– Клейтон? – спросила секретарша. – Это имя или фамилия?

Было почти три часа. Я бесцельно покатался по городу, прокручивая в голове видеозапись, снова набрал Кимболла и оставил еще одно сообщение, в котором просил его встретиться со мной в колледже, где я буду «болтаться» до вечера, в моем кабинете. В мои планы не входило рассказывать ему в подробностях все, что видел, – я просто хотел заронить в его голову мысль о Клейтоне как о возможном подозреваемом, за которым нужно установить слежку, как о литературном персонаже, который переписывал мою книгу. Я постарался говорить ровно, без ажитации и дважды повторил «болтаться», чтоб он не решил, будто я совсем свихнулся.

Затем позвонил на работу Элвину Мендельсону и удивился, когда тот ответил. Он был холоден, и во время короткого разговора, призванного пометить территорию, выяснилось, что Эйми Лайт не появилась ни на одной из двух запланированных консультаций и вдобавок не предупредила о своей «неявке», после чего он добавил: «Эта девушка чрезвычайно непрактична», а когда я возразил: «Это потому, что она пишет диссертацию не по Чосеру?», он ответил: «Не стоит преувеличивать свое значение», на что я сказал: «Это не ответ, Мендельсон», после чего мы оба повесили трубки.

Ощущая нехватку храбрости, я аккумулировал все внутренние ресурсы, чтобы зайти в приемную и встать к стойке любезной и жизнерадостной секретарши, сидящей у компьютера, и попросить ее найти имя и контактную информацию одного студента, чтоб я мог с ним связаться, поскольку, печально признал я, мне придется отменить встречу. Но, даже пребывая в полной растерянности, я понял, как только выдавил из себя имя (если нет человека, откуда возьмется имя?) «Клейтон», что больше у меня ничего нет. Фамилию свою он не назвал.

Однако колледж был маленький, и я решил, что Клейтон – имя достаточно редкое и вычислить его не составит особого труда. Секретарше показалось странным, что я не знал фамилии своего студента, и я небрежно повертел рукой, когда она отметила это упущение; жест призван был объяснить мою рассеянность, мою занятость и нетривиальную жизнь знаменитого писателя, на которого нельзя положиться. Что-то заставило нас обоих искусственно рассмеяться, и это расслабило меня, но совсем ненадолго. Казалось, она привыкла к подобным ситуациям – среди местных преподавателей наверняка попадалось немало безумных растяп, не способных запомнить имена своих студентов. Я задумался о том, что вступаю в ту пору жизни, когда помощи приходится просить у людей, которые вдвое тебя моложе. Секретарша же повернулась к компьютеру и положила руки на клавиатуру.

– Тогда мы сделаем поиск по имени. («Я ваш большой поклонник, мистер Эллис»)

Я произнес имя по буквам, исправив ее (она почему-то думала, что оно начинается не с «си», а с «кей», впрочем, кто сказал, что это не так?), она впечатала его в строку поиска, нажала «ввод» и откинулась на спинку кресла.

Судя по ее лицу, можно было подумать, будто экран совершенно пустой.

Я уже хотел перегнуться и посмотреть самостоятельно, но тут она нажала еще клавишу-другую.

Когда она несколько раз вздохнула, я понял, что ситуация усложняется. (Не стоило тебе приезжать в округ Мидленд. Надо было остаться в Нью-Йорке. Навсегда.)

– Ни одного Клейтона я не нашла, – сказала она, наморщив лоб. («Я здесь учусь»)

– Он сказал, что учится на первом курсе, – бестолково добавил я. – Может, проверите еще раз?

– Понимаете, мистер Эллис, даже если б вы знали фамилию, справочник студентов ничего бы не выдал, потому что Клейтон не значится нигде.

– Это чрезвычайно важно.

– Я понимаю, но Клейтон нигде не значится, – повторила она.

– Проверьте еще раз, пожалуйста.

Секретарша криво ухмыльнулась, но у нее это получилось как-то мило и сочувственно.

– Мистер Эллис… – (И как это меня бесило, что желанные молодые женщины теперь звали меня мистером.) – Справочник студентов – вы в курсе, что это такое? – подтвердил, что среди студентов этого колледжа ни одного Клейтона, будь то его имя, фамилия или отчество, не числится.

Этот факт, как и тон, которым она все это произнесла, поверг меня в немой шок: входя в приемную, я уже должен был знать, что найти Клейтона – затея маловероятная. Поиск по базе данных кое-что прояснил, но теперь опять придется начинать все сначала. Я медленно отошел от конторки, а секретарша продолжала внимательно изучать меня, как будто черты мои рассеивались, переходя в другой мир. Поскольку я тратил ее время, не давая никаких объяснений, она напряглась и насмешливо так сказала:

– Мистер Эллис, с вами все в порядке?

Но забота ее была совершенным притворством, хотя она искренне старалась изобразить спонтанность.

Я не мог позволить новому препятствию деморализовать меня. Нужно было усвоить эту информацию и как-то ее применить. Теперь я знал – наверняка – кое-что про парня, зовущего себя Клейтоном, который был у меня в кабинете, и на переднем сиденье машины Эйми Лайт, и в моем собственном доме. Теперь я знаю, что он мне соврал, а что еще хуже – и от этой мысли заранее пробирала дрожь – он еще не до конца осуществил свой замысел. У меня кружилась голова, мышцы болели от недосыпания, я ничего не ел, кроме смазанного сыром крекера в библиотеке Бакли прошлым вечером, и, выйдя из приемного отделения, я уставился на площадь – плоский центр кампуса. Утро было теплое, воздух стоял неподвижно, но вот легкий ветерок подхватил ржавые листья, ковром покрывавшие поле, и очистил зелень газона. Для методичного и рационального обдумывания вопросов было слишком много, и все – чересчур абсурдные. Сегодня вторник – это единственный верный факт. Стоять на крыльце приемного отделения – с потерянным видом пялиться на одинокого тощего пса с банданой на шее, разнюхивающего что-то возле «Балагана», – больше было нельзя. Я направился к студенческой парковке в надежде обнаружить если не кремовый «450SL», то хотя бы «БМВ» Эйми Лайт. Это был единственный план, способный вывести меня из ступора. Солнце отсвечивало от белого купола факультета искусств. И вдруг небеса стали темнеть. Бабье лето улетучилось моментально.

Студенческая парковка располагалась за Амбаром, и, когда я проходил под черной аркой ворот из железного дерева, мне сделалось дурно от внезапно нахлынувшей волны панического страха, но это быстро прошло. Я пришел в себя и начал проглядывать ряды бессистемно припаркованных машин, и жуткое беспокойство снова охватило меня, когда я почувствовал морской бриз, зная, что это запах Тихого океана, до которого тысячи миль, и облака понеслись вспять, а над немощеной пыльной стоянкой высоко закружили вороны. Температура, казалось, падает на градус в секунду, и, глядя на пару сотен припаркованных машин, я вдруг понял, что выдыхаю пар. Рядах в трех передо мной, кажется, мелькнуло что-то белое, и я пошел туда, спотыкаясь и хрустя гравием.

Когда я проходил мимо студента, натирающего «вольво» – ровно в этот момент, – кто-то включил ветродуй.

Порыв ледяного пронизывающего ветра обжег кампус.

Лежащие повсюду кипы опавших листьев взорвались, а затем вдруг с бешеной скоростью завертелись воронками. Я с трудом передвигал ноги, и куртка на спине билась, как бешеная птица. Встречный ветер врезался ножом.

Проклятые вороны кружили уже прямо надо мной, и пронзительные их крики заглушал рев ветра, хлеставшего флаг на звучно гудевшем флагштоке. На секунду притихло, но потом новый жуткий порыв буквально выпихнул меня с парковки, и когда я увидел, как напуганные студенты, гримасничая, бегут в ближайшие здания, то пригнул голову и, пошатываясь, двинул против ветра, ища укрытия в местном кафе, и, встав под навесом, схватился за деревянный столб, но потом сдался, и меня отшвырнуло к стенке. Ветер набросился с такой силой, что опрокинул стоявший рядом со мной торговый автомат. Прищурившись, я поднял голову и увидел, как стрелки на башенных часах качаются, словно маятники. Ветер прямо-таки рычал, и это было слышно довольно отчетливо. (Я зажмурился, обхватил себя руками и спросил себя, минуя сознание: что это за ветер? И так же бессознательно откуда-то выплыл ответ: это крик мертвеца.) И когда я решил прекратить поиски машин и удалиться в Амбар, в безопасность расположенного там кабинета, в ту же секунду ветер стих и на кампусе зазвенела тишина.

В голове лихорадочно бились мысли: (Ветер заставил тебя уйти с парковки) (Потому что он не хотел, чтобы ты нашел машину) (Ты научишься жить без любимых людей) (Отец так и не смог) (Но ветер стих: пора бы и выпить) Дрожа всем телом, взбирался я по скрипучей лестнице, привыкая к теплой пустоте Амбара. Я отпер свой кабинет и, наступив на кипу рассказов, которые подсовывали мне под дверь, тут же вспомнил, что последний раз был здесь на Хэллоуин: в тот день Клейтон представился мне; и я подошел к столу и плюхнулся в кресло у окна, выходящего на главное здание, и чуть не заплакал, потому что в тот же день Эйми Лайт прикинулась, будто с ним не знакома. За окном тучи, занявшие было воздушное пространство округа Мидленд, рассеивались, и становилось так ясно, что я видел всю площадь и даже долину за пределами кампуса. На выгоне, возле брезентового тента, паслись кони, и меж огромных дубов и кленов, из которых состоял уводящий к городу лес, маневрировал желтый трактор, и тут я увидел отца, над головой его кружили вороны, с белым лицом он стоял на краю лужайки за площадью, и взгляд его был устремлен на меня, он протягивал вперед руку, и я знал, что, если коснусь этой руки, она будет так же холодна, как моя, и он шевелил губами, и мне было слышно, как он повторяет имя, настойчиво слетающее с его уст. Робби. Робби. Робби.

В дверь кабинета постучались, и отец мой исчез.

Дональд Кимболл выглядел уставшим, и его внимательные, пытливые манеры с прошлой субботы сильно изменились; он был разбит. Я впустил его, он буднично кивнул мне и указал на кресло, в которое плюхнулся, как только я опустил веки в знак согласия. Он вздохнул и откинулся на спинку, осматривая комнату налитыми кровью глазами. Мне хотелось, чтоб он сказал что-нибудь о ветре – пусть хоть кто-то подтвердит его реальность, чтобы потом можно было посмеяться вместе, – но детектив ничего не сказал.

Наконец его сухой голос заполнил кабинет.

– Я здесь никогда не был, – вздохнул он. – В колледже, я имею в виду. Место хорошее.

Я вернулся к столу и сел на место.

– Да, колледж симпатичный.

– А работа здесь не сбивает ваш писательский график?

– Ну, я преподаю тут раз в неделю и приехал, чтоб отменить завтрашнее занятие… – Я сообразил, каким легкомысленным себя выставляю, и тут же начал оправдываться: – То есть к работе я отношусь серьезно, хотя она и не требует от меня больших усилий… ну, понимаете, это, в общем, обычная практика.

Я просто сотрясал воздух. Хотелось еще потянуть.

– Это довольно просто.

Мне уже было не усидеть – я слишком нервничал, – и я зашагал по кабинету, делая вид, будто чего-то ищу. Я нагнулся, чтоб собрать рассказы, и остолбенел: деревянный пол покрывали пепельные следы.

Те же следы, что появились на темнеющем ковре на Эльсинор-лейн.

Я сглотнул.

– Почему?

– Что… почему? – Я оторвал глаза от следов и положил рассказы на стол, стоящий боком к окну.

– Почему это так просто?

– Потому что я произвожу на них впечатление. – Я пожал плечами. – Они садятся в классе и пытаются описывать действительность, что получается крайне редко, а потом я ухожу. – Пауза. – У меня получается быть беспристрастным. – Снова пауза. – К тому же мне не нужно думать о стаже.

Кимболл не сводил с меня глаз в ожидании, когда же закончится эта жалкая прелюдия. Я заставлял себя не смотреть на следы. Наконец Кимболл прочистил горло.

– Я получил ваше сообщение, простите, что не сразу отреагировал, просто, судя по голосу, вы были не слишком обеспокоены, и…

– Однако у меня, пожалуй, есть кое-какие новости, – сказал я, снова усаживаясь. (нет у тебя никаких новостей)

– Да, вы так и сказали. – Кимболл медленно закивал, – Но, хм… – Он замолк, о чем-то задумавшись.

– Хотите выпить? – вдруг спросил я. – А то у меня вроде есть где-то тут бутылка скотча.

– Нет-нет, все нормально. – Он помолчал. – Мне нужно ехать обратно в Стоунбоут.

– А что случилось в Стоунбоуте? – спросил я. – Погодите, не там ли живет Пол Оуэн?

Кимболл снова тяжко вздохнул. Он был одинок и печален.

– Нет, это не там, где Пол Оуэн.

Я помолчал.

– Но ведь Пол Оуэн… в порядке?

– Да, он-то в порядке, хм… – Наконец Кимболл набрал воздуха и посмотрел мне прямо в глаза. – Видите ли, мистер Эллис, прошлой ночью в Стоунбоуте произошло нечто, – он вздохнул, решая, стоит ли продолжать, – что, скорее всего, изменит направление расследования, о котором я рассказал вам в субботу.

– А что случилось? – спросил я.

Кимболл взглянул на меня решительно:

– Произошло еще одно убийство.

Я переварил информацию, кивнул и заставил себя спросить:

– Кто… жертва?

– Мы не знаем.

– Я не… понимаю.

– Обнаружены только отдельные части тела. – Он разнял сложенные в замок руки и раскрыл ладони.

Я уставился на его ногти. Они были обкусаны.

– Это была женщина, – все вздыхал он. – Я проторчал там весь день и не хотел вас беспокоить, потому что это преступление не укладывается в нашу предыдущую версию.

– То есть…

– Его нет в книге, – произнес он. – Убийства, которые мы расследовали в округе Мидленд с начала лета, были, как нам казалось, в конечном счете связаны с книгой, вот, а это… это не связано. – Он посмотрел через мое плечо в окно. – Имеются существенные отклонения.

Я был отрезан: моментально. Теперь я сам по себе. Рассказывать Кимболлу о Клейтоне смысла не было. Это уже не имело значения. Казалось, что Кимболл уже выбросил меня из головы. По его лицу понятно было, что сюжетная линия потеряла для него всякий смысл.

– Место преступления – убийства, которое вдребезги разбило нашу версию, – в мотеле «Орсик», что прямо у хайвея в Стоунбоут, было обставлено с дьявольской изобретательностью. Там были веревки и части тела, выложенные возле зеркал; голова и руки отсутствовали, стены забрызганы кровью; многое указывало на то, что на каком-то этапе в ход был пущен паяльник; кости обеих рук сломали еще до того, как сняли с них кожу, туловище нашли в душевой кабинке, а стену над заваленной внутренностями кроватью украшало громадное лицо, нарисованное кровью жертвы, а под ним сочились кровавые каракули: «Я вернулся». И снова никаких отпечатков. Никто даже не знает, кто и как занял эту комнату… горничная… она… – Голос Кимболла угасал.

В кабинете стало темнеть; я протянул руку и включил настольную лампу с зеленым абажуром, но светлее от этого не стало.

Пока я слушал Кимболла, сердце мое то заходилось, то останавливалось.

Несмотря на то что сцена преступления осталась нетронутой, криминалисты не нашли даже смазанных отпечатков, не обнаружили никаких следов или волокон, а серолог, изучавший траектории фонтанов крови и раны, нанесенные при попытке защититься, не нашел ни капли крови, которая не принадлежала бы жертве, что, принимая во внимание особую жестокость убийства, ситуация чрезвычайно редкая. Дознаватели уже разошлись по округе собирать показания, к работе привлекли экстрасенса. А поскольку данное преступление не было описано в моей книге, версия следствия разваливалась на ходу.

С подмышек текло.

Весть эта не принесла мне облегчения, (Эйми Лайт пропала) потому что хоть преступление это и не входило в «Американского психопата» издания «Винтедж», некая деталь не давала мне покоя. В описании Кимболла брезжил намек на что-то, с чем я уже однажды сталкивался. Я немедленно сфокусировал взгляд на следах. Голос Кимболла то затихал, то всплывал снова. – …идентификация личности займет как минимум неделю… может, дольше… может, вообще не удастся… в общем, ситуация из серии поживем – увидим…

Его стоицизм должен был меня утешить, и, полагаю, Кимболл считал, что снимает с меня непосильный груз и что я могу успокоиться. Но по мере того, как он рассказывал – мягким голосом, призванным избавить меня от стресса и чувства вины, – страх мой усиливался все больше. Что же я мог ответить на это? Кимболл терпеливо ждал, осведомившись, по какому, собственно, вопросу я звонил, но ответом ему было молчание. Когда я понял, что мне нечего ему предложить – ни доказательств, ни даже имени, кроме сомнительной формулировки «молодой человек, похожий на меня», – я даже зарделся. Когда он понял, что у меня для него ничего нет – что я ушел в несознанку, – он вернулся к попыткам обработать то, что навалилось на него сегодня утром в мотеле «Орсик». У него не осталось ко мне вопросов. У меня не было для него ответов. Нас свела цепочка бессмысленных совпадений, вот и все. Никакой связи не наблюдалось. И пока мы оба молчали о своем, сознание мое ширилось возможными вариантами, поделиться которыми с детективом я не мог.

Парень воплощает в жизнь мою книгу. Но имени его я не знаю.

Он был в моем доме. (Но не признался в этом.) Он сидел в машине Эйми Лайт. (А ты уверен, что его действительно видел?) Он был связан с девушкой, с которой у меня тоже были некие отношения. (Расскажи об этом. Признайся в адюльтере. Пусть Джейн узнает. Лишишься всего.) Еще он есть на видеозаписи, сделанной в ночь, когда умер мой отец, двенадцать лет назад. (Но не забудь, что на видео ему столько же лет, сколько теперь. И это самая существенная деталь. Она-то и даст толчок всему делу. И прежде всего будет использована против тебя.) В конце концов, самым законным обоснованием моего молчания явился страх, что Кимболл сочтет меня сумасшедшим. (Как? Дождь? Значит, ветер не дал вам осмотреть парковку? А что вы искали? Машину несуществующего студента? Призрак? Некто ездит на такой же машине, как у вас в студенческие годы, и…) Еще одно жуткое ощущение: я постепенно привыкал к нереальности ситуации.

Она напрягала, но в то же время высвобождала. Последние день и ночь были настолько за пределами любых прежних переживаний, что в страхе появились низкочастотные и весьма ощутимые прослойки радостного возбуждения. Я больше не мог отрицать, что пристрастился к адреналину. Приливы тошноты стихали, и место их занимало безумное головокружение. Когда я попытался «восстановить» «события» «по порядку», то просто рассмеялся. Я жил в кино, в романе, в дурацком сне, написанном кем-то другим, и разложение мое начало поражать – ослеплять меня своим блеском. Если бы всем оборванным концам в этом выворотном мире было хоть какое-то объяснение, я б и действовал соответственно, (но какие тут могут быть объяснения, ведь объяснения – такая скучища, верно?) хотя на данном этапе – пусть лучше болтаются в лимбе неопределенности.

Кто-то пытался проиграть твой роман в реальности.

А разве не то же делал ты сам, когда писал эту книгу? (Но эту книгу написал не ты) (Эту книгу написало нечто, но не ты) (А теперь отец хочет обратить твое внимание на важные вещи) (Но что-то ему мешает) (Ты придумываешь книгу, но иногда фантазии становятся реальностью) (Когда ты посвящаешь жизнь литературе, то сам становишься персонажем) (Писатель всегда будет отрезан от реальной жизни просто потому, что он писатель) – Мистер Эллис? – позвал Кимболл откуда-то издалека.

И я сгустился обратно в комнату. Он уже стоял, и глаза наши пересеклись, когда я поднялся, но дистанция чувствовалась. Мы пообещали дать знать друг другу, если что-нибудь «произойдет» (было выбрано именно это очаровательно неопределенное слово), я проводил Кимболла до двери, и след его простыл.

Только закрыв дверь, я заметил рядом с пепельными следами большой коричневый конверт; он лежал на полу, и до этого я его не видел. (Потому что его там не было, так ведь?) Мозг поежился: теперь может быть все, что угодно.

Я долго пялился на конверт, тяжело дыша.

Приблизился к нему я не с тем легким предубеждением, которое испытывал обычно, когда какой-нибудь студент передавал мне свой рассказ, но с особенным трепетом, пронизывающим все мое тело.

Прежде чем взять конверт, мне пришлось сглотнуть.

Я открыл его.

Это была рукопись.

Называлась «Отрицательные числа».

В углу титульного листа нацарапано было «Клейтон».

Не знаю, как долго я там простоял, но мне вдруг срочно понадобилось поговорить с Кимболлом.

Я подскочил к окну и увидел задние фары его седана, уезжающего по Колледж-драйв, а вдали, над долиной, прожекторы военного вертолета обшаривали пустеющий лес.

На улице уже совсем стемнело.

Но что же я хотел спросить у Кимболла? Когда я понял, что это был за вопрос, меня снова как парализовало.

Ты поедешь навестить квартирку Эйми Лайт, расположенную в полумиле от колледжа в квартале неуклюжих кирпичных бунгало для аспирантов, скобой ставшем вокруг парковки, поросшей окрест соснами. Ее машины там не будет. Ты покружишь по парковке, но «БМВ» так и не найдешь (потому что машину увезли от мотеля «Орсик» и где-нибудь притопили), и ладошки вспотеют так, что руль будет проскальзывать. Луна станет зеркалом, отражающим все, над чем нависла, и ночной воздух пропитается запахом тлеющих листьев, и слишком быстро миновавший день промелькнет у тебя в голове. Ты припаркуешься на ее пустом месте, выйдешь из «порше», посмотришь на темные окна, и слышно будет только уханье филинов и крики затерянных в холмах Шерман-Оукс койотов, которые вылезают из своих нор и перекликаются, стремясь к ловящим свет водоемам, и где бы ты ни оказался, всегда за тобой будет следовать запах Тихого океана. Ты подойдешь к двери и остановишься, потому что открывать ее ты на самом деле не хочешь, но, подергав ее без толку, ты сдашься и пойдешь к боковому окну и заглянешь в него, (потому что тебе нужно быть много храбрее, чем ты есть) и в свете мерцающего на столе компьютерного экрана увидишь стопку бумаг, пачки «Мальборо», фонарь-молнию рядом с напольным матрацем, индийский коврик и потертое кожаное кресло, сваленные в кучу компакт-диски возле древнего бум-бокса, отпечаток Дианы Арбус в рамочке, чиппендейловский столик (единственная уступка ее воспитанию) и стопки книг, настолько высокие, что их корешки похожи на обои, и пока ты осматриваешь пустую комнату, что-то вдруг как прыгнет на подоконник и рыскнет на тебя, и ты вскрикнешь и отпрянешь, а потом сообразишь, что это всего лишь ее оголодавшая кошка бьет лапой по разделяющему вас стеклу, и ты поспешишь обратно к машине и уже снизу заметишь, что морда ее в запекшейся крови, и она будет колотиться в окно, но ты уже будешь выруливать с парковки, желая отправиться в мотель «Орсик» в Стоунбоуте, но туда сорок минут езды, и тогда ты не успеешь на встречу с Джейн, а ведь у вас сегодня назначен сеанс парной терапии, хотя, конечно, теперь это уже просто отговорка. И тебе снова страшно, потому что еще не время пробуждаться от этого кошмара. И даже если бы ты мог, ты знаешь, что тебя ждет еще много таких.

А Кимболла я хотел спросить вот о чем: был ли у туловища, найденного в душевой кабинке мотеля «Орсик», пирсинг на пупке?