ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
«ПОЧТАЛЬОН СНОВ»
с участием:
дневника смерти — снеговика — тринадцати подарков — следующей книги — кошмара с еврейским трупом — газетного неба — посетителя — «шмунцеллера» — и прощального поцелуя в отравленные щеки
ДНЕВНИК СМЕРТИ: 1942
Это был год, стоивший целой эпохи, как 79-й или 1346-й — да и многие другие. Что там коса, черт побери, там была нужна метла или швабра. А мне — отпуск.
* * * КУСОЧЕК ПРАВДЫ * * *
У меня нет ни косы, ни серпа.
Черный плащ с капюшоном я ношу, лишь когда холодно.
И этих черт лица, напоминающих череп, которые, похоже, вам так нравится цеплять на меня издалека, у меня тоже нет.
Хотите знать, как я выгляжу на самом деле?
Я вам помогу.
Найдите себе зеркало, а я пока продолжу.
По-моему, сейчас я веду себя довольно эгоистично — все о себе да о себе. О моих путешествиях, о том, что я видел в 42-м. С другой стороны, вы ведь человек — самовлюбленность вам должна быть понятна. Дело в том, что я не просто так рассказываю вам, что я тогда видел. Многие события скажутся на Лизель Мемингер. Придвинут войну ближе к Химмель-штрассе — и потащат за компанию меня.
Да, в том году концы у меня были дальние: из Польши в Россию, потом в Африку и опять все сначала. Можете со мной поспорить и сказать, что мне в любой год приходится так мотаться, но иногда человеческому роду приходит на ум разойтись на всю катушку. Растет производство тел и отлетающих душ. В дело идет пара бомб — и готово. Или газовые камеры, или трескотня далеких пулеметов. Если все это не вполне довершает начатое, люди хотя бы лишаются привычного крова, и я повсюду вижу бездомных. Они часто бегут за мной, когда я прохожу улицами разоренных городов. Умоляют забрать их, не понимая, что я и так слишком занят.
— Ваше время еще придет, — заверяю я их и стараюсь не оглядываться. Иногда хочется вспылить — как-нибудь так: «Разве вы не видите, что у меня и без вас работы по уши?», но я молчу. Жалуюсь про себя, не отрываясь от работы, и в иные годы души и тела не складываются — они множатся.
* * * КРАТКАЯ ПЕРЕКЛИЧКА НА 1942 ГОД* * *
1. Загнанные евреи — их души у меня на руках, мы сидим на крыше, подле дымящих труб.
2. Русские солдаты — они брали минимум боеприпасов, рассчитывая взять остальное у павших товарищей.
3. Промокшие тела на французском побережье — выброшенные на гальку и песок.
Я мог бы и продолжить, но, думаю, пока хватит и трех примеров. Во всяком случае, от этих трех у вас во рту возникнет привкус пепла, который определял все мое существование в том году.
Столько людей.
Столько красок.
Они до сих пор во мне — словно пружина. Травят мою память. Так и вижу их высокими грудами, громоздятся одно на другое. Воздух как пластмасса, горизонт как застывающий клей. Это небо изготовлено людьми, проткнутое и потекшее, и в нем — мягкие тучи угольного цвета, бьются, как черные сердца.
И тут.
Смерть.
Пробирается во всем этом.
Снаружи: невозмутимая, непоколебимая.
Внутри: подавленная, растерянная и убитая.
Не кривлю душой (понимаю, что уже слишком много жалуюсь) — я еще не оправился от Сталина в России. Так называемой «второй революции» — истребления собственного народа.
И тут Гитлер.
Говорят, война — лучший друг смерти, но мне следует предложить вам иную точку зрения. Война для меня — как новый начальник, который требует невозможного. Стоит за спиной и без конца повторяет одно: «Сделайте, сделайте…» И вкалываешь. Исполняешь. Начальник, однако, вас не благодарит. Он требует еще больше.
Часто я пытаюсь припомнить разрозненные кусочки прекрасного, которые я в то время тоже встречал. Перелопачиваю свое собрание историй.
Вот и сейчас я нашел одну.
Мне кажется, половина ее вам уже известна, и если пойдете со мной, я покажу вам остальное. Покажу вторую половину книжной воришки.
Сама того не зная, она готовится к огромному множеству событий, о которых я упомянул всего минуту назад, но и вас она тоже ждет.
Она носит снег — представьте себе, в подвал.
Полные горсти мерзлой воды кого хочешь заставят улыбнуться, но никому не помогут забыть.
Смотрите, вот она.
СНЕГОВИК
Начало 1942 года для Лизель Мемингер кратко описывается примерно так:
Ей исполнилось тринадцать лет. Грудь у нее еще оставалась плоской. У нее еще не начались кровотечения. Молодой человек из подвала теперь был у нее в постели.
* * * ВОПРОС И ОТВЕТ * * *
Как Макс Ванденбург оказался в постели Лизель?
Он упал.
Мнения были разные, но Роза Хуберман заявила, что корень зол — прошлое Рождество.
24 декабря было голодным и зябким, но был и крупный плюс — никаких долгих визитов. Ганс-младший одновременно стрелял в русских и продолжал бойкотировать семейное общение. Труди смогла заехать только в выходные перед Рождеством, на несколько часов. На праздник она уезжала с семьей, где работала. На каникулы для совершенно иного класса Германии.
В сочельник Лизель принесла в подарок Максу две пригоршни снега.
— Закрой глаза, — сказала она. — Вытяни руки.
Как только снег перешел из рук в руки, Макс поежился и рассмеялся, но глаз не открыл. Сначала он лишь наскоро попробовал снег, позволив ему впитаться в губы.
— Это сегодняшняя сводка погоды?
Лизель стояла рядом.
Она тихонько тронула Макса за рукав.
Тот снова поднял ладонь ко рту.
— Спасибо, Лизель!
Таково было начало самого чудесного на свете Рождества. Мало еды. Никаких подарков. Зато у них в подвале был снеговик.
Доставив первые пригоршни снега, Лизель убедилась, что на улице никого нет, а потом вынесла из дому все ведра и кастрюли, какие только нашла. И насыпала в них с горкой снега и льда, покрывавшего узкую полоску мира — Химмель-штрассе. Наполнив все емкости, Лизель внесла их в дом и стаскала в подвал.
Раз уж все по-честному, Лизель первой бросила снежок в Макса и получила ответный в живот. Макс даже бросил один в Ганса Хубермана, когда тот решил заглянуть к ним.
— Arschloch! — взвизгнул Папа. — Лизель, дай-ка мне снега. Полное ведро! — На несколько минут они забыли. Визга и выкриков больше не было, но то и дело вылетали короткие смешки. Ведь они были всего лишь люди, они играли в снегу, но в доме.
Папа поглядел на полные снега кастрюли.
— А что будем делать с остальным?
— Снеговика, — ответила Лизель. — Надо слепить снеговика.
Ганс покричал Розу.
В ответ ему швырнули привычное:
— Что там еще, свинух?
— Спустись-ка, а?
Когда жена появилась, Ганс Хуберман рискнул жизнью, броском отправив в нее великолепный снежок. Совсем чуть-чуть промазав, тот ударил в стену и рассыпался, дав Маме повод ругаться, не переводя дыхания, довольно долго. Пробранившись, Роза спустилась и помогла им лепить. Потом даже принесла пуговицы для глаз и носа и кусок бечевки для снеговиковой улыбки. И даже шарф и шляпу надели на снеговика, росту в котором было всего полметра с небольшим.
— Это карлик, — сказал Макс.
— Что будем делать, когда растает? — спросила Лизель.
У Розы уже был готов ответ:
— Ты его подотрешь, свинюха, да скоренько.
Папа не согласился:
— А он не растает. — Он потер руки и подышал в них. — Тут такой мороз.
И хотя снеговик все же растаял, где-то в душе каждого из них он так же гордо и высился. Наверное, стоял у каждого перед глазами, когда они в тот сочельник наконец заснули. В ушах звучал аккордеон, в глазах маячил снеговик, а Лизель еще и думала о словах Макса, когда простилась с ним у камина.
* * * РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ ОТ МАКСА ВАНДЕНБУРГА * * *
— Часто мне хочется, чтобы это все скорее закончилось, Лизель, но тут ты обязательно берешь и делаешь что-нибудь такое — например, спускаешься в подвал со снеговиком в руках.
Увы, тот вечер предвещал Максу резкое ухудшение здоровья. Первые симптомы были довольно невинны и типичны. Постоянный озноб. Дрожащие руки. Участившиеся видения боксерского матча с фюрером. И лишь когда его перестали согревать отжимания и приседания, он забеспокоился всерьез. Как близко бы к огню он ни садился, все равно не мог добиться хоть сколько-нибудь нормального самочувствия. День ото дня вес его, спотыкаясь, спадал. Режим упражнений поломался и рассыпался, а Макс остался лежать щекой на угрюмом полу подвала.
До самого конца января Макс пытался поставить себя на ноги, но к началу февраля дошел до ручки. С трудом просыпался у огня, залеживался до позднего утра, рот у него кривился, а скулы стали распухать. Когда его спрашивали, он говорил, что с ним все нормально.
В середине февраля, за несколько дней до тринадцатилетия Лизель, он вышел к камину на пределе сил. И едва не упал в огонь.
— Ганс, — прошептал он, и его лицо будто стянуло судорогой. Ноги подогнулись, и он ударился головой о футляр аккордеона.
Тут же деревянная ложка плюхнулась в суп, и рядом с Максом оказалась Роза Хуберман. Она взяла в руки голову Макса и рявкнула через всю комнату на Лизель:
— Что стоишь столбом, принеси одеял. Положи на свою кровать. А ты! — Это настал черед Папы. — Помоги мне поднять его и перенести в ее комнату. Schnell!
Лицо Папы озабоченно натянулось. Его серые глаза лязгнули, и он в одиночку поднял Макса. Тот был легок, как ребенок.
— Может положим его здесь, к нам на кровать?
Но Роза уже подумала об этом.
— Нет. Здесь весь день должны быть открыты шторы, а то подозрительно выглядит.
— И то верно. — Ганс вынес Макса из комнаты.
С одеялами в руках Лизель стояла и смотрела.
В коридоре — безвольные ступни и свисающие волосы. С него свалился ботинок.
— Шевелись.
Мама по-утиному вступила в комнату следом.
* * *
Положив в постель, они завалили и замотали Макса одеялами.
— Мама?
Говорить дальше у Лизель не сразу хватило духу.
— Что? — Волосы у Розы были так туго стянуты в узел, что оторопь брала. Когда она повторила вопрос, эти волосы, похоже, натянулись еще сильнее. — Что, Лизель?
Девочка подошла ближе, боясь ответа.
— Он живой?
Узел кивнул.
Роза обернулась и сказала со всей твердостью:
— Послушай-ка, Лизель. Я не для того взяла этого человека в дом, чтобы смотреть, как он помирает. Ясно?
Лизель кивнула.
— Теперь ступай.
В коридоре Папа обнял ее.
Ей это было очень нужно.
Позже Лизель подслушала ночной разговор Ганса и Розы. Мама уложила ее спать у них в комнате, рядом с их кроватью, на полу, на матрасе, который притащили из подвала. (Были подозрения, не заразный ли он, но в итоге заключили, что для страхов нет оснований. Ведь Макс страдал не от инфекции, так что матрас принесли и застелили свежей простыней.)
Полагая, что девочка уже спит, Мама высказала свое мнение:
— Это все чертов снеговик, — зашептала она. — Наверняка с него все началось — возиться со снегом и льдом в такой холодрыге.
Папа был настроен более философски:
— Роза, это началось с Адольфа. — Он приподнялся. — Надо его проверить.
В течение ночи Макса проведали семь раз.
* * * СЧЕТ ПОСЕЩЕНИЙ МАКСА ВАНДЕНБУРГА* * *
Ганс Хуберман: 2
Роза Хуберман: 2
Лизель Мемингер: 3
Утром Лизель принесла из подвала его книгу рисунков и положила на тумбочку у кровати. Ей было ужасно, что в прошлом году она заглянула в эту книгу, и теперь Лизель держала ее плотно закрытой из уважения.
Когда в комнату вошел Папа, Лизель не обернулась и не посмотрела на него, но заговорила в стену над Максом.
— И зачем я притащила весь этот снег? — сказала она. — Ведь это все от него, так, Папа? — Она сцепила руки, словно для молитвы. — Зачем мне понадобилось лепить этого снеговика?
Но Папа, к его несгибаемой чести, остался тверд.
— Лизель, — сказал он, — так было надо.
Часами она сидела с Максом, пока тот дрожал, не просыпаясь.
— Не умирай, — шептала она. — Макс, пожалуйста, не умирай.
Он был вторым снеговиком, который таял у нее на глазах, только этот был другой. Парадокс.
Чем холоднее он становился, тем сильнее таял.
Это было как Максов приезд, снова.
Перья снова превратились в хворост. Гладкое лицо стало грубым. И признаки, которые высматривала Лизель, были на месте. Макс был жив.
В первые несколько дней она садилась и говорила с ним. В свой день рождения она рассказывала ему, что на кухне его дожидается огромный торт, если только он очнется.
Он не очнулся.
Торта не было.
* * * ФРАГМЕНТ ПОЗДНЕЙ НОЧИ * * *
Много позже я понял, что в те дни я и вправду побывал на Химмель-штрассе, 33.
Должно быть, в один из тех редких моментов, когда девочки с ним рядом не было, потому что я видел только мужчину в кровати. Я встал на колени. Приготовился сунуть руки сквозь одеяла. И тут он воспрянул — с непостижимой силой оттолкнул мою тяжесть.
Я отступил — столько работы ждало меня впереди, что мне было в радость встретить отпор в этой темной тесной комнате.
Я даже позволил себе на миг закрыть глаза и замереть в безмятежности, прежде чем вышел вон.
На пятый день в доме случилось большое оживление — Макс открыл глаза, пусть лишь на несколько секунд. Он мало что увидел, кроме Розы (и в каком, должно быть, жутком увеличении), которая, схватив суповую миску, едва не выплеснула ему в рот, как из катапульты.
— Глотай, — посоветовала она. — Не думай. Просто глотай. — Когда Мама отдала миску Лизель, та попробовала еще раз заглянуть Максу в лицо, но все загородила спина кормительницы.
— Он очнулся?
Роза обернулась — отвечать было нечего.
Прошла почти неделя, и Макс снова очнулся, на сей раз — в присутствии Папы и Лизель. Оба сидели и смотрели на тело в постели, и тут раздался слабый стон. Если такое бывает, Папа упал вверх со стула.
— Смотри! — ахнула Лизель. — Не отключайся. Макс, не отключайся.
Какой-то миг Макс глядел на нее, но так и не узнал. Глаза изучали ее, будто ребус. Потом он опять пропал.
— Папа, что это с ним?
Ганс плюхнулся — обратно на стул.
Позже он предложил Лизель почитать Максу.
— Давай, Лизель, ты теперь так хорошо читаешь — наплевать, что никому невдомек, откуда у тебя взялась эта книга.
— Я же говорила тебе, Папа. Одна монахиня в школе дала.
Папа поднял руки в дурашливом протесте.
— Знаю, знаю. — Он вздохнул с высоты. — Только… — Он подбирал слова постепенно. — Не попадись. — Это говорил человек, который украл еврея.
Начиная с того дня Лизель вслух читала «Свистуна» Максу, который занимал ее кровать. Огорчало ее одно — приходилось пропускать целые главы из-за того, что многие страницы слиплись. Книга не просохла как следует. И все же Лизель продвигалась — и дошла до места, откуда до конца оставалось чуть больше четверти книги. Всего в книге было 396 страниц.
А во внешнем мире Лизель каждый день мчалась из школы домой, надеясь, что Максу стало лучше.
— Он очнулся? Он поел?
— Иди на улицу, — умоляла ее Мама. — Ты мне дырку в животе проешь своими разговорами. Иди. Ступай на улицу, поиграй в футбол, ради бога.
— Хорошо, Мама. — Лизель потянулась к дверной ручке. — Но ты же придешь за мной, если он очнется, да? Выдумай что-нибудь. Заори, как будто я что-то натворила. Заругайся на меня. Все поверят, не бойся.
Тут даже Розе пришлось улыбнуться. Он уперла костяшки в бока и заметила, что Лизель еще не настолько взрослая, чтобы говорить такое и не получить «варчен».
— И забей гол! — пригрозила Мама. — Иначе домой можешь не возвращаться.
— Ладно, Мама.
— Два гола, свинюха!
— Да, Мама.
— И прекрати мне перечить!
Лизель поразмыслила и выскочила на улицу — схватиться с Руди на скользкой от грязи дороге.
— Самое время, жопоческа, — по обыкновению приветствовал ее Руди, пока они боролись за мяч. — Где была?
Через полчаса, когда мяч расплющился под колесом редкой на Химмель-штрассе машины, Лизель нашла свой первый подарок для Макса Ванденбурга. Когда мяч признали безнадежно испорченным, дети недовольно разбрелись по домам, оставив его издыхать на холодных волдырях дороги. Лизель с Руди остались над шкурой. На боку, словно рот, зияла дыра.
— Хочешь взять? — спросила Лизель.
Руди пожал плечами.
— На что мне в говно раздавленный мячик? Воздух в него теперь нипочем не накачаешь, так ведь?
— Берешь или нет?
— Нет, спасибо. — Руди небрежно потыкал мяч ногой, будто это было мертвое животное. Или животное, которое могло быть мертвым.
Руди пошел домой, а Лизель подобрала мяч и сунула его под мышку. И тут услышала, как Руди ее окликнул.
— Эй, свинюха. — Лизель выжидала. — Свинюха!
Она сдалась.
— Ну чего?
— У меня еще есть велик без колес, если хочешь.
— Засунь его себе…
Последнее, что она услышала, не сходя с места на улице, был смех этого свинуха Руди Штайнера.
Дома Лизель сразу направилась к себе в спальню. Положила мяч в изножье Максовой кровати.
— Извини, — сказала она, — это не бог весть что. Но когда ты очнешься, я тебе все про него расскажу. Расскажу, что это был самый серый день, какой только можно представить, и машина с выключенными фарами проехала прямо по мячу. Потом из нее вышел мужик и наорал на нас. А потом спросил у нас дорогу. Вот наглость, а?
Ей хотелось завопить: «Очнись!»
Или встряхнуть его.
Ничего она не сделала.
Оставалось одно — глядеть на мяч, на его потоптанную шелушащуюся шкуру. Это был первый подарок из многих.
* * * ПОДАРКИ № 2–5 * * *
Одна лента, одна сосновая шишка.
Одна пуговица, один камень.
Тот футбольный мяч подал ей идею.
Теперь всякий раз по дороге в школу и из нее Лизель высматривала выброшенные вещи, которые могли бы оказаться ценными для умирающего. Сначала она удивлялась, отчего это так важно. Как столь очевидно бесполезное может кого-нибудь утешить? Ленточка в сточной канаве. Сосновая шишка на дороге. Пуговица, нечаянно подкатившаяся к стене школьного класса. Плоский круглый камень с берега реки. Во всяком случае, они показывали, что ей не все равно, и, наверное, дадут им тему для беседы, когда Макс очнется.
Оставаясь одна, она репетировала такие беседы.
«Так что это там такое? — сказал бы Макс. — Что за хлам?»
«Хлам? — Она представляла, что сидит на краю кровати. — Это не хлам, Макс. Это от них ты пришел в себя».
* * * ПОДАРКИ № 6–9 * * *
Одно перо, две газеты.
Фантик от конфеты. Облако.
Перо было красивое и застряло в дверных петлях церкви на Мюнхен-штрассе. Оно криво торчало там, и Лизель сразу бросилась его спасать. Волокна слева были ровно причесаны, зато правую половину составляли изящные края и дольки зазубренных треугольников. Описать другими словами никак не выходило.
Газеты были извлечены из холодных глубин урны (добавить нечего), а фантик был выцветший и плоский. Лизель нашла его около школы и подняла к небу посмотреть на свет. На фантике обнаружился коллаж из отпечатавшихся подошв.
Наконец, облако.
Как можно подарить человеку кусок неба?
В конце февраля Лизель стояла на Мюнхен-штрассе и смотрела, как над холмами плывет гигантское одинокое облако, словно белое чудовище. Оно карабкалось по горам. Солнце затмилось, и вместо него на город взирало белое чудище с серым сердцем.
— Посмотри-ка туда, — сказала она Папе.
Ганс склонил голову и объявил то, что показалось ему очевидным.
— Тебе надо подарить его Максу, Лизель. Наверное, можно положить его на тумбочку, как другие подарки.
Лизель поглядела на Папу, будто он сошел с ума.
— Ага, а как?
Папа тихонько пристукнул ее по макушке костяшками пальцев.
— Запомни. А потом опиши ему.
— …Оно было как большой белый зверь, — рассказывала она в своем следующем карауле у постели, — и вылезло из-за гор.
Когда наконец после нескольких разных поправок и дополнений фраза сложилась, Лизель поняла, что добилась, чего хотела. Она представила, как видение переходит из ее рук в руки Макса, сквозь одеяла, и после записала свои слова на клочке бумаги и прижала его речным камнем.
* * * ПОДАРКИ № 10–13 * * *
Один оловянный солдатик.
Один чудесный листик.
Законченный «Свистун».
Пласт горя.
Солдатик был затоптан в грязь возле дома Томми Мюллера. Оцарапанный и побитый, что для Лизель уже было достаточной причиной. Даже раненный, он еще мог стоять.
Лист был кленовый, его Лизель нашла в школьном чулане между метлами, ведрами и швабрами. Дверь в чулан была чуть приоткрыта. Листик был сухой и твердый, как поджаренный хлеб, и по всей его коже тянулись холмы и долины. Неведомо как этот лист попал в школьный коридор и в тот чулан. Половинка звезды на стебле. Лизель подобрала его и повертела в пальцах.
В отличие от остальных подарков этот лист она не стала класть на тумбочку. Она прицепила его булавкой к задернутой шторе перед тем, как начать последние тридцать четыре страницы «Свистуна».
В тот день она не ужинала, не ходила в туалет. Не пила. Целый день в школе она обещала себе, что сегодня закончит книгу и Макс Ванденбург будет ее слушать. Он очнется.
Папа сидел в углу на полу — как обычно, безработный. К счастью, он скоро уходил с аккордеоном в «Кноллер». Уперев подбородок в колени, он слушал, как читает девочка, которую он так старался научить азбуке. Гордый чтец, Лизель выстроила перед Максом Ванденбургом последние пугающие слова книги.
* * * ПОСЛЕДНИЕ ОСТАТКИ «СВИСТУНА» * * *
…В то утро венский воздух за стеклами вагона был туманен, люди ехали, очевидно, на работу, и убийца насвистывал свою веселую мелодию. Он купил билет. Учтиво поздоровался с другими пассажирами и кондуктором. Он даже уступил место пожилой даме и вежливо поддержал разговор с игроком, который говорил об американских лошадях. В конце концов, Свистун любил поговорить. Он разговаривал с людьми и втирался к ним в доверие, обманом добивался расположения к себе. Он говорил с ними и когда убивал их, истязал, проворачивал нож. Только если поговорить было не с кем, он принимался свистеть — именно поэтому он насвистывал после убийства…
— Так вы думаете, всех обскачет номер седьмой, верно?
— Разумеется. — Игрок ухмыльнулся. Доверие уже завоевано. — Он подкрадется сзади и прикончит их всех до одного! — Он перекрикивал стук колес.
— Как скажете. — Свистун ухмыльнулся и принялся размышлять, скоро ли найдут новенький «БМВ» с телом инспектора.
— Езус, Мария и Йозеф. — Ганс не мог удержаться от недоверия. — И такое тебе дала монахиня? — Он поднялся и пошел прочь из комнаты, поцеловав Лизель в лоб. — Пока, Лизель, меня ждет «Кноллер».
— Пока, Папа.
— Лизель!
Девочка не отозвалась.
— Иди поешь!
На это она ответила.
— Иду, Мама. — На самом деле она сказала эти слова для Макса, подходя и кладя дочитанную книгу на тумбочку, к остальным подаркам. Зависнув над ним, она не удержалась. — Ну же, Макс, — прошептала она, и даже шаги Мамы за спиной не помешали ей бесшумно заплакать. И не помешали снять с ресниц глыбу соленой воды и оросить ею лицо Макса Ванденбурга.
Мама обняла Лизель.
Мамины руки поглотили ее.
— Я понимаю, — сказала Роза.
Она понимала.
СВЕЖИЙ ВОЗДУХ, СТАРЫЙ КОШМАР И ЧТО ДЕЛАТЬ С ЕВРЕЙСКИМ ТРУПОМ
Они сидели на берегу Ампера, и Лизель сказала Руди, что подумывает завладеть еще одной книгой из бургомистерского дома. Вместо «Свистуна» она несколько раз читала Максу «Зависшего человека». Хватало лишь на пару минут. Еще она пробовала «Пожатие плеч» и даже «Наставление могильщику», но все это было не то. Хорошо бы добыть что-нибудь новое, думала Лизель.
— Ты хоть последнюю-то прочла?
— Ясное дело.
Руди швырнул в реку камень.
— Интересно хоть?
— Ясное дело.
— «Ясное дело, ясное дело». — Руди попытался выворотить новый камень, но порезал палец.
— Так тебе и надо.
— Свинюха.
Если человек заканчивает разговор словом «свинюха», «свинух» или «засранец», это значит, что ты его уделал.
Для кражи условия были идеальные. Стоял мрачный день начала марта, температура чуть выше нуля — это куда более неуютно, чем минус десять. На улицах почти никого. И дождь — как серая карандашная стружка.
— Так мы идем?
— На великах, — сказал Руди. — Ты возьми какой-нибудь из наших.
* * *
В этот раз Руди значительно сильнее хотел лезть в окно сам.
— Сегодня моя очередь, — сказал он, пока они ехали, примерзая пальцами к рулям.
Лизель соображала быстро.
— Знаешь, Руди, наверное, лучше тебе не лазить. Там все заставлено всякими вещами. И темно. Балбес вроде тебя обязательно споткнется или во что-нибудь врежется.
— Премного благодарен. — В таком настроении Руди трудно было удержать.
— И еще там надо спрыгивать. Выше, чем ты думаешь.
— Ты что, хочешь сказать, что я, по-твоему, не сумею?
Лизель встала на педалях.
— Вовсе нет.
Переехали мост, и дорога завилась по холму, на Гранде-штрассе. Окно было открыто.
Как в прошлый раз, они оглядели дом. В освещенном окне первого этажа, где была, видимо, кухня, что-то можно было разглядеть. Там двигалась туда-сюда какая-то тень.
— Проедем несколько кругов вокруг квартала, — сказал Руди. — Хорошо, что взяли велики, а?
— Главное, не забудь свой.
— Очень смешно, свинюха. Велик-то чуть побольше твоих вонючих ботинок.
Они катались уже с четверть часа, а жена бургомистра все еще была внизу, слишком близко к библиотеке. Как она смеет так бдительно торчать на кухне! Для Руди кухня, несомненно, и была главной целью. Он пролез бы туда, набрал столько еды, сколько сможет унести, и лишь потом, если у него останется свободная секунда (только если останется), он бы на пути к выходу сунул в штаны какую-нибудь книгу. Все равно какую.
Однако у Руди был недостаток — нетерпение.
— Уже поздно, — сказал он, и стал поворачивать прочь. — Ты едешь?
Лизель не поехала.
Тут и думать не о чем. Она не для того тряслась всю дорогу в гору на этом ржавом велике, чтобы теперь уйти без книги. Лизель сунула велик рулем в сточную канаву, огляделась, не видать ли соседей, и двинулась к окну. На хорошей скорости, но без суеты. В этот раз она сняла ботинки без рук, наступая на задники.
Пальцы ухватились покрепче за дерево, и она проскользнула в дом.
Теперь, пусть лишь самую малость, но Лизель было спокойнее. В какие-то несколько секунд она обошла комнату, выискивая заглавие, которое ее бы не отпустило. Три или четыре раза уже почти протянула руку. И даже раздумывала, не взять ли несколько книг, но и в этот раз решила не нарушать сложившуюся систему. Сейчас ей была необходима только одна книга. Лизель вглядывалась в полки и ждала.
Свежая темнота влезла через окно за ее спиной. В воздухе околачивался запах пыли и воровства, и тут Лизель увидела.
Красная книга с черными буквами по корешку. «Der Traumträger». «Почтальон снов». Лизель подумала о Максе Ванденбурге и его снах. О муках совести. О спасении. О брошенных родных. О боксе с Гитлером. А еще подумала о своих снах — о брате, умиравшем в поезде и явившемся на крыльце вот тут, за углом от этой самой комнаты. Книжная воришка посмотрела на окровавленное колено мальчика — она спихнула его со ступеней собственной рукой.
Лизель вытянула книгу с полки, сунула ее под мышку, влезла на подоконник и выпрыгнула наружу — все в одно движение.
Ее ботинки Руди держал в руках. И велосипед наготове. Едва Лизель обулась, они покатили прочь.
— Езус, Мария и Йозеф, Мемингер! — Прежде Руди никогда не звал ее по фамилии. — Ты полный псих. Ты это понимаешь?
Лизель, очумело давя на педали, согласилась.
— Понимаю.
На мосту Руди подытожил их вечерние приключения:
— Эти люди или полные безумцы, — сказал он, — или просто любят подышать свежим воздухом.
* * * НЕБОЛЬШАЯ ПОДСКАЗКА * * *
Или, может, на Гранде-штрассе просто была одна женщина, у которой теперь появилась другая причина держать окно библиотеки открытым — впрочем, это во мне говорит цинизм; или надежда. Или то и другое вместе.
Лизель сунула «Почтальона снов» за пазуху и начала его читать в ту же минуту, едва оказалась дома. Сев на деревянный стул у своей кровати, она раскрыла книгу и прошептала:
— Макс, это новая книга. Специально для тебя. — Она стала читать: — «Глава первая: Вполне уместно, что, когда на свет появился почтальон снов, весь город спал…»
Каждый день Лизель читала по две главы из новой книги. Одну утром перед школой, другую — сразу же после возвращения. Иную ночь, когда не могла уснуть, она прочитывала еще полглавы. Иногда она так и засыпала, завалившись со стула на край кровати.
Это стало ее миссией.
Она кормила Макса «Почтальоном снов», как будто он мог питаться словами. Во вторник ей показалось, что Макс шевельнулся. Она поклялась бы, что глаза его открылись. Но если он их и открыл, то лишь на миг, и скорее, это сыграло воображение Лизель, принявшей желаемое за действительное.
К середине марта появились первые трещины.
Однажды днем на кухне Роза Хуберман — подходящий человек для острых ситуаций — едва не сорвалась. Она повысила голос, но тут же поспешила сбросить его. Лизель оторвалась от книги и тихонько вышла в коридор. Подойдя, насколько смогла, она все равно едва слышала Мамины слова. А когда расслышала, тут же пожалела, потому что это были страшные слова. Это была реальность.
* * * СОДЕРЖАНИЕ МАМИНОГО ГОЛОСА * * *
— Что, если он не очнется?
Что, если он здесь умрет, Ганси?
Скажи. Господи, что мы будем делать с телом? Мы не можем оставить его здесь — мы задохнемся от вони… и не можем вынести его вон и потащить по улице. И всем говорить:
«Нипочем не угадаете, что мы нашли сегодня утром у себя в подвале…»
Нас увезут навсегда.
Она была совершенно права.
Еврейский труп — большая неприятность. Хуберманы должны были выходить Макса Ванденбурга не просто ради него, но и ради самих себя. Напряжение сказывалось даже на Папе, который всегда был образцом спокойствия.
— Послушай. — Голос у него был тих, но тяжел. — Если это случится — если он умрет, — нам просто придется что-то придумать. — Лизель поклялась бы, что слышала, как он сглотнул. Будто его ударили в горло. — Моя тележка, пара холстин…
Лизель вошла на кухню.
— Не сейчас, Лизель.
Это сказал Папа, хоть и не посмотрел на девочку. Он рассматривал собственное искаженное лицо в перевернутой ложке. Локтями зарылся в стол.
Книжная воришка не уходила. Сделав еще несколько шагов, девочка села. Зябкими пальцами нащупывала края рукавов, а с губ ее слетела фраза:
— Он еще не умер. — Слова упали на стол и расположились посередине. Все трое смотрели на них. Полунадежды не смели подняться выше. Он еще не умер. Он еще не умер. Первой заговорила Роза.
— Кто хочет есть?
Ужин, пожалуй, оставался единственным временем, которому не повредила болезнь Макса. Они о ней не забывали, сидя втроем за кухонным столом над добавками хлеба, супа или картошки. Каждый о ней думал, но все молчали.
Всего через несколько часов Лизель проснулась среди ночи, удивляясь, отчего у нее так зашлось сердце. (Это выражение она узнала из «Почтальона снов», который по своей сути оказался полной противоположностью «Свистуну», — это была книга о брошенном ребенке, который хотел стать священником.)
Лизель села и стала жадно глотать ночной воздух.
— Лизель? — Папа перевернулся на бок. — Что такое?
— Ничего, Папа, все хорошо. — Но в тот миг, когда она закончила фразу, Лизель снова увидела все, что сейчас произошло с ней во сне.
* * * ОДИН МАЛЕНЬКИЙ ОБРАЗ * * *
В основном — все так же.
Поезд идет с той же скоростью.
Заходится в кашле брат.
Но в этот раз Лизель не видно его лица, обращенного в пол.
Медленно она к нему склоняется. Рукой осторожно поднимает, взяв за подбородок, и тут перед нею оказывается лицо Макса Ванденбурга с широко распахнутыми глазами.
Он смотрит на нее. На пол падает перо.
Тело теперь больше, пропорционально голове.
Поезд скрежещет.
— Лизель?
— Я же говорю, все хорошо.
Дрожа, она слезла с матраса. Поглупев от испуга, прошла по коридору к Максу. Проведя немало минут у него под боком, когда все замедлилось, она попробовала истолковать сон. Было ли это предзнаменование Максовой смерти? Или просто реакция на дневной разговор на кухне? Может, Макс теперь заменил ей брата? Если так, то можно ли столь небрежно отбросить собственную плоть и кровь? А может, это было даже глубоко затаенное желание Максовой смерти. В конце концов, если такую участь заслужил ее брат Вернер, то и этот еврей вполне заслуживает.
— Неужели ты так думаешь? — прошептала Лизель, стоя над кроватью. — Нет. — Этому она поверить не могла. Ее ответ подтвердился, когда онемелость тьмы пошла на убыль, и на тумбочке проступили очертания разнообразных предметов, больших и маленьких. Подарки.
— Очнись, — сказала она.
Макс не очнулся.
Еще восемь дней.
На уроке раздался стук костяшек в дерево.
— Войдите, — крикнула фрау Олендрих.
Открылась дверь, и весь класс удивленно посмотрел на Розу Хуберман, замершую на пороге. Один-два ученика ахнули при таком зрелище — женщина в виде небольшого комода с помадной ухмылкой и едкими, как хлорка, глазами. Это. Была легенда. Роза пришла в своей лучшей одежде, но волосы у нее растрепались — и впрямь полотенце седых резиновых прядей.
Учительница явно оробела.
— Фрау Хуберман… — Ее движения толкались друг с другом. Она обежала глазами класс. — Лизель?
Лизель посмотрела на Руди, встала и торопливо пошла к дверям, чтобы скорее покончить с неловкостью. Дверь захлопнулась у нее за спиной, и вот они с Розой в коридоре, одни.
Роза смотрела в сторону.
— Что, Мама?
Та обернулась.
— Не штокай мне, свинюха малолетняя! — Скорость этих слов пропорола Лизель насквозь. — Моя гребенка! — Струйка смеха выкатилась из-под двери, но тут же втянулась обратно.
— Мама?
Лицо Розы было сурово, но улыбалось.
— Куда ты затолкала мою гребенку, глупая свинюха, воровка малолетняя? Сто раз говорила не трогать мою расческу, а тебе хоть кол на голове теши!
Розина тирада продолжалась еще, наверное, с минуту, и Лизель успела сделать пару отчаянных предположений о возможном местопребывании названной гребенки. Поток слов оборвался внезапно — Роза притянула Лизель к себе, на пару секунд буквально. Даже в такой близи ее шепот было почти невозможно расслышать.
— Ты просила наорать. Ты сказала, все поверят. — Роза оглянулась по сторонам, а ее голос был как нитка с иголкой. — Он очнулся, Лизель. Он в сознании. — Она вынула из кармана солдатика в ободранном мундире. — Просил отнести тебе. Он ему больше всех понравился. — Роза отдала девочке солдатика, крепко взяла ее за плечи и улыбнулась. Прежде чем Лизель успела что-то сказать, Роза поставила жирную точку. — Ну? Отвечай! Больше ты нигде ее не могла забыть?
Он жив, думала Лизель.
— …Нет, Мама. Прости, Мама, я…
— Ну что с тебя толку? — Роза выпустила ее, кивнула и пошла прочь.
Еще несколько секунд Лизель постояла. Коридор был огромным. Она посмотрела на солдатика в ладони. Инстинкт подталкивал ее бежать домой прямо сейчас, но благоразумие не позволяло. Вместо этого она сунула покореженного солдатика в карман и вернулась в класс.
Все ждали.
— Глупая корова, — прошептала Лизель себе под нос.
Дети опять засмеялись. Фрау Олендрих не стала.
— Что такое?
Лизель была в такой вышине, что чувствовала себя неуязвимой.
— Я сказала, — с широкой улыбкой пояснила она, — глупая корова. — И в ту же секунду на ее щеке зазвенела ладонь фрау Олендрих.
— Не смей так говорить о матери, — сказала учительница, но подействовало слабо. Девочка только стояла и пыталась удержаться от улыбки. В конце концов, она не хуже любого тут умеет получать «варчен». — Иди на место.
— Да, фрау Олендрих.
Руди, сидевший рядом, осмелился заговорить.
— Езус, Мария и Йозеф, — зашептал он, — у тебя на щеке вся ее рука. Большая красная рука. Пять пальцев!
— Отлично, — сказала Лизель, потому что Макс был живой.
Когда она пришла домой, Макс сидел в кровати со сдутым мячом на коленях. От бороды у него чесалось лицо, и стоило большого труда держать заболоченные глаза открытыми. Рядом с подарками стояла пустая миска из-под супа.
Они не сказали друг другу «Привет».
Скорее, столкнулись зазубренными краями.
Скрипнула дверь, девочка вошла и встала перед больным, глядя на миску.
— Мама влила его тебе в горло силком?
Он кивнул, довольный, утомленный.
— Но он был очень вкусный.
— Мамин суп? Правда?
Улыбки у него не вышло.
— Спасибо за подарки. — Скорее — едва заметный разрыв губ. — Спасибо за облако. Твой Папа мне объяснил про него.
Через час Лизель тоже попробовала кое в чем признаться.
— Мы не знали, что нам делать, если ты умрешь, Макс. Мы…
Много времени у него это не заняло.
— То есть как от меня избавиться?
— Прости.
— Нет. — Он не обиделся. — Вы правы. — Он вяло поиграл со сдутым мячом. — Вы правильно делали, что думали об этом. В вашем положении мертвый еврей так же опасен, как и живой, а может, и хуже.
— И еще мне снился сон. — Сжимая в руке солдатика, Лизель подробно описала свой сон. Она собиралась еще раз просить прощения, но Макс перебил:
— Лизель. — Он дождался, когда она посмотрит на него. — Никогда не проси у меня прощения. Это я должен просить его у тебя. — Он окинул взглядом все, что она ему принесла. — Посмотри на них. Какие подарки. — Он взял в руку пуговицу. — А Роза сказала, что ты читала мне каждый день по два раза, а иногда и по три. — Теперь он смотрел на шторы, как будто видел сквозь них. Сел чуть повыше и промолчал с десяток безмолвных фраз. На его лице прокралась тревога, и он тоже признался девочке кое в чем. — Лизель? — Он чуть подался вправо. — Я боюсь, — сказал он, — что снова засыпаю.
Лизель твердо ответила:
— Тогда я тебе почитаю. А начнешь дремать, я буду шлепать тебя по щекам. Брошу книжку и буду тебя трясти, пока не проснешься.
Весь остаток дня и добрую часть вечера Лизель читала Максу. Он сидел в постели и впитывал ее слова, уже в сознании, до десяти часов с минутами. Во время короткой передышки Лизель подняла глаза от книги и увидела, что Макс спит. Встревожившись, она толкнула его книгой. Он проснулся.
Макс засыпал еще три раза. Дважды она его разбудила.
Следующие четыре дня он каждое утро просыпался в ее постели, потом — у камина, и наконец, в середине апреля — в подвале. Он окреп, избавился от бороды, вернулись огрызки веса.
Во внутреннем мире Лизель то было время великого облегчения. А во внешнем мире многое пошатнулось. В конце марта засыпали бомбами город под названием Любек. Следующим в очереди будет Кёльн, и вскоре дойдет до многих других немецких городов, включая Мюнхен.
Да, начальник стоял у меня за плечом.
«Сделай, сделай…»
Бомбы летели — и с ними я.
ДНЕВНИК СМЕРТИ: КЁЛЬН
Падшие часы 30 мая.
Не сомневаюсь, Лизель Мемингер крепко спала, когда больше тысячи самолетов пролетели к городу, известному под именем Кёльн. В итоге мне достались пятьсот человек или около того. Еще пятьдесят тысяч неприкаянно совались между призрачными грудами щебня, пытаясь понять, где какая сторона и где чьи обломки.
Пятьсот душ.
Я зацеплял их пальцами, будто чемоданы. Или закидывал за спину. На руках я выносил только детей.
К тому времени, как я закончил, небо было рыжее, как подожженная газета. Если приглядеться, можно было прочесть слова, заголовки реляций, описывающих положение на фронтах, и так далее. Как бы мне хотелось сорвать это все, скомкать газетное небо и отбросить прочь. Руки у меня ныли, и мне было нельзя рисковать и обжигать себе пальцы. Впереди еще столько работы.
Как и ожидалось, многие умерли мгновенно. Другие протянули чуть дольше. Мне нужно было посетить еще несколько мест, повидать разные небеса и собрать еще душ, и когда я позже вернулся в Кёльн — вскоре после того, как прошли последние самолеты, — мне случилось увидеть кое-что совершенно небывалое.
Я нес обуглившуюся душу девочки-подростка и поднял мрачный взгляд наверх, где небо теперь было сернистым. Рядом — группа девочек лет десяти. Одна крикнула:
— Что это там?
Вытянула руку и показала пальцем на черный предмет, медленно валившийся с неба. Сначала он был черным пером, вьющимся, парящим. Или чешуйкой пепла. Потом стал больше. Та же девочка — рыжая, в конопушках, как и положено, — опять подала голос, на сей раз более горячо.
— Да что это там?
— Это мертвец, — предположила другая девчушка. Черные волосы, хвостики, косой пробор посередине.
— Нет, это бомба!
Но для бомбы оно падало слишком медленно.
Юная душа еще немного тлела у меня на руках, а я прошел следом за ними еще несколько сот метров. Как и девочки, я не сводил глаз с неба. Меньше всего мне хотелось бы смотреть на такое одинокое лицо моей ноши. Красивая девочка. Теперь вся смерть у нее впереди.
Как и девочек, меня застал врасплох метнувшийся к нам голос. Это рассерженный отец загонял детей домой. Рыжая возразила. Точки ее конопушек вытянулись в запятые.
— Но, папа, — смотри.
Мужчина сделал несколько мелких шагов и скоро определил, что это падает.
— Топливо, — сказал он.
— В каком смысле?
— Топливо, — повторил он. — Топливный бак. — Лысый человек в расчлененной пижаме. — Они сожгли весь керосин из этого бака и избавились от пустой емкости. Глядите, вон еще один.
— И вон!
Дети есть дети, и через секунду они усердно выискивали в небесах пустые баки, опускавшиеся на землю.
Первый бак приземлился с гулким стуком.
— Папа, можно, мы возьмем его себе?
— Нет. — Разбомбленный и оглушенный, этот папа явно был не в настроении. — Мы не можем его взять.
— Почему?
— Я спрошу своего папу, нельзя ли мне его забрать, — сказала другая девочка.
— И я.
Прямо посреди каменных обломков Кёльна компания ребятишек собирала пустые топливные баки, сброшенные врагом. А я, как всегда, собирал людей. Я устал. Год между тем не дошел еще и до середины.
ПОСЕТИТЕЛЬ
Нашелся новый мяч для уличного футбола на Химмель-штрассе. Это была хорошая новость. Другая была несколько тревожная — к ним двигался патруль НСДАП.
Они обходили весь Молькинг, улицу за улицей, дом за домом, и теперь стояли у лавки фрау Диллер, наскоро перекуривая и готовясь продолжить свои дела.
В Молькинге уже имелась кучка бомбоубежищ, но вскоре после бомбардировки Кёльна решили, что еще несколько городу не повредит. И вот НСДАП проверяла каждый дом и подвал в Молькинге, выясняя, может ли он стать кандидатом в убежища.
Издалека за инспекцией наблюдали дети.
Они видели, как над стайкой партийцев вился дымок.
Лизель только что вышла и сразу направилась к Руди и Томми. Харальд Молленхауэр побежал за улетевшим мячом.
— Что тут такое творится?
Руди сунул руки в карманы.
— Партия. — Он смотрел, как его дружок выковыривает мяч из палисадника фрау Хольцапфель. — Проверяют все дома и кварталы.
Моментальная сухость охватила рот Лизель изнутри.
— Зачем?
— Ты что, вообще ничего не знаешь? Расскажи ей, Томми.
Томми растерялся:
— Ну, я не знаю.
— Вы оба безнадежные. Нужно больше бомбоубежищ.
— Что — подвалы?
— Нет, чердаки. Конечно подвалы. Боже, Лизель, ты и впрямь тупица, а?
Мяч вернулся в игру.
— Руди!
Руди повел мяч, а Лизель так и стояла столбом. Как вернуться домой, не вызвав подозрений? Дым у магазина фрау Диллер почти растаял, и компания мужчин начала рассеиваться. Знакомым жутким порядком накатила паника. Горло и рот. Воздух стал песком. Думай, думала она. Давай, Лизель, думай, думай.
Руди забил гол.
Далекие голоса поздравляли его.
Думай, Лизель…
И она придумала.
Точно, — сказала она себе. — Только надо все чисто проделать.
Партийцы продвигались по улице, рисуя на некоторых дверях краской буквы LSR, а мяч порхал по воздуху — и прилетел к одному из ребят постарше, Клаусу Беригу.
* * * LSR * * *
Luft Schutz Raum:
Бомбоубежище
Парень развернулся с мячом — и в этот миг налетела Лизель, и они столкнулись с такой силой, что игра автоматически остановилась. Мяч покатился в сторону, а все игроки сбежались. Лизель одной рукой держалась за содранное колено, другой — за голову. Клаус Бериг держался за правую голень, морщась и сквернословя.
— Где она? — прошипел он. — Я ее убью!
Убийства не будет.
Хуже.
Добродушный партийный инспектор видел происшествие и исполнительно затрусил к компании.
— Что тут случилось? — спросил он.
— Да она бешеная. — Клаус показал на Лизель, и мужчина помог ей подняться. Табачное дыхание партийца насыпало перед лицом девочки прокопченный песчаный холм.
— Не похоже, что ты вообще сейчас сможешь играть, детка, — сказал он. — Где ты живешь?
— У меня все нормально, — ответила она. — Правда. Я сама могу дойти. — Главное — отвали от меня, отвали!
Тут и вмешался Руди, вечный вмешивальщик.
— Я помогу тебе дойти, — сказал он. Ну почему бы ему для разнообразия не заняться своими делами?
— Правда, — сказала Лизель. — Ты играй, Руди. Я справлюсь.
— Нет, нет. — Его было не свернуть. Вот упрямец! — Это ж минута-две.
Ей снова пришлось думать, и снова у нее получилось. Руди принялся ее поднимать, и она заставила себя упасть еще раз, на спину.
— Папу, — сказала она. Небо, заметила девочка, ослепительно синее. Ни намека на облако. — Можешь привести его, Руди?
— Сиди тут. — Обернувшись направо, он крикнул: — Томми, пригляди за ней, ладно? Не давай ей шевелиться.
Томми резво взялся за дело.
— Я присмотрю, Руди. — Он встал над ней, дергаясь и стараясь не улыбаться, а Лизель не сводила глаз с партийца.
Через минуту над ней спокойно стоял Ганс Хуберман.
— Папа.
На его губах шевелилась огорченная улыбка.
— Я все думал, когда это случится.
Папа поднял Лизель и повел домой. Игра продолжалась, а инспекция была уже в нескольких домах от Хуберманов. И за той дверью им никто не открыл. Руди опять закричал:
— Вам помочь, герр Хуберман?
— Нет, нет, играйте, герр Штайнер. — «Герр Штайнер». Папу Лизель невозможно было не любить.
Едва зашли домой, Лизель все выложила. Попыталась найти тропу между молчанием и отчаянием.
— Папа.
— Не разговаривай.
— Партия, — прошептала она. Папа остановился. Оборол желание распахнуть дверь и выглянуть на улицу. — Они проверяют подвалы, где сделать убежища.
Папа усадил ее.
— Умница, — сказал он и тут же крикнул Розу.
У них была минута, чтобы придумать план. Чехарда мыслей.
— Давайте его в комнату Лизель, — предложила Мама. — Под кровать.
— Ты что? А если они и комнаты решат осмотреть?
— У тебя есть другой план?
Поправка: у них не было минуты.
В дверь дома 33 по Химмель-штрассе раздались семь дробных ударов, и было уже поздно кого-то куда-то переводить.
Голос.
— Откройте!
Удары их сердец наскакивали друг на друга, сминая ритм. Свое Лизель попыталась съесть. Вкус сердца во рту не очень-то бодрит.
Роза прошептала:
— Езус, Мария…
В тот день на высоте оказался Папа. Он бросился к подвальной двери и кинул с лестницы предостережение. Вернувшись, заговорил быстро и без пауз.
— Значит, так, на фокусы времени нет. Можно отвлекать их сотней способов, но сейчас осталось только одно. — Он повел глазами на дверь и закончил: — Не делать ничего.
Не этого ждала от него Роза. Ее глаза расширились.
— Ничего? Ты что, спятил?
Стук повторился.
Папа был тверд.
— Ничего. Мы сами даже не будем спускаться — нам абсолютно плевать.
Все чуть не замерло.
Роза смирилась.
Окаменев от напряжения, она покачала головой и пошла открывать дверь.
— Лизель. — Папин голос клинком прошел сквозь девочку. — Главное — спокойно, verstehst?
— Да, Папа.
Она постаралась сосредоточиться на своем разбитом колене.
— Ага!
Роза в дверях еще спрашивала о причине такого вторжения, а добряк партиец уже приметил Лизель.
— Бешеная футболистка! — Он усмехнулся. — Как твое колено? — Фашистов обычно представляют не особенно жизнерадостными, но этот мужчина определенно был весельчак. Войдя, он сразу игриво склонился над коленом Лизель, делая вид, что изучает рану.
Неужели он знает? — думала Лизель. Может, он почуял, что мы прячем еврея?
Папа подошел от раковины с влажной тряпицей и стал промакивать разбитое колено Лизель.
— Жжет? — Его серебряные глаза были внимательны и спокойны. Испуг в них легко можно было принять за беспокойство о ребенке.
Роза крикнула из кухни:
— Жжет, да мало. Может, это ей будет урок.
Партиец выпрямился и рассмеялся:
— Мне кажется, эта девочка там не берет никаких уроков, фрау?..
— Хуберман. — Картон пошел складками.
— …фрау Хуберман, мне кажется, она их дает! — Он выдал Лизель улыбку. — Всем этим мальчишкам. Верно, детка?
Папа задел салфеткой ссадину, и Лизель вместо ответа поморщилась. А заговорил Ганс. Тихо извинился перед девочкой.
Повисла неловкость молчания, и партиец вспомнил, зачем пришел.
— Если не возражаете, — объяснил он, — мне нужно спуститься в ваш подвал на пару минут, чтобы посмотреть, годится ли он для убежища.
Папа еще разок ткнул в раненое колено.
— У тебя и синяк будь здоров, Лизель. — И между делом ответил зависшему над ним партийцу. — Конечно. Первая дверь направо. Извините за беспорядок.
— Пустяки — я сегодня кое-где такое видал, что хуже не будет. Сюда?
— Угу.
* * * САМЫЕ ДОЛГИЕ ТРИ МИНУТЫ В ИСТОРИИ ХУБЕРМАНОВ * * *
Папа сидел у стола. Роза, беззвучно шевеля губами, молилась в углу. Лизель вся сварилась: колено, грудь, мышцы рук. Не думаю, чтобы кто-то из них беспокоился, чтó они будут делать, если подвал признают годным для убежища.
Сначала надо было пережить инспекцию.
Все прислушивались к шагам фашиста в подвале. Раздавался шорох рулетки. Лизель не могла отогнать мысль о Максе: как он сидит сейчас под лестницей, свернувшись вокруг своей книги рисунков, прижимая ее к груди.
Папа встал. Новая идея.
Он вышел в коридор и крикнул:
— Как вы там, управляетесь?
Ответ поднялся по ступенькам через голову Макса Ванденбурга:
— Еще минутку, и все.
— Хотите чаю или кофе?
— Нет, спасибо!
Вернувшись на кухню, Папа велел Лизель принести книгу, а Розе — заняться обедом. Он решил, что хуже всего — сидеть с озабоченными лицами.
— Давай, Лизель, — сказал он громко. — Поторопись. Болит, не болит — мне дела нет. Тебе надо закончить книгу, ты же собиралась.
Лизель старалась не сорваться.
— Да, Папа.
— Ну так чего ты ждешь? — Лизель видела, что подмигнуть Папе стоило немалых усилий.
В коридоре она едва не столкнулась с партийцем.
— Не поладили с папой, а? Не переживай. Я и сам так же со своими детьми.
Они пошли каждый своей дорогой, и, войдя в комнату, Лизель упала на колени, не замечая лишней боли. Она слушала: сначала заключение, что подвалу не хватает глубины, потом прощания, одно из которых было брошено по коридору:
— До свиданья, бешеная футболистка!
Лизель опомнилась:
— Auf Wiedersehen! До свидания!
«Почтальон снов» плавился в ее руках.
По словам Папы, Роза стекла прямо у плиты в тот же миг, как инспектор оказался за дверью. Они зашли за Лизель и спустились в подвал, отодвинули правильно уложенные холстины и банки с краской. Макс Ванденбург сидел под лестницей, сжимая, как нож, свои ржавые ножницы. Подмышки у него промокли насквозь, а слова упали с губ, как язвы.
— Я не пустил бы их в ход… — тихо сказал он. — Я… — Он плашмя приложил ржавые лезвия ко лбу. — Простите, что вам пришлось это вынести.
Папа закурил. Роза взяла ножницы.
— Ты жив, — сказала она. — Все мы живы.
Извиняться уже давно было поздно.
«ШМУНЦЕЛЛЕР»
Через несколько минут раздался новый стук в дверь.
— Господи помилуй, еще один!
Тревога моментально вернулась.
Макса загородили.
Роза тяжко затопала вверх по лестнице, но когда открыла дверь, там были не фашисты. Там стоял не кто иной, как Руди Штайнер. Желтоволосый и благонамеренный.
— Зашел проведать, как там Лизель.
Услышав голос Руди, Лизель двинулась вверх по лестнице.
— С этим я сама разделаюсь.
— Ее парень, — пояснил Папа банкам с краской. И выпустил очередной клуб дыма.
— Он не мой парень, — возразила Лизель, но без досады. Злиться после такого близкого попадания было невозможно. — Я иду лишь потому, что Мама сейчас заорет.
— Лизель!
Девочка была на пятой ступеньке.
— Ну, видел?
У дверей Руди переминался с ноги на ногу.
— Пришел узнать… — Он осекся. — Что это за запах? — Он потянул носом. — Ты что там, курила?
— Ой. Я сидела с Папой.
— А у вас есть курево? А то, может, продали бы.
Но у Лизель было не то настроение. Он сказала тихо, чтобы не услышала Мама.
— Я не краду у своего Папы.
— Но крадешь в других местах.
— Ты не мог бы еще погромче?
Руди пустил «шмунцеля»:
— Смотри, что воровство делает с людьми. Ты ж от каждой тени шарахаешься.
— А ты будто ни разу ничего не украл.
— Ну да, но от тебя-то воровством так и несет. — Руди не на шутку вдохновился. — Может, по правде, это никакое не курево. — Он наклонился к ней и улыбнулся. — Это запах преступницы. Тебе надо вымыться. — Он обернулся и закричал Томми Мюллеру: — Эй, Томми, иди скорей понюхай, что за вонь!
— Что ты сказал? — Томми не подведет. — Я не слышу!
Руди мотнул головой в сторону Лизель.
— Бесполезно.
Она стала затворять дверь.
— Исчезни, свинух, только тебя мне сейчас не хватало.
Весьма довольный собой, Руди спустился на улицу. У калитки он вспомнил, чтó хотел выяснить все это время. На несколько шагов он вернулся.
— Alles gut, Saumensch? Колено я имею в виду.
Июнь. Германия.
Всё на пороге распада.
Лизель этого не знала. У нее не нашли еврея в подвале. У нее не забрали приемных родителей, и она сама внесла большой вклад в обе эти удачи.
— Все нормально, — ответила она Руди, не имея в виду никаких футбольных ссадин.
У нее все было в порядке.
ДНЕВНИК СМЕРТИ: ПАРИЖАНЕ
Пришло лето.
У книжной воришки все складывалось отлично.
А у меня было небо цвета евреев.
Когда их тела переставали выискивать щели в двери, восставали их души. Ногти царапали дерево и нередко вгонялись в него силой чистого отчаяния, а души устремлялись ко мне, прямо в мои руки, и мы выбирались из тех душевых — на крышу и дальше, в надежный простор вечности. Мне поставляли их без перерыва. Минута за минутой. Душ за душем.
Никогда не забуду первый день в Освенциме, первый приход в Маутхаузен. Там, в Маутхаузене, мне потом не раз приходилось подбирать души у подножья высокого обрыва — когда побег жутко не получался. Изломанные тела и мертвые милые сердца. И все равно это было лучше газа. Кого-то я ловил еще на середине. Спасены, думал я, подхватывая их души в воздухе, пока оставшаяся часть их существа — телесная оболочка — рушилась на землю. Все были легки, как ореховые скорлупки. Небо в тех местах дымное. Печной запах, но такой холодный.
Я содрогаюсь, когда вспоминаю все это, пытаясь стереть из памяти.
Дую теплом себе в ладони, чтобы разогреть их.
Но трудно согреть руки, если души еще дрожат.
— Боже.
Думая о них, это имя я произношу всегда.
— Боже.
Говорю это дважды.
Произношу Его имя в тщетных попытках понять.
— Но понимать — это не твоя работа. — Это я сам себе возражаю. Бог никогда ничего не говорит. Думаете, вы один такой, кому он не отвечает? — Твоя работа — это… — И тут я перестаю себя слушать, потому что, сказать прямо, я себя утомляю. Такие мысли меня ужасно выматывают, а предаваться усталости — такой роскоши я лишен. Я обязан продолжать работу, потому что хотя и не для каждого человека на земле, но для подавляющего большинства это верно: смерть никого не ждет, а если и ждет, то обычно не очень долго.
23 июня 1942 года, группа французских евреев в немецкой тюрьме на польской земле. Первый, кого я забрал, был у дверей, его сознание неслось, потом перешло на шаг, замедлилось, замедлилось…
Прошу вас, не сомневайтесь, когда я говорю: в тот день каждую душу я принимал, будто новорожденную. Я даже поцеловал нескольких в изможденные отравленные щеки. Я слышал их последние задушенные вопли. Исчезающие слова. Я наблюдал их видения любви и освобождал от страха.
Я унес их всех, и, как никогда, в тот день мне нужно было чем-то отвлечься. В безысходном отчаянии я посмотрел на мир сверху.
Я смотрел, как небо становилось из серебряного серым, потом — цвета дождя. Даже облака старались смотреть в другую сторону.
Иногда я брался представлять, как все выглядит над облаками, без вопросов зная, что солнце светловолосо, а бескрайняя атмосфера — гигантский синий глаз.
Они были французы, они были евреи, они были вы.
