Джин и Дункан, теперь возвратившиеся в Лондон, держались друг с другом, как казалось их обеспокоенным друзьям, более непринужденно, нежели ожидалось. Оба очень устали. Каждый нес свой тяжкий груз на плечах, и, вконец измученные, они были рады сбросить его. Они были едины в желании заботиться о себе и друг о друге. Тут помогал свойственный обоим непобедимый гедонизм, который связывал их и прежде. Вернувшись к Дункану, Джин вскоре вновь обнаружила в себе тягу к удовольствиям. Они подшучивали над этим. Оба изо всех сил старались придумывать всяческие утехи, удовольствия, наслаждения. Они чувствовали, что, преодолев невероятные трудности на пути к воссоединению, заслужили награду. Как только стало известно, что они в Лондоне, им со всех сторон посыпались приглашения.

Их объединило стремление к счастью. Другая статья — исцеление глубоких, кровоточащих ран. Вопрос «Могу ли я простить ее?» с неизбежностью вывел Дункана на понятие о прощении, столь темном и сложном, что он перестал сдаваться им. Было много других способов уладить ситуацию. Оба обратились за помощью к предыдущему случаю; в первый раз им удалось примириться, и разве это получилось у них не довольно легко? Казалось, что легко, но память об этом уже несколько стерлась. Поначалу казалось, что нужно просто трудиться над примирением: вести долгие разговоры о прошлом, говорить правду, выставлять каждый шрам, прослеживать каждое недоразумение. Но этот всеобъемлющий план взаимного откровения оказался трудновыполнимым и, как каждый из них втайне почувствовал, опасным. Впрочем, они много говорили о том, что произошло в Ирландии, хотя и очень осторожно. Та первая драма иногда казалась им более близкой, более реальной, более зримой, чем произошедшее позже, в котором до сих пор было много непонятного. На пример, Дункан рассказал Джин то, о чем никогда не рассказывал: как добрался до Уиклоу и сидел гам в пабе среди обреченных. Это воскрешение душевного состояния Дункана, похоже, имело значение для них обоих. Он никогда и, уж конечно, сейчас не рассказывал ей, как обнаружил волосы Краймонда на полу их спальни. Эта деталь, вызывавшая особое отвращение в Дункане, со временем стала воплощать для него всю мерзость разврата, и у него не было желания придавать ей большей силы и конкретности, отягощая ею сознание Джин. Ну и естественно, не говорил он об ударе Краймонда и его долгих пугающих последствиях, ущербе, нанесенном глазу, ущербе, нанесенном душе; этих ужасных вещей он мучительно стыдился. Больше того, хотя они говорили и вспоминали о многом, обсуждали много важного, никто из них почти не касался Краймонда. Это было как бы темное пятно в круге света, провал. Разговор постоянно вращался вокруг него, но на нем не останавливался. Да и так ли, в самом деле, было важно говорить о нем? Дункан хотел, чтобы его убедили, и Джин старательно убеждала его, что окончательно порвала с Краймондом. Но стало очевидно, что так прямо и просто этого сделать нельзя. Конечно, время покажет. Но сколько времени уйдет на это, может, вся их оставшаяся жизнь? Дункан наблюдал за ней, думал о ней и не мог не видеть, что она все еще влюблена в Краймонда. Такая страсть вдруг не проходит, она умирает, если только долго не получает пищи. Так уморим ее голодом. Но он понял, как трудно прямо спрашивать об этой тайне. Чтобы «рассказывать обо всем», нужно было долго и в подробностях воскрешать в памяти весь ее роман с Краймондом, включая и детали того, как именно они расстались, чтобы, к обоюдному удовлетворению, убедиться: с прошлым покончено. Этого не получалось. На лице Джин появлялось такое страдальческое выражение, когда он задавал определенные вопросы, что Дункану становилось слишком жалко ее и он замолкал. Ему хотелось точно знать, какие слова они говорили друг другу на пути к «обоюдному согласию»; но Джин отвечала что-то неопределенное, противоречила себе, уходила в сторону. Не мог он и добиться сколь-нибудь связного рассказа об автомобильной аварии, которая по размышлении казалась ему какой-то странной. Они кое-как касались то одной темы, то другой и откладывали их. Наверное, это был единственный способ идти дальше, и, наверное, поэтому они делали успехи. Успехи действительно были, но не благодаря разъяснениям и откровенности. В «ограничение и воздержание», которым Дункан собирался следовать, входила и физическая близость. В Боярсе он не представлял, как, когда и смогут ли они вообще восстановить интимные отношения. Иногда он спрашивал себя, возможно ли, чтобы она смогла перейти из постели Краймонда в его постель, и сможет ли он принять ее, от которой еще веяло Краймондом. Но более могущественная и более надличная сила, которой они оба молча и с готовностью покорились, способствовала тому, что в должное время они вновь оказались в одной постели. Это важное воссоединение было благословлено и ускорено взаимной тихой нежностью, взаимной жаждой ласк, что, наверное, в полной мере заменило демонстрацию ран и откровенные разговоры. Они не спрашивали: «Ты еще любишь меня?» Но любовь там была, настойчиво трудясь в страшном хаосе их, как порой казалось, разрушенного брака.

Главное, о чем Дункан не сказал Джин и о чем, как он чувствовал, она не догадывалась, это сила и ярость его ненависти к Краймонду. Об этом он не говорил никому. Конечно, само собой разумелось, что Дункан испытывает неприязнь к сопернику. Но по мере того как он и Джин постепенно «узнавали» друг друга заново, он чувствовал, что она, которой было с чем бороться в своем мрачном воображении, делает вид, что как для нее Краймонд отошел на задний план, так он отошел на задний план и для него тоже. Но это было не так. Конечно, Дункана продолжало интересовать, действительно ли Джин ушла от Краймонда по своему желанию и не бросится ли обратно к нему в один прекрасный день, стоит тому только свистнуть. С этими сомнениями и предположениями, от которых голова раскалывалась, ему приходилось жить. Его ненависть к Краймонду была чем-то особым, всепоглощающим, первобытным, ядовитым, глубинным, жившим внутри его, как матереющий зверь, что живет его жизнью, дышит его дыханием. Он постоянно прокручивал в памяти сцену своего поражения в башенной комнате и последнее постыдное столкновение в темноте у реки. Свое падение с лестницы, падение в реку, кошмарные картины своей трусливой слабости и глупого уродливого страдания. За все это Краймонд должен был заплатить. Конечно, ему хотелось вновь зажить вместе с Джин, и его слова «давай будем счастливы» шли от сердца. Иногда такое будущее представлялось реальным, и он радовался тому, с каким удовольствием она вместе с ним строит планы их развлечений и утех. Но вместе с тем предстояло и еще одно событие в будущем, которое он лелеял, как драгоценное драконье яйцо, мечту, переходившую в страшную цель, — момент, когда он пойдет к Краймонду и убьет его.

Между тем в обыденной жизни погоня за удовольствиями принимала форму планов. Дункан все еще ходил на службу и вскоре получил повышение, хотя предложенная должность была и не столь высокой, как та, от которой отказался Джерард, струсив, как поговаривали. Однако позднее Дункан решил пренебречь «теплым местечком», покинуть Уайтхолл и уехать с Джин жить во Францию, как она всегда хотела. Они согласились, а они часто для разнообразия обсуждали друзей, что Джерард поступил глупо, отказавшись от очень влиятельной должности, поскольку не смог расстаться с праздной жизнью, был ленив и всем недоволен. Они-то другое дело, они используют свою свободу, чтобы трудиться над своим счастьем. Они много времени проводили над изучением карт и предложений жилищных агентств. Обсуждали вариант с восстановлением и перестройкой какой-нибудь старой фермы с садом, бассейном и морем по соседству. А пока часто «выходили»: в театры, на вечеринки и в рестораны. Отлично ели и пили. Джин покупала драгоценности, платья. С Роуз и Джерардом виделись нечасто, однажды присутствовали на званом обеде в доме Джерарда, устроенном Пат и Гидеоном, где были Роуз с Дженкином и сослуживец Дункана с женой. Джерард заявил, что больше не устраивает приемы, раз Пат хозяйничает в доме. Приглашения были посланы также Гулливеру с Лили, но Лили отказалась, а Гулливер не ответил. Роуз позвала Джин и Дункана на ланч, но пришла только Джин и рассказывала об их недавней поездке в Париж на уик-энд. Конечно, старые друзья Дункана вели себя тактично и с умом, но не могли не казаться любопытными наблюдателями. За обедом Дженкин упомянул о Тамар, сказав, не углубляясь в детали, что та была больна, но теперь ей уже лучше. Услышав об этом, Дункан почувствовал себя неуютно. Разумеется, он не забыл о том эпизоде, но вспоминал как о том, что, как говорится, лучше забыть. И теперь постарался тут же выбросить из головы всякую мысль об этом. Джин он об этой истории не рассказывал. Отложил на потом, когда они заживут новой жизнью, во Франции, чтобы коснуться мимоходом, как эпизода совершенно незначительного, каким он и был по существу.

Гулливер заехал на вокзал Кингз-Кросс. Было девять утра, и он направился взглянуть на расписание поездов. Уехать он решил на следующий день. Из квартиры он убрался наутро после своего «отчаянного» разговора с Лили, боясь, что она может отговорить его. И Лили действительно появилась, едва он ушел. Так что он несколько последних дней жил в дешевых меблирашках поблизости от вокзала, не заслуживавших звания гостиницы. Его ободрило то, как легко, пока что, он переносил это свое новое положение, когда был никем и не имел ничего. Он, конечно, еще и испытывал сильный страх. Отложил отъезд из-за еще не законченных дел: с домовладельцем, с новым жильцом, купившим часть его мебели, с человеком, купившим остальное и часть его книг. Эта последняя сделка принесла ему денег больше, чем он ожидал, а потому, если учесть еще не совсем иссякшие сбережения, он мог начать жизнь на новом месте, по крайней мере, не без гроша.

Он старался не думать о Лили. Чувствовал, что не может справиться с «проблемой Лили», и это частично было то, от чего он бежал. Он не лгал, когда говорил, что любит ее, и был очень тронут, когда она сказала, что любит его. Но разговор о женитьбе привел его в смятение. Как он мог жениться на ком-то вроде Лили, которую все считали посмешищем и «богатой шлюхой»? Финансово зависеть от нее, да еще чтобы это все видели, было для него невыносимо. Невыносимо было сознавать себя безработным, особенно когда он «шатался» с Лили и оказывался с ней рядом с Джерардом, чьи усилия помочь ему с работой постоянно оборачивались неудачей и который, возможно, винил в этом Гулливера. К нему вернулось чувство, которое он испытывал в детстве, когда казался себе чужим, неприспособленным, ничтожеством. Он действительно был «в отчаянии», «дошел до предела» и должен был уехать из Лондона куда-нибудь подальше, где удача, возможно, улыбнется ему. Гулливер твердо решил до конца исполнить свою роль человека невезучего и «быть никем», и все-таки он не мог не надеяться в будущем стать кем-то, пусть бедным и безвестным, кем-то, благодаря своим талантам и удачной женитьбе. Возможно, представляя себя запоздалым Диком Уиттингтоном, он не исключал появления «девчонки в Лидсе», о чем кричала Лили. Упоминание о Лидсе вернуло его к еще не решенной проблеме: куда ему, собственно, направиться. Он и на вокзал пришел, чтобы принять окончательное решение. (До этого он подумывал о Франции, Испании, Индии, Африке, Америке и Австралии.) Он решил ехать в Ньюкасл: исполнить свое всегдашнее желание жить у моря. Его планы теперь были не совсем абстрактны, как поначалу, он перестал представлять свой отъезд, словно это была смерть. Что нужно сделать, когда он сойдет с поезда в Ньюкасле, городе, где прежде никогда не бывал? Первым делом, конечно, найти дешевую комнату, где можно будет оставить чемоданы. Он с неохотой расстался с кучей одежды, оставив ее не у Лили, а в книжной лавке, в которой часто бывал. Выбирать, что брать, а что не брать с собой, было сущим мучением. Так, потом он пойдет в местное бюро по трудоустройству, потом, или в первую очередь, разузнает, где находятся полулюбительские театрики, театральные студии, пабы, в которых ставятся «протестные» представления. Карточка профсоюза актеров была у него в кармане. Кто согласен на грошовую оплату, может иногда прийти в театр и получить работу. Если его возьмут даже на четверть ставки, он сможет подрабатывать официантом или уборщиком. Ко всем этим крайним вариантам, которые он, безусловно, рассматривал, в Лондоне было прибегнуть намного трудней психологически, тут он заботился, чтобы выглядеть приличным человеком, в том числе и в глазах Лили. На севере спокойно можно быть бедняком, ищущим места, каким он, собственно, и являлся, безработным среди других безработных, человеком в очереди. И если он будет готов согласиться на любую работу, то наверняка что-нибудь найдет.

На вокзале было жутко холодно, но на Гулливере было его лучшее толстое зимнее пальто, дорогая вещь, которой не было сноса, важнейшая в его экипировке. Посмотрев вдаль на рельсы, уходившие из-под сводчатой крыши вокзала в серенький свет нового дня, он увидел, что начался снег. Он прошел вперед по платформе, чтобы посмотреть на снег, и ему припомнился Боярс, каток на лугу и поощряющее слово Лили: «Молодец!» Если б только Лили всегда оставалась той прекрасной и победоносной! Но он понимал, что любовь не способна настолько преобразить человека. Мимо медленно проехал огромный локомотив. Гулливер смотрел на линию вагонов, на людей в окнах: люди, люди, отправляются на север, на север. Ребенок в окне радостно помахал ему, и он помахал в ответ. Вокзал с его мрачными желтыми кирпичными стенами и тусклыми светильниками под высоким сводом напоминал собор. А еще, подумалось ему, грандиозную конюшню, где стояли локомотивы с длинными желтыми мордами и печальными темно-зелеными глазами, походившие на огромных добрых зверей. Впрочем, зверей еще и смертоносных, которые гарантируют человеку внезапную и неминуемую смерть. Гулливер поспешил назад к расписанию. Выбор поездов был широк, и он отметил несколько самых ранних: на Грэнем, Питерборо, Йорк, Дарлингтон, Дарем, Ньюкасл, Данди, Арброт, Монроуз, Стоунхейвен, Абердин… А куда все же не сможет довезти тот поезд дальнего следования? Во всяком случае, решено, что завтра какой-то конкретный поезд унесет его от прежней жизни, наверное, навсегда. Но пока, думал он, еще продолжается старая жизнь, и он не в силах представить, что все эти великие замыслы, эти смелые действия, вроде съезда с квартиры, — это его реальный выбор. Еще не слишком поздно, еще можно вернуться, позвонить Лили, позавтракать вместе. Не вера ли в это позволяет ему разглядывать расписание и выбирать поезд? Пока это не так мучительно, как будет после окончательного решения. Пока еще он балансирует между старой лондонской жизнью и будущим. Наверное, наступит момент, когда равновесие нарушится и чаша весов начнет клониться в сторону второго, другие места и другие люди станут реальностью, а Лондон, Джерард и Лили станут воспоминанием. Когда это произойдет? Когда он сядет в поезд, когда поезд тронется, когда прибудет на станцию и он будет стоять на вокзале в Ньюкасле и искать выход, когда он выйдет на улицу и зашагает, спрашивая себя, куда направиться? Или позже, когда заговорит с кем-то, кто отнесется к нему со вниманием, хотя бы это был всего лишь мелкий чиновник? Или когда он найдет друга? Ах, друг… Возможно, на то, чтобы чаша весов перестала склоняться то к югу, то к северу, уйдет много времени — или это произойдет очень быстро. Возможно, он встретит в поезде кого-то, кто изменит его жизнь.

Ниже свистков и сипения локомотивов, громких объявлений об отправлениях, стука багажных тележек, птичьего щебета человеческих голосов и стремительного шарканья бесчисленных подметок лежало подобие тишины, как ясная полоса под слоем тумана. Гулливер нашел свободную скамью и, посидев некоторое время в неподвижности, впал в легкую сонливость. Да, подумал он, это место напоминает церковь, помещение для медитации или, пожалуй, греческую православную церковь, где можно ходить и зажигать свечи. Интересно, когда открывается бар? Он немного помедитировал, наблюдая за тем, как его мысли сначала скачут, а потом медленно плывут. Может, он только сейчас начал осознавать по-настоящему, что значит быть безработным, когда уже устал от попыток найти работу и перестал пытаться, просто бесцельно сидишь, не имея желания что-то делать или идти куда-то. Наверное, пялился бы в телевизор, будь такая возможность. Тут Гулливер почувствовал, что кто-то сидит рядом с ним на скамье, мужчина. Они окинули друг друга быстрым взглядом. Человек был без пальто, в древних джинсах и мешковатом, видавшем виды пиджаке поверх фуфайки, покрытой пятнами. Худое лицо, жидкие волосы, многодневная щетина на щеках, серая шея. В руках что-то вроде бутылки сидра, к которой он время от времени прикладывался. Руки, торчащие из слишком коротких рукавов, были распухшие, красные, как клешни, и тряслись. Глаза, как увидел Гулливер, когда сосед посмотрел на него, были водянистые, веки красные, словно вывернутые. Гулливер инстинктивно отодвинулся от него. Хотел сказать ему что-нибудь, но не знал что. Он был расстроен, испуган, раздражен.

Наконец человек проговорил:

— Холодновато, да!

— Да.

— Это все ветер.

— Да, ветер.

— И снег, да?

— И снег.

Они помолчали.

— В Бога веришь?

— Нет, — ответил Гулливер, — а ты?

— Верю, но не в логику вещей.

— Почему не в логику?

— Если Бог существует, все должно быть о'кей, так? Но все дрянь. Мы дрянь. Ты и я, что сидим здесь, дрянь.

— Не думаю, что мы дрянь, — сказал Гулливер. — Мы просто неудачники.

— Неудачники, как же! Нет, я не неудачник, а сущий подонок. Вот почему я верю в Бога.

— То есть? — не понял Гулливер.

— Ну как же? Соображай. Грехи довели тебя до такого положения. Насчет этого я все знаю. Если б не верил в Бога, давно бросился бы под какой-нибудь из тех поездов. Куда все-таки едешь?

— В Ньюкасл, искать работу.

— В Ньюкасл? Ты спятил? Нет там работы, зато прорва чертовых углекопов, они тебе глаз вышибут.

— Ты, наверное, тоже без работы? — спросил Гулливер. Глупый вопрос, но ему не нравился тон, каким говорил незнакомец, к тому же он и сам уже думал о ньюкаслских шахтерах.

— Работу? Что это такое? У меня одна работа: найти, где провести ночь.

— Где ты живешь?

— Живу, разве это жизнь? В настоящий момент — здесь.

— Хочешь сказать?..

— Здесь, на этом чертовом вокзале. Понимаешь, мотаюсь, потому что тебя заприметили, с одного вокзала на другой. Паддингтонский, Виктории, Ватерлоо, всюду одинаково, всюду гоняют, приходится ходить, пока что-то не откроется. Даже в паб не пускают, если грязный, как я. И они называют эту страну Англией!

— Семья у тебя есть? — безнадежно спросил Гулливер.

— Семья? Они мне сказали: «сгинь с глаз долой», я и сгинул! Стоит покатиться вниз, уже не можешь остановиться, не получится даже вернуться обратно туда, откуда началось падение. А когда оказываешься на дне — выхода нет. О господи! Я скоро сдохну от холода, точно. Ты веришь в ад?

— Да. Мы уже в нем находимся.

— Ты чертовски прав.

Гулливера охватила смертельная тоска. Надо же было так случиться, что ему встретился этот жалкий бродяга! «Не получится даже вернуться обратно туда, откуда началось падение». Может, когда-нибудь он тоже станет таким, думал Гулливер, может, даже раньше, чем воображает, должно быть, это его альтер эго, что-то ужасное и пророческое, которое выползло из его подсознания и сидит сейчас рядом! И чего этот бродяга привязался к нему? Только заставляет его чувствовать себя не просто несчастным, но ничтожным, дрянью, как он сказал. Чаша весов, которая обещала склониться к чему-то положительному, по крайней мере к скромной пристойной жизни, клонится, похоже, к тому, чтобы возненавидеть себя не только в себе, но и в других людях! Этот человек может быть невинным, как Христос, но он видит в нем причину того, что зло в нем самом. Почему он не пожалеет беднягу? Нет, ему его не жалко и не хочется жалеть, и, конечно, он не невинен, ненавидит его, а он его. Толкнуть бы его под поезд.

Тут в голове Гулливера зародилась кошмарная мысль: «Нужно отдать ему свое пальто!» Будто какая враждебная сила внушила ее. Верно, он столкнулся с бесом в обличье бродяги. Ибо мысль отдать пальто не имела ничего общего с порывом доброты, навязчивая, иррациональная, своего рода шантаж. Если не отдаст свое пальто, его будет преследовать неудача во всем, он никогда не найдет работу, сопьется, дойдет до такого же состояния, что это пугало, сидящее рядом. Тогда как если отдаст его этому зловещему черту, все будет хорошо и он будет жить без забот всю оставшуюся жизнь. Настал момент делать выбор. Не отдам, подумал Гулливер, плевать, что со мной станется! Конечно, можно купить другое пальто, но такое, как это, небось стоит сейчас слишком дорого и ему не по карману, к тому же он любит его, это его пальто, на кой оно этому прощелыге, он его только пропьет! Но, допустим, он не демон-искуситель, не его альтер эго, допустим, он Христос собственной персоной, желающий испытать его, а-а, проклятье, да если он лишь тот, кем кажется: нищий несчастный невезучий малый, каким он сам может стать однажды, просто несчастный случайный встречный? Жаль, что у него возникла такая мысль, жаль, что он вообще посмотрел на бедолагу, но раз уж он подумал об этом, то не стоит ли так и сделать?

Гулливер встал и расстегнул пальто. Сунул руку во внутренний карман и достал бумажник. Раскрыл, вытащил купюру в пять фунтов. Протянул человеку, который как будто ждал этого, и сказал: «Держи, маленький подарочек, удачи тебе». Потом спрятал бумажник, застегнул пальто и быстро пошел прочь. Он чувствовал боль, гнев и страх. Отойдя подальше, оглянулся. Человек исчез, наверное, побежал куда-нибудь выпить и еще немного сократить свою жизнь. Хорошо было бы отдать бедняге пальто, думал Гулливер, или, скорее, хорошо бы в какой-нибудь другой жизни какой-нибудь Гулливер, конечно, не он сам, смог совершить благородный поступок не задумываясь, не принижая его всяким суеверием. Он сел на другую скамью, прикрыл глаза и уткнулся лицом в ладони.

Через какое-то время, стесняясь своей позы отчаяния, он открыт глаза и несчастно посмотрел сквозь пальцы на грязный бетонный пол, усыпанный окурками и шоколадными обертками. Минуту спустя отвел ладони от лица и слегка выпрямился. Под скамьей валялась непонятная маленькая круглая вещица размером с шарик для пинг-понга. Гулливеру стало интересно, что это такое. Не подымаясь со скамьи, он сунул под нее руку, но смог лишь дотронуться до вещицы кончиками пальцев. Та откатилась в сторону. Определенно, сегодня на него действуют какие-то колдовские силы, подумал Гулливер, надо достать эту штуку, что же все-таки это такое? Он встал и заглянул под скамью. Вещица опять откатилась, случайно задетая кем-то из проходящих. Гулливер опустился на колени и еще раз попытался достать ее, но теперь она лежала дальше, на открытом месте, и в любой момент на нее могли наступить. Встревоженный Гулливер бросился вперед, схватил ее и выпрямился, сжимая в руке. Когда он понял, что это такое, удивлению его не было предела.