18. Гарольд и решение

— Добрый день. Я звоню, чтобы справиться о пациентке по имени Куини Хеннесси. С месяц назад она посылала мне письмо.

На двадцать шестой день, в шести милях к югу от Страуда Гарольд решил остановиться. Он наверстал пять миль в сторону Бата и потом четыре дня шел по трассе А-46, но прежняя ошибка в выборе направления здорово выбила его из колеи, и ходьба давалась с трудом. Живые изгороди вдоль дорог сменялись канавами, а те — изгородями сухой кладки. Просторы расстилались прямо перед ним, а также направо и налево. Всюду, куда хватало глаз, тянулись гигантские опоры ЛЭПа. Гарольд отмечал взглядом все это, но не чувствовал ни малейшего интереса к их первопричине. С какой стороны ни глянь, дорога представлялась ему бесконечностью, не сдерживающей обещаний. Он напрягался всеми ошметками своего существа, чтобы идти все вперед, уверенный в глубине души, что сил больше нет.

Зачем он тратил столько времени на то, чтобы любоваться небом и холмами, беседовать с людьми, размышлять о жизни и предаваться воспоминаниям, когда можно было давным-давно сесть за руль? Нипочем ему не дойти туда в этих тапочках! И Куини не станет жить просто потому, что он ей так велел. Ежедневно над ним нависало низкое небо, белесое, подсвеченное серебристым солнечным прожектором. Гарольд пригибал голову, чтобы не видеть пикирующих сверху птичек или молниеносно проносящиеся машины. Он ощущал такое одиночество и покинутость, какие не испытывал бы, наверное, даже на одинокой горной вершине.

Принимая решение, Гарольд думал не только о себе. О Морин тоже. Его тоска по ней становилась все нестерпимее. Он знал, что лишился ее любви навсегда, но несправедливо было бы бросить все и предоставить ей одной разбирать осколки неудавшейся жизни; он и без того принес ей немало огорчений. К тому же повлиял и Дэвид. После случая в Бате Гарольд с каждым днем все острее чувствовал, какое мучительно далекое расстояние отделяет его от сына. Он теперь скучал по ним обоим.

И наконец, деньги. Гостиницы он выбирал дешевые, но так или иначе подобные траты были ему не по карману. Гарольд проверил свой счет в банке и ужаснулся. Если Куини до сих пор жива и ей все еще нужно, чтобы он ее навестил, то он доедет поездом. И к вечеру доберется до Берика.

Женщина на другом конце линии спросила:

— Вы уже звонили нам?

Гарольд мог только гадать, была ли она той сиделкой, с которой он в самом начале передавал сообщение. Прежняя вроде бы говорила с шотландским акцентом… Или с ирландским? Он слишком устал, чтобы сообразить.

— Можно мне побеседовать с Куини?

— Мне очень жаль, но, боюсь, это невозможно.

Гарольд будто с размаху ударился в невидимую стену.

— Она уже..? — В груди у него все горело. — Она уже..?

Он не смог договорить.

— Вы тот джентльмен, который путешествует пешком?

Гарольд сглотнул комок. И ответил, мол, да, так и есть. И извинился.

— Мистер Фрай, у Куини не было семьи, не было друзей. Когда у человека нет тех, ради кого жить, он обычно не задерживается на этом свете. Мы давно ждем вашего звонка.

— Ясно…

Гарольд едва шевелил языком. Он мог только слушать. Даже кровь, казалось, остановилась и застыла в жилах.

— После вашего звонка мы заметили в Куини перемену. Очень разительную.

Гарольд представил себе тело, лежащее на носилках в смертном окоченении. И понял, что менять что-то по существу теперь, пожалуй, поздновато. Хриплым шепотом он произнес: «Да». И потом добавил, поскольку из хосписа ничего не отвечали: «Что ж, разумеется». Он уперся лбом в стену кабинки, прижался к стеклу ладонями и прикрыл глаза. Если бы только можно было перестать чувствовать…

Женщина издала какой-то дребезжащий звук, похожий на смешок, что было бы, конечно, совершенно невероятно.

— Мы еще ни разу такого не наблюдали. Иногда она даже может садиться. Она показала нам все ваши открытки!

Гарольд покачал головой, все еще не понимая:

— Простите?

— Она ждет вас, мистер Фрай! Как вы ей и сказали.

У Гарольда вырвался радостный крик, изумивший его самого.

— Она жива?! Ей лучше?

Он рассмеялся, совершенно невольно, но уже не мог остановиться, и восторг волнами выплескивался наружу и увлажнял его щеки слезами.

— Она меня ждет?

Он распахнул дверь телефонной кабинки и ударил кулаком по воздуху.

— Когда вы позвонили и сказали о своем походе, я засомневалась, что вы правильно оценили всю серьезность ситуации. Но сами видите — я ошиблась. Довольно-таки необычное средство исцеления… Не знаю, как это пришло вам в голову. Но, может быть, миру как раз это и нужно? Чуть меньше разума, чуть больше веры.

— Да. Да!

Он все еще смеялся. Просто не мог остановиться.

— Позвольте узнать, как продвигается ваш поход?

— Хорошо! Замечательно! Вчера или нет, позавчера, я ночевал в Олд-Содбери. Потом прошел Данкерк. А сейчас я, скорее всего, в Нейлсворте.

Ему все казалось весело. Голос в телефоне тоже посмеивался.

— Подумать только, бывают же такие названия! Когда нам вас ожидать?

— Минуточку…

Гарольд высморкался и утер с лица остатки слез. Он посмотрел на часы, соображая, как скоро он сможет сесть в поезд, и прикидывая, сколько разнообразных последствий это за собой повлечет. Затем ему вновь представилось расстояние между ним и Куини: холмы, дороги, люди и небо. Он увидел их так же, как в первый день похода, с той лишь разницей, что на этот раз он помещал себя среди них. Он слегка ослаб, немного подустал, спина ни к черту, но подвести Куини он не мог.

— Недельки через три. Может, и больше, но вообще-то — гораздо быстрее.

— Чудеса! — засмеялась женщина. — Я ей передам.

— И попросите ее не сдаваться. Скажите, что я все иду и иду!

И он рассмеялся вслед за сиделкой.

— Скажу непременно.

— Даже если ей будет страшновато, все равно пусть обязательно дождется. Ей нужно жить!

— Думаю, у нее получится. Благослови вас Бог, мистер Фрай.

Гарольд шел весь оставшийся день до темноты. От жестоких сомнений, одолевавших его до звонка в хоспис, не осталось и следа. Он избегнул великой опасности. Чудеса все же случаются на свете. Если бы он сел в поезд или в машину, он сейчас ехал бы в Берик, думая, что поступает правильно, и непоправимо бы заблуждался. Он едва не сдался, но произошло нечто из ряда вон, и вот он уже снова в пути. Теперь он ни за что с него не свернет.

Дорога из Нейлсворта пролегала мимо строений бывшей мельницы и вывела его к окрестностям Страуда. По пути к центру города Гарольду встретилась «змейка» из красного кирпича; с одного из домов еще не сняли леса и приставные лестницы, а рядом был установлен контейнер для строительного мусора. Внимание Гарольда привлек странный силуэт на земле. Задержавшись, он сдвинул в сторону обломки фанеры и нашел под ними спальный мешок. Гарольд хорошенько встряхнул его, чтобы выбить пыль. Мешок был в одном месте порван, и в дыру, словно мягкий белый язык, высовывался утеплитель, но в остальном чехол не пострадал, и даже молния оказалась исправной. Гарольд скатал находку в рулон и подошел к дому. В нижнем этаже уже зажгли свет.

Услышав историю Гарольда, владелец позвал жену, и они предложили ему вдобавок складной стульчик, чаеварку и коврик для занятий йогой. Гарольд заверил их, что вполне обойдется одним спальным мешком.

Жена владельца предупредила:

— Вам нужно быть поосторожнее. Буквально на прошлой неделе нашу бензоколонку захватили четверо неизвестных с оружием!

Гарольд пообещал, что не утратит бдительности, хотя он уже успел проникнуться верой во врожденную доброту людей. Сумерки густели, толстым слоем, будто мехом, укутывая силуэты древесных крон и крыш.

Гарольд всматривался в квадратики маслянистого света в окнах домов, видел людей, суетившихся там. Он мысленно представлял, как они скоро улягутся в постели и попытаются забыться сном. Его поразило внезапное осознание заботы о них и облегчения от того, что всех у них есть подобие крова и тепла, хотя сам он добровольно обрекает себя на скитания. В принципе, мало что изменилось с прежних пор: он всегда чувствовал себя немножко изгоем. В небе проявился, возносясь все выше, круглый диск луны, похожий на упавшую в воду серебряную монетку.

Гарольд попробовал толкнуться в дверь одного сарая, но она оказалась запертой на висячий замок. Обогнув сарай, Гарольд вышел на спортплощадку, но не обнаружил на ней никакого подходящего укрытия. Затем ему попалось строящееся здание, с окнами, заклеенными пластиковой пленкой. Но Гарольду не хотелось проникать туда незваным гостем. По небу протянулись длинные облачка, светящиеся на фоне неба и похожие на серебристо-черных макрелей.

Взобравшись на крутой откос холма, Гарольд по раскисшей тропинке добрел до амбара, рядом с которым не заметил ни собак, ни машин. Крыша и три стены строения были из гофрированного железа, а с четвертой стороны его защищало полотнище брезента, высветленное лунным светом. Гарольд приподнял брезент за нижний угол и, пригнувшись, проник внутрь. В амбаре пахло чем-то сухим и сладким, и от тишины закладывало в ушах.

Тюки сена, сложенные друг на друга, лежали кое-где низко, а местами достигали стропил. Гарольд взобрался наверх; карабкаться в темноте оказалось куда проще, нежели ему представлялось. Сено поскрипывало под подошвами тапочек и проминалось под ладонями. Он развернул под крышей спальный мешок, опустился на колени, чтобы расстегнуть молнию, и лег, затаившись. Его беспокоило только то, как бы ночью не начали мерзнуть нос и голова. Пошарив в рюкзаке, Гарольд нащупал мягкую шерсть вязаного берета Куини. Она не обидится, если он одолжит его у нее. На другом конце долины мерцал свет в окнах какого-то дома.

Сознание Гарольда обрело прозрачность, а тело незаметно растворилось в темноте. По крыше и брезенту забарабанили капли, ласково, успокоительно — так Морин убаюкивала Дэвида, когда он был малышом. Дождик прекратился, и Гарольд заскучал, как будто уже успел к нему привыкнуть. Он почувствовал, что между ним, землей и небом не осталось никакой настоящей преграды.

Гарольд проснулся очень рано, еще до рассвета. Приподнялся на локте и, выглядывая в щели, стал наблюдать, как день превозмогает ночь, и из-за горизонта просачивается свет, бледный, пока еще бесцветный. Даль стала различимее, день понемногу вступал в свои права, и птицы бурно приветствовали его своими трелями; небо через оттенки серого, кремового, персикового и индиго стало наконец голубым. Туман пополз по дну долины, расстелившись мягким облачным языком, а из него вырастали дома и вершины холмов. Диск луны подернулся реденькой дымкой.

Свершилось! Гарольд впервые переночевал под открытым небом. Прилив сомнений скоро сменился радостью. Вскочив и согревая дыханием озябшие ладони, он думал, как хорошо было бы поделиться своим достижением с Дэвидом. Воздух кругом сплошь звенел от птичьего гомона и оживленной возни, и Гарольду чудилось, будто он стоит под дождем. Он плотно скатал спальный мешок и снова пустился в путь.

Гарольд шел весь день напролет, иногда нагибаясь, чтобы ладонями зачерпнуть ключевой воды из попавшегося на пути родника и выпить, наслаждаясь ее прохладой и прозрачностью. В придорожной палатке он купил кофе и шашлык. Продавец, услышав историю об его походе, отказался брать с него деньги. У его матери тоже был рак в стадии ремиссии, и он с удовольствием угостил путника. Гарольд взамен отдал ему бутылочку с батской минеральной водой: попадутся впереди и другие источники.

В Слэде из окна верхнего этажа выглянула женщина и по-доброму улыбнулась ему; оттуда Гарольд направился в Бердлип. Солнечный свет искрился в кронах Крэнхемского леса, разбрызгиваясь трепетной филигранью на лиственном буковом ковре. Гарольд и вторую ночь провел на воздухе, найдя приют в пустом дровяном сарае, а наследующий день дошел до Челтенхема, где слева гигантской чашей опрокинулась Глостерская долина.

Вдали горизонт оседлали Черные горы и Малвернские холмы. Гарольд различал очертания фабрик, смутный абрис Глостерского кафедрального собора и еще какие-то крохотные силуэты — вероятно, жилых домов и машин. Там происходило столько всего разнообразного, там кипела жизнь, повседневная суета, исполненная лишений, страданий и борьбы, не ведающая о том, что Гарольд сидит здесь и смотрит на нее. Его опять до самых глубин пронизало ощущение равной причастности своему внутреннему миру и миру внешнему, неразрывности и одновременно мимолетности по отношению к ним обоим. Гарольд понемногу приходил к осознанию, что эта истина применима ко всему его путешествию в целом. Он был частью всего сущего и обособленной от него его единицей.

Чтобы преуспеть в своем начинании, он должен был сохранять верность изначально вдохновившему его чувству. И пусть другие люди на его месте сделали бы по-своему — если вдуматься, это все равно неизбежно. Он собирался и дальше придерживаться автодорог, потому что, несмотря на случайных лихачей, ощущал себя там в большей безопасности. Не беда, что у него не было с собой мобильного телефона. Ничего страшного, что он не спланировал заранее свой маршрут и не имел при себе карты. У него была другая карта, которую он держал в голове, составленная из мест и встреч, которые случились на его пути. И он не мог расстаться со своими тапочками для парусного спорта, хотя они были уже совсем истерты и поношены, просто потому, что они были с ним с самого начала. Гарольд убедился, что для человека, отбросившего общепринятые понятия и ставшего просто прохожим, любая необычность приобретает совершенно новую значимость. И понимание этого еще более убедило его, как важно позволить себе не изменять природному чутью, благодаря которому он именно Гарольд, а не кто-то иной.

Все эти понятия он осмыслил до основания. Так почему же его все равно не покидало ощущение непонятного дискомфорта? Гарольд сунул руку в карман и побренчал завалявшейся в нем мелочью.

Ему вдруг припомнилась сердечность накормившей его однажды женщины, а потом Мартины. Они не поскупились для него на поддержку и приют, и, хотя он поначалу принял их помощь с опаской, но, решившись принять ее, познал новые для себя истины. Полученный дар ни в чем не уступал отданному, и для его обретения требовались и мужество, и смирение. Гарольд подумал о том, какой душевный покой снизошел на него, пока он лежал в амбаре в спальном мешке. Он снова и снова проигрывал в голове недавние открытия, а земля под ногами таяла, сливаясь у горизонта с небом. И вдруг он понял. Наконец-то Гарольд узнал, что именно он должен сделать, чтобы дойти до Берика.

В Челтенхеме Гарольд подарил стиральный порошок студенту, направлявшемуся в прачечную самообслуживания. В Престбери ему встретилась женщина, безуспешно рывшаяся в сумке в поисках ключей, и Гарольд отдал ей свой фонарик. На следующий день он презентовал оставшиеся пластыри и антисептический крем матери мальчонки, хныкавшего из-за ободранного колена, а чтобы лучше отвлечь его, пожертвовал также и расческой. Путеводитель по Британии Гарольд вручил немецкой супружеской паре, заплутавшей неподалеку от Клив-Хилла, и, поскольку сам он уже выучил определитель растений наизусть, то предложил озадаченным иностранцам взять и его. Он заново как следует уложил подарки для Куини: баночку меда, розовый кварц, пресс-папье с блестками, римский брелок и шерстяной берет. Недавно купленные сувениры для Морин он запаковал в бандероль и отнес на почту. Компас и рюкзак Гарольд оставил себе, поскольку лично ему они не принадлежали.

Далее его маршрут пролегал через Уинчкомб к Бродуэю, оттуда к Миклтону, Клиффорд-Чемберс и потом — к Стратфорду-на-Эйвоне.

Через два дня Морин, накручивая стебли фасоли на колышки, услыхала у ворот призыв почтальона получить посылку. В ней оказалась целая россыпь подношений, а вместе с ними и бумажник Гарольда, его часы и открытка с изображением длинношерстной котсуолдской овцы. Он писал:

«Милая Морин, прилагаю свою кредитку и прочее. Я решил избавиться от всех этих вещей. Если я пойду налегке, то доберусь непременно. Часто думаю о тебе. Г.»

Склон до входной двери Морин преодолела, не чуя под собою ног.

Бумажник Гарольда она убрала в его тумбочку, положив под фотографии Дэвида и свою, а открытку прикнопила к карте, принесенной Рексом.

— Ах, Гарольд… — вымолвила она едва слышно.

И ей почему-то подумалось, что, несмотря на увеличивающееся между ними расстояние, он все же услышал ее.