на двадцать шесть километров в длину, а шириной на всем протяжении был не больше двух. Глубина его местами превосходила Северное море, достигая двухсот метров. Это было озеро с крутыми берегами, зажатое меж высоких гор и имеющее, по словам Нила Макбрайда, форму задней собачьей ноги.
Их узкая лодка, обшитая внакрой, с жужжащим за кормой двухтактным моторчиком в две лошадиные силы, плыла по ветру в юго-восточном направлении. Хотя было не холодно, Олбан натянул на руку, которой держал румпель, лыжную перчатку. Треску от этого старого двухтактника было как от стаи сорок.
— Хочешь сесть впереди? — прокричал он Софи, перекрывая шум мотора. — Для равновесия. А разговаривать при таком треске все равно невозможно. — Он похлопал по румпелю. Рукоятка заводного шнура немного выступала, он затолкнул ее глубже в кожух. — Вот привяжемся, выключим мотор, тогда и поболтаем.
— Давай, — сказала Софи.
Она передвинулась вперед, не вставая во весь рост и стараясь не наступать на весла и удочки, лежащие на дне лодки, — просто перебросила ноги над средней банкой и заняла небольшое носовое сиденье, оглянувшись на Олбана один раз и обменявшись с ним улыбками, а потом повернулась вперед. Прочь от него, в сторону озера и гор.
Когда она выполняла свой маневр, он отметил, как ловко ткань джинсов обтягивает ее небольшую аккуратную попку.
Не стоит ли за этим что-то большее? Этого Олбан не знал. Он рад был оказаться с ней наедине, а она, по-видимому, думала о рыбалке, но возможно, отчасти хотела дать ему понять, что теперь у них все в порядке, что они опять друзья, хотя и очень близкие… Когда Софи предложила эту маленькую вылазку, он удивился и чуть ли не сразу заподозрил неладное. Он причислял ее к тем, кто был определенно «за», кто, несомненно, готовился сказать «да». Он был почти уверен, что она будет голосовать за продажу акций, хотя ей вовсе не гарантирована работа в «Спрейнте», даже при том, что она работает в американском филиале семейного бизнеса.
По слухам Олбан знал, что Софи была на хорошем счету в качестве координатора розничной торговли, хотя он смутно представлял ее служебные обязанности. На месте Ларри Фигуинга он бы уже подкатился к ней с устным обещанием подобрать для нее должность в «Спрейнте». Естественно, безо всяких письменных гарантий и даже без твердого намерения выполнить обещание.
Уж не попытается ли она отговорить его от выступления на кулуарной встрече перед общим собранием? Не собирается ли склонить его к отходу от тех позиций, которые, по ее мнению или мнению ее советчиков, он будет отстаивать? Олбан смотрел на бьющие о корпус лодки волны, над которыми уже темнела гора Бен-Мор-Эссинт, появившаяся из-за склона близлежащего холма, когда вершины начали высвобождаться из-под плотной пелены туч. Да нет, подумал Олбан, это чрезмерная подозрительность.
Он опять подумал о ВГ: не иначе как она наконец совершает восхождение, пользуясь ясной погодой. Он точно знал, что спросила бы Верушка. Чего он на самом деле хочет? Чего пытается достичь?
Ну откуда ему, черт возьми, это знать? Он хочет счастья, но даже не знает, с кем и нужен ли ему кто-то для счастья. Да и зачем ему знать? Никто, похоже, этого не знает, а кто знает, тот ведет себя будто бы наперекор здравому смыслу. Он хочет мира, любви и всех этих соплей для всего гребаного мира; естественно предположить, что эти вещи наиболее желанны для любого человека, но все идет не туда, скатывается в безумие и варварство, возвращаясь к отупляющим ум и растлевающим душу жестоким, противоречивым предрассудкам и авторитарным нормам. Глупость и порок торжествуют, беззаконие не только допускается, но и поощряется, наглая ложь торжествует, пытки не запрещены и даже прославляются. Между тем планета нагревается, готовясь к гибели.
Каждый должен сделать выводы. Никто их не делает.
Людишки свихнулись — никто, ни одна собака не блюдет своих же собственных интересов. Все таковы, а он что, лучше? Умнее?
Он сдвинулся вбок на тонкой подушечке, покрывающей деревянное сиденье. Моторчик работал на больших оборотах, сжирая уйму горючего. Он обернулся и отрегулировал дроссель. Потом повернулся в сторону Софи и уставился ей в затылок, любуясь аккуратными светлыми волосами до плеч, почти не шевелившимися, так как лодка двигалась вровень с ветром.
Чего хочет она? Каковы ее цели?
Возможно, просто хочет отметить плюсиком приятное времяпровождение. Или хочет посидеть с удочкой и впитать частицу безмятежности старого семейного поместья, пока оно не продано. Возможно, ее помыслы вообще не связаны с ним — с их общим прошлым. Скорее всего, это просто здравый смысл: плыть не одной, а с кем-то, кто знает озеро. Казалось бы, Лох-Гарв не суровей и не коварней любого другого озера, но случись что, пощады от него не жди, ведь помощь может прийти только из Гарбадейла, находящегося у его оконечности. А по берегам нет ни селений, ни домов, ни даже дороги или лесной просеки — только узкая тропа на северо-восточной стороне, по которой едва ли пройдет квадроцикл или автоамфибия. Особенно в такой день, как сегодня, когда многочисленные речушки и протоки вздулись от недавнего дождя, не оставив ни единого брода.
Примерно через полчаса они сделали плавный поворот вокруг гористого мыса Муллах и дом пропал из виду. Через минуту-другую Софи, покачиваясь, вернулась с носа на корму, опять слегка приседая. Олбан увидел, как нос лодки приподнялся от перераспределения нагрузки. С того момента, когда они отчалили от Гарбадейла, волнение слегка увеличилось, отчасти из-за того, что они вышли из-под прикрытия рощи и пологого холма, на котором стоял дом, но в основном из-за усиления ветра, который беспрепятственно гулял по воде и гнал волны. Они по-прежнему шли по ветру, вместе с волнами, так что в движении лодки было даже нечто величественное. Возвращаться предстояло с небольшой качкой, но волны были еще сносные, да и прогноз неплохой, так что осложнений не предвиделось.
— Все в порядке? — перекрикивая шум мотора, спросил он у Софи, когда та села рядом с ним.
— Прекрасно, — ответила она, наклоняясь ближе к нему и указывая на пластмассовый ящик. — Кофе хочешь?
— С удовольствием.
Они уселись вместе на транце с кружками кофе в руках.
— Спасибо, что поехал со мной, — сказала она.
— Все нормально, хорошая идея. Думаю, если поместье продадут, нам такое больше не светит. Молодчина, что додумалась.
Она оглянулась, посмотрела вниз и нахмурилась, заметив, как он держит рукоятку румпеля.
— Почему ты в одной перчатке?
— Другую руку можно засунуть в карман, — ответил он, пожав плечами, и поднял кружку.
Это не ложь, сказал он себе, а способ избежать нудных объяснений. Они немного помолчали под аккомпанемент шумного, но дружелюбного жужжания моторчика.
Теперь она рассматривала его левую руку.
— О боже, что с твоим мизинцем?
— А-а, бензопилой задело, — сказал он, глядя на обрубок пальца. — Несколько лет назад.
— Господи, Олбан!
— Мешает только одному — ковырять в левом ухе.
— Спасибо за откровенность, — сказала она.
— Пожалуйста, — отозвался он. — Да, кстати. Нужно было проверить это до отплытия: ты знаешь, как работает мотор? Просто на случай, если я вывалюсь за борт, когда начну вытягивать марлина или крупного сига, а может, обопьюсь кофе.
Она посмотрела на мотор.
— Мотор двухтактный. Маленьких окошечек нет, значит, наверное, масло добавляется в бензин до заливки в топливный бачок, — объяснила она, затем продолжила, указывая рукой на детали: — Стартовый шнур, воздушная заслонка, дроссель, фрикционная дроссельная… как ее там…
— Достаточно, — сказал он, прикоснувшись к ее плечу, — зачет.
Они сполоснули за бортом кружки, и она вернулась на носовое сиденье. Пока что он поменял руку — и перчатку — всего один раз и собирался сделать это снова, когда вспомнил старый трюк.
Он постарался сделать минимальную регулировку, чтобы румпель держал их прямо по курсу, — заменив малые приращения и устойчивость на грубый ввод и быстрые результаты — и подождал, пока положение носа в направлении к горам будет оставаться неизменным в течение примерно минуты, а потом осторожно отпустил румпель, встал во весь рост, прошел в самую широкую часть лодки и расставил ноги на всю ширину днища.
Софи почувствовала какую-то перемену в поведении лодки и повернулась к нему.
Она театрально расширила глаза и спросила:
— Собираешься проверить, что я буду делать, если ты свалишься за борт?
Он отрицательно покачал головой:
— Если правильно настроить руль-мотор, можно таким образом управлять лодкой. — Он перенес центр тяжести вправо, наклонив лодку на несколько градусов. Лодка стала забирать правее. Он широко улыбнулся.
— Видишь?
— Вижу. — Она тоже сверкнула улыбкой. — Выпендриваешься?
— Нет, просто задницу отсидел, — ответил он, сделав соответствующий жест.
Она кивнула.
— Если надумаешь сигануть за борт, не забудь заблаговременно предупредить.
— Договорились.
Она отвернулась — лицом к небу, пустынным водам и холмам, простиравшимся впереди.
Пообедали они на ходу, чтобы оставить больше времени для рыбалки.
Через полчаса они остановились у небольшого бледно-рыжего, выгоревшего от солнца буйка, дрейфовавшего метрах в пятидесяти от берега, между двумя ручьями, стекающими с северо-западного склона горы Меаллат-ан-Аонах. Небо почти очистилось от туч, но в воздухе было прохладно, так как они находились в тени длинного западного хребта, ведущего к горе Бен-Мор-Ассинт. Ветер здесь не свирепствовал, потому что место это было по существу широкой бухтой, защищенной этими двумя горами. Чуть ли не единственным звуком был шум волн, плещущихся о борт лодки.
После того как Олбан выключил мотор, на них нахлынула тишина — нечто большее, чем отсутствие шума, какой-то антизвук, не менее оглушительный, чем тот, что был неожиданно прерван. Он вспомнил вой охранной сигнализации, который услышал из своей спальни в Ричмонде летней ночью двадцать лет назад. Вспомнил будто в последний раз, мягко отторгая его от себя как ненужную вещь, которую можно теперь спокойно предать затененным глубинам под их юркой лодкой.
В какой-то миг Олбан смежил веки, чтобы сосредоточиться на звуках. Он слышал шорох многослойных одежд Софи, которая неустанно забрасывала леску. Слышал слабый скрежет катушки. Где-то вскрикнула чайка, издав жалобный, одинокий, потерянный, не отозвавшийся эхом крик.
Он открыл глаза и взглянул на Софи — казалось, она и не заметила, что он сидел с закрытыми глазами, — и ощутил странное, с привкусом печали, какое-то почти блаженное счастье.
— Для ловли нахлестом волны крутоваты, — заметила Софи, несколько раз забросив удочку.
Олбан не стал возражать. Они взяли короткие удилища и перешли на спиннинги, стали забрасывать дальше, плавно подтягивая к себе леску катушкой.
— У тебя есть мысли, как пройдет голосование? — спросила его Софи, дернула удочку и тут же забросила ее так, что блесна оказалась за пределами тени, отбрасываемой хребтом, на ярком солнце, где сверкнула, прежде чем уйти под воду и погрузиться в темные глубины озера.
— Более напряженно, чем полагают многие, — ответил Олбан, подтягивая к себе леску медленным, размеренным движением катушки. — Достаточно напряженно, чтобы заставить «Спрейнт» увеличить сумму своего предложения.
— Ты так думаешь? — спросила она, взглянув на Олбана.
— Сообразив, куда дует ветер, эти типы повысят свое предложение еще до собрания. Если, конечно, они не глупее, чем кажутся.
— Разве у них есть такие полномочия? — негромко спросила она.
Теперь оба говорили вполголоса, не нарушая окружающего их покоя. Беседа приняла камерный, даже интимный тон оттого, что они средь бела дня оказались в этом зыбком озерном уединении.
— В определенных пределах — якобы да, — сказал Олбан. — Фигуинг, по-моему, занимает достаточно высокое положение, чтобы удвоить первоначальную цифру. Так же считает тетя Кэт, да и Уин. Бабушка сама потребовала, чтобы к нам прислали людей, облеченных полномочиями, а не марионеток с ящиком шампанского, которые только и способны шлепать печати да с чувством заверять, что в их руках семейные традиции не пропадут. Чтобы выйти за рамки установленного лимита, раскрывать который они явно не намерены, им придется звонить начальству, но даже это может оказаться блефом. Как бывает при покупке машины, когда продавец говорит тебе, что должен посоветоваться с менеджером насчет цены машины, которую ты отдаешь в уплату за новую, а сам идет вместо этого в кафетерий или в сортир, а потом возвращается, качая головой, и говорит: извините, но все решает босс, а он такой дуб. — Олбан вытащил свою приманку, потом снова забросил.
Софи медленно кивнула, тоже забрасывая свою маленькую серебристую блесну, и сказала:
— Думаю, я буду голосовать против.
— Вот это сюрприз, — удивился Олбан и повернулся к ней. — Я был уверен, что ты выступишь за продажу.
— Между прочим, они предложили мне работу.
— «Спрейнт»?
— Да, меня собираются оставить, причем с повышением в должности, с увеличением оклада и с дополнительным пакетом акций.
— У тебя есть документальное подтверждение?
— Нет, — ответила Софи. — Казалось, ее это даже рассмешило.
— Ну и? По этой причине ты изменила свое решение? Выходит, это предложение возымело обратный эффект?
— Нет, но оно заставило меня задуматься.
— Это всегда опасно.
Она усмехнулась.
— Я поняла: мне нравится моя нынешняя работа. Возможно, лет через пять-десять я созрею, чтобы принять их предложение, но сейчас меня все устраивает. И кроме того, не уверена, что мы вправе продавать фирму, ведь следующее поколение может нам этого не простить.
— Решила обзавестись потомством? — спросил он наобум.
— Да, подумываю, — призналась она. — Дома у меня есть парень, с которым мы встречаемся.
— Ага, — сказал Олбан, который не мог привыкнуть, что она говорит «дома», подразумевая Штаты.
— Все тот же самый, мы уже давно вместе. Тот, ради которого я когда-то перешла на другой факультет.
Так-так, подумал Олбан.
— Надо же, — выговорил он вслух, — какая ты терпеливая. — А про себя добавил: «Даже чересчур, как и я сам».
— Да, — сказала она грустно, — ты прав. За эти годы он успел жениться, завести двоих детей и развестись. — Она вздохнула. — И вот теперь мы опять вместе. После всего, что было.
«Боже милостивый, — подумал он. — Ведь я ничего об этом не знал. Какое море, какой океан, какая Атлантика лежит между нами! Если мы представляем собой сумму того, что сделали другим, и того, что другие сделали с нами, то я почти не знаком с этой женщиной. Где она — кто она — та Софи, которую, казалось бы, знаешь?»
— По-моему, у нас все довольно серьезно, — сказала она. — Мы говорили о женитьбе, о детях. Я всегда была, как бы это сказать, не вполне уверена, но ведь, — она подняла на него глаза, — годы-то идут, согласись. Больше тянуть не стоит.
— Уверен: ты будешь прекрасной матерью, — сказал Олбан.
— Надо же! Спасибо. — Она произнесла это так, будто услышала в его словах сарказм.
— Серьезно, — добавил Олбан.
Она опять взглянула на него, потом вытащила из воды болтающуюся приманку, отвела ее назад, цокнув защелкой катушки, и забросила вновь. Грузик взлетел высоко вверх и блеснул на солнце.
— Извини, — сказала она. — О'кей. Но. Так. Думаю, я буду голосовать против.
— Я и мои жалкие сто акций — на твоей стороне. К моему большому удивлению.
— Кажется, Уин тоже удивилась.
— Ты ей сказала?
— Она задала вопрос в лоб, — сказала Софи. — Подошла и сделала вид, что я уже ей говорила, а она только переспрашивает, потому что забыла, — а ведь я ни словом не обмолвилась. Я-то знаю: она ничего не забывает. Но какая актриса! Старушенция вертит людьми как хочет, правда?
— Да уж, лучше не скажешь, — засмеялся Олбан. — Только мне казалось, я единственный, кто это видит.
— Нет, с ней надо держать ухо востро.
— Согласен.
— А мы точно знаем, что никто не заключал сепаратных сделок со «Спрейнтом»? — спросила Софи.
— Такое трудно представить. Первоочередное право отказа при любом предложении о продаже акций принадлежит семейному тресту.
— О'кей. — Она помолчала. — Это правда, что вы с Филдингом организовали движение под лозунгом «Нет продаже»?
— Да, и, кстати, как бы с подачи Уин.
— Угу. Мне-то казалось, что она за продажу.
— Не то чтобы мы многого добились, как я понимаю, — сказал Олбан.
— Нет?
— Ну, где-то по мелочи. — Он перестал подкручивать катушку и отпустил наживку поглубже. — Хотя в какой-то момент мне пришло в голову, что мы просто набивали цену.
Софи вопросительно взглянула на него. Он пожал плечами:
— Не исключено, что Уин действительно хочет продать фирму, но не за предлагаемую цену. Она смекнула, что мы можем продешевить, и решила увеличить число голосов «против». С единственной целью: показать «Спрейнту», что оппозиция сильнее, чем они ожидали, а потому им придется выложить более крупную сумму. Уин идет напролом. Но ее задача — не отказать покупателям, а просто взвинтить сумму.
— Ну уж, — фыркнула Софи, на которую, судя по ее тону, этот образчик разгаданного Олбаном интриганства не произвел должного впечатления. — Казалось бы, она должна быть единственным человеком, кровно заинтересованным в сохранении фирмы. Она ведь матриарх. Это ее вотчина. Она взяла на себя роль хранительницы фамильных ценностей. И фамильных драгоценностей.
— Сдается мне, — сказал Олбан, — что Уин втайне — да по сути дела и не очень втайне — патологически самолюбива. Все должно вращаться вокруг нее. Скоро она отойдет в мир иной или одряхлеет так, что уже не сможет больше управлять семьей и фирмой, но ей ненавистна сама мысль, что у руля встанет кто-то другой. Она готова ликвидировать все, распродать, влиться в какую-нибудь корпорацию, чтобы остаться чисто декоративной фигурой, на пару с Генри, отцом-основателем. Такой заключительный аккорд был бы в ее духе.
— Возможно, — медленно кивая, протянула Софи, на которую этот анализ, похоже, произвел должное впечатление. — Да, пожалуй. А вдруг она перестарается? — спросила она, глядя на Олбана. — Вдруг никто теперь не захочет продавать фирму?
— Ну, некоторые определенно захотят — например, тетя Кэт. Но я прикинул — расклад получается сложнее, чем можно было предполагать.
— Да, интересно, — сказала Софи.
— Ах, — вздохнул Олбан, подтягивая леску вращением катушки, — куда уж интереснее…
Они стояли в лодке, разминали ноги и не опасались, что легкая качка выбросит их за борт; оба теперь достаточно освоились, чтобы не обращать внимания на волны, и забрасывали удочки, почти не нарушая равновесия. Они выудили по паре тонких блестящих коричневых форелей, но отпустили на волю, так как длина рыбешек не дотягивала до разрешенной.
Олбан надеялся, что они вспомнят прошлое, признаются, как много значат друг для друга, но об этом речь не зашла. Пару раз упомянули Лидкомб и лишь однажды — Сан-Франциско.
— Видимо, я должен как следует извиниться, что причинил тебе неприятности с твоим парнем, — сказал он.
— С Дэном? Да, вышло немного неловко. — Она округлила глаза и пожала плечами. — Но я сама виновата. Подливала спиртного, вспомнила, как мы кувыркались на траве в Лидкомбе. Просто возбудилась, а ты оказался рядом. — Она усмехнулась. — Кроме того, я сделала это на прощание, но в то время не решилась тебе сказать. Я всегда боялась, что ты захочешь быть со мной вечно, никогда не разлучаться и все такое прочее. — Софи хмыкнула.
«Так и есть, я же говорил, что ты моя единственная любовь на всю жизнь», — подумал он.
— Остались шрамы на сердце, — сказал он вслух, пытаясь обратить все в шутку. — Ну, до тех пор, пока ты не прогнала меня с глаз долой в Сингапуре.
— Естественно! — Она повернулась к нему и опять округлила глаза. — Ты ведь напился!
Надо же, подумал он. Напился — и точка. Не вывернул душу наизнанку, не кончился для других женщин, не желал тебя до безумия, ничего такого. Просто напился.
Ладно, проехали. Крепнущий ветер сбил ему волосы на глаза. Он откинул их рукой.
Олбан посмотрел на часы.
— У нас еще час или около того; хочешь, потралим? Будем держать двигатель на холостых оборотах и двигаться назад из бухты.
Софи кивнула.
— О'кей. Отвязать лодку?
— Да, пожалуйста. Спасибо.
Он положил в лодку свою удочку, присел перед мотором, подкачал лампочку на указателе уровня топлива, отрегулировал воздушную заслонку, взял в руку пластмассовую рукоятку пускового шнура и дернул ее сильным, плавным движением.
— Обычно этой штуке требуется пара рывков… — начал он, но тут шнур лопнул; он шатнулся назад и рухнул на среднее сиденье, ударившись головой о доску днища.
Он поднял голову. Софи смотрела на него с беспокойством. Руки у нее были разведены в стороны — она старалась сохранить равновесие в качающейся лодке.
— Ты цел? — спросила она.
В затылке стучала легкая боль. Он лежал на дне лодки, а ноги торчали над сиденьем, будто он готовился родить. Олбан посмотрел на свою правую руку, в которой он сжимал ненужную рукоятку пускового шнура.
Он прислушался. О борт били волны. Мотор молчал. Дело дрянь.
— Я в порядке, — сказал он и перебрался на сиденье, держась за протянутую руку Софи.
— Гарбадейл, мы на связи, у нас проблемы, — попыталась сострить Софи, садясь перед ним на корточки.
Олбан внимательно рассмотрел шнур. Похоже, обрыв был у входа в двигатель. Потрепанные, изношенные волокна колыхались на ветру. Он чуть не швырнул этот чертов огрызок за борт, но сдержался.
— Придется идти на веслах? — спросила Софи.
— Боже упаси, — сказал он. — Сейчас сниму крышку с картера и закреплю шнур. — Он опустился на колени перед средней банкой. — Где-то здесь должен быть… — голос его сошел на нет, когда он заглянул под сиденье и провел там рукой, — …сраный ящик, которого тут нет, — закончил он.
Под сиденьем нашлась лишь небольшая пластиковая коробка. Он ее вытащил. В ней лежали воронка для горючего, приспособление для крепления наживки, аптечка, катушка лески и пустая картонная коробка от свечей зажигания. Олбан уселся прямо на днище и осмотрел лодку в поисках ящика с инструментом. Хотя искать особенно было негде. Он бросил пусковой шнур в коробку.
— Значит, все-таки придется грести?
— Нам туда грести до опупения, — отрезал Олбан, посмотрев на часы.
Софи вытащила мобильник, стала нажимать кнопки, потом бросила, выдохнув только:
— Ох.
— Это было бы слишком большим везением, — сказал Олбан. — Даже в доме они плохо берут. А здесь — бесполезняк. — Он повернулся к моторчику. Снял с него пластмассовую крышку. Под ней было восемь болтиков на двенадцать, которые нужно было вывинтить, чтобы добраться до барабана со шнуром. Он попробовал открутить их рукой — в слабой надежде, что они плохо затянуты, но болты были завинчены на совесть. Изучил свой универсальный нож швейцарской армии. Нет, не то.
Они проверили, не закатилось ли что-нибудь из инструмента под доски днища, но ничего, кроме грязной воды, не нашли. В рыболовном наборе Софи тоже не было ничего солиднее, чем ножик Олбана.
Бледно-рыжий буй оказался неблизко. Лодка была отвязана. Олбан взглянул вверх, чтобы определить их местоположение. Лодку медленно гнало по озеру, все дальше от дома, к юго-восточному краю бухты. Он опять взглянул на часы. Четверть четвертого. Собрание было назначено на шесть, а закрытая встреча должна была состояться за полчаса до этого.
Им предстояло грести при умеренно сильном ветре больше двадцати километров. Он многие годы не сидел на веслах, а Софи была наверняка слабее его, несмотря на свой спортивный вид, свидетельствующий о регулярных тренировках в фитнес-центре. Единственной альтернативой было сойти на берег и идти пешком. Ни то ни другое не спасало их от опоздания, нечего было и думать добраться до дому засветло. Реально они могли рассчитывать только на то, что кто-то поднимет тревогу и возьмет другую лодку, чтобы отправиться на поиски.
У Олбана заныло внутри от ужасного ощущения бессильной тревоги, беспокойства, несостоятельности, неполноценности и беспомощности.
— Ладно, — сказал он, изо всех сил изображая бодрую улыбку. — Похоже, настало время заняться греблей. — Он жестом предложил ей сесть на заднее сиденье. — Я начну, — сказал он. — А ты, если будет желание, потом меня подменишь.
— Конечно, — сказала она.
Он вставил весла в уключины и развернул лодку почти на сто восемьдесят градусов.
— Ты грести-то пробовала? — спросил он.
— На байдарке, — виновато ответила она.
— Это лучше, чем ничего, — сказал он. — Нехитрая штука, вообще говоря. — В маленькой лодке даже не было места, чтобы каждый из них мог орудовать своим веслом.
Скорректировав курс, он стал грести. Весла плохо подходили к уключинам и все время выскакивали.
— Немного разучился, — сказал он, — но скоро войду в ритм.
Софи слегка улыбнулась. Потом проверила свой спасательный жилет.
Олбан поглядел назад. Ветер уже стал ощутимой помехой, а за выступом, образуемый подножьем Ассинта, лодку основательно потреплет.
Путь предстоял долгий.
— На собрание успеем? — спросила она, глядя на часы.
— Хм, вряд ли. К началу — точно нет, — признал Олбан.
Он уже прикинул: чтобы вернуться к кофе и десерту, им понадобилось бы кардинально изменить направление ветра и прибегнуть к услугам олимпийского чемпиона по гребле.
— Вот зараза, — сказала она. — Я чем-нибудь могу помочь?
— Вообще-то, — отозвался он, подумав, — ты можешь вынуть из воды мотор. Нечего тащить его по озеру.
Это надо было сделать с самого начала. Он стал думать, не упустил ли из виду что-нибудь еще. Идиот, сказал он себе. Идиот, идиот, идиот.
— Дай знать, когда надумаешь уступить мне весла, — произнесла она.
— Хорошо, — сказал он. — Крикни, если заметишь, что мы рискуем сесть на мель. — В идеале мы должны пройти впритирку к мысу.
Она посмотрела ему за спину на вид впереди и кивнула.
Ему удалось поймать хоть какой-то ритм, хотя весла все время грозили выскочить из уключин. В лодке не было специального упора для ног, так что приходилось пользоваться боковыми ребрами; это еще куда ни шло, так как лодка была узкой, вот только ноги у него оказались для одной пары ребер чуть длиннее, чем нужно, а для другой — намного короче. Вдобавок он уже стал натирать на руках мозоли. Мать твою, совсем недавно пальцы и ладони были как наждак. Ведь он оставил работу меньше двух месяцев назад, а уже руки стали прямо как у Марселя Пруста. Впору надевать перчатки.
Он попытался ни о чем не думать и сосредоточиться на одном: как получше работать веслами. Он старался выносить лопасти плашмя, поворачивая их параллельно воде, ребром к ветру. По правилам полагалось именно так, и это могло существенно повлиять на результат при таком большом расстоянии и встречном ветре, но ему никак не удавалось выстроить эти необходимые движения в естественную схему; Олбан сомневался, что у него это получится.
Это будет адски трудно.
Он улыбнулся Софи, и она ответила тем же, но вид у нее был встревоженный, да и он сам превратился в комок нервов.
Как быть? Что еще можно было сделать?
Мобильник? Пустое. С другой стороны, кто знает. Бывает, мачты мобильной связи неожиданно пропускают сигнал сквозь узкие коридоры. За неимением лучшего, это будет каким-то занятием для Софи.
— Возьми мобильник и каждые несколько минут проверяй связь, — распорядился он и пожал плечами. — На всякий случай. — Тут у него выскочило весло, и он, не сдержавшись, выругался: — Блядь.
Оглянувшись через плечо, он посмотрел на гористый мыс, к которому они плыли. Похоже, расстояние до него почти не сократилось. Зато утес явственно потемнел: с северо-запада надвигались тучи, отбрасывая тень на окружающий ландшафт. Если облачность будет нарастать, стемнеет совсем скоро.
Он остановился, суша весла.
— Моя очередь? — спросила Софи.
— Нет, просто надеваю вот это, — сказал он, натягивая перчатки.
Олбан стал грести дальше. Перчатки притупляли чувствительность, но по крайней мере защищали кожу.
«Чего мы хотим добиться? — спросил он себя. — Сосредоточься: чего ты хочешь добиться?»
Вернуться домой. Значит, остается только грести. Так ведь? Идти пешком никак не быстрее.
Думай нестандартно. Думай, как думала бы Верушка, если бы попала в такой переплет. (Попала бы? Неужели она так параноидально методична, что стала бы проверять ящик с ключами? Не важно. Исходи из того, что есть, принимай здравые решения.)
Какое решение он мог бы принять насчет пешего перехода? Ну, хотя бы направление.
А может, есть другой путь: двинуться в противоположную сторону, через верховье озера? Олбан когда-то знал тропу, которая в конце концов приводила к Бенмор-Лодж и Глен-Ойкел, но не помнил, где именно она проходит. Он лишь смутно представлял карту местности и припоминал, что расстояние довольно значительное. Кроме того, и плывя к верховью озера, и шагая по этой незнакомой тропе, они будут удаляться от возможной помощи из Гарбадейла. Значит, грести.
А если попытаться завести двигатель?
Пуск — рывком шнура. Электростартера нет. Либо пусковой шнур, либо ничего.
Он стал думать дальше. Если машина не заводится, можно дернуть другой машиной. Здесь же — дохлый номер.
Единственные приборы с каким-то электричеством — это их часы и телефон Софи. Недостаточно мощности, чтобы прокрутить движок, даже если каким-то образом ухитриться соединить батарейку мобильника прямо со свечой зажигания (предварительно разобрав мотор).
Если машина не заводится, можно ее подтолкнуть. А можно так завести моторку? Теоретически, решил он, если грести со скоростью порядка девяноста узлов, то можно завести этот долбаный мотор, включив передачу. Тоже абсолютно бессмысленная идея.
Думай, думай, думай.
Эх, Верушка, подумал он, как ты мне сейчас нужна.
Запустить мотор — вот единственное, что им требовалось: чтобы поршни ходили вверх-вниз, передавая момент через простую коробку передач на вал винта, а оттуда на сам винт.
Как заставить мотор крутиться? Как заставить крутиться винт?
Весла дернулись и выскочили из уключин. Одно он чуть не потерял.
— Порядок? — встревоженно спросила Софи.
— У меня офигенная идея! — ответил он и нахмурился. — Я так думаю.
— Что за идея? — спросила Софи. — Есть тропа? Идем пешком?
— Подожди-подожди, — сказал он, копаясь в пластмассовом ящике в поисках пускового шнура. — Может, еще не получится. — Он вытащил шнур. — Но может и сработать. Не ахти какая идея, но попробовать стоит.
— Ты о чем? — спросила Софи.
— Сейчас покажу.
Олбан выпрыгнул в ледяную воду, доходящую ему до бедер, — место оказалось глубже, чем он ожидал.
Потом, развернув корму лодки под углом градусов в тридцать к узкой береговой полоске гальки, он получил доступ к винту. Остановился, подумал миг-другой и обмотал шнур по часовой стрелке вокруг винта.
— Спускай мотор, — приказал он Софи.
После того как она это сделала, он попросил ее проверить лампочку топливного бака, убедиться, что он не пуст, и установить воздушную заслонку и дроссель. Тут до Софи дошло, что он делает.
— Слушай, это не опасно? — спросила она. — Тебя не зацепит, не ударит, а?
— Поверь: со мной все будет в порядке, — сказал он, следя за тем, как она выдвигает к себе рычаг переключения передач. — О'кей, — сказал он, крепко взявшись за транец лодки и стараясь найти прочную опору для ног на песчано-галечном дне, пока вода плескалась вокруг его бедер и пропитывала ткань джинсов. Он посмотрел на Софи и спросил: — Ты готова переключить на нейтралку, если мотор схватит?
— Готова.
— Если схватит, тебя бросит ко мне, раз включена передача.
— Знаю. Я готова. Начинай.
— Поехали.
Он с силой дернул за шнур, заставив вращаться вместе со шнуром и винт, который в свою очередь стал крутить вал винта, — и завел мотор.
Мотор кашлянул и снова заглох.
— Чтоб я сдох! — закричал Олбан. — Сейчас получится! Подними-ка его еще разок!
Он снова обмотал винт шнуром, Софи опустила мотор в воду, поставила на переднюю передачу и взялась за рычаг.
На этот раз мотор завелся и не заглох: он громко трещал и гнал к его ногам потоки пузырящейся пены, пока Софи не перевела его в нейтралку и не отрегулировала дроссель. Олбан бросил шнур в лодку и оттолкнул лодку от берега кормой вперед, а потом запрыгнул в нее и сам.
Софи протянула ему руку, помогая устроиться на корме, а затем, когда он, улыбаясь, взял у нее румпель, поклонилась и захлопала в ладоши.
— Молодчина! — сказала она и чмокнула его в щеку.
— К дому, Джемайма, — величественно провозгласил он, включил передачу и, ускоряя ход, направил лодку по дуге из бухты в сторону оконечности озера — к Гарбадейлу.
Им уже виден был причал, из-за все еще зеленых вершин деревьев стали появляться серые крыши; Софи обернулась к нему, а потом перевела взгляд на шнур, лежавший на досках днища, куда Олбан бросил его после того, как завел мотор. Она подняла его и осмотрела лохматый обрывок. Вернула на прежнее место. Ее лицо оставалось задумчивым и серьезным. Она поглядела на Олбана в упор, вопросительно подняв брови.
Он равнодушно пожал плечами.
Софи скривилась, еще раз проверила свой телефон, потом покачала головой и отвернулась.
Привязав лодку у причала, он прихватил с собой пусковой шнур — сунул рукоятку с обрывком серой веревки в наружный карман.
Они выгрузили снаряжение, которое нужно было отнести в дом.
— Этого ведь нельзя исключать, верно? — тихо спросила Софи, когда они шли по дорожке среди деревьев.
— Не слишком ли радикально? — усомнился он.
— Следов надреза нет.
— Ну, это было бы слишком явным. Хотя разлохмаченные волокна выглядят подозрительно свежими.
Софи покосилась на него:
— Кому-нибудь скажем?
— Предоставь это мне.
— С радостью, кузен.
Они подошли к дому сзади. На полпути им попался исковерканный тент, который накануне вывернуло наизнанку и унесло ветром; теперь он свисал с ветки в стороне от аллеи. Олбан взобрался на дерево и снял его, чтобы сунуть в мусорный бак у кухонной двери.
Прежде чем переодеться к собранию и ужину, Софи пошла принять ванну. Олбан повесил куртку в гардеробной. Он хотел было захватить с собой шнур, но оставил его в кармане. Заглянув в телегостиную, он поприветствовал собравшихся, в том числе и старших детей. У них шел спор о том, не прекратить ли компьютерные игры и не включить ли спортивный телеканал с футбольными новостями. Филдинг сообщил, что звонили участники охоты на оленей и обещали быть через полчаса. Работники отеля «Слой» помогали готовить танцевальный зал к собранию. Олбан нашел тетю Лорен на кухне, там же был кузен Стив с женой Тессой, качавшей на коленях крошку Ханну.
— Мед сорта «Ба-Ака», — объясняла тетя Лорен, пока одна из официанток отеля «Слой» заворачивала теплые тосты в салфетку и укладывала на большой чайный поднос, где стояли разнообразные кувшинчики и вазочки, на одну из которых и указывала Лорен. — Из северных районов Конго. Большая редкость. Говорят, прекрасный стимулятор.
— Неужели вы сами не попробовали? — спросила Тесса.
— Видишь ли… — начала Лорен.
— Хай, Олбан, — обрадовался Стив. — Как прошла рыбалка?
— Клев никудышный, — признался Олбан, улыбаясь Тессе и делая большие глаза ее дочке, от чего малютка загукала и протянула к нему пухлую ручонку.
— Что ж так, Олбан? — сказала Лорен. — Мы-то надеялись, ты наловишь рыбы на всех.
— Уж простите, — сказал он и кивнул на поднос. — Это для Уин?
— Да, — ответила Лорен, — сейчас отнесу.
— Позволь мне.
— Очень мило с твоей стороны, только… — начала Лорен, но Олбан уже взял поднос. — Ну хорошо. Я пойду с тобой.
— В этом нет необходимости.
— Открою тебе дверь.
— Как знаешь.
— Уин, это… — начала Лорен.
Олбан протиснулся мимо нее в гостиную Уин, держа поднос над головой. Одетая в привычный твидовый костюм, старушка сидела у невысокого столика с грудой газет.
— Это я, — сказал Олбан. — Привет, Уин.
Сняв очки, бабушка Уин посмотрела на него, потом на поднос в его руках.
— Олбан, — равнодушно сказала она, — ты очень любезен.
Он надеялся на более драматическое начало. Обморок, выроненный стакан или, по крайней мере, изумленный возглас. Его взгляд скользнул по окнам. Дьявольщина! Забыл. Ее гостиная выходит окнами на озеро. Не исключено, что Уин видела, как они возвращались. А может — весьма вероятно, — после истории со шнуром у него развилась паранойя.
— Право, не стоит благодарности, — сказал Олбан.
— Голубушка, не выпьешь ли с нами чайку? — спросила Уин, надевая маску доброй старушки.
Олбан поставил поднос на стол.
— Тогда я принесу себе чашечку, хорошо? — спросила Лорен.
— Лорен, честно говоря, мне хотелось поговорить с Уин наедине, — сказал Олбан, с улыбкой глядя на свою бабушку. — Не возражаешь?
— Ну… — неуверенно протянула Лорен.
— Все в порядке, Лорен, — бросила Уин.
— Хорошо, — сказала Лорен. — Я, пожалуй, побуду на кухне.
Тетя Лорен удалилась.
— Ну-с, Олбан, — сказала Уин, наливая чай в чашки. — Я правильно понимаю, у тебя что-то срочное?
— Нам нужно поговорить, Уин.
— Прямо сейчас? — Она посмотрела на свои часики. — Сколько времени остается до твоего краткого выступления?
— Минут сорок.
— В самом деле? Тогда я к твоим услугам.
— За какую сумму, по-твоему, нам следует продать фирму? — сказал он, протягивая ей чашку.
— Будь добр, положи мне сахарку. У меня руки трясутся.
— Конечно, Уин, — сказал он, забирая чашку. — Молока?
— Немножко… Еще чуть-чуть. Вот так.
— Здесь есть тосты, — услужливо напомнил Олбан. — Положить тебе? С твоим любимым медом?
— Да, Олбан, пожалуйста. Огромное спасибо. Но вначале немного масла, голубчик.
— Итак, — сказал он, — цена. Твое мнение?
— Право, не знаю, следует ли вообще соглашаться на продажу. Ты как думаешь?
— По-моему, тут есть над чем поломать голову. Мне кажется, «спрейнтовцы» уже поняли, если, конечно, им не удалось оболванить наших охотников, что предложение насчет ста двадцати миллионов не прокатит. Я полагаю, они предложат сто сорок и намекнут, что дадут сто пятьдесят, если мы будем по-настоящему настойчивы. Их реальный потолок, вероятно, двести.
— Это огромные деньги, — ответила Уин, захрустев тостом с медом.
— Можно мне взять тост?
— Конечно, ешь на здоровье.
Он положил на ломтик подсушенного хлеба немного меда и сказал:
— Коль скоро они нас оценивают в такую сумму, подразумевается, что мы и сами в конце концов получили бы те же деньги за счет авторских прав и лицензий — не расставаясь с тем, что у нас есть. Эту мысль стоило бы внушить тем, кто думает кошельком. — Он с хрустом откусил кусочек тоста с медом. — Если, — сказал он, прожевав, — есть желание внушать.
— А сам-то ты что решил, Олбан? Люди — ну, скажем, некоторые, — похоже, прислушиваются к твоему мнению. Тебе нужно сперва самому определиться, не так ли?
— Вкуснота, — сказал он, съев ломтик тоста. — Ничего, если я возьму еще кусочек?
— Да, пожалуйста, — сказала Уин, причем вид у нее был не такой благосклонный, как тон ответа. — У тебя отменный вкус, Олбан. Это особенно редкий и дорогой мед.
— Значит, лучше не набрасываться, да?
Уин негромко и неуверенно засмеялась, а Олбан тем временем щедро мазал подсушенный хлеб густым, темным медом.
— Вы с Софи ездили на рыбалку? — спросила Уин.
— Ездили. Не очень успешно.
— Не правда ли, чудесно, что у вас наладились отношения?
— Да, в самом деле. Послушай, Уин, у меня к тебе предложение.
— Какое? — спросила она с ноткой тревоги.
— В конечном счете мы, видимо, продадим фирму. Если так, надо постараться выжать максимальную цену. Я бы предложил сказать «Спрейнту»: сто восемьдесят. Хотите — берите, нет — до свидания. Единственное, о чем следует договориться, — это соотношение денег и акций при окончательных расчетах. Готов сказать это при всех, хотя в душе предпочел бы, чтобы мы сохранили фирму. Однако я готов выступить. Так подсказывает мне разум, но не сердце. В данный момент я не знаю, что еще сказать.
Уин смотрела на него, часто моргая.
— Ох, — только и произнесла она.
— Мне кажется, сто восемьдесят — приличная цена, — сказал он. — Но мне бы хотелось кое-что уточнить, прежде чем озвучить эту цифру. Я знаю, — он жестом предотвратил возможный вопрос, — у меня, наверное, меньше влияния, чем мы с тобой предполагаем, и мои слова могут остаться незамеченными, но исходя из того, что… — Его голос дрогнул.
Уин покачала головой:
— Ну же, Олбан? Я, признаться, немного растерялась…
— Уин, — вздохнул он, — что-то не похоже.
— Да-да, — подтвердила она, — поверь, я в растерянности.
Он улыбнулся, перевел дух и сказал:
— Позволь рассказать тебе одну маленькую историю.
Он поведал ей все, что узнал от двоюродной бабки Берил об Ирэн и ее загадочной фразе. Уин отпила чаю и, набрав ложку экзотического меда, отправила ее прямо в рот, после чего вернула ложку в ополовиненную общую вазочку. По мере того как Олбан вел свой рассказ, она проявляла все большее смятение.
— Так или иначе, — закончил Олбан, — тебе, по-видимому, известно, о чем говорила Ирэн.
— Ты так думаешь?
— Да, Уин, я так думаю. И если ты скажешь мне правду, то в благодарность я произнесу любую речь, какую ты только пожелаешь. Как я уже сказал, мне видятся достоинства и в том и в другом подходе, но если ты согласна на бартер, я тебе подыграю. Для меня не секрет: ты хочешь продать фирму — определенно хочешь — за сто восемьдесят. Если я ошибаюсь, так и скажи. Я не прав?
Уин безупречно держала спину, барабаня пальцами одной руки по открытой ладони второй.
— Наверное, это разумная цена, — рассеянно произнесла она.
— Но мне действительно нужно знать все, что тебе известно по поводу прощальных слов моей матери.
Уин медленно откинулась на стуле, сложив на узких коленях свои хрупкие, бледные — особенно на фоне осенне-темного твида — руки. Она долго сверлила его взглядом.
— Сначала я должна задать тебе один вопрос, — сказала Уин.
— О'кей. — Он тоже откинулся назад.
После паузы Уин спросила:
— Как ты сейчас относишься к своей кузине Софи? Будь, пожалуйста, предельно честен.
Задумавшись, он опустил глаза. Потом встретил ее взгляд и сказал:
— Я все еще неравнодушен к Софи. В некотором смысле я всегда буду любить ее, но знаю, что она никогда не испытывала такого же чувства ко мне. Я смирился с этим. Похоже, сегодня, как ни смешно, мы снова сблизились — наконец-то. Так что мы с ней, кажется… Конечно, не так, как в Лидкомбе… Даже сейчас я могу представить, как мы с ней вместе идем по жизни, вместе стареем, но знаю, что этому не бывать. Думаю, мы останемся в приятельских отношениях, как и положено родственникам.
К концу этого объяснения Уин закивала, а на губах ее мелькнула легкая улыбка. Она продолжала кивать и после того, как Олбан замолчал.
— Понимаю, — сказала она, оглядев стоящий на столе поднос. — Будь любезен, добавь кипятка в заварочный чайник и налей мне еще чашечку.
Когда он выполнил ее просьбу и подал ей чашку с блюдцем, она заговорила:
— Могу сказать тебе следующее, Олбан: твоя мать была весьма… подавлена. Сильно подвержена депрессиям. Я всегда боялась, что ты унаследуешь эту черту, но, кажется, бог миловал, в общем и целом. В наши дни лечение послеродовой депрессии стало гораздо эффективнее. Возвращаясь мыслями в прошлое, я начинаю думать, что не следовало приглашать сюда твоих родителей. В поместье бывает мрачновато, одиноко, в особенности если твое эмоциональное состояние чересчур зависимо от обстановки. — Она сделала глоток чая и уставилась на свою чашку. — Твоя мать была очень чувствительна и в значительной степени… нет, пожалуй, не податлива, а восприимчива к расстройствам, к различным влияниям. Казалось, она вечно пребывала в смятении, как это бывает порой у чувствительных натур, озабоченных собственной жизнью, собственными желаниями. — Уин сделала еще глоток. — Право, не знаю, чем еще могу быть тебе полезна.
Олбан немного посидел, не сводя с нее глаз. Потом он взглянул на часы и вздохнул:
— Ладно. Я, пожалуй, пойду.
И поднялся со стула.
— Извини, если разговор оказался не таким полезным, как ты надеялся, — сказала Уин. Он смотрел на нее с высоты своего роста. Она продолжила: — А на собрании, думаю, тебе нужно сказать все, как есть, Олбан. Не криви душой — так ведь говорят, да?
— Слушаюсь, ба, — сказал он ей. — Да, именно так и говорят. А ты сама выступишь на собрании?
— Вряд ли, голубчик.
— Олбан, ты как? — спросил Нил.
— Нормально, — ответил Олбан. Когда он разыскал Нила, тот запирал оружейную комнату. — Сам-то как?
— Да помаленьку, — сказал Нил, проверяя замок в последний раз и аккуратно опуская ключ в карман.
— Как прошла охота?
— Неплохо. Принесли пару ланей. — Для верности он подергал дверную ручку. — Подранков не оставили, промахов не было. Полный ажур. — Нил поднял глаза на Олбана. — А как рыбалка?
— Пару форелей выловили. Так, мелочь.
— Угу. И все? — спросил Нил, собираясь пройти мимо Олбана в коридор.
— И еще словили небольшое приключение, — сообщил Олбан, преградив ему путь, — но мы справились.
Нил на мгновение встретился с ним взглядом и сказал:
— Ну и ладно. Извиняй, хозяин.
Олбан пропустил его и, выждав, пока тот отойдет шагов на пять-шесть, негромко спросил:
— Неужели тебе настолько важна эта рекомендация, Нил?
Управляющий так и замер, неуклюже завершив приостановленный шаг и слегка вздернув голову, а потом с улыбкой обернулся и переспросил:
— Что-что?
— Так, пустое, — ответил Олбан.
