Дункан смотрел на молоток. Давно знакомый, с тяжелой головкой и коротковатой, довольно толстой деревянной ручкой, отполированной многими ладонями и чуть расколотой на комле. Отлично сбалансированный молоток. Дункан помнил, как отец стучал им в маленькой мастерской в саду, предаваясь своему увлечению: чинить мебель. Молоток странствовал с ним по холостяцким квартирам, был при нем и в женатой жизни, удобный и крепкий старый молоток, занимавший свое скромное место в подходящем ящике, всегда под рукой, готовый прибить ковер или повесить картину. Головка с блестящей рабочей частью приятно округла и похожа на темный старый камень, обточенный волнами за тысячелетия пребывания в море. Дункан покачал на ладони его увесистую головку, потом прошелся пальцами по теплой гладкой деревянной ручке. Добрый старый инструмент, скромный давний верный товарищ. Он осторожно прошелся наждачной шкуркой по комлю. Потом положил на кухонный стол и снова посмотрел на него. Прежде он никогда не обращал на молоток особого внимания. Да и что в нем особого: бесхитростный, безобидный, мирный символ непритязательного рабочего инструмента. Он убрал его в ящик буфета. Вынул из кармана письмо, полученное два дня назад и прочитанное уже не однажды. Послание было коротким:

Когда письмо пришло два дня назад, Дункан сразу ответил, приняв приглашение. Никому ничего не сказал. Сегодня была среда.

Когда он за завтраком, ничего не подозревая, вскрыл конверт, Джин сидела напротив. Он сделал равнодушный вид и быстро спрятал письмо. Первое, что он почувствовал, был испуг, потом ликование. Он жил сейчас в состоянии страшного возбуждения. Конечно, он перебирал всяческие варианты, ища объяснения, вплоть до невероятного: что Краймонд хочет некоего примирения. Мысль безрассудная, но блестящий, вывихнутый ум Краймонда не укладывался в общие рамки. В конце концов, они с Краймондом когда-то были друзьями, даже самыми близкими из всей их группы в те далекие вечно важные дни учебы в Оксфорде. Может быть, Краймонд по-прежнему испытывает к нему дружеские чувства, даже, в силу мужской солидарности, сожалеет, что их развела женщина. Мужчины, которые любили одну женщину, способны годами чувствовать некую связь. Подобная связь может иметь под собой различные основания, и одно из них — презрение к той самой женщине. Существуют отношения, основанные на рыцарской уступке одной стороны и благодарности другой. А еще этому способно служить взаимное чувство потери и романтической ностальгии. Размышляя обо всем этом, потому что, конечно, в промежутке он не думал ни о чем другом, Дункан пришел лишь к тому, что Краймонду хочется приятно пообщаться, поговорить, повспоминать, как двое мужчин, имевших отношения с Джин, чтобы в конце концов прийти к выводу, что довольны ситуацией, которая сложилась сейчас, и больше нет надобности считать друг друга врагами. Они даже могут договориться встречаться время от времени: выпить по стаканчику, сыграть партию в бильярд или шахматы. Однако, как ни взбудоражен был Дункан в эти дни перед встречей, все же он не настолько сошел с ума, чтобы всерьез так считать. Трудно было представить Краймонда в подобном настроении, и еще труднее поверить, что он ожидает этого от Дункана.

Нет. Приглашение означало войну, конфронтацию. Но в каком виде? Не собирается ли Краймонд выступить с позиции воинственного самооправдания, чтобы не выглядеть в глазах Дункана злодеем? И, не желая, чтобы Дункан считал его ничтожной жалкой крысой, постарается объяснить, скажем, каким неизбежным все это казалось, насколько убедительно Джин представила ее с Дунканом брак неудачным, ничего не значащим, в любом случае практически исчерпанным. Ну, это тоже вряд ли, поскольку Краймонду придется очернять Джин, пожертвовать ею ради какого-то взаимопонимания с Дунканом, что было вовсе не свойственно ему. Равно трудно было представить, чтобы он демонстрировал Дункану, как мало его волнует, что Джин ушла от него, и какое облегчение он испытывает от этого, или стал объяснять, что решительно прогнал ее, и так опровергнуть впечатление, что он потерпевшая сторона в этой истории. Слишком Краймонд высокомерен, слишком, пожалуй, джентльмен, чтобы снисходить для подобного оправдания, пусть и воинственного по тону. Дункан действительно не мог вообразить какой-нибудь такой разговор между ними. В любом случае он был намерен пресечь всякую попытку начать любую говорильню и был уверен, что и Краймонд настроен так же. В таком случае оставалось одно — драка, но, опять же, в каком виде?

Краймонд почти наверняка испытывает его на мужество. Если Дункан откажется от встречи, Краймонд станет презирать его, и Дункан будет знать, что его презирают. Если примет вызов, Краймонд придумает, как унизить его или напугать. Дункан, конечно, отбросил недостойную, даже отвратительную мысль взять с собой охрану. Это мужской разговор, один на один, и не было никаких сомнений, что Краймонд ненавидел Дункана не меньше, чем Дункан Краймонда. Мерзкого и вместе с тем смехотворного мужа. Дункан вспомнил рассказы Джин о том, как Краймонд устраивал русскую рулетку, которую она описывала как одновременно и испытание мужества, и тонко рассчитанный трюк. Джин никогда не верила, что пистолеты заряжены, но также было ясно, что от нее требовалось идти на риск. Из слов Джин, не в ответ, конечно, на расспросы Дункана, было похоже, что Краймонд до сих пор играется с оружием, во всяком случае имеет его. А если в этом случае пистолеты окажутся заряжены, если Краймонд намерен просто убить его и представить дело как несчастный случай? Не угодит ли он прямо в ловушку, добровольно сыграв роль мишени для человека, который не выносит его? И совершенно ясно, что, какой бы драмой все это ни обернулось, он не может отказаться принять вызов. Что, если впоследствии Джин каким-нибудь образом узнает, что он струсил?

Воспаленное воображение Дункана продолжало рисовать все новые способы, какими Краймонд способен завлечь вдовушку и истязать его. Самой унизительной была картина, как Краймонд пытает его, связанного, может, с кляпом во рту, пока он не взмолится о прошении. Устроит западню у себя в подвале, а там у него небось есть и пыточные инструменты. Что ж, он будет вести себя разумно, не станет сопротивляться, чтобы не быть покалеченным и не испытывать чрезмерной боли, капитулирует и скажет и сделает все, что от него потребуют. Рисуя себе подобные картины, Дункан корчился от муки и ярости. После такого для Дункана невозможно будет жить дальше, не убив Краймонда. Тут он вернулся к давним, знакомым, ставшим почти привычными фантазиям о том, как в один прекрасный день уничтожит соперника.

Дункан прекрасно сознавал, что у Краймонда стальная воля, что ему свойственно чисто безумное, отчаянное безрассудство, что у него самого, как бы ни сильна была его ярость и жгуча ненависть, попросту отсутствовало. Как бы ни повернулось дело, Краймонд, скорее всего, победит; и Дункан даже поймал себя на том, что полагается, в конце концов, на разумность Краймонда или на некое гипотетическое чувство порядочности, которое не позволит тому слишком жестоко обойтись с ненавистным мужем. Он снова возвратился к отложенным предполагаемым вариантам разговора. Среди прочего он положил себе попытаться не уступать инициативы. Однако тут все было не очень ясно или предсказуемо. Совсем короткий предварительный разговор покажет, к чему клонится дело. Затем Дункан набросится на противника, как тогда в башне, обрушится всем своим весом и мгновенно скрутит, чтобы не дать Краймонду воспользоваться теми дьявольскими орудиями, которые тот припасет для него. Итак, он примет бой, но нападет сам, а не станет обороняться. Такой сценарий разработал Дункан накануне, купив нож. Он представился переплетчиком, которому нужен длинный острый нож с узким лезвием, чтобы подрезать корешок толстой книги, не слишком гибким, с острым кончиком, выкидным. Подумывал вооружиться револьвером, но отказался от этой идеи. Будет непросто выхватить его вовремя, так что револьвер для него бесполезен. Нож будет неожиданней и эффективней в тесной схватке. Ближе ко дню встречи Дункан стал думать не столько об убийстве, сколько о нанесении «тяжких телесных повреждений». Тогда ему и пришло в голову вооружиться молотком. Разбитая коленная чашечка, сломанная правая рука, глаз, превращенный в месиво, Краймонд в инвалидной коляске, Краймонд слепой. Конечно, и с таким, но еще живым Краймондом он никогда не сможет спать спокойно. В другом же случае возможно обвинение в убийстве со всеми вытекающими из этого последствиями, в которых он, будучи в полубезумном состоянии, едва ли отдавал себе отчет. Продавец вспомнит, кто покупал у него нож. Несколько прицельных ударов молотком, нанесенных со всей силы, способны серьезно покалечить и в то же время не вызвать подозрений, поскольку Краймонд, которого позже найдут одного и истекающего кровью, выдаст все за несчастный случай; и тут Дункан, мучимый опасениями, поймал себя на том, что полагается на благородство Краймонда! К тому же сыграет роль тщеславие Краймонда, его гордость, его нежелание публично признаваться, что он жертва человека, которому причинил зло. Дункан занимался делами на работе, понемногу возвращался с Джин к жизни, а в мозгу у него постоянно роились кровавые галлюцинации, и временами он чувствовал, что сходит с ума.

Вскоре Дункану стало казаться, что письмо Краймонда — некий знак. Оно было предопределено судьбой и в должный момент пришло. Это ощущение было смутно связано с тем, что что-то до сих пор у них с Джин было не так, что-то безвозвратно ушло, и Дункан с отчаянием это сознавал. Что именно не так, было неочевидно. С очевидным они могли бы справиться. Сказать, что он «простил» Джин, было бы несерьезно. Ну да, конечно, простил, но это было лишь частью огромной ноши, порой казавшейся огромной, как мир, которую, вновь будучи с ней, он принял на себя. Принял боль, крушение их жизней, опустошенность и разруху в их душах, даже возможность того, что она опять сбежит. Принял все, чего не знал и никогда не узнает о ее отношениях с Краймондом. Это было все равно что просить Бога простить грехи, о которых забыл, заодно с теми, о которых помнишь. Его скоро перестало волновать, кто кого бросил: она Краймонда или Краймонд ее, это стало походить на метафизический вопрос, который наконец потерял всякий смысл. То ли Джин не знала, то ли Бог не знал. Он больше не пытался разгадать, что произошло той ночью, когда Джин оказалась в Боярсе после аварии на ошибочно выбранной дороге. Он выслушивал то малое, что она рассказывала ему об этом, и почти не задавал вопросов. Джин чувствовала облегчение и благодарность, и облегчение, благодарность и обновление их жизни на новом витке оживили ее любовь. Она не то что была счастлива, но, как оба они согласились, почти счастлива. Но еще будет счастлива. Он не особо задавался вопросом, о чем она думает. И он не был счастлив, но еще будет. Все их разговоры о жизни во Франции, путеводители и карты, которые они изучали, были символами, а не реальностью предстоящего счастья. Иногда он спрашивал себя, не ошибаются ли они, желая или ожидая счастья, которое у них было когда-то; но ведь они были тогда счастливы, хотя, может, память обманывает их или то не было настоящим счастьем? Может, они заблуждаются. Может, все эти мысли, все эти расчеты, которым они с таким удовольствием предавались, это попросту ошибка, подмена более реальной жизни в настоящем? А эта их теперешняя жизнь так часто казалась (и в этом они тоже молчаливо соглашались) ad hoc сплошным поиском наслаждений, способом уйти от реальных проблем. Подобный не вполне приемлемый дуализм после первоначального энтузиазма, похоже, сказался даже на их возобновленных любовных отношениях, хотя несомненно столь удивительно приятных, но окутанных облаками беспокойства и страха. Об этом они, оберегая друг друга, не говорили. Они думали, что время излечит их, что любовь излечит самое себя, что только здесь место вере и надежде. В то же время он сознавал: есть что-то, что отравляет им жизнь, что они не учли, упустили, что делает проблему не только неразрешимой, но и не поддающейся определению. Только получив письмо от Краймонда, Дункан заключил, что это упущенное звено есть просто сам факт того, что Краймонд еще жив.

Это, конечно, было нелегким делом. То есть было нелегко разобраться с гипотезами относительно появления Краймонда на пороге или обратного бегства Джин к нему. Это больше было связано с тем, как он летел вниз по лестнице в башне, даже с его падением в реку. Но опять-таки, это не было простой жаждой мести. Весь мир расшатался, и необходимы радикальные меры, чтобы скрепить его. В трезвом уме Дункан не воображал, что, если убьет Краймонда, «все станет лучше». Если он действительно совершит хотя бы это убийство или это членовредительство, он окажется в тюрьме или, если это сойдет ему с рук, будет жить с чувством вины и страха. Ему не казалось, что это как-то связано с Джин; более того, он сознавал, что как раз за это Джин может навсегда возненавидеть его, но, преследуемый своей навязчивой идеей, не слишком задумывался о таком исходе. Наваждение принимало вид тяжкой обязанности или избавления от мучительной физической потребности: с Краймондом необходимо что-то делать. Когда пришло письмо от него, Дункан сразу отметил, насколько выражение «незавершенное дело» точно подходит к тому, что существует между ними; значит. Краймонд тоже это чувствовал.

Итак, вот чего он ждал от их встречи, как чего-то предопределенного и неотвратимого, совершенно не представляя, как она сложится. Молоток, нож были лишь слепыми символами. Надо было только как-то пережить время, оставшееся до пятницы.

В четверг утром к Джин явилась нежданная гостья.

Часто на Джин наваливалась сильная усталость. Среди вещей, в которых она не до конца призналась мужу, были еще не прошедшие последствия автомобильной аварии. По возвращении в Лондон она обратилась к своему врачу и в больницу. Ей сказали, что, в конце концов, нельзя же ждать, что, попав в такую аварию, отделаешься только вывихнутой лодыжкой! Есть и ушиб позвоночника, и плечо не в порядке, ничего серьезного, но надо срочно пройти курс физиотерапии. Мучила ли ее боль? Нет, душевные страдания на время затмили телесные, и вот теперь они вернулись. Она ходила на прогревания, плавала, как в фантастическом сне, там в горячем бассейне. Бассейне слез, сказала она себе, но не по Дункану. Делала специальные упражнения. Лодыжку она вылечила, плечо стало лучше, но теперь ныло все и блуждающая боль расползалась по телу. Гордость не позволяла ей говорить Дункану о таких обиходных вещах, разве что шутливо, поскольку он знал о ее походах в больницу. Они со смехом говорили, а не поехать ли им, когда придет весна, в Баден-Баден или Карлсбад.

Тем временем на другом уровне Джин тоже испытывала разрыв, но и неизбежную связь между самоанализом и гедонизмом. Она находила некоторое облегчение и в том и в другом, но ни то ни другое не давало освобождения от глубинного, духовного недуга, ее любви к Краймонду, от которой она пыталась и надеялась, мало-помалу, день за днем, час за часом, излечиться. Иногда она пробовала вспомнить, как все проходило в первый раз. Так же ли она тогда пыталась — или просто сохранила все в целости, схоронила, как яд или еще живой эмбрион, в таинственном сосуде в потайном углу шкафа? Так же ли будет сейчас, или это уйдет, должно умереть, умрет? Как Дункан, — ибо она была похожа на него, стала похожа, так же мыслила, так же говорила и спорила, — она иногда спрашивала себя, возможно, она неправильно понимает проблему, ошибается в ее сути? К чему вообще задаваться подобным вопросом? Главное теперь, что она любит Дункана и счастлива. В этом свете потеря Краймонда могла казаться чуть ли не чем-то механическим, неизбежным событием, оставшимся в прошлом, никак не влияющим на течение ее жизни. В таком настроении она обращалась за поддержкой к определенным воспоминаниям: постоянным утверждениям Краймонда, что их любовь «невозможна», и, что казалось ей особенно важным, его воплю на Римской дороге: «Это шанс для тебя!» Что ж, шанс для нее был и шансом для него тоже, и она верила его словам. Жестокость, с которой он бросил ее там, наверняка была умышленной, печатью на их разрыве. Ей помогла вера в его правдивость. Все было кончено, и должно быть кончено. Никакого воскрешения теперь. Ему была нужна его свобода, и ей нужно научиться испытывать необходимость в свободе для себя. Но болезнь была тяжелой, а исцеление медленным.

Дункан ушел на службу. Его прошение об отставке еще не удовлетворили, но это скоро должно было произойти. А пока подвешенное состояние, передышка. Даже квартира, с которой они собирались расстаться, знала это, хотя Джин прибиралась и наводила чистоту почти как всегда. Было что-то временное в их жизни сейчас, что они сознавали, убеждая друг друга: переезд на новое место вдохнет в них обоих новую жизнь.

Джин читала в истории Прованса о том, как там нашли скелет слона, должно быть, одного из тех, что были в войске Ганнибала, когда раздался звонок в дверь. Она пошла открывать. На пороге стояла Тамар.

Джин не видела, более того, даже не думала о Тамар со времени возвращения к Дункану, хотя вспомнила сейчас, как кто-то говорил ей, что Тамар была больна. Она обрадовалась ей.

— Тамар! Входи, как я рада тебя видеть! Уже выздоровела? Слышала, что ты болела. Извини, что не проведала тебя. Дункан и я были так заняты. Входи, входи, присаживайся. Что, на улице ужасный холод? Давай свое пальто. Слава богу, снег сошел. Желаешь кофе или глоточек чего-нибудь? Могу накормить тебя завтраком, если не торопишься.

— Нет, спасибо, — отказалась Тамар, отдавая пальто. Сумочку бросила на пол.

Джин сразу увидела, что Тамар изменилась. Похудела, побледнела и стала старше, даже как будто выше. Кожа лица, обычно нежная и прозрачная, казалась тусклой и землистой. Вокруг зеленых с коричневыми крапинками глаз темные круги. Она была в своем всегдашнем пальто, юбке и выцветшем свитере с воротом «поло», по которому в беспорядке рассыпались непричесанные волосы. Она беспокойно оглядела комнату:

— А где Дункан?

— Он на службе, — ответила Джин. — Он расстроится, что не застал тебя. Ты должна зайти к нам в какой-нибудь из ближайших вечеров, когда он будет дома. Садись, пожалуйста, и расскажи, как живешь.

Тамар опустилась на диван возле камина, Джин села напротив с чувством облегчения, как человек, вдруг увидевший, что у другого неприятности, забывает о своих бедах.

— Семестр в Оксфорде закончился? Ох, извини, ты же ушла из университета. Была больна?

— Да.

— Но теперь тебе лучше? Как на работе? Ты, наверное, уже вернулась на работу?

— Да. Там все хорошо.

— Давай принесу что-нибудь: кофе, шерри, печенье?

— Нет, спасибо. Дункан рассказывал вам обо мне?

— О твоей болезни? Нет. Но ты сама расскажешь.

— Не рассказывал?

— Гм… нет… что ты имеешь в виду?

— Тогда лучше я расскажу, раз он будет позже.

— Да о чем ты собираешься рассказать? — не понимала Джин.

— Дункан и я… мы были любовниками.

— Что?

— Ну, не совсем любовниками, только одну ночь… даже не ночь, вечер… один вечер… и я забеременела… и… и он не знает об этом, по крайней мере я думаю, что не знает, пока об этом не стало известно… конечно, я никому ничего не говорила, но Лили Бойн знает и, думаю, проговорится, она такой человек, что…

Тамар проговорила все это монотонным, будничным, довольно раздраженным тоном, блуждая взглядом по комнате. В паузах она кривила лицо и жмурилась, как от боли.

— Постой, — сказала Джин. Она мгновенно собралась. Пригладила платье и сложила руки на коленях. Голова была ясной и холодной. — Тамар, это правда, то, что ты говоришь? Ты ничего не выдумываешь? Ведь ты была больна.

Джин не считала, что Тамар страдает галлюцинациями, она просто хотела убедиться и заставить ее говорить более членораздельно.

— О да, правда, — ответила Тамар по-прежнему нервно и отрешенно. — Хотелось бы, чтобы это было неправдой. Только одна ночь… вечер. И я забеременела. Разве не странно?..

— Но ты не могла… Дункан не способен…

— Очень даже способен, можете мне поверить! — ответила Тамар злым, почти пронзительным голосом.

— Ты наверняка ошибаешься… ты беременна?

— Нет, уже нет, уже нет, я избавилась от него.

— Тамар, дорогая, пожалуйста, я не сержусь на тебя…

— Меня не волнует, сердитесь вы или нет, я выше этого.

— Говоришь, ты избавилась от ребенка?

— Сделала аборт… очень быстро… его нет… не беспокойтесь…

— Пожалуйста, не расскажешь мне все с самого начала? Когда это началось? Говоришь, вы были любовниками?

— Нет, мы не были… ну, я так сказала, но это не совсем точно… все случилось в один миг, было всего один раз… я хотела помочь, помочь… я пришла, жалея его… а потом почувствовала, что люблю… он был такой несчастный, и мы легли в постель… всего на, может быть, часок… он раскаивался потом.

— Откуда ты знаешь?

— Он избегал меня, никогда больше толком не разговаривал.

— Ты не говорила ему, что беременна?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это касается только меня, — грубо ответила Тамар.

— Ты уверена, что ребенок был от него?

Тамар секунду молчала, потом метнула яростный взгляд на Джин, на которую вообще не смотрела с момента, как вошла в комнату:

— Так вы считаете, что я постоянно сплю с мужчинами, только этим и занимаюсь, может, каждую ночь?

— Прости. Ты меня так поразила. Мне нужно во всем разобраться.

— Я вам и объясняю. Неужели вы думаете, что я лгу о самом важном, что произошло в моей жизни? Так Дункан рассказал вам?

— Нет. Но, Тамар, ребенок…

— Его нет, он умер…

— Мы усыновили бы его.

Тамар вскочила на ноги. Секунду стояла с открытым ртом и головой, неловко повернутой набок. Затем завопила. Это был оглушительный намеренный вопль, похожий на зов. Она схватила пальто и стояла, держа его в руках. Потом заговорила необычным пронзительным голосом:

— До чего вы добры! Но это был мой ребенок, хотела и убила. Я не собиралась отдавать его вам, чтобы вы любили его. Он мог прекрасно обойтись и без отца. Он был мой. Я не нуждалась в вашем разрешении! Все было сделано ради вас, чтобы вы и Дункан были вместе, этого все хотели, поэтому и попросили меня пойти к Дункану, словно я ваша служанка, или горничная, или не знаю что. Я должна была помочь, и вот что из этого получилось, поэтому я и не могла никому сказать, чтобы не помешать вам вернуться, а теперь вы вернулись, и я должна была прийти и увидеть вас, потому что одно время так хорошо к вам относилась, и я думала, вы знаете, и для меня это был такой ад…

— Пожалуйста, — сказала Джин, — пожалуйста, успокойся… присядь…

Истеричный вибрирующий голос Тамар и ее слова очень напугали Джин. Странным было то, и позже Джин задумалась над этим, что, когда Тамар пустилась в свои откровения, Джин мгновенно разобралась в ситуации и, несмотря на шок и смятение, испытала некоторое удовольствие от мысли, что Дункан тоже виноват, тоже неидеален, был неверен и не знает, что ей стало известно об этом. Чувство оскорбленного достоинства, ревность появились позже, как и понимание страданий Тамар и, что еще хуже, способности Тамар навредить им. Да еще этот потерянный ребенок с его долгой местью.

Слезы бежали по лицу Тамар. Она стояла, держа в руках пальто и сумочку. Сейчас она утерла лицо болтающимся рукавом пальто, тихо стеная сквозь слезы.

Джин, сама готовая расплакаться, но упорно держащая себя в руках, сказала:

— Послушай, Тамар, никому не говори об этом. Лучше будет держать все в тайне. Сама я никому не скажу. — Кроме Дункана, подумала она про себя. Или не говорить и ему, никогда не говорить?

— Мне теперь безразлично, кто будет знать, — причитала Тамар, — мне теперь все безразлично. Какая я дура, что пришла сюда, мне надо было понять, известно ли вам, а теперь я рассказала, а вы не знали…

— Ты правильно сделала, что рассказала мне. — Джин не стала останавливать Тамар, которая направилась к двери. — Дорогая… приходи как-нибудь на днях… поговорим еще.

— Нет, не поговорим. Я ненавижу вас. Я любила Дункана, любила — вы бросили его и сделали его таким несчастным, — а теперь все это случилось, и я погубила себя, жизнь свою погубила, и убила своего ребенка, и все из-за вас.

— Тамар!

— Ненавижу вас!

Она распахнула дверь и выскочила вон, по-прежнему держа пальто и сумочку в руках. Дверь с грохотом захлопнулась перед носом Джин. Она не пыталась бежать за Тамар. Села и заплакала над той, еще не вполне осознанной бедой, виновницей которой стала.

Было утро пятницы. Тамар находилась у Дженкина.

Накануне Дженкин вернулся поздно ночью. Он в невероятном возбуждении помчался домой к Марчменту, поскольку Марчмент сказал, что кто-то пообещал ему дать почитать машинопись части книги Краймонда. Обещанного удовольствия они не получили, но Дженкин полночи провел в спорах с Марчментом и его друзьями. Уже давно, с той самой «договоренности», как уныло назвал ее Джерард, когда Краймонд объявил, что закончил книгу, Дженкин горел таким желанием прочитать ее, что в конце концов она стала для него чем-то вожделенным. Он спал и видел ее. При мысли, что он возьмет ее в руки, его охватывала дрожь. Он не осмеливался спросить у Краймонда, как продвигается печать, боясь нарваться на резкость.

Теперешнее возбужденное состояние Дженкина было во многом связано еще и с «предложением Джерарда», о котором он думал с улыбкой, но серьезно. С той их встречи он несколько раз оставался с ним один на один, но никто из них впрямую не касался того, что было сказано в тот раз. Оба были сдержанны, хотя каждый руководился своими соображениями. Джерард, слишком гордый, чтобы повторяться, явно собирался бесконечно ждать ответа Дженкина, а то и обойтись без какого-либо ответа, кроме того, какой сразу получил. Дженкин, боясь создать у человека столь щепетильного, столь взыскующего точности и правды ложное ощущение, думал, что лучше помолчать, пока у него не будет ясного ответа. Но когда это будет? На Дженкина произвело большое, а спустя время еще большее «впечатление» заявление Джерарда. Дженкин предпочитал думать о нем как о заявлении, нежели как о предложении. Заявление по сути уже изменило их мир, и в каком-то невыразимом смысле ответ на него был дан. Их теперешние встречи, когда они ни словом не затрагивали сей предмет, были иными, появилась новая мягкость, обходительность, близость. С иным, новым спокойствием они смотрели друг другу в глаза. Смотрели не «многозначительно», не «вопрошающе». А просто внимательно, заново узнавая друг друга. А еще они много смеялись, иногда, может, интуитивно чувствуя что-то безобидно нелепое в сложившейся ситуации. Такие встречи делали Дженкина необыкновенно счастливым. Это было как — да, было, — как влюбленность, и, наверное, именно к этому они стремились и обрели через само то заявление и больше делать ничего не требовалось. Так они, пришло на ум Дженкину, действительно никогда не смотрели друг на друга.

Однако démarche Джерарда в предвидении расставания поставил перед ним жизненно важный вопрос. Уезжать или остаться? Огорченный Дженкин перебрал возможные компромиссные решения и отверг их все. Если он выполнит свое намерение уехать, то порвет и с Джерардом, и со своим нынешним «миром». Он будет где-то в другом месте, в другой стране, среди других людей, будет заниматься чем-то новым и полностью погрузится в эту новую жизнь. В нее не вписывались полеты от случая к случаю в Лондон на ланч с Джерардом; и подобные встречи мельком будут скорее мучительными, нежели радостными. Какая-то поддержка, какое-то удовлетворение, что он имел бы, останься он здесь, будут просто-напросто недоступны с отъездом. Если уедет, то лишится, и никогда не обретет вновь, того душевного покоя, который ему временами давало присутствие Джерарда, кто, как он знал, испытывал то же самое, лишится ощущения, что лучше, чем с ним, ему нигде не будет. Отъезд разрушит это навсегда. Он вовсе не воображал, что Джерарда оскорбит его решение и тот выкинет его из сердца, что просто из-за почти постоянного его отсутствия они станут чужими друг другу. Они могли бы попытаться преодолеть это отчуждение, но со временем и далью не поспоришь. Дженкин знал: что бы ни случилось, отношение Джерарда к нему останется прекрасным. Но при подобном долгом отсутствии из любви уйдет ощущение предвкушения и удовольствия, оно обеднит и изменит их старую долгую дружбу. Эта мысль была мучительной. Конечно, Дженкин предвидел это и заранее огорчался, но сейчас предстоящие потери приобрели еще большую остроту. Идея жить вместе и наслаждаться покоем, которую Джерард так заманчиво предлагал, была невероятно привлекательна и поразительна, как вещь, о которой ему не приходило в голову и мечтать. Он без раздумий и сожаления отверг ее, как нечто для него невозможное, а потому и не стоящее, чтобы этого желать. Он и так нашел душевный покой, и давало его ему одиночество. Он никогда даже и не думал о том, чтобы узнать Джерарда еще лучше, быть еще ближе, чем знал и был все долгие годы их чудесной и постоянной дружбы. Теперь же, если Джерард действительно желал (и это до сих пор изумляло Дженкина), чтобы они съехались, это подразумевало бы то, о чем он никогда не помышлял в отношениях с Джерардом: совместную, в полном смысле этого слова, жизнь. Дженкин считал, что жизнь вместе вещь немыслимая, абсолютно не для него, и даже желания такого у него, за исключением каких-то смутных мыслей, когда был совсем юн, никогда не возникало. Отношения с женщинами, которые он так успешно утаивал, никогда не доходили до того, чтобы помыслить о женитьбе; и он очень рано решил остаться холостым и одиноким, прочные и важные отношения связывали его единственно с Джерардом и кружком, который так давно сложился вокруг него. Теперь эта возможная совместная жизнь со старейшим и ближайшим другом казалась ему безмерно привлекательной, и не только привлекательной, но в перспективе еще и приятной, естественной, уместной, правильной, определенной самой судьбой. И в этой перспективе проблема сексуальных отношений его совершенно не волновала. Он всегда обожал Джерарда, с тех самых пор, когда им обоим было по восемнадцать. Мысль лечь с ним в постель ни на мгновение не приходила ему в голову и казалась сейчас, как показалась бы всегда, действительно комичной. Больше того, Дженкина бросало в дрожь, когда Джерард давал понять (явно), что находит старого друга привлекательным, хотя это тоже было невероятно забавно. Джерардовы любовники все как один были красавцами. Синклер и Робин, к примеру, или страшно интересный Дункан. Но «драмы» на этом фронте тревожили его меньше всего. Возвращаясь к сказанному, что бы ни случилось, а точнее, не случилось, Джерард оставался безупречен. Наблюдая за Джерардом во время их недавних спокойных встреч, Дженкин даже подумал, что старый пес еще способен учиться новым трюкам; впоследствии эта мысль тоже вызывала у него смех. Однако все эти заманчивые и приятные мысли, эти тайные нежные желания приходили в жесткое столкновение со столь же твердой решимостью безусловного отъезда; и он с неудовольствием чувствовал, что голос долга тоже призывает его к этому. Дженкину пока еще не хотелось вступать в малоприятный диалог с долгом. Он, сам это понимая, оттягивал его, будучи пьян от медвяной росы Джерардовой любви.

Такие мысли блуждали в его голове, когда около десяти часов в дверях показалась Тамар. Он ее не ждал.

— Тамар, какая удача, что ты застала меня, я как раз собирался в магазин. Входи, входи!

Он провел Тамар в гостиную и включил свет и газовый камин. На улице был туман и холод. Он сходил на кухню, принес обратно кружку с веточкой остролиста и поставил на каминную полку. Подумал: в Испании на Рождество ему будет знак. Тамар отказалась от кофе, как и от горячего супа и гренка. Они уселись в холодной комнате, придвинувшись у огню.

— Не на работе?

— Опять на больничном.

— Что с тобой, дорогая, как ты живешь?

— Думаю, со мной все кончено, — ответила Тамар. Она говорила спокойно, нее лицо, по-прежнему тусклое и землистое, как накануне, когда она приходила к Джин, не дергалось, как oт боли, и глаза не блуждали по комнате. Она то и дело облизывала губы и не отрываясь смотрела на зеленый кафель перед шипящим огоньком. Глубоко вздыхала.

— Что случилось?

— Я рассказала Джин.

— Ты имеешь в виду, о Дункане и ребенке?

— Да, все.

Дженкин был ошеломлен:

— Как тебе пришло в голову такое?

— Было просто невыносимо не знать, рассказал ли Дункан ей о нас. Он не рассказал. Но я пошла к ней и выложила ей все почем зря. Теперь она скажет Дункану, что я выдала его, что он сделал мне ребенка, что ребенок мертв и так далее, — медленно говорила она.

Дженкин лихорадочно думал.

— Джин и Дункан переживут. Снова они не разойдутся. Ты же не этого боишься?

— Не этого, — продолжала Тамар с ужасающим спокойствием, не отрывая глаз от зеленого кафеля. — О них я не беспокоюсь. Я беспокоюсь о себе.

— Что сказала Джин?

— Что они с Дунканом усыновили бы ребенка.

— Ох…

— Я была в ярости. Это как если бы они оттолкнули меня и оставили подыхать в канаве, а сами пошли дальше к солнцу, унося моего ребенка.

— Понимаю тебя.

— Я сказала Джин, что она была ужасно жестока к Дункану и что я любила его, а ее ненавидела.

— Но ты не ненавидишь ее.

— Это не имеет значения. Я больше никогда не увижу ее. Мы не сможем выносить друг друга. А Дункан не терпит меня. Но возможно, даже это не имеет значения. Наверное, теперь я всем расскажу.

— Лучше не торопиться, — посоветовал Дженкин. — Абсолютная искренность — это хорошо, но не всегда полезно.

— Думаю, Лили Бойн уже всем растрезвонила.

— Уверен, что нет.

— Джин расскажет все так, как ей выгодно. А я расскажу, как оно было на самом деле.

— Тамар, не торопись, — сказал Дженкин. — Посмотрим, что будет. Я сам в полном замешательстве, и тебе сейчас трудно рассуждать трезво. Хочешь, я схожу к Лили… и к Джин тоже… это поможет? Не уверен…

— Мне все равно. Может, и не стану никому ничего рассказывать. Пускай слушают, что хотят, и верят, чему хотят. Со мной все кончено.

— Это неправда, не стоит так говорить. Ты пытаешься справиться с бедой, притворясь, что отказываешься от надежды, тогда как тебе нельзя сдаваться. Ты должна пережить свою беду, знать, что она пройдет и ты благополучно справишься с ней. Ты можешь совершить сейчас много умного и неумного, но важно думать, прежде чем что-то делать… это и на других людях скажется…

— А… другие! Конечно, я могу кое-что сделать, но это будет ужасно… подло…

— Тамар…

— Мне нужна помощь, помощь свыше…

— Что?..

— Я решила принять христианство.

Дженкин несказанно удивился:

— О боже!.. Ты и впрямь думаешь?..

— Вы, даже вы, — проговорила Тамар, спокойно объясняя, — совсем не понимаете, насколько черна и исковеркана моя душа. Это я имела в виду, когда говорила, что меня не волнуют ни Джин, ни Дункан, ни кто другой, только я сама. Мне нужно, чтобы меня спасли от гибели, даже не могу сказать, что хочу, это просто необходимо, сама я спастись не в силах, и вы тоже не способны это сделать. Я нуждаюсь в сверхъестественной помощи. Не то чтобы я верила в сверхъестественное или в то, что оно существует. Но возможно, где-то есть спасение, некая сила, в чьей власти все…

— Но веришь ли ты?..

— Ох, опять вы с вашей верой и праведностью и тому подобным, я знала, что вы заговорите об этом, все вы думаете, что это так важно! Я не думаю. Когда тонешь, хватаешься за что угодно. Меня не волнует, существует ли Бог или кто такой был Христос. Может, я просто верю в чудо. Кому какое дело? Это касается меня, это мое спасение.

— Но, Тамар, кто тебе внушил…

— Весь этот вздор? Отец Макалистер. Я виделась с ним несколько раз. Он хочет, чтобы я крестилась и прошла конфирмацию.

В коридоре зазвонил телефон, и Дженкин пошел снять трубку.

Предыдущим вечером Джин не стала рассказывать Дункану ни о визите Тамар, ни о ее откровениях. Вечер прошел как обычно, разве что Джин была неестественно весела, шутила и громко смеялась. Дункан, казалось, тоже был в хорошем настроении. Они привычно с удовольствием спорили о том, где лучше, в Провансе или Дордони, и не поселиться ли, в конце концов, на севере Италии. Наутро в пятницу Дункан ушел в обычное время.

После его ухода Джин вернулась к неприятной задаче: тщательно обдумать все, что услышала от Тамар. Джин не могла успокаивать себя, воображая, что Тамар дурачила ее или лгала, или что ребенок был не от Дункана, или что он все-таки жив. Она была уверена, что Тамар говорила правду. Как вообще представить себе такую чудовищную вещь, как ее пережить, что тут хуже всего? Можно ли тут что-нибудь как-то исправить? Джин не верила, что этот новый кошмар способен разрушить ее новые отношения с Дунканом, до сих пор не слишком прочные. Но повредить им, изменить непредсказуемым образом, — вполне. А еще полной неожиданностью, чуть ли не чудом было то, что Дункан в конце концов оказался в состоянии стать отцом; и как горько, что это был не ее ребенок. Отдельным и странным мучением было то, что ребенок мертв. Особо потрясло открытие, что Дункан мог переспать (хотя почему нет?) в ее отсутствие и вот так, мимоходом, со столь юным и ранимым созданием. Терзали Джин и второстепенные соображения. Когда им в свое время сказали, что у них не будет детей, Джин и Дункан не изводили друг друга постоянными стенаниями по этому поводу. Джин, как тайную печаль, хранила в душе жажду иметь ребенка. Дункан, наверное, то же самое. Говоря же об этом между собой, они рассуждали философски, даже притворялись, что испытывают облегчение оттого, что избавлены от необходимости нести родительское бремя. Но теперь, поскольку оказалось, что Дункан способен иметь детей, нельзя ли будет найти женщину, любую женщину, которая выносит его ребенка и передаст его им? Не слишком ли поздно — для них обоих? Кроме того, стоял ужасный вопрос: нужно ли все рассказывать Дункану? Правда ли, что «слухов» не избежать? Непонятная радость, было охватившая ее, когда она «разоблачила его» и «знала, что он не знает», теперь казалась низменной, отвратительной, несуразной.

Раздираемая сомнениями, безостановочно кружа по комнате, Джин чувствовала острую, нарастающую потребность сделать что-то, что угодно, лишь бы освободиться от неотступно преследующих мыслей. На помощь пришло новое, не менее горькое подозрение: наверное, пока ее с ним не было, Дункан дал себе волю. Почему шалость с Тамар должна быть единственной? Да, может, она вовсе не была такой короткой и с его стороны вызванной плотским желанием, как она предположила? Дункан сказал Джин, что, живя без нее, он к женщинам и близко не подходил, и она ему поверила. Видно, она была наивна.

Джин внезапно решила, что по крайней мере одно она может сделать, пусть даже просто чтобы убить время: порыться в столе Дункана. Она пошла в его кабинет и принялась осторожно открывать небольшие ящички и просматривать бумаги. Почти сразу ей попалась записка от Краймонда. У нас с тобой осталось одно незавершенное дело. Она посмотрела число и время встречи. Сегодня. Взглянула на часы. Было половина одиннадцатого.

Она положила записку на место и побежала к телефону, позвонить Дункану в офис. Его там не было. Он на совещании? Никто не знал. Она задумалась. Сомнений в том, что означала записка, не было, она означала столкновение, а не примирение или обсуждение. Она сразу подумала о затее с русской рулеткой, которую всегда считала бессмысленным спектаклем. Может это быть подобным спектаклем, чтобы запугать или унизить… или же опасность реальна? Была ведь Римская дорога… Это попросту может быть смертельная ловушка. В любом случае, у нее не было сомнений, что Дункан примет вызов. Он никогда не допустит, чтобы Краймонд похвалялся тем, что Дункан испугался его.

Джин снова схватила трубку и набрала номер Краймонда. Конечно, это безумие. Сегодня Краймонд не будет отвечать на звонки. Кроме того, что она может сказать ему? Номер был недоступен. Положим, она выведет машину и сразу поедет туда? Не разъярит ли ее появление мужчин и не превратит ли безопасную комедию в настоящую дуэль со смертельным исходом? Джин набрала номер Джерарда. Никто не подошел. Тогда она позвонила Дженкину.

— Алло!

— Привет, Дженкин, это Джин. Послушай, это кажется безумием, но, думаю, Дункан поехал к Краймонду, чтобы, так сказать, сразиться с ним на дуэли…

— Ох… нет…

— Во всяком случае, ну, может, и нет, не уверена, но, может, да, а сама я туда поехать не могу…

— Я съезжу… когда он?..

— Краймонд просил его приехать к одиннадцати, я только что обнаружила записку… если поедешь сразу, можешь опередить его… ах, черт, у тебя же нет машины… а наша… только сейчас вспомнила, что она в гараже, а то я бы тебя подвезла, а, черт!..

— Не беспокойся, возьму такси, обычно я сажусь на Голд-хоу-роуд, а еще есть стоянка на Грин. Ты сказала Джерарду?

— Его нет дома. Ох, Дженкин, прости, что побеспокоила, вдруг ничего страшного не происходит, я сейчас подумала, что Дункан и не поехал туда вовсе… ответил письмом… но, пожалуйста, отправляйся немедля, чувствую, если ты там будешь, ничего плохого не случится. Ты знаешь, где живет Краймонд, и то полуподвальное помещение…

— Да, да, еду немедля, не тревожься…

— И позвони мне.

— Да… я помчался.

Дженкин бросил трубку и побежал надевать пальто. Тамар он сказал:

— Прости, дорогая, должен ненадолго оставить тебя. Подождешь, пока я вернусь?

— Да… да, пожалуйста… я подожду.

— Не знаю, насколько я задержусь, просто побудь здесь, отогрейся, мне хотелось бы думать, что ты здесь. В кладовке полно еды, можешь прилечь отдохнуть на моей кровати — включи электрокамин, — извини, что не приготовил другую кровать.

— Не беспокойтесь обо мне, Дженкин, дорогой Дженкин. — Она встала и обняла его за шею.

Он поцеловал ее:

— Побудь здесь, пока я не вернусь.

Дженкин поспешил к стоянке на Шепердс-Буш-Грин. Но там было пусто. Он стал поджидать, когда подъедет освободившаяся машина.

Как только Джин положила трубку, она подумала, что, наверное, следует предупредить полицию. Почему это сразу не пришло ей в голову? Но потом ее охватили сомнения: а если Дункан решил не ходить или ответил и предложил другое место для встречи? Теперь казалось, что это возможно, даже скорее всего так оно и есть. Она снова позвонила Дункану на службу. Его по-прежнему не было. Она перезвонила Джерарду, потом Роуз — тишина и там, и там. Так сообщать в полицию? Если сообщит, придется все объяснять, что бы ни случилось, и все попадет в газеты. Даже если это окажется какая-нибудь ерунда, у Дункана будут серьезные неприятности и он будет в ярости от ее вмешательства. Полиция, наверное, будет рада извиниться перед Краймондом за вторжение, а ей придется давать показания и снова иметь дело с Краймондом именно тогда, когда она пыталась забыть о его существовании. Потом ей пришло на ум, что этот вероломный ужасающий шантаж, должно быть, часть, только начало мести Краймонда ей. Не в силах решить, что ей делать, она села и заплакала.

Дункан, конечно же, с умыслом оставил письмо Краймонда дома в столе. Если с ним что «случится», например, Краймонд изувечит его, он хотел бы иметь в надежном месте, а не в кармане, откуда противник вытащил бы его, доказательство того, что Краймонд просил, да еще в агрессивном тоне, прийти к нему. Это могло быть важным в том случае, если Краймонд намеревается в качестве оправдания заявить, что действовал в порядке самозащиты от враждебного вторжения. Если Краймонд сделает что-то подобное, придется ему расплачиваться. Равным образом, если Дункан расправится с Краймондом, будет полезно доказать, что Краймонд сам напрашивался на неприятности. Мысль, что Джин может найти «вызов на поединок» не приходила ему в голову. Джин не имела привычки шарить по столам, и он знал, что она поверила, когда он сказал, что у него «никого не было», пока он жил без нее. И это было правдой, не считая ничтожного эпизода с Тамар, о котором он, возможно, когда-нибудь рассказал бы ей.

Поскольку их машина была на техосмотре, Дункан взял такси, которое высадило его близ места назначения. Беспокойство заставило его приехать слишком рано, и он какое-то время ходил по соседним улочкам, пытаясь согреться. Он был в смятении, чувствовал себя несчастным. Какого черта он тут делает, зачем расхаживает по этим промозглым грязным улицам с молотком в кармане пальто? Молоток был тяжелый и бился о бедро. Руки в перчатках мерзли. От холода его охватило какое-то безволие и бессилие. Он не мог представить, как возьмет в руки оружие, не говоря уже о том, чтобы применить его. Почему он решил, что невозможно не прийти, когда ничего не стоило просто проигнорировать нелепое письмо Краймонда? Так было бы лучше, правильнее. Разумеется, ответив, что придет, он вынужден был прийти. И все же почему, что остановило его, не позволило сразу вернуться в офис, где ему полагалось сейчас быть, где его ждали важные дела, да и пристойная каждодневная работа требовала выполнения? Почему бродит тут с намерением кого-то убить — или беспричинно рискуя самому быть убитым или изувеченным? А Джин — простит ли она когда его, если он позволит Краймонду ранить себя? Или — положим, пострадает Краймонд, серьезно пострадает? Не возбудит ли это в ней сострадание к нему или даже пробудит прежнюю любовь? Он был в положении, когда невозможно выиграть, и оказался в нем по собственному недомыслию. Есть ли еще какой-нибудь выход? Надо сохранять спокойствие, не рисовать себе всяческие немыслимые ужасы. Он будет искренен с проклятым Краймондом, скажет: он пришел заявить, что нет смысла устраивать весь этот фарс, пусть он катится к черту, что не станет участвовать в этом спектакле, чтобы он убирался с его дороги и больше никогда не появлялся. Конечно, ничто не мешает ему сказать все это, развернуться и уйти, не дав Краймонду начать то, что тот затеял. Эта мысль принесла Дункану небольшое облегчение, он даже прорепетировал, как скажет это тоном гневным и властным.

Ровно в одиннадцать Дункан поднялся на крыльцо краймондовского дома. Нажал кнопку звонка, но в ответ услышал молчание. Постоял секунду. Вслед затем Краймонд, очевидно ожидавший в прихожей, открыл дверь.

Только сейчас Дункану пришло в голову, что, не считая летнего бала, он не видел Краймонда с собрания в университетской башне много лет назад. Но еще невероятней, что потрясло его, когда он посмотрел на стоявшего перед ним Краймонда, было то, как молодо выглядел Краймонд и был не похож, совершенно не похож на себя прежнего, каким он знал его в Оксфорде; и на мгновение Дункан подумал, что они не могут драться — как ему вообще пришло в голову такое? Он сошел с ума. Они поговорят, в этом будет состоять их встреча. И в конце концов, возможно, примирятся. Жар уверенности и силы наполнил его. Разговоры, переговоры, дипломатия — это его конек. Он переговорит Краймонда.

Краймонд был в старых черных вельветовых пиджаке и брюках, из раскрытого ворота рубашки торчал узел темно-зеленого шарфа. На первый взгляд он выглядел франтовато, даже вызывающе. Волосы длинные, длинней, чем тогда на балу, и, наверное, свежевымытые, слегка пушились. Он был очень худ, светлые глаза внимательно смотрели с непомерно вытянутого, как на карикатуре, лица. Землистая кожа, в летние месяцы усыпанная веснушками, так туго обтягивала скулы, что, казалось, того гляди лопнет. Единственным ярким пятном на его лице были красные, влажные веки и столь же красный кончик длинного носа. Глаза были враждебные, холодные, как свинцовые. Следующее впечатление Дункана было, что перед ним сумасшедший. Молодили же Краймонда худоба, вельвет, шарфик и прическа. А приглядеться, так он выглядел привидением.

Краймонд ничего не сказал, но кивком головы пригласил следовать за ним. Дункан, закрыв дверь, пошел за ним через ледяную прихожую, вниз по темным ступенькам и оказался в просторном полуподвальном помещении. Тут было чуть теплее и стоял запах парафина от обогревателя, скрытого где-то в дальнем конце. В помещении царила полутьма, слабый свет пробивался в оконце и шел от единственной лампы, стоявшей на полу у дальней стены. Середину помещения занимали два длинных стола, на расстоянии поставленных друг против друга. Ближе к двери располагалась кровать, вдоль стен громоздились стопки книг, стояли два стула, раскрытый шкаф, письменный стол, пустой и чисто протертый, задвинут в угол, ближе к лампе. Больше в комнате ничего не было. Когда глаза Дункана привыкли к полутьме, он заметал мишень. Такое, значит, состязание? Для стрельбы по мишени освещение было неподходящим.

Дункан воодушевился и приготовился, как задумал, завладеть инициативой. Краймонд закрыл дверь. Дункан последовал за ним к одному из столов. Краймонд поднял с пола лампу и поставил ее на стол. Свет упал на руки Краймонда, и Дункан заметил, что они дрожат. Он почувствовал себя спокойней и заговорил:

— Что ж, Краймонд, я, как видишь, пришел, как ты просил в своей странной записке, но позволь мне сразу сказать. Думаю, я понимаю твое желание, твое, может быть, стремление увидеть меня. Наверное, нам обоим нужно убедиться, что мы можем находиться в одной комнате и мир при этом не обрушится. Ты сильно испортил жизнь мне и Джин, и было бы нелепо говорить здесь о каком-то прощении или примирении, которое ты, возможно, — я говорю: возможно, — имел в виду, когда писал то письмо. В чем, видимо, стоит удостовериться для пользы твоего, а может, и моего душевного состояния, так это в том, что мы, пожалуй, способны смотреть друг другу в глаза, в чем мы уже убедились. Ты еще, наверное, подумывал о каком-то разговоре. Это, должен тебе сказать, совершенно невозможно. Тяжесть злодеяния, какое ты совершил дважды, не допускает никакого согласия сторон. Неужели ты действительно воображаешь, что мы сядем и станем по-мужски обсуждать Джин или жаловаться друг другу, что оба мы греховодники? Заметь, что я произнес ее имя в твоем присутствии, и это уже само по себе удивительно, но дальше мы не пойдем. Уверен, ты согласишься. Твое вызывающее письмо разгневало меня. Но, подумав, я увидел его в ином свете. Подозреваю, ты сам, когда писал его, не имел четкого замысла. Я также подозреваю, что за эти дни ты пришел к такому же заключению, что и я. Сама наша встреча, то, что произошло в эти последние минуты, — это главное. Конечно, моя ненависть, мое отвращение к тебе остаются. Подобные глубокие и справедливые чувства как по волшебству не уходят. Приходится жить с этим. Иногда ради себя самого необходимо очистить и смирить свое воображение. Если бы я остаток жизни предавался безумным навязчивым мыслям, это было бы для меня худшим злом, нежели ты причинил мне и чем, может, гордишься. Я не желаю думать о тебе каждый день и спрашивать себя, что произойдет, если мы встретимся. Мы встретились, и ничего не случилось. Напряженность ушла, без всякой взаимности, просто сама собой, почти физически ощутимо. Уверен, ты понимаешь. Думаю, на этом мы и завершим, оставим как есть на данный момент, то есть мы посмотрели друг на друга. Предоставляю тебе гадать, какие угрозы я мог бы тебе высказать. Уверен, без принуждения ты больше не будешь переходить мне дорогу. Это все, что я имею тебе сказать.

Речь эта, произнесенная экспромтом, очень удивила самого Дункана. Ни о чем таком он не думал, даже когда уже спускался в полуподвал. Но, произнося ее, он понял, что говорит здраво и его слова производят эффект. Может, его особо убедил в этом вид дрожащей руки Краймонда. Огромным и совершенно непредвиденным облегчением было то, что, как оказалось, можно находиться в одной комнате с Краймондом и остаться целым и невредимым. Он намеревался, чтобы «переговорить» Краймонда, прибегнуть к обобщенной гневной риторике. Но так уж случилось, то, что он говорил, действительно имело смысл и было обращено к разуму Краймонда. Он даже чувствовал, что произвел на него впечатление. С последними словами он повернулся, чтобы уйти, но не торопясь. Краймонд явно хотел что-то сказать, и краткое заключение завершило бы встречу.

Речь Дункана, которую Краймонд старался не прерывать, конечно, привлекла его внимание. Он даже подчеркнуто подождал, давая Дункану возможность что-то добавить, если хочет. Он не сводил глаз с Дункана, подняв рыжеватые брови, тонкие волоски которых необычно горели в свете лампы. Лицо его было невозмутимо, он раскрывал и сжимал ладони, словно успокаивая себя. Наконец негромко и заинтересованно сказал:

— Да, но у меня в мыслях не было что-либо обсуждать с тобой или, боже упаси, говорить о Джин. Ну вот, я тоже произнес ее имя.

Как раз в этот момент Дункану, пренебрежительно махнув рукой, следовало повернуться и пойти прочь, всем своим видом показывая, что ему безразлично, что там думает Краймонд, он сказал свое слово и уходит. Если бы он так сделал, Краймонд, возможно, не остановил бы его. Но Дункан в этот момент настолько был уверен в своем превосходстве, что уступил любопытству. И сделал ошибку, спросив:

— Чего же ты хотел?

— Поединок, конечно, — сказал Краймонд, сопроводив свой ответ слабой страдальческой улыбкой.

— Ну, не будь дураком, — сказал Дункан, еще не встревоженный, но уже попавшийся в шелковую паутину краймондовской воли. — Не любитель я театральщины.

— Так зачем же тогда пришел?

— Затем, чтобы сказать то, что только что сказал.

— Я тебе не верю. Вздор, который ты нес, ты придумал на ходу, в последний момент, это была пустая риторика. Хотя то, что ты сказал о ненависти и гневе, справедливо. Ты пришел потому, что не мог не прийти. В противном случае просто проигнорировал бы мое письмо, которое было, как ты выразился, вызывающим. Проигнорировал. Чего я и ожидал. Я удивлен, что ты здесь. Но раз уж ты здесь…

— Я ухожу, — сказал Дункан, поворачиваясь к двери более решительно.

— Нет, не уходишь, — сказал Краймонд и, быстро обойдя Дункана, преградил ему дорогу. — Дверь заперта, я запер ее, когда вошел следом за тобой.

Дункан застыл на месте. В любом случае Краймонд представлял серьезное препятствие. Если попытаться обойти, Краймонд может дотронуться до него, схватить. При мысли, что Краймонд дотронется до него, Дункана парализовало от отвращения. Сейчас, когда он стоял лицом к лицу с ним в этом большом холодном сумрачном помещении, от былого неопределенного яростного намерения наброситься на Краймонда осталось одно воспоминание. Не вспыхнуло в нем подобного живительного порыва. Единственной заботой было — как бы удалиться с достоинством. Он чувствовал, что какое-то время владел ситуацией, по крайней мере не дал Краймонду говорить, и должен сейчас сделать то же самое. Но теперь он был в слабой позиции. Он сказал твердым голосом:

— Не собираюсь драться с тобой. Как ты мог вообразить такое? Я пришел не для того, чтобы потакать твоим фантазиям.

— Сними пальто, — сказал Краймонд. — Придется тебе слегка задержаться. Мне не нравится видеть тебя в пальто. Сними его.

Дункан освободился от пальто. Он сделал это, опасаясь внезапного нападения Краймонда и не желая, чтобы оно мешало ему. А еще потому, что начал бояться Краймонда. Он сумасшедший, думал Дункан, способен на все, что угодно. Дункан бросил тяжелое пальто на письменный стол, где оно опрокинуло лампу. Краймонд вернулся от двери и поставил лампу на место.

Ища в гневе спасения от страха, Дункан сказал:

— Это фальшивый низкопробный спектакль. Ты обезумел от злости, потому что Джин бросила тебя. Она увидела, что ты ничтожен и груб, что ты скучен. В этом все дело.

При ссылке на Джин Краймонд вспыхнул, лицо его внезапно густо покраснело. Но его выражение не изменилось.

— Как ты можешь! — тихо проговорил он. — Только не это, только не это!

— Отопри дверь, — сказал Дункан.

— Не сейчас, попозже, — ответил Краймонд, которому, казалось, вдруг стало трудно дышать. Он сорвал с шеи зеленый шарфик и бросил на пол. Потом сказал, словно давая полезное пояснение: — Когда я сказал «поединок», я имел в виду не совсем это, а что-то наподобие того, что мы когда-то устроили. Хочу, чтобы мы сыграли… в ту игру. Я подумал, что это… подойдет… и что ты думаешь так же.

— Сыграли?..

— Да. Так.

Краймонд шагнул вперед. Дункан поспешно отступил. Но Краймонд протянул руку к электрическому выключателю. Помещение внезапно залил яркий холодный свет. Две полосы неоновых ламп под потолком замигали и снова вспыхнули. Краймонд выдвинул ящик стола: внутри лежали два револьвера.

Увидев оружие, Дункан понял, почему так расставлена мебель в помещении и назначение двух длинных столов. Смертельный холод обдал его, тупая боль сделала чужим тело. Затем его охватило непонятное, сродни сексуальному, возбуждение. Он подошел ближе, выказывая чуть ли не любопытство. Краймонд выложил револьверы рядышком на стол. Он снова был бледен, потянулся к вороту рубашки и расстегнул еще одну пуговицу.

— «Смит-вессоны», — сказал Дункан. — Что, привез из Америки?

— Да.

— Не автоматические.

— Нет.

— Автоматические пистолеты тоже собираешь?

— Не… собираю… — Краймонд отошел закрыть дверцу шкафа.

Пока они разговаривали, Дункан подумал о молотке в кармане лежавшего на столе пальто. Сейчас он казался нереальным оружием, чем-то откровенным, медленным. Какие фантазии о мщении заставили его взять с собой молоток, что он собирался им сделать, застигнуть Краймонда врасплох в такой момент, как этот, когда тот закрывает дверцу шкафа, и ударить между плеч? У него рука бы не поднялась сделать это. В башне он мог позволить себе отдаться ярости. Теперь он был уже не тот, постарел, а Краймонд выглядит молодым, как всегда. О том, чтобы драться на кулаках или бороться, не было и речи. И все же чем молоток менее реален, нежели то, что, похоже, произойдет сейчас? Это все притворство, подумал он про себя, наверняка спектакль. Джин сказала, они делали подобное ради шутки с незаряженными револьверами. Конечно, он хотел и ее напугать. Сейчас то же самое. В любом случае от веса патрона барабан всегда останавливается, когда он внизу, так что риска нет, он-то это знает. Тем не менее участвовать в этом не будет. Конечно, человек не в своем уме, доведен до отчаяния.

— Видишь ли, — негромко проговорил Краймонд заговорщическим тоном, — то, что ты сказал вначале, в какой-то степени верно. Между нами осталась какая-то недоговоренность… что-то, что надо довести до конца… если не хотим, чтобы нас всю жизнь преследовали мысли друг о друге, что, думаю, ты с этим согласишься, будет тягостной тратой времени и сил. Мы хотим освободиться друг от друга, да? В конце концов, таково было психологическое основание дуэли в прежние времена. Назови это, если хочешь, экзорцизмом, символическим избавлением. Я желаю этого, мне это необходимо, наверняка и ты, если честно признаешься, желаешь и нуждаешься в том же.

— Мне бы хотелось убить тебя, если ты это имеешь в виду, — сказал Дункан. — Но твой символизм меня не интересует. Если это символический акт, то это несерьезно, а если это всерьез, то это тоже меня не привлекает. Конечно же, мне не хочется, чтобы ты убил меня! С какой стати мне плясать под твою дудку? Нет, не буду.

— Будешь, — сказал Краймонд.

Дункан колебался, раздумывая, хватит ли у него решимости направиться к двери и трясти ручку, пока Краймонд не соизволит отпереть ее. Как же он так сплоховал? Способен ли Краймонд вынудить его «плясать», как-нибудь ужасно унизив взамен? Неужели это случится в третий раз? А если взмолиться, прося, чтобы Краймонд выпустил его? Дункан, воображавший всяческие хитрые ловушки, которые Краймонд устроит для него, попался в простейшую. В то же время, и эти опасные мысли только усилили его колебания, он понял точку зрения Краймонда, в чем она совпадает с его. Что-то необходимо было сделать, чтобы покончить, покончить с Краймондом раз и навсегда! Можно ли это сделать иначе, кроме как убить его? Дункан часто задавал себе этот вопрос, впрочем, чисто риторический, диктующий отрицательный ответ. Теперь же здравый смысл, просочившийся через какую-то удивительную прореху в безумных аргументах, подсказал Дункану, что если он действительно убьет Краймонда, то будет даже больше, бесконечно, связан с ним, нежели сейчас. Дункан в своей «речи» предложил символичное решение проблемы, так что проблема была уже решена. Он с жаром импровизировал, дабы немедленно покончить с этим, чтобы быстро вы пугаться из положения, в которое никак не должен был попасть. Верил ли он сам, что это именно решение сработает, теперь вопрос чисто академический, поскольку Краймонд предложил более радикальное и, может, более действенное средство. Принесет ли символичное убийство, при риске стать жертвой ярости Краймонда, желанное освобождение? Дункана привлекла, на что Краймонд несомненно рассчитывал, краймондовская форма поединка. То есть они были связаны, как два человека, которые, вцепившись друг в друга и пытаясь один другого утопить, тонут оба.

Краймонд, сдвинув револьверы в сторону, сидел на столе, наблюдая за Дунканом. Наконец спросил, чуть ли не как на рандеву приглашал:

— Ну так как?

— Объясни, в чем состоит твоя игра, — сказал Дункан.

Краймонд продолжительно вздохнул.

Дункан, чувствуя себя в ловушке и действительно в нее угодив, думал, что, конечно, Краймонд, следуя той же цепочке аргументов, что и он сам, по-настоящему не хочет убивать его, и к этой мысли заботливо подвел его Краймонд! Крайнее решение не будет решением. Что требовалось, так это крайний символизм. Вот то, что заставляло греков писать трагедии, подумалось Дункану. Надо как-нибудь сказать это Джерарду. Еще ему подумалось, что если уйдет сейчас, если сумеет сделать это, не теряя достоинства, то будет сожалеть об этом последнем шансе всю оставшуюся жизнь. Да, это тоже похоже на секс.

— Все очень просто, — сказан Краймонд, — и традиционно. Револьверы шестизарядные, заряжаем по одному патрону. Становимся друг против друга в противоположных концах комнаты, крутим барабан и стреляем.

— Друг в друга.

— Разумеется, это не совместное самоубийство. И разумеется, мы должны стараться сделать смертельный выстрел. Совсем непросто рассчитывать убить человека даже с этого расстояния, если ты не очень хорошо владеешь оружием, что к тебе, по счастью, не относится. Помни только, у него очень легкий спуск.

— Да, да. Сколько раз стреляем?

— Думаю, по два. При условии… Да столько, сколько хочешь.

— Дважды будет достаточно.

— Выстрел мимо цели не засчитывается.

— Согласен.

Мы оба сошли с ума, подумал Дункан. О чем мы только говорим?!

— Еще одна вещь, которую, надеюсь, ты одобришь. Чтобы условия были абсолютно одинаковы для обоих, барабаны должны быть уравновешены, иначе, как мы прекрасно знаем, заряженный имеет обыкновение опускаться патроном вниз. Поэтому я залил несколько стреляных гильз свинцом так, чтобы их вес соответствовал нормальному патрону, и заложил в остальные пять гнезд. Смотри.

Краймонд откинул ствол одного из револьверов и показал Дункану.

— Прекрасно, прекрасно, — отмахнулся Дункан.

— Желаешь проверить револьверы?

— Нет. Давай начинать.

Было бы бестактно проверять револьверы, особенно если, как он предполагал, оба были не заряжены!

— Нужно бросить жребий, кто где встанет, хотя освещенность везде одинакова, и кто стреляет первым.

Дункан достал из кармана монету и протянул Краймонду. Тот сказал:

— Выигравший идет в дальний конец, к мишени.

Дункан сказал:

— Орел.

Краймонд подбросил монету — выпал орел. Краймонд передал монету Дункану. Дункан сказал:

— Кто выигрывает, стреляет первым.

Краймонд загадал решку. Дункан подбросил монету — выпала решка. Краймонд положил револьверы на столы в разных концах помещения.

Они стояли неподвижно, глядя друг на друга. Дункан чувствовал, как колотится сердце. Ладони вспотели. Он слышал дыхание, свое и Краймонда. Неужто это миг, когда, возможно…

Краймонд сказал все тем же мягким шелковым вкрадчивым голосом, на какой перешел в последние минуты:

— Конечно, если бы у нас были секунданты, которых у нас нет, их обязанность теперь была бы спросить, так ли необходимо нам стреляться и не можем ли мы, даже на этой поздней стадии заключить дело миром. Не стоит ли нам, чтобы уж все было как полагается и не осталось никаких недомолвок, сыграть роль собственных секундантов?

Дункан секунду размышлял: к этому ли он стремился? Для того ли вступал в игру, чтобы все закончилось таким образом? Он почувствовал злость, но также и смятение от этой неожиданной возможности, появившейся в последнюю минуту, когда он уже думал, что у него не осталось выбора.

— Это будет равносильно примирению. Нет. Конечно нет. Ты знаешь, что это невозможно.

— Как желаешь, — сказал Краймонд, слегка кивнув головой.

— И как ты, вероятно, желаешь?

— Да.

— Тогда не будем тянуть.

Краймонд по-новому, внимательно посмотрел на Дункана. Сказал:

— Этот твой левый глаз, он странно выглядит. Как у тебя со зрением?

— С этими очками — отлично, — ответил Дункан, который и думать забыл об очках, и неожиданно снял их. Он глядел на Краймонда беспомощными беззащитными глазами и думал, что вот они смотрят друг на друга, чего не делали с тех самых пор.

Он снова надел очки. Снял галстук и пиджак, бросил их на пальто, лежавшее на столе, расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Краймонд тоже сбросил пиджак и оставил его валяться на полу. Расстегнул еще одну пуговицу и провел рукой по горлу. Они раздеваются, думал Дункан, словно собираются лечь в постель. Безумие, безумие. Быстрей бы все закончилось.

Он отвернулся от Краймонда, пошел в дальний конец помещения и встал под мишенью. Краймонд положил револьвер на стол перед собой. Дункан подумал: если кто-то из нас ранит другого, поднимется страшный шум. Неизвестно, как толком пользоваться таким револьвером, во всяком случае с глушителем. Мы не обсудили все варианты действий, если что случится. Допустим, один из нас будет тяжело ранен. Но ничего подобного не должно произойти. Так что нет надобности что-то обсуждать.

Краймонд прошел в другой конец комнаты. Дункан сказал:

— Теперь можешь отпереть дверь.

Краймонд так и сделал.

Дункан стоял, не трогая свой револьвер. Он закатал рукава рубашки. Краймонд виделся силуэтом возле двери. Итак, что делать? Нужно решать.

— Ну что, начинаем? — спросил Краймонд.

— Да. Ты, полагаю, стреляешь первый.

— Да.

Послышался тихий звук. Дункан понял, что Краймонд мгновенно поднял револьвер и спустил курок. Выстрела не последовало.

Невероятная радость и чувство облегчения охватили Дункана, пришла уверенность, что с ним все будет в порядке, что это действительно игра, ритуал, экзорцизм. Как мудро он поступил, не проигнорировав приглашение Краймонда, не уклонился от встречи, не пренебрег ритуалом. Он взял револьвер, откинул ствол, крутанул барабан, снова закрыл. Как только ладонь коснулась рукоятки, по телу разлилось былое ощущение, которое он не испытывал уже много лет, ощущение силы и собранности. Он крепко держал револьвер и целился в лоб Краймонду. В самую середину, в яблочко. Боковым зрением он еще видел справа от головы Краймонда что-то вроде белой отметины на двери. Дверь была синего цвета, яркого в свете сильных неоновых ламп. Краймонд, стоя неподвижно, вырисовывался на фоне синей двери. Это первый мой выстрел, думал Дункан, у Краймонда тоже есть еще один. Даже если бы мы хотели убить друг друга, это было бы очень трудно сделать. Мы можем тяжело ранить друг друга, что будет хуже смерти. Но разве не этого он хотел, когда брал с собой молоток? А если целить ему в правое плечо? Секунду он держал револьвер, наведя мушку на лоб Краймонда. С таким револьвером и на таком расстоянии нечего и говорить о точности. Дункан почувствовал спазм в мышцах, на миг потемнело в глазах, словно при приступе дурноты. Уже одного того, что в эти мгновения Краймонд находился в его власти, было достаточно для завершения ритуала. Больше ничего не требовалось. Легчайшим движением он переместил мушку чуть в сторону, на белую отметину на двери, и напряг палец, лежавший на спусковом крючке.

И тут же вдалеке, как во сне, он услышал странный, ошеломляющий звук шагов на ступеньках, ведущих в помещение. Торопливые шаги и следом возглас: «Дэвид! Дэвид!» Дверь распахнулась, и на месте синего прямоугольника возник Дженкин Райдерхуд, вынырнувший из тьмы лестницы. В самый миг выстрела Дункан дернул ствол в сторону. Грохот, раскатившийся по помещению, был оглушителен. И мгновенно раздался другой звук, звук тяжело упавшего тела. Дункан выронил револьвер и схватился за голову. Дженкин исчез, только зияла распахнутая дверь. Дункан медленно пересек комнату. Дженкин лежал на спине на полу. Аккуратная дырочка алела на его лбу, точно в том месте, куда Дункан целился, направляя револьвер на Краймонда. Дженкин был явно мертв. Дункан закрыл дверь.

Оглядываясь позже на то, что произошло дальше, Дункан удивлялся собственному ледяному спокойствию. Ему сразу было ясно, что по меньшей мере каких-то последствий невообразимо ужасной, непоправимой катастрофы можно избежать, если действовать быстро и с умом. Странным, непонятным, поразительным в этой ситуации — и Дункан вспоминал, что это не переставало его удивлять, хотя тогда ему хватало других переживаний, — было то, что Краймонд тотчас молча заплакал и продолжал лить слезы во все продолжение их последующих действий.

Дункан думал, напряженно думал. Сказал Краймонду:

— Ты должен будешь объяснить это как несчастный случай. Конечно, это и был несчастный случай. Но в результате чего? Что лучше сказать в объяснение? Допустим, что мы стреляли по мишени и он оказался на линии огня. Это лучшее, что мне сейчас приходит в голову, по крайней мере это просто. Слушай, помоги мне, оттащим его в дальний конец комнаты, поближе к мишени. Хорошо, что так мало крови.

Взявшись за ноги, Дункан поволок тело Дженкина. Краймонд не помогал тащить, но шел рядом, плача. Когда Дункан дотащил тело до мишени, Краймонд вернулся назад, сел на кровать и продолжал молча плакать, закрыв лицо руками.

Дункан придвинул оба стола к стене. Даже положил на них, подняв с пола, несколько книг.

Потом спросил Краймонда:

— В полицию мне позвонить или ты это сделаешь?

Краймонд ничего не ответил, сидя с поникшей головой и продолжая лить слезы. Дункан видел, как они падают на пол.

Только в этот момент Дункан сообразил, что он не должен оставаться здесь. Можно просто исчезнуть.

Он надел галстук и пиджак. Потом пальто, засунул перчатки в глубь карманов. Коснувшись молотка в кармане, он не сразу понял, что это такое.

— Ты должен позвонить в полицию, — сказал он Краймонду. — Я не должен быть замешан. Ты понял? Меня здесь не было. Объясняться должен будешь один. Тверди то, что мы решили: это несчастный случай, он внезапно появился на линии огня. Ты меня слышишь, ты меня понимаешь? Я ухожу, меня тут вообще не было.

Краймонд не отвечал. Дункан постоял, пытаясь думать. Что еще он должен сделать? Да, револьверы, отпечатки пальцев. Он вынул и надел перчатки, взял свой револьвер, откинул ствол и высыпал из барабана все на стол. Одну стреляную гильзу и пять холостых патронов. Вставил стреляную обратно в почерневший патронник, потом тщательно протер рукоятку платком. Протянул револьвер Краймонду рукояткой вперед. Тот машинально взял его и положил на пол. Дункан повторил операцию. Краймонд взял револьвер, подержал в руке и снова положил. Он не смотрел на Дункана, не поднимал голову. Дункан решил оставить револьвер лежать на полу у ноги Краймонда. Он обратил внимание на второй револьвер, откинул его ствол и повернул барабан. Потряс. Ничего не вывалилось оттуда. Он посмотрел внутрь. Барабан был пуст. Сказал себе: обдумаю это позже. Убрал револьвер в шкаф, в котором лежал также и автоматический пистолет. Все? Нет. Пять холостых патронов лежали на столе. Краймонд сделал все аккуратно, забив их свинцом, чтобы их шансы были равными. Дункан сказал себе: сейчас Краймонд не в состоянии ничего объяснять, лучше заберу их с собой. И положил их в карман.

Он подошел к Краймонду и, взяв за плечи, принялся сильно трясти его. Краймонд поднял голову и вытянул слабую руку, чтобы оттолкнуть Дункана. Дункан закричал ему:

— Я ухожу. Меня здесь не было. Ты застрелил его случайно, он сам выскочил под выстрел. Просто обдумай все, представь себе такую картину. Потом позвони в полицию, не затягивай. Тебе понятно?

Краймонд кивнул, не глядя на Дункана и пытаясь оттолкнуть его бессильной ладонью, мокрой от слез.

Дункан вышел из комнаты, закрыл за собой дверь, поднялся по лестнице и спокойно шагнул на ледяной холод улицы. Мимо проезжали машины, шли прохожие. Было очевидно, что никто не обратил внимания на револьверный выстрел. Дункан пешком направился к метро, брать такси было слишком рискованно, да в любом случае вряд ли он поймает свободное. Он поднял воротник пальто, втянул голову и быстро, но не слишком, зашагал прочь. Дойдя до метро, услышал отдаленный звук полицейской сирены. Наверное, Краймонд собрался с силами, приготовился рассказать придуманную версию и позвонил в участок.

Дункан вернулся в офис быстро, как мог, удивившись, что успел оказаться на месте еще до ланча. Кажется, никто не заметил его отсутствия. Позвонил Джин под каким-то невнятным предлогом. Она, похоже, обрадовалась, услышав его голос. Сказала, что звонила ему раньше, на что он ответил, что был на совещании. Потом спустился в буфет и за ланчем поболтал с как можно большим количеством людей. По дороге домой купил, как обычно, вечернюю газету, в которой обнаружил короткое бестолковое сообщение о несчастном случае во время тренировочной стрельбы. Репортер даже не понял, кто такой Краймонд. Как мимолетна земная слава, подумал Дункан, садясь в вагон.