17. Морин и огород

— Да, Дэвид, — говорила Морин сыну, — он все еще идет. И звонит обычно по вечерам. А Рекс — большой добряк. Как ни смешно, но я даже горжусь Гарольдом. Только не знаю, как ему об этом сказать.

Лежа на двуспальной кровати, которую когда-то делила с мужем, Морин созерцала квадрат яркого утреннего света, попавший в ловушку из сетчатого тюля. За последнюю неделю случилось столько всего, что Морин иногда ощущала себя женщиной, влезшей в чью-то чужую кожу.

— Он шлет мне открытки, а иногда балует сувенирами. Ручки у него, судя по всему, — любимицы.

Она помолчала, опасаясь, что чем-то раздражила Дэвида, потому что он не ответил.

— Я люблю тебя, — окликнула она его.

Ее слова уплыли в пустоту. Дэвид не произнес ни слова.

— Тебе, наверное, пора, — наконец закончила она разговор.

Прервав беседу, Морин, конечно, не ощутила облегчения, но впервые за все время общение с сыном оставило после себя чувство неловкости. Ей казалось, что с уходом Гарольда их близость с сыном должна возрасти. Но, выбирая подходящий момент, чтобы поведать Дэвиду о своих делах, она то и дело обнаруживала, что неимоверно занята. И даже во время бесед ее не раз посещало смутное, но неотвязное ощущение, что сын ее не слушает. Морин находила множество причин, чтобы больше не прибирать в его комнате. И как-то вдруг перестала надеяться, что однажды они увидятся.

Поездка в Слэптон-Сэндз стала для Морин поворотным пунктом. В тот вечер, кое-как попав ключом в замок входной двери и крикнув на прощание слова благодарности Рексу, стоявшему у смежной изгороди, она, не снимая туфель, поднялась по лестнице на второй этаж и прошла прямиком в общую спальню. Не раздеваясь, Морин рухнула на постель и закрыла глаза. Посреди ночи она сообразила, где находится, и легкая паника тут же сменилась облегчением. Все кончилось. Морин не могла с точностью сказать, что именно, но она освободилась от безотчетной тягостной боли. Она натянула на себя одеяло и положила голову на подушку Гарольда. Наволочка пахла мылом «Перз» и мужем. Позже, окончательно проснувшись, Морин снова ощутила в себе недавнюю легкость, омывшую ее, подобно воде.

Потом она целыми охапками начала перетаскивать свою одежду из гостевой комнаты и развесила ее в платяном шкафу рядом с вещами Гарольда, на противоположном конце перекладины. Она также подстегнула себя обещанием: каждый день, прожитый без мужа, браться за какое-нибудь новое дело. Морин перенесла на кухонный стол кипу нераспечатанных конвертов со счетами за жилье, достала чековую книжку и начала понемногу оплачивать их. Она позвонила в страховую компанию и удостоверилась, что медицинский полис Гарольда не просрочен. Съездила в автосервис и проверила давление в шинах. Она даже повязала на шею давнишний шелковый шарф, как бывало в прежние дни. Когда у садовой изгороди неожиданно появился Рекс, Морин невольно потянулась к шарфу и дернула за конец, чтобы ослабить узел.

— Я выгляжу нелепо, — предположила она.

— Ничуть, Морин!

Рекс, очевидно, вынашивал какую-то идею. Они начали судачить об огородных делах и о местонахождении Гарольда, и вдруг на лице соседа проступило некое соображение, и он подозрительно затих. Морин с тревогой спросила, что с ним, но Рекс лишь покачал головой.

— Погодите-ка, — заявил он. — Я тут придумал одну штуку.

Морин догадалась, что тут как-то замешана она сама.

На прошлой неделе, протирая пыль на подоконнике спальни за тюлевыми занавесками, она случайно заметила, как почтальон доставил к дверям соседа загадочный картонный тубус. На следующий день с того же наблюдательного пункта она тайком подглядела, как Рекс, нащупывая ногами тропинку, нес от «Ровера» к дому некую прямоугольную конструкцию размером с окно, сколоченную из реек и неумело спрятанную под клетчатым пледом. Морин терялась в догадках. Она пыталась подстеречь Рекса у ограды, даже вынесла во дворик корзину с высушенным бельем и снова развесила его на веревке, но сосед целый день не высовывал носа из дому. Тогда она постучалась к нему с вопросом, не закончилось ли у него молоко, но Рекс сквозь едва приоткрытую щелку пробормотал, что молока вдоволь и что он намерен пораньше лечь спать. Тем не менее, выйдя на дворик около одиннадцати вечера, Морин увидела у соседа на кухне свет и его самого, чем-то там занимавшегося.

Наутро легкий стук по почтовому ящику сорвал ее с места. Она ринулась в прихожую — за пузырчатым дверным стеклом маячил неопределенный прямоугольный силуэт, увенчанный крохотной головкой. Открыв дверь, Морин увидела на пороге Рекса, скрытого чем-то объемным и плоским, упакованным в коричневую бумагу и плотно обвязанным сверху бечевкой.

— Можно войти? — спросил он.

Он так запыхался, что едва мог говорить.

Морин не помнила, когда ей в последний раз дарили подарки не на Рождество или день рождения, а просто так. Она проводила Рекса в гостиную и предложила чаю или кофе. Он заверял, что на это нет времени, и настойчиво предлагал снять упаковку.

— Разорвите бумагу, Морин, — убеждал он ее.

Морин не могла совладать с собой. Она была вне себя от возбуждения. Она надорвала бумагу с угла и обнаружила под ней деревянную рамку, затем освободила еще один угол — там было то же самое. Рекс сидел, сцепив руки на коленях, и с каждой оторванной полосой бумаги приподнимал ноги, словно перепрыгивая через невидимую веревку, и переводил дух.

— Быстрее же, ну! — торопил он.

— Но что там такое?

— Снимайте! Давайте. Поглядите-ка, Морин, что я для вас смастерил!

Внутри оказалась гигантская карта Англии, наклеенная на картонную основу. Сзади, на одинаковом расстоянии от краев, Рекс прикрепил два крючка, чтобы можно было повесить рамку на стену. Он указал Морин на Кингсбридж, и она увидела на месте их города чертежную кнопку, обмотанную синей ниткой, протянувшейся к Лоддисвеллу. Оттуда нить вилась к Саут-Бренту и дальше — к Бакфестскому аббатству. Весь пройденный Гарольдом на сегодняшний день путь был отмечен кнопками и нитками и заканчивался южнее Бата. Вверху на карте флуоресцентно светился обведенный зеленым фломастером Берик-на-Твиде с воткнутым в него миниатюрным самодельным флажком. В отдельной коробочке лежали запасные кнопки, чтобы Морин могла ими пришпиливать присланные Гарольдом открытки.

— Я решил, что их можно прикрепить на те регионы, куда он не собирается идти, например, Норфолк или Южный Уэльс. Думаю, в этом нет ничего страшного.

Рекс прибил в кухне гвозди для карты, и они повесили ее над столом, чтобы Морин удобнее было следить за продвижением Гарольда и помечать остаток пути. Карта повисла немного косо, потому что Рекс не сразу сладил с дрелью и первый испорченный дюбель утонул в стене. Однако если смотреть на рамку, чуть наклонив голову, то кривизна практически не чувствовалась. К тому же, как утешила Рекса Морин, не обязательно во всем непременно стремиться к совершенству.

Такая мысль и для нее самой явилась настоящим открытием.

Разобравшись с подарком, они на целый день отправились на прогулку. Морин проводила Рекса в крематорий, где они возложили розы к урне Элизабет, а потом выпили чаю в «Бухточке надежды». Затем они съездили в Салкомб и совершили прогулку на катере по устью реки. В другой день Рекс отвез Морин за крабами в Бриксэм. Они прогулялись по дороге вдоль берега до Бигбери и полакомились свежими морепродуктами в «Устричной хижине». Рекс признался, что с огромным удовольствием он наконец-то выбрался из дома, и осторожно поинтересовался, не навязывается ли он со своими развлечениями, но Морин разуверила его, мол, ей тоже полезно хоть ненадолго перестать думать об одном и том же. Они посидели в Бантэме, глядя на дюны, и там Морин рассказала, как впервые приехала с Гарольдом в Кингсбридж — сорок пять лет назад, сразу после свадьбы. Тогда у них было столько надежд.

— Мы никого здесь не знали, но нас это совершенно не беспокоило. Нам хватало друг друга. У Гарольда было трудное детство. Я знаю, что он очень любил мать. А его отца война, должно быть, здорово изломала. Я хотела стать для мужа всем, чего он был прежде лишен. Дать ему домашний очаг и семью. Научилась готовить. Шила занавески. Раздобыла деревянные ящики и сама сколотила из них журнальный столик. Гарольд вскопал мне перед домом грядки, и я выращивала там всякие овощи: картошку, фасоль, морковь… — Она засмеялась. — Мы были так счастливы.

Говорить о былых временах оказалось так приятно, что Морин пожалела о том, как мало у нее слов, чтобы это передать.

— Очень счастливы, — повторила она.

Море далеко отступило с отливом, и песок в солнечных лучах блестел, словно покрытый глазурью. Между берегом и островом Бург протянулась полоска суши, пестревшая разноцветными ширмами и раскладными тентами, что воздвигли на ней отдыхающие. Собаки носились по песку, поднося хозяевам брошенные палки и мячики, детишки суетились тут же со своими ведерками и лопатками, а вдалеке сверкала морская гладь. Морин вдруг вспомнила, как их сын мечтал о собаке. Она полезла за носовым платком, попросив Рекса не обращать на нее внимания. Наверное, всему виной был приезд в Бантэм теперь, когда прошло столько лет… Потом она множество раз укоряла Гарольда за то, что Дэвид чуть не утонул в тот день.

— Бывает, я наговорю такого, чего и сама не ожидаю. Получается, что я не имею в виду ничего дурного, но, как только начинаю высказывать это Гарольду, плохое почему-то само выскакивает. А если он захочет со мной чем-нибудь поделиться, я сразу же его обрываю своим «вряд ли» и даже не дослушиваю до конца…

— Я всегда раздражался на Элизабет из-за того, что она забывала закрывать зубную пасту. Теперь, когда я начинаю новый тюбик, я больше не навинчиваю на него колпачок. У меня вдруг отпала в этом надобность.

Морин улыбнулась. Их с Рексом пальцы почти соприкасались. Морин подняла руку и ощупала подбородок и кожу под ним, до сих пор не утратившую мягкости.

— В юности я смотрела на людей нашего возраста и думала, что все в судьбе предопределено. Мне даже в голову не приходило, какой у меня самой в шестьдесят три года случится в жизни кавардак.

Теперь Морин жалела о том, что многое делала совершенно не так, как хотелось бы. Нежась на кровати в лучах утреннего солнышка, она зевала и потягивалась, нащупывая края матраца руками и ногами, дотягиваясь даже в ненагретые уголки. Затем она перешла к собственному телу. Потрогала щеки. Потом шею. Обвела по контуру груди. Она представила руки Гарольда на своей талии, а его губы — на своих губах. Ее кожа теперь одрябла, а кончики пальцев утратили чувствительность, свойственную молодой женщине, но ее сердце билось по-прежнему неистово, и пульс отдавался во всем теле. Снаружи хлопнула соседская входная дверь. Морин рывком села на постели. Через несколько мгновений завелся мотор, и послышался шум отъезжающей машины. Морин опять свернулась под одеялом, подоткнув его ближе к себе и обняв, словно любимого человека.

Дверь платяного шкафа была приотворена, и из нее выглядывал рукав одной из покинутых Гарольдом рубашек. Морин вдруг пронзила застарелая боль. Она откинула одеяло, ища, чем бы развлечься. Превосходное занятие представилось само собой при одном взгляде на шкаф.

Многие годы Морин распределяла одежду по своей особой системе, точнее, по материнской, сообразно сезону. С одной стороны в шкафу висели зимние вещи — верхняя одежда и теплые пуловеры, а с противоположной — летние, и вместе с ними легкие пиджаки и кардиганы. В спешке переместив свои пожитки из гостевой комнаты и определив их в шкаф к Гарольду, она и не заметила, что в его собственных вещах царит полный сумбур и что они развешаны, не соотносясь ни с погодой, ни с материалом, ни с фасоном. Ей предстояло осмотреть каждую вещь в отдельности, выкинуть то, что Гарольд перестал носить, а остальное расположить как следует.

Здесь до сих пор хранились костюмы, в которых он ходил на работу, обтрепавшиеся на лацканах, — их Морин вынула и разложила на кровати. Тут же висело несколько кардиганов, все протертые на локтях — на них следовало поставить заплатки. Перебирая запас рубашек, белых и в клеточку, Морин неожиданно наткнулась на твидовый пиджак, купленный Гарольдом специально по случаю вручения Дэвиду диплома. Ее сердце заколотилось в груди, словно зверек в капкане. Много лет она не смотрела на этот пиджак.

Морин сняла его с вешалки и подержала перед собой на уровне роста Гарольда. Двадцати лет как ни бывало, она снова увидела их с мужем в Кембридже у часовни Королевского колледжа, стесняющихся своих новых одежек, ожидающих Дэвида точно в том месте, где он велел его ждать. На Морин, она сейчас вспомнила, было атласное платье с высокими подплечниками, кажется, цвета вареных креветок — наверное, чтобы оттенить румянец. Гарольд сутулился, неловко выставив вперед руки, будто рукава его пиджака были не из ткани, а из дерева.

Морин нападала на него с упреками: следовало заранее узнать план мероприятий. Она нервничала и плохо владела собой. В результате они прождали два часа, но оказалось, что церемония проходила в другом месте. Они все пропустили. И несмотря на то, что Дэвид извинился перед ними — они случайно столкнулись с ним, когда он выходил из паба (негоже было укорять его слишком строго, ведь сын праздновал окончание университета), — он все же не явился на лодочную прогулку, которую сам же и пообещал. Долгий путь от Кембриджа до Кингсбриджа супруги проделали в полном молчании.

«Он сказал, что отправляется в пеший поход», — вымолвила наконец Морин.

«Очень хорошо».

«Чтобы отвлечься. Пока не начал работать».

«Очень хорошо», — повторил Гарольд.

От досады у нее в горле будто застыл ком, и захотелось плакать.

«По крайней мере, у него теперь диплом! — не выдержала Морин. — И он может чего-то достичь в жизни!»

Дэвид приехал через две недели, как снег на голову. Причину столь скорого возвращения сын не объяснил, но пока он поднимался в свою спальню, в его коричневом вещмешке, которым он стукался о перила лестницы, что-то звякало, и потом Дэвид не раз отзывал мать в сторонку и просил у нее денег. «Это университет отнял у него все силы», — утверждала Морин, оправдывая неудачи сына с устройством на работу. Или успокаивала: «Ему бы только подыскать подходящее место». Дэвид не являлся на собеседования, а если и приходил, то немытым и нечесаным. «Дэвид чересчур умен», — твердила Морин. Гарольд кивал, как всегда покладисто, будто и вправду верил ей, и Морин хотелось выбранить его за притворство. Что скрывать, их сына редко можно было застать твердо стоящим на ногах. Иногда она взглядывала на него украдкой и уже начинала сомневаться, получил ли он и вправду свой диплом. Если оглянуться назад, то по поводу Дэвида возникало столько несоответствий, что даже хорошо знакомые, казалось бы, понятия вдруг разваливались на глазах. Морин потом винила себя за подобные сомнения, но весь гнев тем не менее вымещала на Гарольде. «По крайней мере, у твоего сына есть перспективы, — твердила она. — И волосы». Все, что угодно, лишь бы вывести мужа из терпения. Из ее кошелька начали пропадать деньги. Сначала мелочь. Потом купюры. Морин делала вид, что ничего не замечает.

Все последние годы она донимала Дэвида расспросами, могла ли она дать ему что-то большее, а он ее утешал. В конце концов, она подчеркивала подходящие вакансии в газетных разделах о поисках работы. Она записала сына на прием к врачу и сама отвезла его туда. Она вспомнила, как он уронил рецепт ей на колени, как будто лекарства были выписаны не ему. Там значился протиаден — от депрессии, диазепам — успокоительное, и еще темазепам — на случай, если бессонница не пройдет сама собой.

«Какая куча всего! — воскликнула Морин, вскакивая со стула. — Но что тебе сказал доктор? Что он думает?»

Дэвид пожал плечами и закурил очередную сигарету.

Но, так или иначе, после визита к врачу наступило улучшение. Морин по ночам прислушивалась, но Дэвид, вероятно, все же спал. Он уже не вставал завтракать в четыре утра. И больше не отправлялся на ночные прогулки в домашнем халате, не прованивал весь дом тошнотворно-сладким дымом своих самокруток. Дэвид теперь не сомневался, что найдет работу.

Ей вновь представился тот день, когда их сын задумал поступить в армию и перед собеседованием решил собственноручно обриться наголо. По всей ванне валялись его длинные локоны. На голом черепе, там, где рука дрогнула и бритва соскользнула, виднелись порезы. От столь варварского обращения с этой бедной, разнесчастной головушкой, которую она любила до самозабвения, Морин едва не завыла в голос.

Она тихонько опустилась на постель и спрятала лицо в ладонях. Что еще они могли для него сделать?

— Ах, Гарольд…

Она коснулась шероховатого твида на мужнином пиджаке — символе английского джентльменства.

У нее вдруг возникло побуждение совершить какой-нибудь беспримерный поступок. Испытав небывалый прилив энергии, Морин опять невольно вскочила на ноги. Она отыскала тот самый креветочного оттенка наряд, который надевала на вручение диплома, и повесила его на самую середину перекладины. Затем надела на вешалку костюм Гарольда и пристроила его рядом с платьем. Вдвоем они смотрелись чересчур одиноко и обособленно друг от друга. Тогда она порывисто приподняла рукав пиджака и пристроила его на соседнем розовом плечике.

После этого Морин к каждому своему комплекту подобрала пару из одежды Гарольда. Манжету одной блузки она засунула в карман его синего костюма, а подолом расклешенной юбки обвила брючину. Рукавами другого платья обняла мужнин голубой кардиган. Получилось, будто в шкафу спряталось множество невидимых Морин и Гарольдов, только и ожидавших случая выйти из заточения. Морин сначала улыбнулась, а потом расплакалась, но перевешивать одежду не стала.

Ее отвлек звук подъехавшего соседского «Ровера». Через некоторое время из ее палисадника донесся какой-то скрежет. Подняв тюлевые занавески, Морин обнаружила, что Рекс с помощью бечевки и колышков успел разметить на дерне прямоугольнички и теперь вскапывал их лопатой.

Он помахал ей:

— Если повезет, еще успеем посадить фасоль!

Обрядившись в старую рубашку Гарольда, Морин высадила двадцать росточков и аккуратно подвязала их нежные зеленые стебельки к бамбуковым палочкам. Она уплотнила почву у корней и полила рассаду. Вначале она наблюдала за ней с беспокойством, волнуясь, как бы ее не поклевали чайки и не прихватили майские утренники. Но за день непрерывного присмотра тревога понемногу улеглась. Растения окрепли и вовремя выпустили новые листочки. Морин высадила на грядки латук, свеклу и морковь и вычистила заваленный камнями декоративный прудок.

Приятно было ощущать под ногтями почву и снова что-то лелеять.