Книга: «Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу

Назад: 6

Дальше: 8

7

Четверг. Верушка везет его по Большому западному шоссе из окутанного серым дождевым облаком города, двигаясь со скоростью на пару миль ниже предельно допустимой; у моста Эрскин слегка притормаживает, а после Думбартона опять разгоняет свой «форестер». Вдоль берегов озера Лох-Ломонд движение становится плотнее, но ей все же удается совершить несколько продуманных, изящных обгонов.

— Тачка-то, похоже, стала резвее, — хмуро отмечает Олбан.

— Не зря же мне перепрограммировали бортовой компьютер, — усмехается она в ответ.

— Разве от этого она быстрее бегает?

— Намного.

— Страховой компании, держу пари, ты об этом не сообщила.

— А вот и сообщила — тоже мне, умник.

Задний отсек в основном завален ее вещами. Его пожитки уместились в одну новую сумку, а у нее с собой увесистый рюкзак плюс полная альпинистская экипировка и даже палатка — на тот случай, если придется заночевать на полпути между автотрассой и облюбованной горой. Если такой надобности не возникнет, она переночует либо в машине, либо в спальном мешке, прямо на склоне.

После Ардлуи дорога становится шире, и они стрелой проносятся сквозь плотный моросящий дождь мимо прочего транспорта, двигаясь с хорошим временем. Встречная машина мигает им фарами, а поджимающий сзади внедорожник «мицубиси эволюшн», грохоча солидным прицепом, тут же идет на обгон. Обгон, поясняет она, как бы аннулирует мигание. Тем более что оно было абсолютно неоправданным.

На неожиданно сухом отрезке длиной в несколько миль, вблизи моста Орхи, машина развивает просто головокружительную скорость. В Форт-Уильямс они делают остановку, чтобы заправиться и перекусить. Она, по ее словам, живет в альпинистском режиме, а потому уминает завтрак, которого хватило бы на весь день, — плотный, со значительным содержанием жиров. Он улыбается, покачав головой. На выезде из города они минуют указатель отеля «Замок Инверлохи», где будут ночевать Филдинг и дуэт сестер-бабушек на пути в Гарбадейл.

Они в режиме случайной выборки слушают ее iPod, включенный в бортовую аудиосистему автомобиля, получается что-то вроде пиратской радиостанции; им в изобилии преподносят Баха вперемежку с Берлиозом, а также Гвен Стефани, Эктора Зазу, Kaiser Chiefs, Jethro Tull, White Stripes, Belle and Sebastian, Мишелль Шокд, Massive Attack, Кейт Буш, Primal Scream и, наконец, Битлов. Только двадцать вторым номером идут Цеппелины. Где же они раньше были? (Не иначе как ветер был встречный, подхватывает она, ха-ха.)

Очевидный маршрут — через Инвернесс, но у Верушки иное мнение, поэтому от Инвергэрри они мчатся к западу (он просит ее остановиться, чтобы рассмотреть какие-то неизвестные деревья, но она пропускает это мимо ушей) и сворачивают на Кайл. Дороги, ведущие к развязке Охертайр, сливаются в едином вихре с залитыми солнцем горными вершинами, потоками дождя и ошеломленными лицами водителей обгоняемых автомобилей. По мере приближения к Ахнашину дорога подсыхает, и Верушка с широкой улыбкой еще сильнее жмет на газ.

— Зашкаливает? — спрашивает он.

Она бросает взгляд на спидометр, у которого, похоже, не предусмотрено цифр для такой скорости:

— Ага.

— Шины-то выдержат?

— Ага.

Под вечер к северу от Уллапула, где они дозаправились горючим и выпили по чашке чая с булочками, небо еще больше проясняется. Она немного сбавляет скорость, хотя по-прежнему вихрем проносится мимо остального транспорта. До Гарбадейла остается меньше часа езды.

— Ты продумал свои… — Поднимая бровь, она признается, что не знает, чем бы заменить слово «планы». — Ладно, не важно. Продумал? Решил, зачем ты туда едешь? — спрашивает Верушка, повернувшись к нему.

Он не отрывается от летящего им навстречу полотна дороги:

— Вижу себя по меньшей мере наблюдателем ООН. Еду посмотреть, как люди перегрызутся из-за денег, — отвечает он после паузы. — Или во имя какой-то сомнительной солидарности останутся в одной упряжке. Хотя, откровенно говоря, у нас это плохо получается.

— А сам ты чего хочешь?

— Если честно, я, наверное, хочу, чтобы «Спрейнт» отвалил к едреной матери и оставил нас в покое. Если мы продадим свою долю, то получим ровно то, что заслужили. Кроме денег, возможно.

— О'кей. А о какой сумме идет речь?

— Семьдесят пять процентов акций компании, на которые они покушаются, оценены в сто двадцать миллионов американских долларов. На наши деньги — примерно семьдесят миллионов фунтов.

— Это окончательное предложение?

— Говорят, да. Но начали они со ста, так что все может быть. Если проявим алчность, то выжмем из них под двести миллионов баксов.

— А вы алчные?

— Еще какие, — отвечает он с улыбкой, но без иронии.

— Значит, если они поднимут планку до такого уровня, ты все же будешь голосовать против и склонять к этому других?

— Да.

— Но ты не очень расстроишься, если выйдет не по-твоему?

— Разумеется.

— Для тебя финансы не имеют большого значения?

— Я оставил себе сотню акций — именно для того, чтобы сохранить право голоса. Если меня вынудят их продать, мы с тобой закатим шикарный банкет на двоих, с бутылкой лучшего вина. Но по большому счету для меня ничего не изменится.

Она хмурится:

— А тебя могут вынудить?

— Если они загребут девяносто два процента акций, то по закону смогут требовать принудительной продажи оставшейся доли.

— Так-так.

Несколько мгновений она молчит, а сама ловкими поворотами руля и коротким гудком заставляет посторониться седан «ауди», следующий на вполне приличной скорости.

Олбан оглядывается.

— Сдается мне, это тетя Кэт и Ланс, — говорит он и на всякий случай машет рукой.

«Ауди» мигает фарами. Им никто не мигал начиная с Глен-Коу. Правда, никто и не обгонял, как тот «мицубиси эво» недалеко от Крайанлариха.

— Это считается?

Она отрицательно мотает головой:

— Нет, это не считается.

— Так вот, — продолжает он, возвращаясь в прежнее положение, — не думаю, что смогу повлиять на родню. Продажа — дело решенное. Не определена только цена вопроса.

Верушка пристально смотрит на него:

— А что там твоя двоюродная сестра? Софи?

— Должна приехать. Вроде как.

— Я не о том. Давай выкладывай.

Это требование звучит совершенно беззлобно.

Какое-то время он смотрит на дорогу.

— Не знаю, — ровным тоном произносит он. — Можно подумать, я только и жду, когда наступит… — Он поворачивается к Верушке. — …пытаюсь чем-то заменить слово «завершение», но на самом деле…

— Серьезно? При каждой встрече ты еще испытываешь какие-то чувства?

— Наверное. — Олбан опускает глаза, отряхивая с джинсов воображаемые крошки. — Что-то в этом роде, — говорит он, потирая виски, как при головной боли. — Сам не знаю. Это как…

Он умолкает.

— И что же ты к ней чувствуешь? — Верушка, похоже, заинтересовалась, но не более того. — Признавайся, Макгилл. Не обманывай. — Еще один взгляд в его сторону. — Хотя бы себя не обманывай.

— Ну, не знаю я, ВГ, — говорит он, качая головой и глядя на медленно проплывающие вдали горы. — Иногда мне кажется, что легче всего обмануть самого себя. Что я к ней чувствую? Честно скажу: не знаю. Думаю, думаю, но, похоже, так и не разобрался. Кажется, вот увижу ее и все для себя решу, но из этого тоже ничего не выходит. А она… она сильно изменилась. Сильно изменила себя. — Олбан качает головой. — Выглядит прекрасно, лет на десять моложе своего возраста, но над ней основательно поработали специалисты.

— Думаешь, она еще что-нибудь над собой сотворит по сравнению с прошлым разом?

— А хек ее знает. Может, вколет себе «ботокс» от морщин? Подтяжку сделает? Увеличит задницу? Или уменьшит? Подкорректирует сиськи? Откуда мне знать что сейчас модно?

— Ну ты, баклан, нашел у кого спросить, — ухмыляется Верушка.

— Американский акцент тебе не дается, — говорит он добродушно.

— Что ж поделаешь. Возможно, когда-нибудь… Ладно, проехали.

— Проехали, — повторяет он, кладя руку ей на затылок.

— Как хорошо, — мурлычет она, слегка откидывая голову назад. — Если у меня слюнки потекут, сразу прекращай, ладно? — И с усмешкой добавляет: — А если разобьемся, тем более.

— Договорились, — отвечает он. — А почему ты не спрашиваешь, как я отношусь к тебе?

Она пожимает плечами:

— Я и так знаю.

— Знаешь? Хорошо, расскажи.

— Ты считаешь, что я потрясающая, — говорит она ему. — Тут я с тобой совершенно согласна. — Она лукаво улыбается, — Но, как тебе известно, я свободна в своих привязанностях, безнадежно эгоистична, не имею ни малейшего желания связывать себя узами брака и не хочу детей. Так что у нас с тобой все будет прекрасно до тех пор, пока ты не найдешь другую любовь, которая захочет того же, чего и ты, — в первую очередь детей.

— Или пока ты не найдешь.

— В том-то и разница, — говорит Верушка. — У меня уже есть почти все, что я хочу.

— Тебе повезло, старушка.

— Да, повезло. — Она улучает момент взглянуть на кучку пушистых облаков высоко в небе. — На самом деле это не совсем так.

— Чего же тебе не хватает?

— Мне не хватает тебя, — говорит она. Почти безмятежно. — Вчера ночью я сказала то же самое. И не покривила душой. Жаль, что ты живешь не в Глазго и даже не в его окрестностях. Могли бы чаще видеться. — Она пожимает плечами.

Ответа у него нет.

— Ну, — мямлит он после паузы, — где-то же мне нужно жить.

— Успокойся, возьми себя в руки, — говорит она с издевкой. — К чему такая бурная реакция?

— Извини, — говорит он, — я не то сказал. Просто… А как насчет тебя? Ты бы согласилась переехать?

— Только туда, где есть университет и горы, — отвечает она не задумываясь. — Глазго, Эдинбург, Данди, Абердин. В Европе сгодится любое место вблизи Альп. Или, к примеру, Осло. В Штатах — Колорадо. Есть куча мест. А что?

— Проверка.

— Как ты понимаешь, нет никаких гарантий, что я предложу тебе перебраться ко мне.

— Догадываюсь.

— И тем не менее, Олбан, ты не хочешь меня потерять, — негромко произносит она и смотрит на него так долго, что потом ей приходится слегка выруливать.

— Это правда, — говорит он, — не хочу.

Боковым зрением он видит ее профиль. Ему дорога эта женщина, понимает Олбан, но как с ней объясниться, чтобы это не прозвучало слишком робко или слишком трезво? У него никогда не было безумной любви, даже, по большому счету, к Софи. Софи — это далекое прошлое, но то, что было между ними, случилось в юном возрасте, в период становления; вот она и стала для него точкой отсчета — ложной, зыбкой, безнадежно скомпрометированной, — по которой он до сих пор сверял отношения с женщинами, хоть сколько-то ему небезразличными.

И все же нет — он не хочет потерять Верушку.

— А что? — спрашивает он. — Мне грозит опасность тебя потерять?

— Нет, — отвечает она. — Насколько я понимаю, не грозит. Но не знаю, что будет после этих выходных, когда ты увидишься со своей старой подругой, давно утраченной возлюбленной, которая в незапамятные времена лишила тебя невинности. — Она поворачивается к нему с невеселой, даже грустной улыбкой и добавляет: — А особенно тревожит меня то, что ты и сам, похоже, этого не знаешь.

— Наверно, потому и психую, — признается он.

— Правда?

В ее голосе звучит озабоченность. Он поглаживает себя по животу через рубашку:

— Правда.

— Оно и видно, — поддразнивает Верушка. — Все будет хорошо. Думаю, ты с пользой проведешь время. Убедишь родственников, что вам всем нужно вступить в Шотландскую социалистическую партию, а «спрейнтовских» грабителей вымазать дегтем и обвалять в перьях, чтобы никакой капитализм не помог, — и пусть катятся к себе в Калифорнию. Софи приедет с милейшим спутником жизни и с близнецами, которых держит в секрете уже целый год; она поблагодарит тебя за приобщение к миру страстей и призовет не останавливаться на достигнутом; ты прекрасно поладишь с ее муженьком — и так далее и тому подобное дерьмо. Даже твоя бабушка будет очень ласкова.

— Она часто бывает ласкова. Если на то есть веская причина.

— Не переживай. Как-никак родная кровь.

— «Не переживай», — передразнивает он, бормоча себе под нос. — Действительно, пахнет кровью.

На подъезде к деревне Слой, что у подножья горы Квинаг, Верушка и Олбан съезжают с магистрали и делают правый поворот, спускаясь по пологому склону к озеру Лох-Гленкул, потом огибают еще одно озеро, Лох-Бииг, и приближаются к огромному поместью Гарбадейл.

Они въезжают через парадные ворота, минуя сторожку. Олбан смотрит назад, на воды озера, горбатый мостик через реку Гарв и тропу от дома к оконечности озера. «Форестер» шуршит колесами по гравию подъездной аллеи, между двумя рядами кедров сорта «красный западный».

— Обалдеть, — говорит Верушка, положив подбородок на рулевое колесо, и вглядывается сквозь высокие деревья, привлеченная видом особняка в конце извилистой аллеи.

Возникшее впереди здание залито солнечным светом. У входа припарковано около дюжины машин и парочка белых фургонов. Они въезжают в тень южного крыла и опять выезжают на солнце.

— Эгей, вон он, домик-то, стоит ешшо, — дурачится Олбан.

— Ну и уродство — монстр какой-то, — вырывается у Верушки. — На кой черт нужно было столько башен?

— Дом выставлен на продажу, — сообщает ей Олбан. — Тебе ведь всегда хотелось иметь пристанище в здешних местах. К особняку также прилагаются собственные горы. Так что милости просим обращаться с предложениями.

— Нет, — отвечает она, вклиниваясь между двумя рейнджроверами. — Благодарю вас, но я искала что-нибудь попросторнее.

— О, я разочарован, но могу вас понять.

— Олбан! Хэлло! Прекрати, сделай милость! Соблюдай приличия. Хотя бы в доме.

— Привет, кузен! — Олбан поднимает руку. — Привет, детвора!

У порога их встречает Гайдн — семья полагает, что он лучше других способен избежать путаницы в организации приема и размещения гостей, при том что в доме есть управляющий, который с легкостью решает подобные задачи. В холле носятся четверо или пятеро детей неопределимого пола, ростом по пояс взрослому человеку: они скачут по лестнице, обегают большой тяжелый восьмиугольный стол, шмыгают туда-обратно через входные двери. Олбан наблюдает за их перемещениями, еще не опустив руку, поднятую в приветственном жесте, который остался без ответа. Он пожимает плечами.

Гайдн, моргая из-под очков, таращится на освещенную льющимся сквозь витражи солнцем Верушку, которая стоит на высоких каблуках, заложив руки за спину, и улыбается.

— А вы, должно быть…

Гайдн заглядывает в свою папочку, вороша страницы.

— Все в порядке, мне комната не нужна, — говорит ему Верушка, приближаясь и протягивая руку:

— Меня зовут Верушка Грэф. А вы, наверное, Гайдн. Рада познакомиться.

— Гайдн. Очень приятно. Значит, вы без ночевки?

— Я у вас проездом.

— Зато я — с ночевкой, — приходит на помощь Олбан, следя за тем, как двое рабочих перетаскивают поближе к лестнице большую пальму в тяжелой кадке и с кряхтением волокут наверх, осторожно перешагивая со ступени на ступень.

— Да-да, — подтверждает Гайдн, еще раз сверившись со списком. — Сначала хорошую новость или плохую? — обращается он к Олбану, но тут же переводит удивленный взгляд на Верушку. — Проездом? — недоумевает он. — Куда же?

— Дальше на север, — отвечает Верушка. — Ведь здесь у вас юг — Сазерленд.

— М-да, — говорит Гайдн, снимая колпачок с авторучки, чтобы вычеркнуть имя и фамилию Олбана. — Но это название придумали еще викинги.

— Они же придумали назвать Гренландию «зеленой страной», — подхватывает Верушка, разглядывая потолок, украшенный деревянной резьбой в виде геральдических щитов и свисающих золоченых кистей, напоминающих гигантские сосновые шишки. — Викинги — что с них взять.

— Выкладывай плохую новость, Гайдн, — требует Олбан, ставя сумку на паркет.

— Ты в одной комнате с Филдингом.

— Он в курсе?

— Еще нет.

— А он храпит? — спрашивает Верушка.

— Насколько мне известно, нет, — говорит Гайдн.

Верушка кивает в сторону Олбана и сообщает:

— Этот храпит. — Она отходит немного в сторону, любуется огромным латунным обеденным гонгом и щелкает по нему коротким ногтем. — Интересно, сюда приходит настройщик?

— Я правда храплю? — спрашивает Олбан, искренне удивленный.

Рабочие затаскивают кадку с пальмой наверх и катят по галерее.

— Что ж, это проблема Филдинга, — говорит Гайдн.

Верушка бросает быстрый взгляд на Олбана, машет рукой и говорит:

— Но тихонько-тихонько. Даже как-то уютно. Вряд ли Филдинг попытается придушить тебя подушкой. — Она строго смотрит на Гайдна и спрашивает: — У вас припасены затычки для ушей?

Олбан, скрестив руки на груди, смотрит на нее в упор:

— Что ж, не будем тебя задерживать.

В ответ он получает в высшей степени стервозную улыбочку:

— Ах, не стоит благодарности, мне было по пути.

Он улыбается и подходит к ней, чтобы обнять:

— Да, спасибо, что подвезла. Серьезно. Домчали просто здорово. Ты меня очень выручила.

— Не за что, мне было приятно, — отзывается она, целуя Олбана. Он отвечает ей тем же.

— Я бы посоветовал взять комнату, — бросает Гайдн, проходя мимо, — но помочь не могу.

Он грузно опускается в мягкое кожаное кресло с витыми стойками. Сокрушенно качая головой, начинает просматривать свои скрепленные листки.

— Проблемы? — спрашивает Олбан.

— Думаю, как разместить стариков на первом и втором этажах, но это головоломка, — отвечает Гайдн.

Олбан отрывается от Верушки и подходит к Гайдну.

— Неплохо было бы иметь колокольню, чтобы засунуть туда Уин, правда? — предполагает он.

(Верушка замечает, что он быстрым взглядом окидывает зал, лестницу и галерею, прежде чем это сказать).

Рабочие с пальмой в кадке скрылись из виду.

Верушка раздумывает, не вставить ли что-то типа: «Я математик — могу помочь в расчетах», но решает придержать язык, потому что подобные легкомысленные замечания не раз воспринимались всерьез, вызывая только неловкость и обоюдное разочарование.

— Ха-ха, — выдавливает Гайдн, но при этом тоже озирается.

Верушка, которую они не видят, качает головой.

— Американцы всем скопом прибывают завтра, — сообщает Гайдн, открывая последний лист своего списка. — Я постарался отвести «спрейнтовцам» комнаты с самыми живописными видами.

— В благодарность за их виды на нас?

Гайдн хмурится, моргает, открывает рот, чтобы ответить, но в этот миг со скрипом распахивается какая-то дверь, и они оба поворачиваются в сторону главной лестницы, за спиной у Верушки. В холл по-хозяйски выходят две огромные серые длинношерстные собаки — Верушка почти уверена, что это ирландские волкодавы, — и с сопением направляются к Олбану и Гайдну. С недовольной гримасой Гайдн отдергивает свою папочку. Олбан ухмыляется и ерошит им шерсть на загривках. Одна из собак замечает Верушку и мягкой поступью направляется к ней.

— Это Джилби, — сообщает Олбан Верушке. — А может, Плимут. — И смотрит на Гайдна. — А Джеймисон еще жив?

Гайдн качает головой:

— Окочурился.

— То есть в замке бродит его дух, — говорит Олбан. — Ладно, эти не кусаются.

— Угу, — отвечает Верушка, гладя гигантскую охотничью собаку по голове, которая оказывается на уровне ее груди.

Ей доводилось видеть взрослых собак размером меньше головы этого животного. Шетландские пони на пару ладоней ниже, хотя, конечно, шире. Кобель поднимает морду и прыжками бросается наверх. Сука решает отойти. Она без предосторожностей плюхается за гигантским гонгом и тут же начинает сопеть.

— Ах, Лорен, — суетится Гайдн. — О! Уин. Наконец-то.

С той же стороны, что и волкодавы, появляются немолодая женщина и древняя старушка. Лорен, шестидесятилетняя шатенка, неплохо выглядит для своего возраста: ее волосы еще сохраняют первоначальный оттенок на фоне преобладающей седины, она в брюках и синем джемпере. Уин, завтрашняя именинница, — божий одуванчик с редкими седыми волосенками, одета в твидовый костюм свободного покроя. Она сутулится и правой рукой опирается на длинную деревянную трость.

Лорен отходит от Уин, приветствует всех, торопливо чмокает Олбана и спрашивает:

— Сюда не заносили пальму? Двое работников?

Олбан и Гайдн дружно указывают в одном направлении:

— Уже наверху.

— Черт, — бросает она, трясет головой и устремляется вверх по лестнице, держась за перила.

На полпути она ловит на себе взгляд Верушки, изображает улыбку и одними губами произносит «здравствуйте», а потом исчезает в глубине галереи, стуча подошвами сабо.

— Олбан, Олбан, — воркует бабушка Уин, слегка распрямляясь и принимая поцелуи в обе щечки. — Приехал. Спасибо тебе, уважил. На мой день рождения-то останешься?

— А как же, ба? Это основная причина.

— Знаешь, все так говорят, а сами… — начинает Уин, замечает Верушку, едва заметно поворачивает к ней голову и хмурится:

— Да? Чем мы можем вам помочь?

Верушка подходит и мило улыбается:

— Думаю, ничем.

Уин вопросительно смотрит на Олбана.

— Уин, это моя добрая знакомая, Верушка Грэф. Она любезно согласилась подвезти меня сюда из Глазго.

Верушка кивает:

— Очень приятно.

Уин колеблется.

— Да, здравствуйте, — цедит она. — Гайдн, у нас найдется?..

— Я здесь проездом, мэм, — говорит Верушка, пока Гайдн соображает, как ответить. — Мне предстоит подъем к вершинам. — Уин так ошарашена, что Верушка вынуждена добавить: — В буквальном смысле слова, а не в переносном.

— О, понимаю, — говорит Уин. — Но вы можете по крайней мере остаться на ужин.

Верушка бросает взгляд на Олбана:

— Спасибо. Я уже как бы настроилась разогреть в фольге порцию цыпленка-карри и съесть под прикрытием москитной сетки, но…

— Прошу вас, останьтесь на ужин, — повторяет Уин, опираясь на трость слегка подрагивающей рукой, и смотрит на Гайдна, который проявляет признаки нервозности. — К тому же я уверена, что мы сможем вас разместить, по крайней мере на одну ночь…

Олбан расплывается в улыбке. Неплохо, решает Верушка.

— Что ж, это очень любезно, — говорит она. — Я с удовольствием.

Поблескивая очками, Гайдн зажмуривается. У него сжимаются челюсти. Глаза приходится открыть. Он таращится на свой список. Верушка приходит на помощь:

— «Замок Инверлохи», — подсказывает она ему.

— Да, действительно! Филдинг-то будет только завтра! — ликует Гайдн. — Превосходно! — Его взгляд перебегает от Верушки к Олбану и обратно. — Насколько вы дружны?..

— Достаточно дружны, — уверяет его Верушка, беря Олбана под руку.

Из их комнаты на четвертом этаже, под крышей, где раньше жила прислуга, открывается вид на заднюю лужайку; по южному склону спускается в сторону леса старый, обнесенный стеной огород; вдали, между грядами исчезающих на юго-востоке холмов, виднеется лощина, а дальше — озеро Лох-Гарв, или Лох-Гарб (на разных картах — по-разному), которое в теплое время года, с апреля по октябрь, прячется за кронами деревьев. Зимой оно нет-нет да и блеснет сквозь сетку оголившихся ветвей под косыми лучами холодного солнца.

С северной стороны — крутой склон, покрытый травой и каменной осыпью, а за ним покатая линия утеса, закрывающего вид на верхние уступы горы Бейнн Леойд. С самого дальнего и высокого отрога ручейком стекает вода. Сегодня этот водопад серебрится под солнцем на фоне темных скал. Олбан вспоминает, как однажды весной, лет пять-шесть назад, в ущелье разыгралась буря, которая с воем рвалась в старинные двери, и он вдруг увидел этот же самый водопад — в тот миг, когда в промежутке между мощными ударами ливня и мокрого снега в небе на мгновение появилось измученное солнце.

Тогда, давно, ветер подхватывал струю водопада, выгибал ее, поворачивая вспять, и чуть ли не круговой волной отбрасывал назад вздыбленными полотнищами и комками все на тот же вересковый утес, откуда она пыталась убежать вниз. Это была грандиозная битва трех стихий — воздуха, воды и земного притяжения, и он помнит, как стоял у окна с чувством едва ли не эротического волнения, вызванного этим хаосом. Какая-то часть сознания подталкивала его навстречу шторму, подначивая отдаться на милость ветра и улететь с бурей. Другая, более трезвая часть его сознания была бесконечно рада крыше над головой, огню в большой каминной топке и старомодным чугунным радиаторам, чьи трубы, толщиной с его руку, булькали водой, шуршали и позвякивали ржавчиной, песком и бог весть чем еще.

После того случая семья лишь однажды собиралась в Гарбадейле, примерно по той же причине, что и сейчас.

Тогда вопрос стоял о продаже лишь части фирмы. Продавать — не продавать, а если продавать, то какую долю. В тот раз он был категорически против, но его верность семье и фирме уже дала трещину. Он подумывал вообще умыть руки, выйти из бизнеса. Давно стало ясно, что члены семьи/акционеры спят и видят продать до сорока девяти с половиной процентов своих акций корпорации «Спрейнт», и он как бы отстранился от всех дебатов. Последним его вкладом в дела фирмы было предложение не продавать более двадцати процентов акций.

Впоследствии он пару раз обсуждал текущие дела и позицию фирмы «Спрейнт» с Нилом Макбрайдом, управляющим Гарбадейла, когда они встречались вне дома, где-нибудь на холме.

— Ох, все меняется. Даже в наших краях. Лосось и форель, почитай, исчезли. И зимы нынче уже не те. Есть у меня и тулуп, и прочее зимнее снаряжение, только нужда в нем отпала — наденешь раз-два в году, не больше, а все из-за потепления. Ветры злее, на небе тучи, а солнца-то все меньше. Я сам вычислил — с помощью вот этой штуки. Кое-кто не верит, но, право слово, прибор не врет, точно говорю.

Нил был маленького роста, с красным, обветренным лицом, волосами цвета жухлого папоротника и такими же усами, поражавшими необычайной пышностью. Возраст его приближался к шестидесяти, задубелая кожа говорила о долгом противостоянии всем стихиям, но двигался он с энергией тридцатилетнего.

— Вот, значит, для чего нужна эта штуковина? — спросил Олбан.

— Ну да. Если коротко, то для измерения солнечного света.

На дребезжащем лендровере Нила они проехали небольшое расстояние по дороге на Слой и свернули в сторону пригорка, где находилась метеостанция поместья. Солнце только что закатилось. Днем было ветрено, зато вечер обещал быть тихим. Длинные мягкие полосы облаков, розовеющие с западной стороны, тянулись вслед за уходящим солнцем к Атлантике над пестрой чередой гор и холмов, вересковых пустошей и озер.

Поступив на работу в имение, а было это четверть века назад, Нил почти сразу начал регистрировать осадки, атмосферное давление, скорость ветра и продолжительность светового дня. Все показания вносились в большие амбарные книги, которые со временем заменил компьютер, и ежедневно отправлялись в Метеорологический центр.

Олбану понравилось приспособление для измерения солнечного света. Это был шест с круглой металлической клеткой на уровне груди. Внутри этого кожуха помещался стеклянный шар. За ним находилась длинная полоса специальной светочувствительной бумаги, ориентированная на север и защищенная гнутой стеклянной оболочкой, прикрепленной к сетке. Стеклянный шар использовался в качестве линзы, направляющей пучок солнечных лучей на бумагу с таким расчетом, чтобы на расчерченной делениями оси времени прожигался коричневый след — свидетельство продолжительности солнечной погоды в течение всего дня.

Похоже на реквизит иллюзиониста, подумал Олбан, или на какой-то старинный прибор, который исправно работает по сей день, не грешит против науки и обеспечивает надежные данные, хотя и наводит на мысли о тайной лаборатории алхимика.

— Мне казалось, на планете отмечается потепление? — спросил он, внимательно рассматривая прибор, пока Нил заменял бумажную полоску.

— Так и есть. Уж в наших-то краях — точно. Но облачность теперь больше, а света, стало быть, меньше. Тучи удерживают под собой тепло, так что одно с другим связано.

Вытащив использованную полоску бумаги, Нил положил ее в конверт и отправил в карман своей поношенной непромокаемой куртки. Новая полоска заняла свое место.

— Готово.

Он обвел взглядом окрестные пригорки и вересковые пустоши. С северо-западной стороны за пологими холмами едва виднелось море.

— Да, помню, сидел я… вон там, — сказал Нил, повернувшись и указав на холм примерно в километре к югу. — В то лето, когда только-только на работу поступил. Году, наверно, в семьдесят девятом. Уж очень мне приглянулись здешние края. Решил, что останусь здесь, коли не выгонят, до пенсии, а то и до самой смерти. Прикипел я к этому месту. Бежал сюда от городской суматохи: никогда не любил толчеи. А как обосновался, стал думать: пусть люди сходят с ума, заливают бетоном поля и парки, сносят старинные постройки, отравляют города смогом, — сюда, по крайней мере, они не доберутся. Холмы останутся такими же, как всегда, — нет, я не слабоумный, я, конечно, понимал, что когда-то на склонах стоял лес, которого теперь и в помине нет, — но я себе говорил, что сами-то холмы не изменятся: погода, климат, дождь, ветер — все останется как есть. Это мне придавало сил. В самом деле. Приятно думать, будто есть нечто надежное, постоянное. — Он покачал головой, снял свою поношенную кепку и, прежде чем снова надеть, почесал седеющую голову. — Но сейчас глазам своим не верю, как все меняется. Редкие птицы куда-то делись, ценная рыба исчезает — теперь ее увидишь разве что на рыбоводческих фермах, это при том, заметь, что удильщикам положено выпускать улов обратно; зимой сыро, тепло, ветрено. Снегу — кот наплакал. Все меняется. Даже небо. — Он кивает вверх. — Сами портим небо, погоду, море. Говорю тебе, гадим где живем. Просто за собой не замечаем.

— Собственную глупость мы определенно не замечаем, — сказал Олбан.

— Где это видано, чтоб дурак свою дурость замечал?

— А все-таки рельеф не изменится, — сказал Олбан. — Горная порода не изменится. Возможно, опять появятся деревья, образуется другая почва, но очертания холмов и гор, их геология — это сохранится.

— Ну что ж, хоть что-то сохранится.

— Может быть, наша вина не столь велика, — предположил Олбан. — Существуют естественные циклы климатических изменений. Не исключено, что это просто один из них.

— Все может быть, — скептически поджал губы Нил, — да только меня на фу-фу не возьмешь, Олбан. Работа у меня такая — заглядывать вперед; я ведь сажаю деревья, которые могут жить столетиями. Но меня эти вещи интересуют и сами по себе; я так считаю: кто говорит, что судить еще рано, тот либо цепляется за соломинку, либо не желает признавать свои ошибки. Или это просто отпетый мошенник, у которого карманы лопаются от нефтяных долларов. — Он фыркнул. — Может, и в самом деле есть в его словах росток истины, только очень уж чахлый, слабенький, того и гляди, засохнет. Может, и в самом деле, попытайся мы резко сократить парниковый эффект и все такое, прорва денег уйдет впустую… — Нил пожал плечами. — Что ж. Денег, конечно, жаль. Но если нам и дальше будут лапшу на уши вешать, мы окончательно просрём — ничего, что я по-французски? — нашу планету; вот тогда-то благие намерения выйдут боком, все пойдет вразнос и никакие деньги не помогут. Так и случается, когда люди дальше своего носа ничего не видят. Живут шкурными интересами. Стригут купоны с акций. А у кого акции, тех пальцем не тронь.

— Иначе начнется смута.

Нил позволил себе усмешку:

— Ладно, замнем для ясности.

— Говори. Дальше меня это не пойдет. Слово даю.

— Ну, речь не о тебе — у вас семейная фирма, все такое; но иногда я про себя думаю: гнать надо взашей этих акционеров. — Он кивнул вперед, будто указывая направление.

— Гнать взашей? Да ты, как я погляжу, революционер, Нил. Коммунист.

— Полно тебе, никогда таким не был. А люди поумнее меня тебе скажут: только на акционерах мир держится, только им, дескать, под силу навести порядок с помощью рыночных рычагов и так далее.

— Действительно, есть такое мнение, — согласился Олбан.

— А я считаю — дурят нашего брата, — ответил Нил с кислой усмешкой.

Удивившись этой озлобленности, которую Нил безуспешно пытался скрыть, Олбан просто сказал:

— Что ж, возможно, ты прав.

— У тебя ведь нет детей, так?

— Насколько мне известно, нет, — ответил Олбан. — А у тебя двое, верно?

— Двое. Сын с дочкой. Взрослые уже. Кирсти на днях нас во второй раз внучком осчастливила.

— Ну! Поздравляю.

— Спасибо, конечно. Только ведь кашу заварили мы, а им придется расхлебывать.

— Вот так раз. Я тоже подумывал когда-нибудь завести детей. Но ты меня сейчас разубедишь, Нил.

Нил хлопнул его по плечу:

— А ты и уши развесил! Пойдем-ка, разрешу тебе, уж так и быть, поставить мне кружку пива в «Слой-армз».

И они двинулись назад к лендроверу.

Верушка обнимает его за пояс, когда он смотрит в окно на маленький, тонкий водопадик, сбегающий с высокого утеса. (Всегда побеждает земное притяжение, всегда побеждает вода; ветер лишь сдувает воду в ту или другую сторону, откуда она будет падать во время короткого затишья или полного штиля.)

— Все хорошо?

— Конечно. А сама-то как?

— Великолепно. Ты не против, что я осталась?

— Не против? — переспрашивает он, поворачиваясь к Верушке и обнимая ее. — Да я обалденно рад. — Он кивком указывает на две отдельные кровати, — Извини, что не одна кровать.

— Ох, беда. Но смею надеяться, нас это не остановит.

— Я действительно храплю?

— Нежно. Мелодично. Трогательно. Убедила? А то могу продолжить.

Помимо Уин и Гайдна Верушку представляют тете Кларе, дяде Кеннарду (он — финансовый директор) и его жене Ренэ, дяде Грэму и его жене Лорен, кузену Фабиолу, его жене Деборе и их детям Дэниелу и Джемме, кузине Лори, ее мужу Лутцу (из Германии), их детям Кайлу и Фиби, тете Линде и ее мужу Перси (он — директор по маркетингу), кузену Стиву (он специалист по монтажу подъемного оборудования для контейнерных терминалов; только что переброшен на уик-энд самолетом из Дубая, где живет и работает едва ли не всю сознательную жизнь), тете Кэтлин (она — главный бухгалтер) и ее мужу Лансу, их дочери Клер, ее гражданскому мужу Чею, кузине Эмме, ее мужу Марку, их детям Шону и Берти, юрисконсульту Джорджу Хиссопу из фирмы «Гудэлл, Фьютр и Болк», его ассистентке Гудрун Селвз, управляющему имением Нилу Макбрайду, домоуправителю Нилу Даррилу, а также шеф-повару Сэнди Лэсситеру.

Наутро должны приехать Энди (ответственный секретарь компании) и Леа, сестричка Кори с мужем Дейвом и детьми Лахланом и Шарлоттой, тетя Лиззи (близняшка Линды), Филдинг с Берил и Дорис плюс кузина Рейчел с мужем (еще один Марк) и их двое детей, Рутвен и Фойн, а также кузина Луиза плюс жена кузена Стива Тесса, ее сын Рун, его гражданская жена Хеннинг и их крошка Ханна. Не говоря уже о минимум двух шишках из «Спрейнта»: скорее всего, это будут некие Фигуинг и Фромлакс, каждый со своей — вынужденно урезанной — микросвитой из двух лизоблюдов.

— Всех запомнила? — спросил ее Олбан с усмешкой, поднимая глаза от списка Гайдна.

— А как же!

Он даже попятился:

— Не обманываешь?

— Конечно, обманываю. — Верушка собиралась шлепнуть его по плечу, но в последний момент сдержалась. — Думаешь, раз я математик, у меня фотографическая память или что там еще?

Между тетей Кларой и Верушкой течет беседа.

— Не понимаю. Что значит: «Где находятся числа?»

— Наверное, можно поставить вопрос так: являются ли они абстрактными сущностями, как, например, законы физики, как функции от природы Вселенной, или это культурные умопостроения? Существуют ли они вне нашего сознания?

— Это для меня слишком сложно.

За ужином они сидят рядом. Обшитая деревом столовая с высокими потолками заметно вытянута в длину. Здесь Верушка чувствует себя как в исполинском гробу, но благоразумно помалкивает.

— Ужасно сложно, — повторяет Клара. — Мой муж, возможно, понял бы, но я — вряд ли.

Ее муж Джеймс умер от инфаркта в две тысячи первом году, и все его акции перешли к ней.

— Не так уж и сложно. Просто научный дискурс.

— Дискурс, — подхватывает Грэм Уопулд, дядя Олбана, муж тети Лорен, фермер из Норфолка, уже двадцать минут пытающийся без видимого успеха завладеть вниманием Верушки. — Красивое слово, правда?

Грэм — кряжистый мужичок с редкими рыжеватыми волосами, густыми бровями и толстыми губами, которые он постоянно облизывает.

— Правда, — соглашается Верушка, одарив его взглядом, прежде чем вновь повернуться к Кларе, которая говорит:

— И что же? Каково ваше мнение?

— Насчет того, где находятся числа?

— Да, какой у вас ответ?

— А вопрос-то какой? — вклинивается Грэм.

— Думаю, его можно сформулировать в виде еще одного вопроса, — говорит Верушка Кларе.

— Так я и знала.

— Это Олбан научил меня такому способу рассуждений.

— Олбан? Неужели?

— Да-да. Он ответил: «Там, где их оставили», что звучит весьма легковесно, однако не лишено маленького рационального зернышка, поэтому на вопрос: «Где находятся числа?» — я отвечу так: «Где вы думаете?» Вы успеваете следить за ходом мысли?

— Не совсем. По мне, это тоже звучит легковесно.

— Разве что на первый взгляд, но если отвлечься от контекста произвольности и принять, что этот вопрос правомерен, то смысл его сводится к следующему: «Где происходит мышление?»

— В мозгу.

— Можно и так сказать, а потому, используя второй вопрос в качестве ответа на первый, мы утверждаем, что числа надо искать в голове.

— У меня в голове уже треск стоит. Череп сейчас лопнет от чисел и странных вопросов.

— Да, у меня тоже такое бывает. Но это интереснее, чем просто сказать: «Локус чисел — у нас в голове», потому что в противном случае зачем вообще формулировать это в виде вопроса? Почему не сказать попросту?

— Вы имеете в виду, почему не сказать: «Числа находятся у нас в голове»?

— Вот именно. Потому что при такой формулировке встает вопрос о граничной области.

— О граничной области?

— Когда мы думаем о числах, используем ли мы какую-то частицу Вселенной, чтобы размышлять об этой сфере, или же эта сфера использует частицу себя, чтобы размышлять о себе или о чем-либо еще (к примеру, о сущностях, называемых числами), что можно представить как существующее вне своих собственных границ, если исходить из наиболее обобщенного определения термина «Вселенная»? — Верушка с торжествующим видом откидывается на спинку стула. — Понимаете?

— Не совсем, — признается Клара. — В моей бедной старой головушке это не умещается.

— Ну, по правде говоря, — смягчается Верушка, — это неполный ответ. Но мне нравится направление, в котором он развертывается.

— Как увлекательно, прямо заслушаешься, — говорит Грэм.

— Да, в самом деле, — проникновенно говорит Верушка, прежде чем повернуться к Кларе, которая спрашивает:

— И этим вы зарабатываете на жизнь?

— Не этой конкретной областью, это так, для развлечения.

— Боже милостивый.

— Можно? — Верушка предлагает подлить Кларе красного вина.

— Да, спасибо.

— Еще осталось? — спрашивает Грэм и протягивает свой бокал.

Верушка передает ему бутылку.

— Софи — ваша дочь, правильно я понимаю? — спрашивает она у Клары.

— Да, и она, как нам сказали, прибывает завтра.

— Они с Олбаном… У них… Они когда-то были друг к другу неравнодушны?

— Да. Вернее, им так казалось. Они, конечно, были слишком молоды. К тому же они двоюродные брат и сестра, а при таком близком родстве заводить потомство крайне нежелательно. После утраты Джеймса я занялась разведением лабрадоров — продолжила дело своей матери — и знаю, чем чреваты близкородственные вязки.

— Вы полагаете, у них могла случиться вязка? — говорит Верушка, зажимает рот ладонью и делает большие глаза, всем своим видом показывая, как она шокирована.

— Дорогая моя, — говорит Клара, похлопывая Верушку выше локтя, — это давняя история, с тех пор много воды утекло. К тому же мне претит эта тема. Не вижу смысла ворошить прошлое.

— Понимаю, — улыбается Верушка. — Что ж, я уезжаю завтра на рассвете и, вероятно, не увижу Софи, но вы, должно быть, с нетерпением ждете встречи.

— О да, — степенно кивает Клара. Ей чуть больше шестидесяти, лицо у нее изрезано глубокими морщинами, а рыжие волосы так поредели, что сквозь них просвечивает кожа. — Хотя в каком-то смысле я очень давно перестала ее понимать.

Верушка не знает, как реагировать, но потом наклоняется поближе к старшей женщине, мягко пожимая ей локоток, и говорит:

— Я уверена, что она ждет не дождется, когда вас увидит.

— Будем надеяться.

После ужина, когда Олбан стоял в гостиной, предоставленный самому себе — ВГ оживленно беседовала с Кеннардом, Гайдном и Чеем, — к нему подошла тетя Лорен:

— Олбан?

Он стоял между портьер, закрывающих высокое окно, и вглядывался в даль, где под лунным светом серебрилась нитка водопада. Прогноз погоды был неутешительным, но вечер выдался ясным, хотя с запада — ему было хорошо видно — уже ползла тень черной тучи. Он задернул портьеры.

— Лорен. Привет.

— Ты не мог бы подойти к Уин для разговора?

Уин расположилась у камина в углу гостиной.

— Разве я смею ослушаться? — вздохнул он.

Олбан последовал за Лорен, пододвинул стул к креслу, в котором восседала Уин, и сел рядом. Лорен отправилась занимать болтовней прибывших гостей. По другую сторону камина в таком же кресле со спинкой в виде крыльев сидела тетя Линда — воплощение красно-розовой тучности, — которая всегда напоминала Олбану королеву-мать, хотя та предпочитала джин, а Линда — бренди. По всей видимости, она дремала.

— А, Олбан. — Уин протянула ему почти пустой бокал для виски. — Сделай милость, наполни мой бокал. Ублажи старуху.

— Конечно, Уин.

Быстро вернувшись, Олбан поднес ей бокал.

— Ай-ай-ай, Олбан, — она покачала головой, — никак ты решил меня подпоить?

Он протянул руку к бокалу:

— Давай отопью, если тебе слишком много.

Уин фыркнула и пригубила виски.

— Похоже, воды маловато. Тебе не трудно?..

— У меня как раз есть, — сказал он, протягивая ей свой стакан. Сам он уже перешел на воду.

— Весьма кстати. Хорошо. Если ты… Достаточно.

Когда вкус виски наконец-то ее удовлетворил, когда она убедилась, что трость у нее под рукой, что в камин по ее настоянию подброшено полено, а из рук тети Линды убрана большая шарообразная рюмка с бренди, которая грозила упасть и разбиться об огнеупорные изразцы перед камином, Уин наконец сочла, что готова к беседе.

— Твоя спутница производит исключительно приятное впечатление, — начала она.

— Вообще-то она на пару лет старше меня, — ответил Олбан.

— Правда? Ну что ж, полагаю, с возрастом вкусы меняются.

— А ты как поживаешь, Уин? Недуги и болячки не мучают? Что-то я давно не получал отчета.

— Право же, Олбан. Какой тебе интерес выслушивать старухины сетования?

Одними губами Олбан изобразил улыбку.

— Жаль расставаться со старым домом?

Он посмотрел в дальний конец гостиной, охватив взглядом почти всю семью, поглощенную разговорами и напитками.

— Буду тосковать, — сказала она. — Ругаю себя, что мы не похоронили Берта где-нибудь в другом месте.

Могила старого Берта находилась на небольшом круглом островке в ближней оконечности озера, всего в нескольких ярдах от берега. Олбан вспомнил, что Нил Макбрайд возражал против такого выбора; он был почти уверен, что островок хранит постройки бронзового века и его нельзя трогать до проведения археологических раскопок, но Уин вознамерилась похоронить своего мужа именно там, и у Нила едва ли была возможность этому помешать.

— Наверное, лучше было выбрать Лидкомб, — вздыхает она. — Тем не менее тревожить могилу я не дам. В некотором роде так мы сохраним здесь свое присутствие. Увековечим память о наших владениях. В конце-то концов, строительство дома — это наша заслуга. В условиях продажи я оговорила, что оно должно оставаться неприкосновенным. Я имею в виду захоронение.

— А в контракте со «Спрейнтом» тоже есть такое условие?

— Вот этого не знаю, голубчик. А по-твоему, следует включить?

— Не уверен. Они могут воспротивиться.

— Если сделка состоится, они будут платить нам за наше имя. И оно не исчезнет.

— На первых порах, может быть, и не исчезнет.

— Знаешь, Олбан, я намерена голосовать против, — сказала она ему. — Не считай меня злой ведьмой, голубчик. Я сделала что могла, чтобы создать хотя бы видимость сопротивления и найти себе сторонников. А ведь твои ровесники в основном ратуют за продажу.

Он еще раз обвел глазами гостиную:

— Почему-то я думал, что ты будешь на их стороне.

— Неужели? Что ж, я рада, если в таком преклонном возрасте еще способна тебя удивить.

— Тебе это всегда хорошо удавалось, Уин.

— Вот как? Честно говоря, я всегда старалась быть предсказуемой и надежной. Никогда не относила к своим достоинствам способность удивлять.

— Эти люди из «Спрейнта» — в котором часу они завтра ожидаются?

— Кажется, в середине дня. Очевидно, прилетят на вертолете. Эффектное будет зрелище.

— А наши, те, кто еще не приехал?

— Насколько мне известно, будут прибывать с самого утра. По-моему, все прилетают в Инвернесс, а оттуда едут на машинах. Филдинг с двумя бабушками — сами по себе. Гайдн может точнее сказать.

— У нашей семьи, то есть у акционеров, будет возможность пообщаться приватно перед общим собранием?

— Ты считаешь, это нужно?

— По-моему, обязательно; или можно первую половину официальной части провести в отсутствие представителей «Спрейнт» или еще как-нибудь.

Чрезвычайное общее собрание с участием делегатов от «Спрейнта» было назначено на вечер субботы, перед торжественным ужином. Олбан искал возможность собрать вместе всю семью, то есть всех голосующих акционеров, чтобы обсудить предполагаемую продажу в отсутствие посторонних. Для него было ясно как день, что им всем надо определиться — и каждому в отдельности, и по группировкам: кто «за», кто «против», кто воздерживается, у кого особое мнение, — прежде чем начинать игру на публике, хотя бы просто для того, чтобы посмотреть, смогут ли они выступить единым фронтом перед потенциальными покупателями; но когда он заговорил об этом с Гайдном, тот выслушал его как-то рассеянно, не ответил ничего путного и порекомендовал обратиться к Уин.

— Понимаю, что-то вроде собрания перед собранием, — сказала Уин. — Пожалуй, это не лишне. Да, я уверена, это можно устроить.

— А ты сама выступишь?

— Перед всеми?

— Конечно.

— Ну, думаю, нет. Что, по-твоему, я могу сказать?

— Скажи, как ты к этому относишься, каково твое мнение. Скажи, ты за эту сделку или против.

— Говорю же тебе: я против. По всей вероятности.

— Уин, хорошо бы определиться до завтра.

— Не торопи меня, Олбан, пожалуйста. Я старая. Мне нужно посмотреть, как настроены другие. Иными словами, если все наши собираются сказать «да», зачем я буду ставить им палки в колеса?

— Не все собираются сказать «да». Я уже кое с кем переговорил.

— Вот как? Впрочем, ничего удивительного.

— Дело еще в подвешенном состоянии.

— Видимо, да, — задумчиво произнесла Уин.

— Ба, если ты считаешь, что наша семья должна сохранить фирму, так и скажи. Выступи перед всеми.

Улыбнувшись, она повернулась к нему. Даже в старости Уин сохраняла ясный ум. При свете камина ее морщинистая кожа казалась нежной.

— Что ж, могу и выступить.

— Уин, — решился он, откашливаясь, — ты ведь хранительница семейных архивов, фотографий и прочего, верно?

— В общем, да. А что такое?

— Я бы хотел кое-что посмотреть.

— Вот как? Что именно?

— Все, что относится к тому периоду, когда Ирэн и Энди только-только познакомились, когда все братья жили в Лондоне, да и ты тоже, — это был конец шестидесятых.

— А-а, — замялась Уин, на несколько мгновений отведя глаза. — По-моему, архив уже упакован. Ты уж извини. Вот обоснуюсь на новом месте, тогда милости прошу.

— Понятно, — сказал он. — Жаль.

Уин стала подзывать кого-то жестами. Подошла тетя Лорен и наклонилась к ней.

— Лорен, голубушка, я страшно устала, — пожаловалась Уин. — У камина так жарко. Я просто расплавилась. Ты не могла бы проводить меня наверх, в мою комнату?

— Конечно, Уин, — сказала Лорен.

— Извини, Олбан. — Уин приняла из его рук трость, выбравшись из кресла с помощью Лорен. — Спасибо, голубушка, — обратилась она к Лорен.

— Спокойной ночи, ба, — сказал он.

— Баюшки-баю, Олбан.

Перед ужином он успел побеседовать кое с кем из родственников. Он предусмотрительно остановил свой выбор на тех, кого рисковал не дозваться после обильного угощения. Теперь он принимался за ненавистное дело: вербовку умов. Отвратительное выражение, да и само занятие не из приятных, даже в лучшем варианте. Он пока не решил, поможет или помешает ему то обстоятельство, что вербовку предстояло вести среди членов одной семьи — его семьи. Выполняя задуманное, он постоянно сталкивался с тетей Лорен, которая, похоже, занималась чем-то аналогичным.

При виде Нила Макбрайда он решил ненадолго отвлечься от вопросов семейного бизнеса.

— Нил. Как там солнечный свет?

— Ты о чем?

Нил выглядел оживленным, в руках у него был большой стакан виски. Он пришел в выходном костюме и даже не ослабил галстук.

— Солнечный свет. Та занятная стеклянная штука, что показывает…

— А! Я был прав! Смотрел программу «Горизонт»? Про глобальное потускнение?

— Пропустил, к сожалению. А что, тебя по телику показывали?

— Еще чего! Не болтай ерунды. Однако я был прав. Не я первый это открыл — какой-то парень из Австралии меня обскакал, — но суть в том, что теперь это признано, это научный факт, а не бредни какого-то болвана в шерстяной шапочке из поместья в горной Шотландии. Вот так-то.

— Это явление следует назвать «эффектом Макбрайда».

— Пожалуй, это будет по справедливости. — Он отпил немного из своего стакана. — А ты-то как, все на лесоповале? Есть у меня на примете несколько сот елей, которые надо бы опилить, если у тебя бензопила при себе.

— Нет, Нил, меня списали по инвалидности. — Он поднимает вверх пальцы и объясняет: — «Белые пальцы», виброболезнь.

— Шутишь?

— Никак нет.

— Я-то думал, нынче всю работу делают огроменные грязные машины. Разве нет?

— Да, они многое умеют, но не все, а мы-то вкалывали на крутых склонах.

— Не иначе как выдавали вам всякий хлам вместо нормального инструмента. У меня вот завалялась старая пила «Хаски»: вибрирует, как сволочь, — извини за выражение, — но проблем от нее никаких. — Нил с преувеличенной озабоченностью осмотрел свою правую руку.

— Да, но ты ею не работаешь изо дня в день, месяцами. Я как-то подсчитал: в Киллере, было дело, мы вкалывали каждый день без передышки целых восемьдесят пять дней — двенадцать недель без единого выходного.

— Боже милостивый! Зато уж, наверное, за сверхурочную работу и отвалили вам не слабо.

— Это точно. А вдобавок уже на второй вечер нам запретили появляться в единственном пабе в радиусе двадцати миль.

Нил рассмеялся.

— И куда ты теперь денешься?

— Еще не решил. Я, между прочим, собирал скульптуры из бензопил и даже продал несколько штук, но на этом можно поставить крест.

— Полно тебе, Олбан, разве этим на жизнь заработаешь?

— Наверно, нет.

— Вернешься в семейную фирму?

— Мы, кажется, собираемся продать ее этим выскочкам из «Спрейнта».

— Но тебе-то, может, предложат остаться.

— Сомневаюсь; впрочем, меня это совершенно не колышет. Я сыт по горло такой жизнью, которая требует ежедневного ношения костюма.

— Вижу, — кивнул Нил, — ты даже сегодня без галстука.

— При галстуке хожу только на похороны.

— Думаешь, они… вернее, вы — согласитесь на продажу, а?

— Мне кажется, дело пойдет не так гладко, как некоторые ожидали, но… Я ничему не удивлюсь. А ты как настроен? Остаешься в имении?

— Там видно будет. Как новые хозяева скажут.

— Но ты не пропадешь? Я хочу сказать, если они наймут кого-то другого?

— У меня все путем. На всякий пожарный получу рекомендацию от старой хозяйки; дом в Слое никуда не денется — он не служебный, а мой собственный. Кстати, свободная комната всегда найдется, если надумаешь в гости приехать.

— Спасибо. Может, когда-нибудь поймаю тебя на слове. Добрый ты человек. Удивительно, что тебя не попросили взять к себе кого-нибудь из гостей на эти выходные.

— Нужды в этом нет. В любой момент можно открыть северное крыло.

— А разве оно не используется?

Олбан еще до этого подумал: хотя на уик-энд в Гарбадейл собирается приехать, можно сказать, полмира, старинный дом такой величины мог бы поглотить всех, не заставляя Гайдна корпеть над списком комнат. Тут он сообразил, что никогда, даже в детстве, не бывал в северном крыле.

— Сыровато там, — поморщился Нил. — Центрального отопления нет. По ночам грызуны бегают, лапками топочут, неровен час разбудят. Придется мышеловки ставить, камины разводить, а поди знай, какая труба птичьими гнездами забита. Так недолго и огорчить кого-нибудь. Кстати, о птичках: это твоя? — кивнул Нил в сторону смеющейся Верушки, болтающей с тетей Кэтлин.

— Близкая знакомая.

— Стало быть, твоя птичка, — сказал Нил.

— Хорошо, пусть будет моя птичка.

— Конфетка! Я б за такую держался.

— Не сомневаюсь!

— Хо-хо.

— Все равно спасибо за совет.

— Всегда пожалуйста.

— За торговлю и благотворительность, но не за благотворительность в торговле.

Уин подняла фужер с шампанским. Он засиял под люстрой круглого банкетного зала. Олбан осмотрел блестящие грани резного хрусталя, обхваченные старческими пальцами, и стал вглядываться сквозь высокие, от пола до потолка, окна в теплый мрак йоганнесбургской ночи и далекие скопления золотистых огней — слепящие гроздья рвущихся вверх небоскребов и стремительные, извилистые полосы шоссе вокруг новостроек, громоздящихся на отдаленном холме, очерченном беспорядочными унылыми точками фонарей.

За центральным столом послышались возгласы и перезвоны хрусталя. Выпив за свой тост, Уин покосилась в его сторону:

— Олбан. Ты не пьешь?

— В горло не лезет, ба. Тебе придется меня простить.

— Придется? — с ледяной улыбкой переспросила она. — Что ж, если тебе нездоровится…

Она кивнула, и Олбан понял, что его долее не задерживают. Он предположил, что Уин восприняла его «простить» как «отпустить». А может быть, изгоняла его за инакомыслие — за то, что не примкнул к единому фронту. Впрочем, это не играло роли. Какая разница? Ему, так или иначе, не терпелось покинуть сборище этих назойливых горлопанов. А тут подвернулся случай.

Поднимаясь из-за стола, Олбан похлопал себя по животу и положил льняную салфетку на стол.

— Небольшое недомогание. Нужно пораньше лечь. — Он кивнул хозяину вечера, члену правления «Спрейнта» по фамилии Хурш. — Благодарю за ужин.

На следующее утро ему настойчиво предложили явиться к завтраку в номер люкс Уин. Окна выходили на Сэндтон-сквер и россыпь чистых, сверкающих зданий; за ними открывался вид на отдаленные городки, сгруппированные вдоль шоссейных дорог, ведущих из Большого Йоганнесбурга, едва различимых в дымке теплого раннего утра. Двое официантов отеля бесшумно накрывали стол для завтрака. Олбан занял место и улыбнулся прислуге.

Как только официанты ушли, из спальни появилась Уин в безупречном деловом костюме и шелковой блузке. Свежая укладка, волосок к волоску, была под стать голливудскому макияжу. Остановившись у стола, она пристально посмотрела на Олбана, который виновато пробормотал что-то себе под нос, вскочил и выдвинул для нее стул. Уин села и щелкнула крахмальной салфеткой так, будто хотела смести все вокруг ударной волной. Олбан вернулся на свое место.

Они смотрели друг на друга поверх сияющей посуды, столового серебра и большого купола из хромированной стали в центре стола.

В конце концов Уин процедила:

— Если ты еще не понял, я жду от тебя извинений.

— Извинений? За что?

Олбан почувствовал, как в нем закипает злость, и смутный отголосок первобытного стыда. Какая-то часть его существа хотела ответить грубостью, но другая часть, которую он отчаянно презирал, готова была как можно скорее и с максимальной искренностью пойти на это унижение, лишь бы только все стало как прежде.

Однако как прежде уже не будет. Несколькими месяцами ранее в Гарбадейле он проиграл в споре о продаже акций. Теперь семейной фирмой уже на двадцать пять процентов владела крупная американская корпорация программного обеспечения «Спрейнт»; если когда-то он, в силу причастности к семейному бизнесу, старался проявлять верность и преданность фирме, то теперь его решимость убывала капля за каплей. А в последнее время эта капель превратилась в поток.

Как быстро развеялись все принципы. А значит, они и прежде удручающе мало значили. Он все еще числился на службе, хотя теперь в основном делал вид, что работает, и не вникал в суть, но от этого было не легче. Наоборот, когда до него дошло, что на работу можно поплевывать, он горько пожалел о растраченных впустую годах, которые отдал этому бизнесу, видя в нем свое призвание. Что там говорить о его положении в фирме и о личных качествах, если все эти годы его должность вполне мог бы занимать любой ловкий проходимец? Был ли смысл выкладываться?

Ему поручили самостоятельное направление и сделали начальником отдела развития производства, что повлекло за собой рост оклада, увеличение количества акций, новые виды на будущие прибыли и более весомое право голоса в управлении фирмой — отчасти, как он подозревал, в качестве компенсации за то, что в битве со «Спрейнтом» он оказался в стане побежденных, — но даже это выглядело утешительной подачкой, признанием несуществующих заслуг.

В глубине души он сознавал, что его уход из фирмы — лишь вопрос времени. Он даже набирал на компьютере черновики заявления об отставке, но всякий раз стирал текст без сохранения на диске. Надеялся, что его и так уволят. От старушки Уин этого можно было ожидать в любой момент. Приближался двухтысячный год, но настроение у него было далеко не праздничное.

— За что? — эхом повторила Уин, широко раскрыв глаза. — За демонстративный отказ поддержать тост, за иезуитскую реплику о том, что тебе вино не лезет в горло. За твое поведение во время ужина. Собственно говоря, за твое поведение в течение всего уик-энда и вообще в последнее время. По-моему, за это следует извиниться. Если у тебя иное мнение, будь любезен его озвучить.

В такие моменты, подумал Олбан, ей никто бы не дал ее семидесяти пяти. Она сбрасывала лет десять, а то и двадцать. Злость и возмущение молодили ее, заряжали энергией. В последние годы он научился противостоять ее давлению: просто уходил в себя и смотрел на нее с максимальной объективностью, сквозь идеальный макияж и дорогой деловой костюм (слегка старомодный, в стиле восьмидесятых годов, даже если подходить, как он, критически, — в духе некогда популярного сериала «Даллас»). Он видел обвисшую, цыплячью кожу шеи, сморщенные ручки и запястья, припухлости под глазами (между прочим, к его досаде, смешанной с восхищением, все родственники, посвященные в такие дела, сходились во мнении, что Уин никогда не прибегала к пластической хирургии). А на тыльной стороне ладоней она, похоже, замазывала дефекты тональным кремом. Не иначе как скрывала старческие пигментные пятна.

Неужели он и вправду безобразно себя вел во время этой торговой выставки? Олбан так не думал; с его точки зрения, он, наоборот, источал любезность, даже за ужином, вплоть до того момента, когда дезертировал после ее странно беспощадного тоста. Он смог припомнить одну-единственную колкость, да и то завуалированную, которую позволил себе ранее: мол, из высших соображений политкорректности, предпочтительнее всего были бы местные вина урожаев постапартеидного периода. Он даже не стал облекать это в форму критического замечания или рекомендации — просто высказал некое предварительное наблюдение, в основном с целью посмотреть, как отреагируют собравшиеся «спрейнтократы», и таким образом прозондировать их политические взгляды (предсказуемо правые, как свидетельствовал их недоуменный и даже глуповатый вид).

С другой стороны, если кто-то и был в состоянии заметить камень за пазухой у одного из членов семьи и/ или у сотрудника семейной фирмы, так это только Уин. Ему было мучительно сознавать, что эта ее способность проявилась еще в Лидкомбе, когда он и Софи украдкой переглядывались за общим столом, считая — как оказалось, по глупости, — что бабушка пребывает в таком же неведении, как Джеймс и Клара, то есть ни сном ни духом не догадывается, что происходит у нее под носом. Тогда они горько ошибались и, вне всякого сомнения, расплачивались за это по сей день. Видимо, он недостаточно умело скрывал свое отношение к бизнесу, и Уин, как настоящая хищница, сразу почуяла слабину в стаде. Выследила самого хилого бычка, чтобы его свалить.

Все может быть. Наверное, подумал он, не следовало ездить в Национальный парк Крюгера до окончания торговой ярмарки.

Как бы то ни было, эта вкрадчивая старая ведьма ждала либо извинений, либо оправданий. Пришлось пойти у нее на поводу.

Он постарался держаться и говорить как можно разумнее.

— Должен сказать, что тост «За торговлю и благотворительность, но не за благотворительность в торговле» был неуместен, — сказал он, сделав глоток апельсинового сока.

— Я этого не говорила.

— Думаю, если вспомнить, то обнаружится, что ты в точности это и сказала.

— Я сказала: «За торговлю и благотворительность, а не только за благотворительность в торговле».

— Насколько мне помнится, Уин, ты сказала не так.

Он приподнял хромированный купол, под которым открылся дымящийся ассортимент блюд для завтрака, подогреваемых миниатюрными горелками. Над столом поплыл слегка сернистый запах не полностью сгоревшего топлива. Олбан поставил хромированное полушарие на пол.

— Положить тебе?

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказала Уин. — Дело не в какой-то одной реплике, дело в твоем отношении. Ты держался нелюбезно, даже грубо. Весь вечер позволял себе антиамериканские выпады.

— Ничего подобного. Мне нравится Америка. Головокружительная страна, — сказал Олбан, неторопливо исследовал предлагаемое разнообразие блюд и положил себе пару толстых ломтиков бекона. На самом деле у него не было аппетита, но приходилось создавать видимость. — Кроме того, мне довольно симпатичны американцы, — продолжил он и добавил к бекону грибов и омлета. — А если они проголосуют за интеллигентного мистера Гора, я буду и дальше им симпатизировать, по крайней мере какое-то время. — Он обвел рукой горячие кушанья. — Не соблазнишься?

Глядя на него безо всякого выражения, Уин выдержала паузу, прежде чем сказать:

— Знаешь, Олбан, на самом деле ты далеко не так остроумен, как тебе кажется.

— Я и не пытаюсь острить, Уин, — сказал он, кивнув в сторону подноса. — Серьезно. Положить тебе что-нибудь? А то, честно говоря, у меня в тарелке все остывает.

— Бекон, котлету, почки, — перечислила Уин и добавила: — Пожалуйста.

Олбан повиновался, придержав язык, чтобы ненароком не принести извинения за отсутствие бараньих глаз и обезьяньих яичек.

Уин без энтузиазма посмотрела на свою тарелку.

— Выглядит уныло, — сказала она. — Надо бы добавить помидоров.

— Оформление — немаловажная вещь, — согласился он, выполняя просьбу.

— Ты меня беспокоишь, Олбан, — сказала Уин, в молчании съев несколько кусочков.

— Правда, Уин?

— Ты меня всегда беспокоил. А сейчас особенно.

— Что же тебя беспокоит?

— Олбан, я не могу открыть тебе всего, что меня угнетает. — Он решил, что ее потянуло на патетику. — Но поверь, у меня сердце не на месте.

— Верю.

— Ты всегда отдаешь себе отчет в своих действиях?

Олбан откинулся на спинку стула. Ну и вопросик, подумал он.

— Ты имеешь в виду — лучше других?

Уин пропустила это мимо ушей.

— Да или нет?

Он подумал, не ответить ли в лоб. К чему этот допрос? Много ли найдется людей, которые честно ответят «да»?

— Уин. — Он положил нож и вилку. — Что ты хочешь услышать?

— В данный момент хочу услышать ответ на свой вопрос.

— Тогда я отвечаю «да». Да, я всегда знаю, что делаю. А ты?

— Речь не обо мне, Олбан.

— Мне кажется, речь идет о твоем отношении ко мне, Уин.

— А мне кажется, речь идет о твоем отношении к работе, к фирме, к семье и собственной жизни.

— Это значительное обобщение.

— Ты когда-нибудь задумывался о своих действиях?

— Уин, что за вопрос? — запротестовал он. — Я же сказал — да. По-моему, я всегда знаю, что делаю. Можно сказать, со школьной скамьи — с тех пор, как засел за учебу, чтобы сдать экзамены. В универе я осознанно выбрал специализацию, а затем стал работать в фирме. По-моему, у меня получалось неплохо. Да и сейчас вроде бы работаю с толком.

— Никогда не предполагала, что ты придешь в фирму, — призналась Уин.

Закончив завтрак, она положила нож и вилку. Неуловимым образом она успела съесть все, что у нее было в тарелке, — кроме помидоров.

— Тем не менее я это сделал, — сказал он.

— Кто бы мог подумать, что ты поступишь на экономический? А когда ты приступил к учебе, мне казалось, ты вот-вот завалишь все курсы и переключишься на что-нибудь более близкое к искусству.

— К искусству?

— Ты ведь пописывал стишки, верно?

— Когда был еще совсем зелен. По-моему, в таком возрасте все через это проходят.

— Так или иначе, ты меня удивил. — Уин промокнула губы краешком накрахмаленной салфетки, ничуть не нарушив безупречный контур губной помады. — Я даже подумала: не пришел ли ты работать в фирму только потому, что это сделала твоя кузина Софи?

Ах ты змея подколодная!

Глядя в сторону, он притворно хмыкнул да еще сделал вид, будто вынужден сдерживать смех, чтобы показать, насколько абсурдно такое предположение. На самом-то деле она попала в точку. Именно по этой причине он ни за что в жизни не признался бы — тем более бабке Уин, — что это правда. Откашлявшись, он расправил плечи и сложил руки на груди.

— Нет, Уин. С ней я порвал несколько раньше, чем решил, как буду строить свою жизнь.

— Вот как? — В ее голосе почему-то не прозвучало вопроса. — Мне казалось, твое чувство было достаточно прочным. Буквально пару лет назад; а это наводит на мысль, что ты хранишь его и по сей день. Если ты готов нести в себе неразделенную любовь двенадцать лет, то почему бы и не на два года дольше?

Олбана привела в бешенство такая уловка: начав с общих рассуждений, Уин перевела разговор совсем в другую плоскость да еще затронула самые больные струны. Вопрос был лишь в том, много ли разнюхала эта старая крыса. Неужели Софи рассказала ей про ту эскападу в Сингапуре? Он открыл этой девушке сердце и признался, что все еще любит ее, что она была и остается для него единственной и так будет всегда — а она потом выболтала это Уин?

Неужели он все испортил тем, что напился? А как иначе: он слишком боялся быть отвергнутым, чтобы признаваться в любви на трезвую голову. Спиртное развязало ему язык, помогло преодолеть извечную британскую сдержанность, которую он умудрился приобрести в своей семье или в школе, а может, впитал с британской водой, с молоком матери и еще бог весть с чем. Алкоголь не имел никакого отношения к чувствам, а лишь давал возможность выразить их словами; сами чувства он носил с собой всегда — и в пьяном угаре, и в трезвом уме, и во сне, и наяву. Просто он не мог себе в этом признаться. Он же не сумасшедший. Хотя, вполне возможно, где-то он переусердствовал и выставил себя убогим желторотым слюнтяем.

Он сумел очень быстро, меньше чем за сутки, элементарным способом отодвинуть тот эпизод на задворки памяти: одурманил себя, не без помощи Филдинга, взрывоопасной смесью из алкоголя и сомнительных наркотиков. Средство оказалось едва ли не слишком действенным: оно затушевало и затуманило тот случай, сделало его трудноразличимым. Произошедшее было настолько созвучно той буре умопомрачения, которая закружила их с Филдингом, что вскоре слилось с горячечной круговертью: реальное, но не до конца, с неверными проблесками подлинных воспоминаний.

Неужели Софи проговорилась бабке? Неужели она проявила такую черствость, неужели так сильно хотела унизить его? А может, он так мало для нее значил, что она даже не подумала, какую обиду, какую постыдную муку причинит ему, если передаст Уин его слова? Говори полуправду. Так легче всего защититься.

— Уин, — начал он с улыбкой, стараясь не сорваться, — Софи всегда будет для меня кое-что значить. Ведь она — моя первая любовь. Детская любовь, если угодно, но в свое время это было сильным чувством.

— Знаю, видела, — ядовито бросила Уин.

Он понял: речь идет о том последнем дне в Лидкомбе, когда Уин с Джеймсом застукали его и Софи в траве. В нем опять вскипело прежнее чувство стыда — и злобы на себя за неспособность от него избавиться. Он сознательно задержал дыхание и мысленно приказал сердцу биться спокойнее. Боже, думал он, это все уже быльем поросло: старая история, ворошить которую, по общему мнению, не стоит.

— Как бы то ни было, — сказал он, выпятил нижнюю губу и откинулся назад, неопределенно разведя руками, прежде чем сложить их на груди, — с тех пор много воды утекло.

— У нас, очевидно, эту тему затрагивать не принято: люди либо ухмыляются, либо хохочут. Но все было сделано ради твоего же блага. — Она слегка откинула голову, будто подначивая его либо ухмыльнуться, либо захохотать. — Я знала это тогда и знаю это сейчас. Ты, должно быть, возненавидел меня, Олбан, это понятно. — И продолжила с холодной улыбкой. — Подозреваю, где-то в глубине души ты все еще ненавидишь меня, Олбан.

«В глубине души? Да прямо кожей. И до мозга костей».

— Что ты, Уин, в самом деле… — начал он.

— Это естественно. Я не дура, Олбан.

«К сожалению».

— Думайте что хотите, но я сделала это для вашей же пользы. Сожалею, если вначале это выглядело бесчеловечным. Джеймс, конечно, перегнул палку. С другой стороны, удалось предотвратить самое худшее.

«Ни фига. Да что ты в этом смыслишь?»

— Чего уж там, это старая история, — сказал он вслух.

Она подняла бровь:

— Можно подумать, история ничего не значит.

— Генри Форд считал историю ахинеей.

— Да, но между тем эта реплика также вошла в историю. — Уин слегка повела плечами. — Возможно, он сам не до конца понимал ее смысл. А если так, значит, он идиот. — Олбан изобразил должное удивление. Уин улыбнулась. — Ах, Олбан, я знавала массу богатых и преуспевающих идиотов. Наверное, и тебе такие встречались. Обычно глупость их проявляется, среди прочего, в том, что они сами не понимают, сколь многим обязаны простому везенью.

«Из чего я должен заключить, что ты не глупа».

— История кое-что значит, — согласился он, — но с Софи у меня все кончено.

Он посмотрел ей в глаза и подумал: «Вру. С Софи у меня далеко не кончено. Я ненавижу тебя за то, что ты это понимаешь. За то, что читаешь мои мысли как рекламный плакат, старая ты ведьма. Ты и это сейчас считываешь? Ненавижу тебя. И всегда буду тебя ненавидеть, а ее любить. Считай, для равновесия». Он продумывал это очень тщательно, выговаривая про себя каждое слово, как бы подзадоривая ее прочитать правду у него в глазах или телепатически уловить мысли.

— Ну, что ж. Тогда, возможно, причина в этом, — сказала Уин. — Но я вижу в тебе перемены, Олбан.

— Естественно, мы все стареем. Все меняемся.

— Само собой, — отмахнулась Уин. — Но и помимо этого.

Дьявольщина! Может, не нужно было темнить? Может, лучше всего просто открыться, признать все и сказать, что он и вправду переменился, стал иным, относится ко всему по-другому и уже думает об уходе? Может, следовало бы выложить все начистоту и тут же подать заявление об отставке? Ведь этого все равно не избежать, так почему нужно откладывать на потом?

Да потому, что в этом случае у него бы осталось неистребимое чувство, что Уин загнала его в угол, — вот почему. Он бы всю жизнь считал, что это произошло не по его воле. Нет, он не даст ей одержать верх. Тогда, в Лидкомбе, она приняла решение, она обрекла его на унижение, стыд и бессилие, но во второй раз он этого не допустит. Он намерен был оставить решение за собой и уйти, когда захочет сам.

Пожалуй, околичностей уже хватило.

— Что ж, — сказал он, — сожалею, если дал тебе… — он улыбнулся, — …повод усомниться на мой счет. Я не нарочно.

«И будь довольна, карга, — подумал он, — что получила хоть такое извинение».

На миг Уин словно состарилась. Это продолжалось не долее секунды — с нее будто слетела маска власти, тут же вернувшись на место, так что искусственный имидж снова возобладал: рассчитанный до мелочей, чуткий фасад стал на свое место. Интересно, подумал он, заметила ли Уин, как нечто подобное произошло и с ним, не видит ли такое постоянно и не в этом ли кроется ее непостижимая — и в то же время глубоко практичная — способность так уникально читать людские мысли.

— Извинение принято, — сказала она.

Он указал на два серебряных сосуда:

— Чай? Кофе?

Поступив на экономический, он с самого начала был готов к перемене курса. Для себя он решил, что с родственниками необходимо найти компромисс, чтобы не обмануть возлагавшихся на него надежд. Внешне он будет соответствовать ожиданиям, а потом, когда семья утратит бдительность, перейдет на другую специализацию. Если начать с курса бизнеса, а потом постепенно набирать те предметы, которые его по-настоящему интересуют — английский, историю, да хотя бы искусствоведение, — то хотя бы на начальном этапе это будет выглядеть как проявление доброй воли. Таким образом, родня ничего не заподозрит вплоть до его окончания университета. Это план казался ему действенным и отнюдь не безумным способом приблизиться к одному из важнейших в жизни решений.

На первом курсе он занимался с увлечением и даже пару раз получил приличные оценки за письменные работы — просто благодаря уверенности, что это все ненадолго, и вдруг узнал, что Софи решила перейти на другое отделение и занялась менеджментом. Она решила посвятить себя коммерческой деятельности в семейной фирме, если там будет вакансия.

Боже, подумал он. Не оттого ли она так поступила, что чем-то аналогичным занимается он сам? Нет ли здесь явного и в то же время тайного сигнала? Они не поддерживали связи уже несколько месяцев — с той нежной и упоительной, хотя и печально закончившейся встречи в Сан-Франциско. Он сидел в своей комнате в Бристоле, глядя на сбросившие листву деревья Касл-парка и ленивые серые омуты на широкой излучине Флоутинг-Харбор — реки, которую с большой натяжкой можно было назвать рекой: какая-то оловянно-бурая поверхность под низко плывущей флотилией косматых туч, развесивших тонкий серпантин дождя.

Ему вспоминался слепящий свет калифорнийской пустыни Мохаве, обжигающий воздух, бесконечные ряды заброшенных самолетов под открытым небом, будто очищенным от кожуры облаков, приземление маленькой «сессны», из которой вышла Софи — пусть иная, изменившаяся, начавшая новую жизнь. Он вспоминал квартиру Дэна, потрескивание старых виниловых пластинок, ее прикосновение в танце, аромат и мягкость ее волос, наслаждение от секса с ней в постели, не сравнимого с торопливыми свиданиями в лугах и лесах. Олбан пытался забыть сцену в прачечной, слабые лучи солнца и химический запах стирального порошка.

Когда такси везло его на вокзал сквозь прохладную утреннюю дымку, характерную для Сан-Франциско, он на миг-другой проникся самодовольством. Да и то сказать: он нашел ее, преодолев (пусть даже по чистой случайности — это не играло роли) все препоны со стороны семьи, и они опять были вместе. Ни взаимных обвинений, ни упреков за вынужденный разрыв и долгую разлуку; их бросило друг к другу, их захватила любовь.

Софи хотела его. Не важно, что позже она назвала это ошибкой; не важно, что она жила с другим — в жизни всякое случается. Она хотела его. Он не навязывался, не старался ее соблазнить. Влечение было взаимным. Без принуждения. И потанцевать предложила она, а не он.

И все же, если честно, его выперли. Он поверил, когда она сказала, что не умеет лгать и ей будет легче задурить голову Дэну наедине, но все равно. Он вновь изгнан, вновь повергнут в смятение. Прямо какой-то злой рок.

Утренний поезд на Л.-А. отходил через двадцать минут. Олбан едва успел купить билет и запрыгнуть в свой вагон, где, по странности, было не протолкнуться от чемоданов и семей с детьми, а Сан-Франциско уже остался позади, словно его и не было.

Над Флоутинг-Харбор кружили и пикировали чайки.

До сих пор — правда, изредка, — когда надерется или подкурит, когда нахлынет тоска или сентиментальность, называйте как угодно, он нашептывает себе: «Где их черти носят?», «С лошади брякнулась, сэр», «Ну, не до такой же степени…», «Где их черти носят?»

Сестра, сестра, моя сестра.

Он опять пытался связаться с Софи после той встречи в Калифорнии, но без особого успеха. Выведав адрес у кузена Фабиола, он послал ей тщательно продуманное письмо — дружеское, даже нежное, но безо всяких вольностей — и получил в ответ сухое сообщение: она очень занята и не видит смысла в переписке. Просит не обижаться.

С тех пор прошло два месяца. А вот теперь — это известие о ее переходе на факультет менеджмента.

Он подумал, что это, скорее всего, не преднамеренный поступок — выбор похожей специальности, но здесь видится подсознательное желание следовать за ним, идя параллельным путем. А это уже немало, подумал он.

Занятия он не бросил. Решил, что приучит себя получать удовольствие от выбранной специальности. Заводил новых друзей, крутил легкие интрижки, часто рассказывая своим девушкам о Софи, возлюбленной его детства (с недавних пор он говорил о ней именно так), и один год из четырехлетнего курса обучения стажировался в семейной фирме — в отделе развития производства. Он втайне надеялся, что, находясь в Бристоле, откуда рукой подать до Лидкомба, сможет получить туда приглашение: помимо всего прочего, ему хотелось посмотреть, как поживают сад и огород, но приглашения не последовало.

На очередном родственном сборе в Гарбадейле — по случаю похорон дедушки Берта в начале весны девяностого — он спросил тетю Лорен, почему Софи не получила его писем. Она и в этот раз выказала удивление под стать его собственному. Конечно же, она переправляла племяннице каждое письмецо. Может быть, предположила она, Софи потому отрицает получение писем, что по-своему щадит его чувства.

Он надеялся увидеть Софи на похоронах, но она была слишком занята учебой в Штатах, и все согласились, что не стоит ей лететь за тридевять земель, чтобы только отдать последние почести деду, который уже много лет прозябал в состоянии овоща.

— И как он там? — спросила тогда бабушка Уин, услышав от Олбана про встречу с Блейком в Гонконге.

Она была одета во все черное и, по мнению Олбана, смахивала на ворону. В руке она сжимала скомканный носовой платочек, глаза слегка покраснели. Ее лицо приняло обиженное выражение. Олбан пожалел, что заговорил о Блейке, навеяв еще одно болезненное воспоминание: в семье Блейк считался паршивой овцой. А о чем еще было говорить? Без настояния родителей он бы вообще к ней не подошел. А так, поскольку она от него не отвернулась и не наговорила гадостей о нем и Софи, он испытал несказанное облегчение и попросту забыл, что упоминание о визите к ее сыну может послужить поводом для расстройства.

— Прекрасно, — ответил он.

— И чего он хотел?

— Ничего. Ничего не хотел. Я хочу сказать — он по-настоящему богат. Честно, ба, он в полном порядке. Показал мне Гонконг. Было просто здорово. И денег дал.

— Неудивительно, — сказала Уин, на которую последнее не произвело впечатления. — И как? Что он сообщил о себе?

Олбан невольно призадумался.

— Да ничего особенного. Повозил меня по городу, представил каким-то людям. Там он, похоже, всех знает. Познакомил меня с губернатором, еще с кем-то. У дяди Блейка огромное состояние, ба. У него даже есть небоскреб. Я хочу сказать, свой собственный.

— Рада за него. Сколько он тебе дал?

— Не помню, — соврал Олбан.

— О семье что-нибудь говорил?

— Вскользь. Он меня хорошо принял, ба. Честно. Я думаю, он хочет… ну… понимаешь… увидеться со всеми…

— Еще бы. Только я не хочу его видеть, — отрезала Уин.

— О, — запнулся Олбан. — Ладно. Извини.

— Ну, все.

Уин поставила последнюю точку и отвернулась.

— И поэтому я решила проверить сама, но все, что сказала Банти, оказалось чистейшей выдумкой: на самом деле парень держал «Плейбой» в одной руке и член на изготовку — в другой. Так что я быстренько закрыла дверь и оглянулась, а сзади стоит старшая медсестра и так сурово говорит: «Ну? И?» Естественно, я растерялась, но тут меня осенило: «Знаете, сестра, — говорю я ей, — думаю, он хочет опорожниться». Ха-ха-ха!

— Ха-ха! — поддержала ее Дорис, из скромности помедлив.

Филдинг выдержал паузу, наливая остатки десертного вина в рюмку Берил; вначале он лишь улыбнулся, но потом тоже присоединился к веселью, поскольку смех бабушек обещал затянуться. Он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и украдкой взглянул на часы, поднося к губам стакан с водой. Еще и одиннадцати нет. Он-то надеялся, что скоро полночь.

Возникший у стола официант отеля «Замок Инверлохи» наполнил его стакан. Дорис и Берил хлопали друг друга по плечам и умирали со смеху, прикрываясь салфетками и оглядывая опустевший ресторан. Большинство посетителей уже перешли в салон или в главный зал пить кофе.

— Опорожниться! Дошло? — приглушенно взвизгивала Берил.

— Ой, не могу! — чуть не подавилась Дорис. Она допила свой сотерн и посмотрела на пустую бутылку половинного объема. — Ах, какой восхитительный напиток! — сообщила она Филдингу, печально взирая то на свою опустевшую рюмку, то на столь же бесполезную бутылку. — Жаль, что бутылки эти, право слово, такие маленькие!

Филдинг выдавил улыбку предельно утомленного человека, для которого каждый поворот и прямой участок дороги от Глазго до Форт-Уильяма навсегда отмечен каким-нибудь сбивчивым указанием или многословной старческой перепалкой, а мысль об отходе ко сну до бесовского полуночного часа остается несбыточной мечтой. По знаку его поднятых бровей к столику подскочил маячивший поблизости официант, которому было без слов указано на липкую бутылку из-под сотерна.

— Что с нами станется, если все продадут свои акции этим людям из «Спринта»? — спросила вдруг двоюродная бабушка Дорис, провожая глазами официанта, уносящего пустую бутылку.

— Из «Спрейнта», милая моя, — поправила Берил. — Она улыбнулась Филдингу, который с отсутствующим видом вертел в руках салфетку. — Потратим, наверное, наши неправедные прибыли на вино, женщин и прочее зло, — сказала она Дорис.

Тут Дорис заметно встревожилась:

— А ты меня не бросишь, старушка, не уедешь на свой необитаемый остров или еще куда? — спросила она сестру, отчаянно моргая.

Берил улыбнулась.

— Нет, милая. Если в моих планах появится необитаемый остров, так и быть, возьму тебя с собой.

Ее улыбка слегка померкла, и она опустила глаза, не нарушая повисшего молчания.

Филдинг пытался сложить оригами из своей салфетки.

— Некоторые потратят свои деньги на какую-нибудь давнюю задумку, — рассеянно произнес он, пытаясь вставить один крахмальный уголок внутрь другого. — Вложиться в какой-нибудь проект, сколотить стартовый капитал. — Края ткани никак не сходились. Филдинг пожалел, что у него не три руки. — Впрочем, это фантазии. — Он поднял глаза и увидел, что обе старушки смотрят на него в упор. Он несколько раз быстро перевел взгляд с одной на другую. — Вероятно, — добавил он. — То есть возможно. — Он откашлялся и разгладил салфетку. — Очевидно.

— А сам-то ты, мальчик мой, как распорядишься своими денежками? — полюбопытствовала Дорис.

Филдинг пожал плечами.

— Еще не решил. Я рассуждаю гипотетически. У меня, можно сказать, не было…

Тут появился официант.

— Будьте добры, повторите!

— О, — повернулась к нему Дорис. — Мы заказали еще? Если нет, надо обязательно заказать. Ну, что ж, пока все идет хорошо.

Берил грустно улыбнулась:

— Просто здорово.

Прошли университетские годы. Он неплохо окончил курс, получив квалификацию высшей категории второго класса, и занял должность, ожидавшую его в фирме «Уопулд геймз лимитед». Софи уже начала работать в «Уопулд геймз инкорпорейтед», американском филиале фирмы. Он чувствовал, что у него, по сути, с ней все кончено, хотя Софи постоянно присутствовала в его мыслях и он все еще надеялся, что они смогут иногда встречаться хотя бы по делам. А дальше — кто его знает?

Он умел играть в игры, требующие продолжительного времени.

На третьем курсе Олбан снимал квартиру в районе Сент-Джудз вместе с тремя сокурсниками, которые серьезно увлекались настольной версией игры «Империя!». Поскольку он носил фамилию Макгилл и никогда не упоминал о фирме в разговорах с этими парнями (которые учились кто на английском отделении, кто на искусствоведческом и были очень далеки от его специальности), они понятия не имели, что он выходец из той самой семьи, которая владеет правами, создает игры, получает прибыли.

Игру он знал как свои пять пальцев, хотя это не гарантировало постоянных выигрышей. «Империя!» — это не шахматы; подчас успех зависит от везения — как при первоначальном раскладе, так и в ходе партии. Тем не менее на практике можно отработать множество приемов, а Олбан в детском возрасте проводил немало времени за игровой доской.

Одного из квартирантов звали Крисом, ему и принадлежала игра; Олбан был почти уверен, что этот парень считает себя настоящим асом, который будет нести всех подряд. Несколько первых побед Олбана он списал на везенье новичка, и Олбану стало ясно, что противник не очень-то умен. В начале семестра все четверо договорились провести турнир продолжительностью в целый учебный год, и, когда Олбан постепенно добился отрыва от всех остальных, до Криса стало доходить, что это не просто удача.

Через некоторое время Олбан заметил, что Крис начинает менять свой стиль игры. Теперь он обычно переходил в атаку на Олбана, как только замечал, что силы противника достигли чрезмерного, по его мнению, уровня, даже если они не представляли тактической угрозы для его земель, владений или экспедиционных подразделений. Олбан все еще иногда побеждал, а Крис лишь слегка улучшил свои дела, в то время как двое других то использовали возможность объединиться против Олбана, то нападали на Криса, пока тот старался рассеять войска Олбана. Вначале Олбан закрывал на это глаза, но после одной партии, когда он остался относительно беспомощным, а двое других рвались к победе, которую так и не сумели одержать из-за своих грубых и неумелых действий — оба были дерьмовыми игроками, да к тому же обкурились наркотой, зашли в тупик и согласились на ничью, — он решил изменить тактику в отношении той полицейской роли, которую взял на себя Крис.

В следующий раз, когда Крис атаковал его крупным, но ограниченным контингентом, Олбан бросил против него все свои ресурсы. Криса он разгромил, но при этом безнадежно ослабил свои позиции. В следующем раунде они оба были выведены из игры, а победу сумел одержать один из их приятелей.

Во время игры Крис роптал, а потом, когда они под пиво смотрели телевизор с приглушенным звуком, просто вышел из себя:

— Какого хрена ты это сделал, а? Я ведь не пытался выбить тебя из игры. Просто хотел слегка осадить.

— Знаю, — сказал ему Олбан, открывая несколько банок пива и протягивая одну из них Крису, долговязому парню с курчавыми черными волосами.

— Тогда чего ты так распсиховался, Ол?

— Мне осточертели твои выходки.

— Игра есть игра, старик.

— Знаю. То, что я делаю, — тоже игра.

— Но я-то всего лишь хотел тебя притормозить.

— Да знаю я, чего ты хотел. Говорю же, меня это прет.

— Потерпишь! — заржал Крис.

Он взял у одного из игроков косяк с марихуаной, неглубоко затянулся и передал Олбану.

— Посмотрим, — сказал Олбан, пожав плечами.

— Но ты слил, — напомнил ему Крис. — Меня вышиб, но и себя надрал.

— И буду делать то же самое, пока ты не прекратишь атаковать меня без всякой причины, просто чтобы «слегка осадить».

— Что? Ты шутишь?

— Нет, я серьезно. Вот увидишь.

— Ты будешь меня прессовать, забирать мои земли и все такое просто потому, что я нападаю на один квартал?

— Буду.

— Совсем обалдел! Меня выбьешь, но и сам вылетишь!

— Знаю. Но тебя остановлю.

— А если я не остановлюсь?

Олбан пожал плечами.

— Но ты сольешь игру, старик! — отметил Крис, пытаясь найти в этом какую-то логику.

Олбан чокнулся с ним банкой:

— Поехали.

Еще в двух партиях Крис атаковал его точно так же и по той же причине, а Олбан отвечал на это как прежде.

Обозвав его психом, Крис в следующей партии все-таки отказался от прежней тактики. Как-то под пьяную лавочку Олбан объяснил, на случай если тот не понял, что существует просто игра и сверхигра. Даже если отвлечься от турнира длиной в целый год, всегда существует сверхигра, это больше, чем просто игра, и о ней нельзя забывать.

Крис сказал, что все равно он шизанутый.

— Береги себя.

— Ты тоже.

— Я серьезно. Прогноз на сегодняшний вечер и на завтра хреновый. Не рискуй понапрасну. Пожалуйста. Возвращайся целой и невредимой.

— Будь спокоен. — Верушка, уже снаряженная, обутая и тепло одетая, поднимается на цыпочки и целует его в лоб; потом опускается с носков на ступни, хрустя гравием, и опять целует его, долго и с чувством, но уже в губы. — Я тоже серьезно, — шепчет она, прижимаясь к нему. — Береги себя. И сам не рискуй понапрасну.

— Обещаю, — говорит он.

Верушка отпускает его и смотрит ему в глаза, в каждый по отдельности.

— Ты ведь не помнишь, что было ночью, правда?

Он недоуменно поднимает брови, склоняя голову набок.

Она улыбается.

— После того. Ты говорил о своей матери. Во сне.

Похоже, он неприятно удивлен.

— Я? За мной такого не водится.

— Значит, есть какая-то другая Ирэн, она же мама.

— Боже, — вырывается у него; взгляд устремляется в направлении подъездной аллеи, ведущей к морской бухте, которая отсюда не видна. — Подожди-ка. Я помню, ты меня разбудила.

— Точно, — кивает она.

Он отводит глаза в сторону.

— Ну ладно.

— Не важно, — говорит она с еще одним, последним поцелуем. — Увидимся в понедельник утром. Иди в дом, позавтракай.

— Эй, слушай, — говорит он, все еще держа ее за руку. — Если попадешь под дождь или если просто передумаешь, возвращайся. В любой момент. Если не найдется возможности побыть здесь вместе, снимем комнату в Инхнадамфе. Да и Нил Макбрайд с женой всегда нас пустят.

Она останавливается, опять кладет ему на грудь голову и говорит:

— Предпочитаешь не оставаться здесь со своей родней?

— Эх, могли бы с тобой пробраться в северное крыло, захватить несколько поленьев, растопить камин, — говорит он. — Нет, ладно. Если что — возвращайся. Не задерживайся.

— Договорились, — отвечает она, протягивая ему руку для поцелуя.

Верушка проскальзывает в свой «форестер», заводит его и, выезжая по гравиевой дорожке, машет рукой через окно. Он тоже машет и смотрит ей вслед, пока автомобиль не исчезает за деревьями.

Повернувшись, Олбан идет назад в огромный дом.

Назад: 6

Дальше: 8