Глава 25
Разрыв
Toy взял с отцовской книжной полки «Британский географический справочник по Шотландии», изданный в 1875 году, и прочитал:
Монклендский канал — искусственная судоходная коммуникация, сооруженная между городом Глазго и округом Монкленд в Ланаркшире. Проект канала был выдвинут в 1769 году в качестве меры, которая обеспечила бы жителям Глазго бесперебойное обильное снабжение запасами угля. Городской муниципалитет немедленно заключил договор с прославленным Джеймсом Уаттом на обследование местности, заручился решением парламента о проведении работ и учредил акционерный фонд. Строительство канала началось в 1771 году. До начала строительных работ прилегающие земли были сравнительно изолированы, запасы полезных ископаемых считались непригодными для разработки, и местность оживлялась только раскиданными по ней домиками, крытыми тростником. Но с открытием судоходства по каналу внешний и внутренний облик округи преобразился словно по волшебству: ход перемен ускорило открытие близ Монкленда чугунолитейного завода. Закипела общественная деятельность, население стало возрастать тысячами жителей, были воздвигнуты величественные сооружения; земельная собственность, прежде считавшаяся убыточной и приносившая скудные доходы от земледелия и разведения сельскохозяйственных культур, превратилась в золотое дно, могущее обогатить многие последующие поколения.
План постройки железной дороги первоначально вызвал немалую тревогу со стороны владельцев канала, опасавшихся, что уровень перевозок по водному пути сведется к нулю. Эти опасения оказались необоснованными, однако побудили компанию уменьшить пошлины на две трети и ассигновать значительные суммы на улучшение условий транспортировки. В Блэкхилле были построены новые шлюзы, по своим характеристикам превосходящие все сооружения подобного рода в Великобритании. Они состоят из двух отдельных комплексов по четыре двойных шлюза в каждом, причем оба эти комплекса функционируют независимо друг от друга; стоимость строительства превысила 30000 фунтов. В 1846 году, когда Монклендский канал слился в один концерн с акционерной компанией канала Форт-энд-Клайд, покупная цена составила 3400 фунтов за акцию.
Судоходство по каналу прекратилось еще до рождения Toy. Из торговой артерии, протянутой в глубь страны, канал превратился в дикую тропу, по которой в сердце города проникали тростники, ивняк, лебеди и кулики. Toy озадачила фраза о воздвигнутых «величественных сооружениях». Единственным величественным сооружением, известным ему на восточной окраине города, был сам канал — произведение искусства длиной в десять миль, воздвигнутое из камня и дерева, земли и воды. Toy отправился делать эскизы в Блэкхиллские шлюзы.
Задача была нелегкой. Toy знал, каким образом две гигантские водные лестницы огибали холм, однако с какого-то одного уровня нельзя было увидеть остальные. Более того, мощь архитектуры нагляднее всего представала с основания, а ее размах — с верхушки; Toy же хотелось показать и то и другое с тем, чтобы глаза могли окинуть весь вид целиком с легкостью гимнаста, который взялся бы облазить шлюзы снизу доверху. Toy изобрел ракурс, изображающий шлюзы с нижней точки слева направо и с верхней точки — справа налево; он нарисовал их так, как видел бы их лежащий на боку великан глазами, разнесенными на сотню футов и скошенными под углом в 45 градусов. С помощью карт, фотографий, набросков и с опорой на память Toy почти что собрал свои любимые виды воедино, однако возникла новая проблема.
Toy намеревался населить холст фигурами людей, занятых обычными воскресными делами: ребятишки ловят плотву в банки; женщина подстригает живую изгородь вокруг дома старого начальника шлюза; пенсионер прогуливает собаку возле причала. Но шлюзы выглядели настолько внушительно, что Toy захотелось заключить в их рамки нечто более грандиозное. В последней книге Библии он читал о пророчествах и предостережениях, о войне и голоде, о наживе и смерти, об огненных телах, низринутых с неба на пагубу целым народам. Политическое содержание книги звучало столь же современно, что и в дни апостола Иоанна и Альбрехта Дюрера. Итоговое разделение людей на добрых и злых и вечная жизнь праведников в роскошном новом мире не убеждали, но чем это отличалось от обычных речей политиков в кризисные времена? Toy переменил полдень на сумерки и нарисовал высоко в небе, между луной и крышей своей начальной школы, черную стрелу. Стрела не могла низринуться с неба, но и толпы, над которыми она нависала, не могли спастись бегством. Толпы заполоняли причалы, мосты, толклись на возвышенностях, однако их смятенное бегство не сопровождалось жестокостями: матери прижимали к себе детей, отцы их обороняли, на открытых участках одинокие фигуры указывали на двери в склоне холма. Для должного изображения толпы Toy кардинально поменял ландшафт и уже почти закончил работу, как вдруг осознал новую необходимость. В этом громадном множестве были представлены только типы, а здесь на переднем плане нужна была фигура в натуральную величину — человек, чей растерянный взгляд был бы устремлен на зрителей картины в упор, заставляя их чувствовать себя частями этого множества.
Toy прервал работу: следовало обдумать, как заново перестроить всю композицию, чтобы новая фигура гармонировала с ней, а не была просто-напросто в нее втиснута. Преподаватель по рисунку, человек добросовестный, поинтересовался у Toy:
— Как долго ты еще будешь тянуть? В этом семестре ты ничего другого не сделал. Другие закончили уже по три-четыре картины.
— Моя по размеру гораздо больше, сэр.
— Верно, больше. До нелепости больше. Когда же ты ее закончишь?
— Быть может, на следующей неделе, мистер Уотт. Она выглядит почти готовой.
— Именно. Она выглядела почти готовой и три недели тому назад. Она выглядела готовой и двумя неделями раньше. И всякий раз ты внезапно закрашивал ее почти целиком и начинал писать собственно другую картину.
— У меня появлялись мысли, как ее улучшить.
— Вот именно. Если такие мысли снова у тебя появятся, выкинь их из головы. Я хочу, чтобы на следующей неделе картина была закончена.
Потупившись, Toy тихо проговорил:
— Я постараюсь закончить картину на следующей неделе, сэр, но если мне снова явится какая-нибудь хорошая мысль, я не обещаю, что выкину ее из головы. — Его вдруг обуяла веселость, и он едва сдерживал улыбку. — Если я это сделаю, Господь не пошлет мне новых.
Помолчав, мистер Уотт велел Toy показать ему папку с набросками и не спеша их пересмотрел.
— К чему все эти уродливые искажения?
— Я, возможно, утрировал некоторые формы с целью их подчеркнуть, но не думаете же вы, сэр, что вся моя работа к ним сводится?
Мистер Уотт, слегка нахмурившись, снова перебрал все эскизы и отложил в сторону карандашный набросок рук:
— Вот это мне нравится. Хорошо подмечено и старательно выписано.
Toy порылся в папке и вытащил рисунок женщины, изображенной в укороченной перспективе — с ног.
— Вам не кажется, что эта фигура прекрасна?
— Нет. Говоря откровенно, ты ее изуродовал — у тебя ее словно бы пытают.
Toy запихнул рисунки обратно в папку и смущенно сказал:
— Простите, но я с вами не согласен.
— Мы обсудим это позже, — глухо заключил преподаватель и вышел из класса.
Макалпин, работавший рядом, поднял голову:
— Я просто упивался. Только гадал, кто из вас расплачется первым.
— Я едва удерживался.
— Хорошо, что твои работы нравятся секретарю.
— Почему хорошо?
— Слишком долго объяснять.
Они работали молча, потом Toy жалобным голосом спросил:
— Кеннет, я что, нахал?
— О нет, напротив. Тебе явно не по душе ранить их чувства.
Когда Toy шел на следующее утро в классную комнату, мистер Уотт встретил его словами:
— Минуточку, Toy! Мне нужно с тобой поговорить.
Они уселись на скамейку в оконной нише. Мистер Уотт, с мрачным видом покусав нижнюю губу, заявил:
— Я только что говорил о тебе с мистером Пилом. Сказал, что, раз ты не принимаешь мои советы и отрицательно влияешь на других студентов, я не желаю видеть тебя в своем классе. Сердце у Toy забилось тяжело и гулко.
— Я охотно выслушиваю ваши советы, сэр, и готов принять совет от кого угодно, но если совет нельзя отвергнуть, то это уже не совет. Кроме того…
— Нам нечего обсуждать. Макалпин говорит, что вы снимаете мастерскую возле парка.
— Да.
— Я попросил у мистера Пила разрешения для тебя заниматься рисованием там. Будешь приходить на лекции в школу, как обычно, а в остальное время будешь работать сам по себе. В конце семестра посмотрим, что ты нам предъявишь.
Toy не сразу уяснил услышанное, но через мгновение во взгляде его выразился такой восторг, смешанный с жалостью и признательностью, что мистер Уотт поспешил добавить:
— Буду признателен за ответ на сугубо неофициальный вопрос, Toy. Имеешь ли ты хотя бы отдаленное понятие о том, что пытаешься сделать?
— Нет, сэр, но думаю, новое расписание мне поможет это выяснить. Можно сегодня начать переносить вещи?
— Начинай когда хочешь.
Вечером дома Toy паковал книги и бумаги, которые еще не успел перенести в мастерскую.
— Можно мне взять с собой свободный матрац? — спросил он у помогавшего отца.
— Значит, теперь я буду видеть тебя еще меньше, чем обычно?
— Полезно просыпаться по утрам в той комнате, где работаешь.
— Хорошо. Бери матрац. И простыни. И одеяла. А почему бы не присоединить и кровать?
— Нет. Матрац и спальные принадлежности легко убрать с глаз долой. А кровать займет много места.
— Ладно, ладно. Сочту за милость, если заглянешь повидаться, а не только когда понадобятся деньги.
Эти слова прозвучали так горько и приниженно, что у Toy непривычно кольнуло в сердце.
— Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, па, — проговорил он опечаленно. — Даже люблю. Но я тебя побаиваюсь, почему — сам не знаю.
— Может, потому, что мы чрезмерно тебя наказывали, когда ты был маленьким.
— Наказывали?
— Пороли.
— И часто?
— Довольно часто. Ты протестовал. Приходилось окунать тебя в холодную ванну, чтобы прекратить истерику.
Странный способ обращения с малышом, подумал Toy.
— Уверен, что доставалось мне по заслугам, — стараясь скрыть растерянность, охотно признал он.
Утром в субботу Toy ждал Марджори на Центральном вокзале: она согласилась с ним позавтракать, а потом помочь прибрать в мастерской. Toy был в приподнятом настроении, хотя и знал, что Марджори откликнулась на его деловую просьбу, а не на предложение вместе провести досуг. Они впервые останутся наедине не в общественном месте: если когда-нибудь речь зайдет о браке, по работе Марджори в мастерской можно будет судить о ее хозяйственных способностях. Марджори опоздала на час и пять минут, но Toy не в состоянии был бросить на нее суровый взгляд: после почти что безнадежного ожидания ее явление показалось ослепительным сюрпризом. Марджори объяснила, что накануне допоздна заработалась и мать сочла за лучшее ее не будить, а будильник подвел. В ресторане официанткой оказалась Джун Хейг.
— Давненько не виделись, Джун, — заметил Toy, пока Марджори изучала меню.
— Привет, Дункан. Ты все еще учишься в художественной школе? — спросила Джун, постукивая карандашом по накрашенной нижней губе. Она теперь растягивала слова на англо-шотландский манер.
— Эта девчонка меня дважды провела, — сказал Toy, когда Джун удалилась с заказом.
— Когда это было, Дункан? — Марджори явно заинтересовалась.
— Расскажу как-нибудь. История пренеприятная, — весело отозвался Toy. Ему нравилось представлять себя искушенным мужчиной, способным шутить над тем, что его обманула официантка.
За едой Марджори раза два взглядывала на Toy и, заметив, что он не сводит с нее глаз, натянуто улыбалась. Toy вспомнилось, что когда-то эта улыбка казалась ему некрасивой. Теперь она его зачаровывала: он не сомневался, что и через двенадцать лет морщинки, появлявшиеся при улыбке в углах ее рта, тоже будут казаться ему очаровательными.
— Дункан, — проговорила Марджори, — ты не против, если… если мне, возможно, придется уйти сегодня пораньше.
Toy ответил не сразу и сухо:
— Что ж, раз так, то ничего не попишешь.
— Ну ладно, посмотрим, — неуверенно сказала Марджори.
Мастерская располагалась в беленой мансарде. Из двух окон открывался вид на деревья, дорожки и лужайки, простиравшиеся по склону до Парк-Террас. С одной стороны вокруг камина стояли стол, диван, газовая плита и несколько стульев. Другой угол занимал растянутый на стене холст с первыми набросками расширенного варианта «Блэкхиллских шлюзов». Посредине комнаты валялся мусор, обычный там, где живут неряшливые молодые люди. Здесь же помещались мольберты, постель Toy и громоздкий старый шкаф, заполненный красками и прочими принадлежностями. На каминной полке красовалась статуэтка танцующего фавна, а на наклонном потолке было написано несколько цитат:
ЕСЛИ КАРТИНА НРАВИТСЯ БОЛЕЕ ЧЕМ 5 % ЗРИТЕЛЕЙ — СОЖГИ ЕЕ, ОНА НИКУДА НЕ ГОДНА.
Джеймс Макнейл Уистлер
НЕ СЧИТАЮ СЕБЯ ЗНАТОКОМ ИСКУССТВА, НО ПОЛАГАЮ, ЧТО ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО — ДЕЛО РУК ЛЕНТЯЕВ И НЕДОУЧЕК.
Президент Трумэн
ВСТУПИТЬ ЛЕГКО В ПРЕИСПОДНЮЮ: ТАМ МРАЧНЫЙ ВХОД ДЕНЬ И НОЧЬ ОТВОРЕН. ТЯЖКО И ТРУДНО ВОРОТИТЬСЯ НАЗАД, К СОЛНЦУ.
Вергилий
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НЕ СТАВИТ ПЕРЕД СОБОЙ ПРОБЛЕМ, КОТОРЫЕ В ИТОГЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ РАЗРЕШЕНЫ.
Маркс
Toy разжег огонь, скатал ковер, подмел пол, вынес коробки с мусором, вытряхнул пыль из циновок и вымыл окна. Марджори отчистила проржавевшую газовую плиту, перемыла посуду и вымыла пол. Уборку они закончили к шести часам. Комната выглядела на диво чистой и опрятной.
— Умойся, и будем пить чай, — сказал Toy, вытаскивая из буфета свертки. — Мясо. Лук. Пирожные. Хлеб. Натуральное масло. Джем.
— О, Дункан! Это замечательно! Но… но мамочка ждет меня к чаю…
— Сбегай к телефону-автомату на углу и скажи ей, что будешь пить чай здесь. Вот тебе три пенса на звонок.
К возвращению Марджори ужин был почти готов. Они с жадностью поели и вымыли посуду, потом Марджори села на диван у огня. Toy время от времени приносил с другого конца комнаты папки и раскладывал у ее ног их содержимое — рисунки, наброски и эскизы, репродукции и фотографии, вырезанные из газет и журналов.
— Господи, Дункан, сколько чудесных работ! Я поневоле чувствую себя бездельницей.
Toy убрал папки на место и вернулся к камину. За окнами уже почти стемнело, и комнату освещали только живые огоньки, плясавшие над углями. Марджори подняла глаза на Toy и улыбнулась. Ее руки были сложены на коленях. Затянувшееся молчание заставило Toy ощутить себя учеником, когда на уроке математики он не мог ответить на заданный учителем вопрос.
— Знаешь, Марджори, я тебя боюсь, — выпалил он.
— Почему, Дункан?
— Наверное, потому что я… Ты мне очень нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, Дункан.
Повисла новая пауза. Toy вздумал разрядить напряжение шуткой.
— А ты знаешь, — заговорил он с усмешкой, — еще недавно я был уверен, что ты увлечена другим…
— Ох, Дункан, — тотчас перебила его Марджори, — я собиралась тебе об этом рассказать. Я познакомилась с молодым человеком из университета, он… он иногда приглашает меня на танцы и так далее, но… не знаю, как это выразить, чтобы не показаться тщеславной… мне кажется, я… я нравлюсь ему больше, чем он мне.
— Все хорошо, — рассеянно проронил Toy. Он опустился на циновку у ног Марджори и прижался лбом к ее колену. — Я… я… — пробормотал он.
Мысли его расплылись до полной неотчетливости. Он шевелил губами, но произнес всего два-три слова: сначала «мама», потом «мир», но не понимал, о чем говорит, и позднее не мог вспомнить, о чем думал.
— И все же ты… — начал он, протянув руку и с любопытством коснувшись щеки Марджори. Девушка слегка пошевелилась.
— Думаю, мне пора домой, — сказала она, вставая с дивана.
— Да, конечно, — согласился Toy, тоже поднимаясь. — Я замечтался. Я тебя провожу.
Он помог Марджори надеть пальто, и они вместе спустились вниз.
Toy остановился возле подворотни и указал напротив, на вздыхающий силуэт деревьев:
— Давай пойдем через парк.
— Но, Дункан, ведь вход заперт.
— В ограде выломаны прутья. Пошли. Срежем путь.
Toy помог Марджори протиснуться через узкий просвет, откуда они спустились по насыпи на другую сторону. Под ногами шуршали сухие листья. Пройдя по темным ровным лужайкам, они обогнули плещущий фонтан между приземистых падубов. Два лебедя сонно плыли по черной воде декоративного пруда, с островка посередине послышался негромкий гусиный гогот. Через Келвин был переброшен широкий мостик с незажженными железными канделябрами на обоих концах. Toy облокотился на парапет и сказал Марджори:
— Слушай.
Вблизи почти полную луну испещряли листья на верхушке вяза. В глинистых берегах слабо журчала река, звенел вдали фонтан.
— Чудесно, — отозвалась Марджори.
— Раз или два, — проговорил Toy, — мне приходилось переживать моменты, когда безмятежность, гармония и… и великолепие казались сутью вещей. Ты когда-нибудь испытывала подобное?
— Думаю, что да, Дункан. Однажды я отправилась с друзьями в Кэмпсиз и отстала от них. Стоял чудесный теплый день. Мне кажется, я тогда чувствовала что-то такое.
— Но неужели при этом всегда нужно быть одному? Разве любовь не позволяет нам разделить это наслаждение с кем-то еще?
— Не знаю, Дункан.
Toy посмотрел на нее.
— Да. Пойдем, — ласково предложил он. — И пожалуйста, возьми меня под руку.
За мостом дорога разделялась надвое: на развилке стоял памятник Карлейлю. Неотшлифованный гранитный столб завершался бюстом пророка. Лунный свет инеем ложился на его лоб, бороду и плечи, оставляя худые щеки и запавшие глазницы во мраке. Toy, воздев свободную руку, потряс в воздухе кулаком и прокричал:
— Убирайся, ты, соглядатай! Убирайся прочь, предатель Демократии!.. Он меня всюду преследует, — пояснил он Марджори и помог ей перебраться через запертые ворота на освещенную улицу.
Когда они проходили мимо университета, Марджори спросила:
— Дункан, ты много общался с девушками?
— Не очень и всегда на один лад.
Он весело, в шутливых тонах рассказал о Кейт Колдуэлл, Молли Тирни и Джун Хейг. Марджори перемежала его рассказ тихими вздохами: «Ох, Дункан, Дункан».
— Вот, о девушках я все тебе выложил, — заключил он.
— Ох, Дункан.
В голосе Марджори звучала такая сочувственная жалость, что Toy начал подозревать, не свалял ли он дурака.
— Знаешь, Дункан, — сказала Марджори, — мне кажется, ты слишком боязлив. Помнишь, когда мы возвращались из кино, ты спросил, можно ли взять меня за руку?
— Помню.
— Не надо было спрашивать. Я знала, что тебе этого хочется. Любая девушка позволила бы это без всякого спроса.
— Понятно.
— С поцелуями почти то же самое. Если девушка чувствует, что ты испуган и встревожен, ей это передается.
— Как натурщица, которая смущается, когда ее рисует смущенный студент.
— Да, похоже.
Toy остановился и схватил Марджори за руку:
— Марджори, ты будешь мне позировать? Обнаженной. — Марджори взглянула на него большими глазами. — Я не буду смущаться, — торопливо продолжал Toy, — но ты необходима для моей картины. Профессиональные натурщицы хороши для практики, но выглядят киноактрисами. А мне нужна красавица, но далекая от модных стандартов.
— Но, Дункан… Я вовсе не красавица.
— Красавица. Убедишься сама, если я тебя нарисую.
— Но, Дункан… Я… Я… У меня на боку уродливое родимое пятно.
Toy нетерпеливо замотал головой:
— Кожная пигментация не имеет никакого значения. — Беспомощно хохотнув, он добавил: — Ты должна это сделать, чтобы мы сравнялись. Я только что перед тобой разделся догола — словесно.
— Ох, Дункан! — Марджори улыбнулась с ласковым сочувствием и вздохнула: — Дункан, я согласна.
Они двинулись дальше.
— Хорошо. А когда? На следующей неделе?
— Нет, через две. Я сейчас очень занята.
— В понедельник?
— Нет. Давай… в пятницу.
— Ладно. Около семи?
— Да.
— Я должен буду тебе напомнить?
— Нет, я… Я точно не забуду, Дункан.
— Хорошо.
У калитки в сад Марджори подняла лицо. Toy скользнул щекой по ее щеке и пробормотал:
— Мы еще не созрели для губ. Мои застывают, когда я касаюсь твоих. Обними меня, пожалуйста.
Они прижались друг к другу, и щекочущее прикосновение уха Марджори к его щеке током пробежало по телу Toy. Он учащенно задышал. Марджори прошептала:
— Ты счастлив, Дункан?
— Ага.
У обочины тротуара остановился автомобиль. Бросив на него взгляд искоса, Toy и Марджори увидели недвижный профиль сидевшего за рулем профессора. Со смехом они разжали объятия.
На расширенном варианте картины должны были предстать Блэкхилл, Риддри, Кэмпсай-Феллз и Кэткин-Брэс, а в центре с обеих сторон — толпы вокруг шлюзов. На ста пяти квадратных футах холста Toy проводил, переплетал, стирал и заново проводил сеть голубых, серых и коричневых линий. Как-то вечером, когда он хмуро вглядывался в картину, появился Макалпин.
— Что не так?
— Мне бы хотелось большего спокойствия.
— Пейзаж, изображенный одновременно сверху и снизу и включающий в себя север, юг и восток, вряд ли будет походить на мирный оазис. Тем более если там идет война.
— Верно, но на переднем плане я помещу точку спокойствия: Марджори смотрит прямо на нас.
— С каким выражением?
— Обычным. Надеюсь, ты помнишь, что завтра она мне позирует. Не хочу, чтобы мне помешали.
— Не волнуйся, никто тебя не потревожит. Чего именно ты ожидаешь от завтрашнего вечера? Похоже, возлагаешь на него немалые надежды.
— Я ожидаю, что удастся весь вечер хорошо, успешно поработать. Хотел бы добиться большего, но не особенно на это рассчитываю, поэтому не буду особенно разочарован. Мне нравится в Марджори ее наивный взгляд. Она как будто не ощущает, что у нее есть груди, и это делает их только заметнее. Она симпатичная, не правда ли?
— Да. Заметь, она может одеться так, чтобы это подчеркнуть.
— То есть?
— На ней платье как у школьницы, ты не находишь?
— Нет, мне так не кажется.
— Нет? Понятно.
— Мой виноград не зелен, проныра-плутократ.
— Не зелен? Ах ты, лис-социалист!
Оба расхохотались.
На следующее утро Toy подготовил чертежную доску, принес бутылку вина и старательно сложил в камине дрова, чтобы они могли вспыхнуть от одной спички; но на месте ему не сиделось, и он отправился в школу выпить кофе. В столовой ему повстречалась Джанет Уир, и он спросил ее, не видела ли она Марджори.
— Нет, Дункан. Она сегодня не пришла на занятия.
— А как она выглядела — вчера, я хочу сказать — усталой, нездоровой?
— Нет, Дункан, непохоже.
Toy вернулся в мастерскую, в половине седьмого разжег огонь в камине и попытался взяться за чтение. Без десяти восемь раздался звонок. Удерживаясь, чтобы не броситься к двери бегом, он не спеша спустился вниз и повернул ручку. Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал, что девушка, которая стояла на пороге, — это Джанет.
— Дункан, Марджори послала меня сказать тебе, что она ужасно извиняется. Вчера вечером она много поработала и сейчас неважно себя чувствует.
После паузы Toy с трудом выговорил:
— Передай ей, что это меня не удивляет.
Закрыв дверь, он поднялся наверх, откупорил вино с намерением напиться, но отупел от первого же стакана, развернул свой матрац и уснул.
Над парком свистел ветер, визгливо перебранивались чайки. Toy, очнувшийся в солнечном квадрате, увидел в оконной раме белоснежные облака на голубом небе. Повернувшись к окну спиной, он, свернувшись клубком, вжался в матрац и медленно перебрал в памяти всю историю дружбы с Марджори — начиная с первой встречи на лестнице вплоть до вчерашнего вечера. Вся эта история представилась ему сплошным оскорблением: от ярости он кусал себе пальцы, а под конец глаза его наполнились слезами. Он успокоился, только когда взошел на кафедру в лекционном зале и заговорил внятным спокойным голосом:
— …художественная школа без обязательных занятий, где рисунки с натуры, патологоанатомия, орудия, материалы и информация будут свободно предоставляться всем желающим. Я готов изложить эти планы директору и совету попечителей, однако без вашей поддержки я окажусь бессилен.
Ее лицо виднелось в приветственно оживленной толпе, перед ним расступившейся. Toy слегка ей кивнул, озабоченный вещами куда более важными. Правительство лейбористов назначило его министром по делам Шотландии, и, выступая в палате общин, он выдвинул проект создания отдельного шотландского парламента: «Совершенно очевидно, что чем обширнее общественное образование, тем менее возможна в нем подлинная демократия».
Слушатели потрясенно молчали, и в тишине раздался голос премьер-министра, заклеймившего Toy как изменника. Toy уверенными шагами направился к выходу, и тут произошло небывалое. Члены парламента от Шотландии (семьдесят один человек) — лейбористы, консерваторы и либералы, все до единого — покинули зал вслед за Toy. Стоя на набережной Темзы, Toy собирался обратиться к ним с речью, но тут к нему подошел Макалпин с вопросом:
— Привет. Что, нагрели тебя?
— Она не пришла.
— Сука! Слушай, погода отличная, пойдем на этюды вместе.
— Не хочется шевелиться.
— Возьми себя в руки. Будь выше этого.
— Не могу.
Макалпин развернул бумагу на чертежной доске.
— С ней все кончено, — отрубил Toy.
— Очень умно.
— Но я еще не знаю, как попрощаться.
— Не беспокойся. Просто больше не здоровайся.
— Нет. Мне нужна определенность.
— Незачем ломать голову, Дункан. Через три-четыре часа солнце уйдет. Пошли на этюды.
— Нет.
Макалпин ушел, и после гражданской войны Toy возглавил комитет по реконструкции. На месте снесенных банков были разбиты скверы с журчащими фонтанами. На задних дворах установили скамейки и шашечные столы под открытым небом для пожилых людей; устроили пруды для гребли и песочницы для малышей; открыли некоммерческие общественные прачечные для домохозяек. Увеселительные судна с небольшими оркестрами курсировали по каналу от Риддри до островов на Клайде. Марджори встречала имя Toy в газетах, слышала его голос по радио, видела его лицо в кинохронике; она была им окружена со всех сторон, он формировал ее мир, но коснуться его она не могла. Затем Toy, задремав, увидел во сне пугающую сумрачную страну с нескончаемыми дождями. Toy пытался бежать оттуда с маленькой девочкой, которая оскорбила его и предала. Став взрослой, она воссела в бриллиантах на трон в темном старинном доме. Она послала в погоню за ним своего косолапого дворецкого. Крошечный Toy метался из комнаты в комнату, захлопывая за собой одну дверь за другой, но неторопливые прихрамывающие шаги неумолимо приближались. Наконец Toy забрался в буфет, откуда выйти было уже некуда, и изо всех сил вцепился в ручку. К ногам его подступила ледяная вода.
Toy проснулся в темноте; постель наполовину сползла на пол. На небе через окно виднелись три звезды, со стороны пруда доносился нестройный гусиный гогот. Плотнее завернувшись в одеяло, Toy облегчил себе дыхание с помощью таблетки эфедрина и принялся воображать Марджори рабыней в роскошном борделе, где он пытками принуждал ее к бесстыдным любовным актам. При повторной мастурбации Марджори превратилась в Джун Хейг, на третий раз — в мальчика. Испытывая к себе омерзение, Toy тупо глазел на потолок вплоть до рассвета, потом снова заснул. Было воскресенье, поэтому в мастерскую пришли студенты — рисовать и болтать за чашкой кофе. Toy делал вид, что читает лежа; на самом же деле он мысленно сочинял обращенные к Марджори прощальные речи — шутливые, патетические, стоические, холодно-оскорбительные и гневно-безумные. Вечером явился Макбет. Его исключили из художественной школы за пьянство; обессиленно рухнув в кресло, он поинтересовался:
— Что это творится с Дунканом? Лежит бревно бревном.
— Ш-ш. Он порывает с Марджори, — прошептал Макалпин.
— А с какой стати, Дункан? Никак под юбку не залезть? Не дает тебе вставить?
— Да нет. Может, и так. Не знаю.
— Послушай меня, Дункан. Слушай, слушай внимательно. Вставить — еще не главное. Я с семнадцати лет постоянно вставляю. Если Молли от меня воротит нос, не думай, что я без этого обхожусь. Просто иду на Бат-стрит. За неделю вставляю два, три, четыре раза, но это еще не самое главное. — Макбет прищелкнул пальцами. — Марджори — славная, держись за нее, дает она тебе или нет.
— Она меня не любит, — пробормотал Toy из-под одеяла.
— А вот это тяжко, согласен. Не дает, да к тому же еще и не любит — куда уж хуже.
В понедельник Toy встретил Марджори на школьной лестнице. Мысленно он настолько отделил ее от себя, что вид хорошенькой улыбающейся девушки поверг его в замешательство, словно она воскресла из мертвых.
— Привет, Дункан! Прости меня за пятницу. Джанет сказала тебе, почему я не смогла прийти?
— Да, сказала.
— Сегодня после завтрака у нас спевка. Ты в столовую?
— Вроде бы.
Марджори улыбалась так ослепительно, что это не могло не отразиться на лице Toy, однако в столовой он сидел рядом с ней и Джанет Уир молча, рисуя на столешнице.
— Вечером мы с Джанет идем в оперу, — сообщила Марджори.
— Прекрасно.
— Места мы не забронировали, придется постоять в очереди за билетами на балкон.
— Прекрасно.
Джанет отправилась за сигаретами.
— Эйткен с нами не идет — он ненавидит оперу. А ты, Дункан, ведь ее любишь?
— Да.
Марджори придвинулась к нему поближе:
— Дункан, знаешь, я готова тебе позировать, когда тебе захочется.
— Марджори, давай прекратим это. — Нажимая на карандаш, Toy сгустил тень под глазом и добавил: — Нам лучше избавиться друг от друга.
Он бросил на нее взгляд искоса. Марджори спокойно разглядывала рисунок.
— Сигарет «Голуаз» нет! — воскликнула Джанет, вернувшись. — Почему они не продают «Голуаз»?
— То, как обстоят дела сейчас, не утешает, — проговорил Toy.
— Так мы пойдем на спевку — ладно, Дункан? — спросила Марджори. Когда они переходили улицу, Марджори проронила: — Прости меня, Дункан.
— Пустяки. Эти два дня я приучался обходиться без тебя — и вот привык. — Они постояли у входа в театр, где проходили спевки. — Ничего не поделаешь, — добавил Toy.
— Ясно. Ох, Дункан, мне жаль, что я тебе так нравилась. И мне очень жаль, Дункан, что я…
— Не надо жалеть, — сказал Toy, взяв Марджори за руки и прижавшись к ним лбом. — Не жалей ни о чем! Ты подарила мне дружбу, и я долгое время был тебе благодарен.
— Но, Дункан, разве мы не можем остаться друзьями? Может быть, не сейчас, но позже?
Они потерлись щеками, и Toy пробормотал:
— Позже, наверное, когда я заведу себе настоящую девушку, я смогу… может быть…
— Да. Тогда.
Марджори обхватила Toy за пояс, и он стал легонько ее ласкать, касаясь губами нежной шеи.
— Ого! Ага! Поторопитесь, опаздываем, — послышались возгласы проходивших мимо Джанет и двух ее подружек.
Toy недоумевал, почему раньше он ни разу не делал с Марджори ничего подобного. Коридор заполнялся, и они разъединили объятия.
— Я ухожу из хора, — сказал Дункан. — Так что ступай туда, до свидания.
Улыбнувшись, Марджори скользнула в дверь. Toy быстро зашагал в мастерскую, намереваясь тотчас же взяться за работу. Прощание с Марджори оказалось таким сердечным, что минуты три он чувствовал себя почти счастливым, но время шло, Марджори становилась все дальше, и в нем вновь закипело чувство обиды. Прохожие на Сочихолл-стрит кидали на Toy удивленные взгляды, и он не сразу сообразил, что напевает вслух: «Если Ты существуешь, позволь мне убить ее; если Ты существуешь, позволь мне убить ее».
В мастерской Toy не увидел на своей картине ничего, кроме путаницы уродливых линий. Он сел перед холстом и не сводил с него глаз, пока не стемнело.
