Они прибыли в пансион Зюскинд в Швабинге. Пансион держала Карлотта Зюскинд, тетушка Иоахима. Катарина Уэллвуд, будучи немкой, представляла себе пансион суровым, безукоризненно чистым жилищем, где все стоит навытяжку и где строго по расписанию подают безвкусную здоровую еду. Лотту Зюскинд Катарина видела высокой дамой в черном — безукоризненно белый воротничок, на поясе цепочка с ключами, глянцевый узел седеющих волос. Олив ожидала чего-то менее строгого и более розового — ее воображаемая Лотта Зюскинд ходила в свежем фартучке, обтягивающем пышную грудь, и пекла булочки для счастливчиков-жильцов. На самом деле тетушка Иоахима Зюскинда оказалась довольно молодой, хоть и была матерью двух дочерей-подростков, Элли и Эмми. Она была угловата и костлява, с копной косматых жестких волос и острым, немножко ведьминым подбородком, а одевалась в летящие блузы и юбки до полу. Пансион же оказался лабиринтом строений, которые когда-то, возможно, были стойлами или молочными: их соединяли многочисленные балконы и коридоры. Дороти и Гризельде выделили две смежные комнатки в мансарде, скупо обставленные — матрасы на деревянных рамах, простые деревянные столы, муслиновые занавески, пышные перины. Стены были покрашены в яблочно-зеленый цвет, а двери, рамы и балки — в горчично-желтый. Интересно, подумала Дороти, обычное ли это дело в Германии. Гризельда знала, что нет. Чарльз уже бывал тут, и Лотта приветствовала его радушно, как блудного сына.

В пансионе было шумно и весело. Тут жили самые разные люди. Например, двое очень крупных мужчин, брюнет и рыжий, с огромными шевелюрами и спутанными всклокоченными бородами. Они сидели без пиджаков в углу столовой и спорили о чем-то — Гризельда попыталась понять южнонемецкий акцент и незнакомые слова и решила, что о космосе. Еще были двое застегнутых на все пуговицы, чрезвычайно аккуратных мужчин с прилизанными черными волосами и небольшими усиками. Оба носили пенсне в черной оправе, с крохотными круглыми ручками на окулярах, которые смотрелись как луны при планетах. Эти двое приходили и уходили — предположительно на работу, — но за ужином присоединялись к спорам о космосе. Еще в пансионе жили три молодые женщины — студентки одной из независимых художественных школ для женщин. В Баварскую королевскую школу искусств принимали только мужчин. Одна из молодых женщин явно была состоятельной — у нее было множество платьев, элегантные шляпы и затейливые прически. Другие две девушки носили заплатанные, заштопанные практичные одежды. Все три много смеялись. В пансионе вечно пахло краской и растворителем. Когда вечером вернулись домой Элли и Эмми, они оказались точным подобием трех жиличек, только моложе. Обе девочки были похожи на мать — такие же костлявые, хорошенькие, как-то располагающие к себе. Они непринужденно и остроумно болтали с жильцами. На девочках были простые платья, а поверх — фартуки в разноцветных потеках краски. Девочки бросились на шею Чарльзу, словно родственнику или старому другу семьи, и удивились, когда Чарльз представил им Гризельду как свою сестру. «Мы и не знали, что у тебя есть сестра», — сказали хором Эмми и Элли и расхохотались. Гризельде стало не по себе. Дороти не понимала ни слова из разговора, и ей было тем более не по себе. Комната гудела от болтовни и споров, а когда тебе семнадцать лет и ты впервые за границей, немудрено почувствовать, что смеются именно над тобой и что всеобщая дружба задумана с одной целью — исключить тебя из общего круга. На миг Дороти задумалась, остолбенев от всего этого шума: зачем она так резко прервала заведенный ход своей жизни — чтобы притащиться сюда и чувствовать себя полностью потерянной? Ее спас Тоби Юлгрив, также чужой в этом мире: он читал по-немецки, как положено хорошему фольклористу, но не владел разговорным языком и никогда не встречал баварцев.

— Я уверен, дня через два-три мы полностью освоимся, — сказал он Дороти. — И все это станет для нас совершенно обычным.

Оказалось, что в обед пансион открыт для самой различной публики из числа завсегдатаев кафе — художников, богемы, студентов, мистиков-скитальцев и анархистов. Вечером все постояльцы ели вместе за большим круглым столом с очаровательного сервиза с цветочной каймой. На ужин подали суп, битком набитый капустой, сосиски, большие свиные отбивные, гору картошки и восхитительный десерт из красных ягод и сливок. Пиво подавалось на стол в изобилии в больших глиняных кружках. После ужина один из аккуратных мужчин играл на флейте, одна из студенток-художниц пела хрипловатым голосом, а жильцы отбивали такт пальцами и ногами. Под конец запели все: бороды мотались в воздухе, горла раздувались. Тоби выпил несколько кувшинов пива и влился в общий хор, подпевая без слов. Дороти сослалась на головную боль и ушла спать.

Заснуть в чужой комнате, в непривычной постели нелегко. Дороти ворочалась, ерзала, задремывала и, вздрогнув, пробуждалась. Она видела узкий изогнутый месяц, похожий на перочинный нож, сияющий сталью на иссиня-черном небе. Потом послышался странный звук — ритмичный лязг и размеренные шлепки, лязг и шлепки, бум, бум, бум… звуки долго не смолкали, а ритм все ускорялся. Помимо этого, скрипели доски кровати, слышались стоны и хихиканье. Потом раздался долгий пронзительный крик, и наступила тишина.

Дороти прекрасно знала (теоретически), что слышит. В отличие от многих своих ровесниц она хорошо представляла себе, как происходит половой акт — в принципе. Дороти наблюдала за собаками и лошадьми. У них это не занимало столько времени. Интересно. Что же происходит? Дороти-естествоиспытатель наблюдала явление, а усталая, измученная девочка хотела только, чтобы соседи еще больше ускорились, окончили поскорее свое занятие и дали ей уснуть. Когда грохот прекратился, раздались неясные голоса. Она задремала. И снова проснулась, когда соседи вновь упоенно загрохотали. Это также было неожиданно и странно. Очень характерно, что Дороти не задалась вопросом, кто грохочет и с кем; ее интересовало только, как это делается и почему именно в таком ритме.

По утрам у девочек были двухчасовые уроки — математика, немецкий, литература. Уроки проходили на балкончике, нависавшем над огородом и чем-то вроде скотного двора. Чарльз на уроки не ходил — он был не школьник, а молодой человек, пусть и с незавершенным образованием. Иногда он спал допоздна, а иногда бродил по улицам и сидел в кафе. После уроков девочки ходили по культурным местам — галереям и музеям, возвращаясь в пансион к обеду, пиву, беседе и послеобеденному отдыху.

Гризельда видела, что Дороти напряжена, как перетянутый лук. Стоило им оказаться наедине, Дороти говорила Гризельде: «Мы должны найти его, мы должны его искать, мы за этим сюда приехали». Она умоляла Гризельду спросить тетушку Лотту про марионеточника Ансельма Штерна, а Гризельда все колебалась. Она стеснялась. У нее был замкнутый характер. Она не знала, как начать. Но через несколько дней, во время особенно оживленного обеда с возникающими там и сям водоворотами споров и взрывами иностранного смеха, тетушка Лотта принесла яблочные пироги и присела на минуту потолковать с Иоахимом.

— Что вы успели повидать? — спросила она. — Античные статуи? Государственный музей? Обязательно отведи всех в новое кабаре, Elf Scharfrichter, оно очень умное и эпатажное. А что хотят увидеть юные дамы?

Дороти поняла большую часть речи тетушки. Она тайно ткнула Гризельду пальцем в бок:

— Скажи ей, — произнесла она, — скажи фрау Зюскинд, что мы хотим увидеть.

— В Англии мы как-то видели кукольный спектакль, — сказала Гризельда. — Кукольника — Puppenmeister — звали герр Штерн. Ансельм Штерн. Он поставил «Песочного человека» Гофмана и «Золушку». Это было… очень интересно. Вы о нем не слыхали?

— О, конечно, — отозвалась тетушка Лотта. — Он знаменитый артист и художник. Марионетки и куклы славятся в нашем городе. У нас есть Пауль Бранн, чьи работы остроумны и волшебны, и еще у нас есть Ансельм Штерн, который создал собственный театр в подвале, он называется «Spiegelgarten фрау Холле», он более мистичен и поэтичен… но все артисты восхищаются друг другом, обмениваются идеями, и все явились в Künstlerhaus на поминки по нашему великому художнику Арнольду Бёклину. Вы видели картины Бёклина? У него было необузданное воображение, фантастические видения… Обязательно сходите в Spiegelgarten.

— Сад зеркал, — шепнула Гризельда на ухо Дороти.

— Фрейлейн Дороти особенно интересуется марионетками?

— Она хочет стать доктором. Это меня зачаровал «Песочный человек».

— Мы сейчас все выясним, нет ничего проще, — сказала фрау Лотта, поднимаясь с места. — Видите вон тех двух молодых людей? Это Вольфганг и Леон, сыновья герра Штерна. Они часто здесь бывают. Вольфганг учится живописи — но не в Мюнхенской школе искусств, у него слишком революционные идеи, он не может сидеть в школе, рисуя коров и ангелов. Еще он помогает с марионетками… он более сатиричен, чем его отец… он работал с труппой Scharfrichter над кукольной пьесой о европейских монархах… «Благородное семейство», в трех сенсациях с прологом… вещь уморительно смешная и опасная… Леон еще учится в школе. Он гораздо серьезнее брата. Я вас представлю.

Тетушка Лотта направилась в другой конец залы, а Гризельда обняла Дороти за плечи. Когда-то — когда они еще были кузинами — из них двоих защитницей была Дороти, она была сильной, ее ничто не могло вышибить из седла. А теперь она сама нуждалась в защите. Встреча с двумя незнакомыми братьями-чужеземцами, безо всякого предупреждения, без подготовки, испугала Дороти. Она побелела и учащенно дышала. Она прошептала:

— Я не знала… Не знала, что у него есть дети… Что он женат…

Вольфганг Штерн был высокий и сутулый, с длинными, тонкими руками и ногами, в свободной блузе с большим вислым галстуком-бабочкой. Его брат, столь же худой, но меньше и аккуратней, был одет в темный, застегнутый на все пуговицы костюм, напоминающий униформу. У Вольфганга длинные черные курчавые волосы стояли облаком вокруг головы; у Леона, который, видимо, был моложе Дороти, но ненамного, была очень аккуратная стрижка и аккуратный галстук. У обоих — большие темные глаза, точно такие же, как у Дороти. Оба юноши были узнаваемы — или так показалось взвинченной Дороти. Эти лица ей знакомы. Она уставилась на них, а потом опустила глаза, чувствуя на себе странно сосредоточенные взгляды братьев.

Говорила Гризельда волнуясь и потому пылко. На школьном немецком она представила Дороти и кратко упомянула о том, что несколько лет назад в Англии они посмотрели представление герра Штерна — его интерпретацию Гофмана и Гриммов, и им очень понравилось.

— Правда? — спросил Вольфганг. Он склонился над рукой Гризельды. — Он будет очень рад это слышать. Как ваше имя?

— Гризельда Уэллвуд. Мы… кузины.

— И одна из вас — надо думать, вы — та самая загадочная красавица, сестра Карла, которого мы встречаем в «Кафе Стефани» и в «Scharfrichter»… Карл как-то загадочно умолчал о том, что у него есть сестра. Мне кажется, он о многом загадочно умалчивает.

— Да, мне в последнее время тоже так кажется, — ответила Гризельда.

— Мы с очень большим удовольствием, — продолжал Вольфганг, — пригласим вас на одно из представлений нашего отца. Может быть, Карл и герр Зюскинд также захотят пойти? И другой ваш спутник — герр Юлгрив? Отец будет польщен.

Он не сводил глаз с Гризельды. В этом не было ничего особенного. Многие молодые люди упоенно любовались бледным и прекрасным лицом Гризельды. Но для Дороти — волнение не отбило у нее наблюдательности — удивительно было, что Гризельда отвечала тем же. Она тоже пристально глядела на Вольфганга. Она опускала глаза, разглядывая стол, а потом вскидывала их и смотрела прямо в глаза Вольфгангу, слегка приоткрыв рот. От другого столика подошел Тоби Юлгрив; он беседовал с Иоахимом и Карлом и тоже заметил пристальные взгляды Вольфганга и Гризельды. Тоби знал, что Гризельда влюблена в него, — давно знал и хранил молчание. Но в последнее время, когда Олив Уэллвуд стала приземистей и сердитей, а Гризельда расцвела, Тоби стал задумываться: а что, если… а вдруг… Так что ему было не очень приятно видеть улыбку немца, набивающегося в друзья. Тоби сдержанно согласился, что визит в Spiegelgarten, возможно, доставит им всем удовольствие. Он заговорил о том, что ему запомнилось из постановок Штерна. Особенно замечательна была красивая марионетка-автомат в «Песочном человеке». Она была искусственной по-другому в мире искусственно сотворенных актеров. Тоби произнес все это на смеси английского и немецкого, и Вольфганг ответил так же.

— Я немного жалкий в английский иметь, — сказал он Гризельде. — Вы меня больше учить должны.

Леон, как и Дороти, ничего не говорил, только смотрел.

Потом, в спальне Дороти, девочки обсудили братьев Штерн. Гризельда была в полном восторге. Она сказала, что это замечательно, когда у тебя вдруг нашлись два таких интересных брата. Дороти сидела словно окаменев, и в глазах у нее стояли слезы.

— Не замечательно. Лучше б я вообще сюда не приезжала. Лучше бы все это никогда не случилось. Я хочу, чтобы всё, и я тоже, было как раньше.

Гризельда тут же преисполнилась сочувствия и сказала, что не нужно идти в Spiegelgarten, если Дороти не хочет.

— Нужно, — мрачно сказала Дороти. — Вся эта каша просто невыносима. Я думала, если выясню… про него… то у меня в голове прояснится. Но теперь я вижу, что от этого может выйти только еще большая каша и неразбериха.

Дороти никак не могла уснуть. Перина казалась тяжелой и жаркой. Дороти вдруг затосковала по «Жабьей просеке». Она неотвязно думала про оставшегося там брата, Тома, и его золотую, слегка раздражающую, невинность. Том был неотъемлемой частью ее представления об английском семействе: дети носятся на свободе в совершенно безопасном лесу, испещренном пятнами солнечного света, и родители встречают улыбкой их, запыхавшихся и исцарапанных, когда они возвращаются из древесного дома с его незатейливыми секретами. Они были одно — как единая нитка разнокалиберных бус, занятые своими делами дети, все одинаковые, все разные, как это всегда бывает с детьми; их всех поглощала повседневная жизнь, всех едва заметно ограничивала, сдавливала — но это ощущение теперь казалось Дороти непозволительной роскошью. Дороти знала весь сад, все лестницы в доме, свою спаленку и древесный дом — как собственное тело, как упругость волос под щеткой, худые ноги, жилистые руки. Только вот все было не тем, чем казалось. Виолетта не была старой девой и тетушкой. Филлис была сестрой лишь наполовину; сердитая Гедда, обожающая совать нос не в свое дело, оказалась проницательней Тома и Дороти, а они, старше и главнее, не знали ничего. Дороти изо всех сил думала про Тома, чтобы не думать про Хамфри и Олив, прошлых и настоящих, реальных и воображаемых. Длинноногий Том бежит, бежит деловито и бесцельно. Он почувствовал, что «сад Англии» на самом деле — в Зазеркалье, шагнул туда и решительно отказался возвращаться. Он не хотел взрослеть. Дороти всегда знала, что ей предстоит повзрослеть, а раз так, ей хотелось поскорее вырасти и покончить с этим. Правда, она думала, что брату может сойти с рук упрямое неведение, и почти завидовала ему. Холмы Даунса кишели молодыми и не очень молодыми мужчинами в бриджах и твидовых куртках, с удочками и ружьями, в льняных шляпах с обвислыми полями; они передвигались от паба к пабу и вели многозначительные разговоры о форели, погоде и болезнях деревьев.

Почти оплакивая Тома, Дороти подумала, что он ей не в большей и не в меньшей степени брат, чем эти два темноволосых немца — заигрывающий и молчаливый. Впрочем, нет, это неправда. С Томом у них была общая жизнь. Они «играли в домик» в древесном доме. Они держались за руки, карабкаясь на холмы, катаясь на велосипедах, вбегая голышом в глубокие пруды.

Дороти трудно было признать, что она скучает и по этим двум обманщикам — Хамфри и Олив. Они оказались змеями в траве, Адамом и Евой в райском саду. Она рискнула перебрать в уме события той ночи, «вылазку» Хамфри, как она про себя это называла. Вспомнила его руку у себя под рубашкой, собственные чувства — смесь возбуждения и отвращения. «Я тебя люблю, — сказал он тогда. — Ты знаешь, что люблю. И всегда любил». И она действительно никогда, ни минуты не сомневалась в этом — за всю их совместную жизнь. Более того, ей хватило справедливости признать, что он действительно ее любил, как подобает отцу — и всегда любил. Их семья была современной, либеральной, фабианской. Он не был ни патриархальным тираном, ни чудовищем, ни невидимкой, пропадающим вне дома на загадочной работе, непостижимым для детей, каким во многом был для Карла и Гризельды их отец. Хамфри умел играть. Он играл со всеми детьми, он хохотал, он изобретал разные забавы. До сих пор играл. Малышкой Дороти каталась у него на ноге, как на лошади, а когда чуть выросла — ездила за ним на велосипеде по проселочным дорогам, и он не давал ей упасть. И любил ее.

Она всегда — быть может, это естественно — любила отца больше матери. Она чувствовала, что у Олив хватает внимания только на одного из детей — и это был Том, а не Дороти. Она довольно рано отказалась поддерживать игру, затеянную Олив, — жить в волшебной сказке, а не на твердой земле, где ходят поезда, где люди держат трудные экзамены. Олив хотела любить Дороти-ежика, а Дороти хотела быть человеком, и притом взрослым.

«Нечего сказать, повезло мне с отцом, — ехидно и трагически думала Дороти, — попался волшебник, который плетет волшебные — и зловещие — сказки с помощью автоматов и кукол».

Они отправились в «Spiegelgarten фрау Холле» все вместе: Тоби, Иоахим, Гризельда, Карл и Дороти. Вольфганг и Леон должны были встретить их на Рёмерштрассе, у входа в здание кукольного театра. Дороти подумала, не открыть ли Тоби цель своего приезда, и решила, что не стоит. Она инстинктивно догадывалась о его отношениях с ее матерью — впрочем, в отличие от Гедды ее совершенно не тянуло расследовать подробности — и это странным образом делало его как бы еще одним отцом, отцом-заместителем. Ей хотелось бы, чтобы Вольфганга и Леона с ними не было, и в то же время их присутствие позволяло ей оттянуть объяснение — ведь она, конечно, не могла говорить со Штерном при его сыновьях. Она посмотрит на него и решит, что делать.

Здание было высокое и мрачное. На дверных косяках и притолоках были нарисованы руны (Тоби сказал, что это руны), а на архитраве — яблоня в стиле югендштиль с золотыми и серебряными плодами. Юноши встретили гостей у входа. Все прошли по темному коридору прямо в заднюю часть дома, освещенную через витражное окно, на котором были еще руны — красноватого золота по белому — и медальон с изображением фигуры, охваченной пламенем.

Через эту дверь они вышли в ярко освещенный солнцем внутренний дворик с росписями на высоких стенах, с цветущими кустами в горшках и кадках. Посредине журчал фонтанчик; его украшали резные саламандры и ящерицы, бабочки и улитки, из которых, если смотреть под определенными углами, складывались лица с пронзительными взглядами и цепкие пальцы. Гризельда рассматривала их, восторженно восклицая; Дороти отошла подальше. Солнечный свет лился во дворик, дрожа и переливаясь, как жидкость. Кукольный театр располагался в пристройке на другой стороне дворика. У дверей стояли деревянные статуи: одна крылатая, стройная, в плаще с капюшоном, другая — низенькая, коренастая, бородатая. Elb und Zwerg, сказал Вольфганг, обращаясь к Гризельде. Эльф и гном. Он добавил еще что-то, и Тоби перевел: «Стражи иного мира». «Мама была бы счастлива», — мрачно подумала Дороти.

Внутри было столь же темно, сколь во внутреннем дворике — светло. Внезапный и резкий переход ослепил их, наполнив пространство разноцветными галлюцинаторными вспышками, ослепительными, быстро угасающими. Когда глаза привыкли к темноте, стало ясно, что театр маленький. Стали видны ряды скамеек, а на стенах — зеркала в резных рамах с орнаментом из голов и листьев. Некоторые зеркала были завешаны черным. В глаза бросался высокий позолоченный просцениум для марионеток, с синим шелковым занавесом, расписанным лунами и звездами. Сбоку стояло что-то вроде школьной доски, надпись на которой гласила: «Heute wird gespielt Die Jungfrau Thora, ihr Lindwurm, seine Goldkiste».

Занавес освещался сзади — огни рампы смешивались с розовыми, алыми, небесно-голубыми и темно-зелеными лучами прожекторов. В зал прокрадывались другие зрители и замирали, осваиваясь. Послышалась музыка — слабый высокий звон струны, задумчивая флейта. Вольфганг сказал Гризельде:

— Он никогда не выходит до представления. Марионетки не говорят. Все построено на свете и движении. Иногда он выходит после. Он ждет, когда наступит полная тишина. Он взыскателен.

— Вам удобно? — спросил Леон у Дороти, примостившейся на конце скамейки. Спросил по-английски. Он впервые обратился к ней напрямую. «Да, спасибо», — ответила она, сжимая руки в ворохе юбок.

Занавес открылся. На сцену вплыла дева Тора: хрупкая красавица с завораживающим взглядом фарфоровых глаз и массой струящихся, шелковистых, серебристых волос. На деве было белое платье и голубая мантия. Ее движения были точны и продуманны.

Седобородый мужчина в черном одеянии — видимо, волшебник — преклонил колено и поднес Торе сверкающий золотом ларец. Декорация представляла комнату в башне; через узкие окна-бойницы виднелось звездное небо; в комнате стояли высокие готические стулья. Ларец принцесса поставила на стол, а когда осталась одна, открыла его и склонилась над ним. Оттуда, подобно фейерверку, выпорхнул крохотный золотой червячок, извилистый и бородатый, блеснул в воздухе, сделал несколько кругов по комнате и вернулся на место.

Тоби позже объяснил, что сказка про Тору и червячка — на самом деле про драконов и золото. Драконы спят на золоте; поэтический кеннинг для золота — «wurmbett», ложе дракона. Дракон приумножал золото в своем ларце и расширял свое золотое ложе. Сокрытое сокровище сияло из ларца ослепительным красноватым светом. Дракон рос и наконец перерос свое вместилище. Половинки занавеса сходились вместе и снова расходились, и каждый раз дракон оказывался больше, жирнее, обрастал все более устрашающей бородой. Глаза его сверкали рубинами; когти были серебряными; грива кипела разноцветными огнями. Дракон свернулся вокруг ларца, зажав кончик хвоста в ухмыляющейся пасти, полной изогнутых острых зубов. Он свернулся, как удав, вокруг самой девы Торы, и она задергалась от боли и страха.

Вновь появился старый волшебник и сделал так, что рослые марионетки с царственной осанкой, в плащах, сапогах, шляпах с перьями, со сверкающими мечами по очереди бросали вызов дракону. Сражение происходило в комнате, смежной с сокровищницей, где свился кольцами дракон и корчилась пленная принцесса. Рыцари входили туда — иные беспечно и весело, иные с легкой дрожью — и вылетали в виде кровавых кусков, которые описывали дугу, крутились и падали. Дети в зале радостно вопили.

Появился принц Фрото. Кроткий, в практичном буром молескиновом костюме, похожий на рабочего. Служанка жестами предложила ему посоветоваться с Матерями.

Открылась новая сцена: мрачная каменная пещера. Фрото швырнул волшебные травы в расщелину. Матери медленно поднялись из подземного мира — они раскачивались, как водоросли; вместо лиц у них были завешанные покрывалами черепа, а на спинах горбы. Фрото жестами объяснил им свою задачу, изобразив Червя и принцессу. Какая богатая пластика, подумала Дороти, а ведь чего проще — несколько проволочек, фарфор, глина, тряпки. Матери обратили к принцу Фрото ужасный застывший оскал и пригласили его в свои объятия. Зрители знали: если принц поколеблется или отпрянет в испуге, он пропал. Он решительно шагнул вперед и поцеловал каждую страшную тварь по очереди — им пришлось наклонить к нему верхнюю часть тела. Когда он перецеловал всех трех, матери яростно завертелись вокруг своей оси — кругом, кругом — и изменили обличье. Вместо черепов, обтянутых кожей, показались прекрасные, мечтательные женские лица, прикрытые масками-черепами, теперь уже прозрачными. Женщины гордо выпрямились и прошлись в величественном танце. Под темными покрывалами оказались роскошные волосы. Матери дали Фрото синий цветок — «Rittersporn», шепнул Вольфганг на ухо Тоби, который понимающе кивнул и шепнул Гризельде, что это растение называется «шпорник», «шпора рыцаря», и обладает волшебными свойствами.

Вооруженный шпорником, принц Фрото вернулся в сокровищницу, уже совершенно заполненную свернувшимся драконом. Меж кольцами слабо белело личико Торы, словно лицо узника меж прутьями решетки. Принц Фрото потряс цветком и мечом. Он крутанул цветок, и золотая голова проследила за его движениями. Он ударил мечом — раз, два, три, — и дракон распался на золотые звенья, подобные огромным монетам; они взлетели в воздух и упали кучкой, как деньги в сокровищнице; ухмыляющаяся голова приземлилась сверху, а хвост свесился с края сцены. Принц обнял трепещущую принцессу. Зрители захлопали. Занавес закрылся. Кукольник вышел кланяться: в черном одеянии, простом, застегнутом до горла, и в чем-то вроде квадратной академической шапочки. Тоби и Гризельда яростно хлопали. Дороти хмурилась и смотрела не отрываясь. У него было бледное лицо и узкий, четко вырезанный рот. Он выглядел как одна из его собственных марионеток — кланялся с рассчитанной грацией, не улыбаясь, поднимая руки, жестом отдавая дань почета невидимой труппе за кулисами, как дирижер — оркестру. Руки у него были тонкие и изящные. Он носил кольцо с зеленым камнем. Он был чужой. Он был не совсем от этого мира, а этот мир был чужд Дороти, он говорил на ином языке, жил по иным правилам и законам. Как объяснить, кто она такая? Как его увидеть? И все же она «узнала» его лицо, как раньше — лица его сыновей, хоть и не могла бы сказать, что значит это узнавание. Он снова поклонился, окутанный складками одеяния, и отступил в темноту.

В театре забрезжил слабый свет. Зрители зашевелились. Вольфганг позвал всех пойти с ним за сцену и познакомиться с его отцом. Гризельда взглянула на Дороти, которая в панике сказала, что плохо себя чувствует, ей нужно домой, правда, ей очень жаль, в другой раз…

Было не совсем ясно, разрешено ли Дороти и Гризельде ходить по улицам Мюнхена в одиночку, без компаньона или дуэньи. Иоахим и Тоби относились к своим обязанностям очень серьезно. Было решено, что Карл тоже может выступать в роли охраны, поэтому назавтра девушки уговорили его пройтись с ними «по магазинам» и устроили так, что он довел их до самого Spiegelgarten. Вход в театр с улицы оказался открыт, и они вошли так же, как в прошлый раз; было солнечное утро, и объявление на доске обещало вечерний спектакль. Карл охотно оставил девушек одних, когда его об этом попросили. Они договорились встретиться чуть позже в «Кафе Беттина» — в отличие от «Кафе Стефани» это было тихое место, куда студентки художественных школ приходили пить чай и кофе.

Во внутреннем дворике, где, не умолкая, смеялся фонтан, не было ни души. Дороти и Гризельда вошли в зрительный зал и подождали, пока глаза привыкнут к темноте. Здесь тоже никого не было. Но девушки слышали шевеление за сценой, за неподвижным, закрытым занавесом. Там что-то брякало, шуршало, звучали приглушенные шаги.

— Можно его позвать, — шепнула Гризельда.

— Идем, — сказала Дороти сдавленным голосом, каким только и говорила со времени приезда в Мюнхен. «Она ужасно напряжена», — подумала Гризельда, следуя за ней. Сама Гризельда сохраняла спокойствие усилием воли, и это давалось ей нелегко.

За сценой было помещение — нечто среднее между мастерской, складом и гардеробной. Безжизненные фигуры свисали ровными рядами с параллельных прутьев, как одежда в шкафу или, подумала Дороти с замиранием сердца, как страшные трофеи на стене найденной Томом хижины лесника. Нижние челюсти у марионеток отвисли, руки и ноги безвольно болтались. Гризельде пришли на ум виселицы. Вдоль одной стены стоял застекленный шкаф, полный лиц — деревянных, глиняных, из раскрашенного фарфора, в париках и без париков; гротескные и элегантные, добрые и злые, все они обладали особенностью гениально сделанных марионеток: один и тот же персонаж с одним неизменным лицом мог, двигаясь, непостижимым образом выразить множество настроений и страстей — лица были одновременно застывшие и безмятежные, и необычайно выразительные. Аккуратными штабелями лежали черные лаковые коробки, в каких тогда приехали марионетки в «Жабью просеку». Были здесь и рабочие столы с инструментами: долотами, шурупами, гвоздями, напильниками, ножами — и припасами: банками клея, коробками шелка, атласа, фетра, нитей, иллюзий, мешковины.

Света в комнате не было, но она освещалась через окно в потолке. Под окном, на чем-то вроде трона, обитого красной кожей, сидел Ансельм Штерн, одетый в черное — бархатный пиджак, узкие брюки. Он шил. Через руку у него была перекинута марионетка, женщина, с юбками, задранными на голову. Штерн шил где-то между талией и рогаткой болтающихся тряпичных ног, которые кончались остроконечными фарфоровыми ступнями. Казалось, так могла бы шить марионетка — он вдевал иголку и вытягивал ее с исключительным изяществом и точностью. Он сказал, не поднимая головы:

— Нам… мне… нужно с вами поговорить, — ответила Дороти. — Это важно.

Гризельда перевела на немецкий. Девочки стояли перед его креслом, как две школьницы перед учителем. На Гризельде было зеленовато-голубое платье, светившееся в темноте, на Дороти — суровое темно-зеленое. Она цеплялась за свою сумочку. Ансельм Штерн что-то коротко сказал.

— Он говорит, если это важно, то скажи ему, что это.

— Мой отец сказал мне… — произнесла Дороти и в смятении замолчала. — То есть мне сказали, что… что человек, которого я считала своим отцом, на самом деле не мой отец. Он сказал, что мой отец — вы.

Гризельда перевела. Рука с иглой замерла, потом вновь вонзила иглу в ткань.

— И вот я пришла с вами повидаться, — закончила Дороти со спокойствием полнейшего отчаяния.

Она сама не знала, чего ждала от этого отца после такого заявления. Он не сразу поднял голову, а сначала сжал губы и сделал еще один стежок. Потом осторожно отложил куклу, встал и взглянул прямо в лицо Дороти. Взгляд был пытливый — не дружелюбный и не враждебный, но ищущий.

— Кто вы такая? — спросил он.

— Меня зовут Дороти. Моя мать — Олив Уэллвуд. Мой… ее муж — Хамфри. Он, кажется, уверен в том, что сказал.

— А сколько вам лет?

— Семнадцать. Почти восемнадцать.

— И зачем же вы сюда явились? Чего вы хотите?

Ей стало трудно дышать.

— Я хочу знать, кто я.

Дороти казалось безумной нелепицей то, что весь этот разговор пропускается через намеренно монотонный, безмятежный голос Гризельды.

— Вы ждете, что я вам это скажу? — спросил Ансельм Штерн.

— Я подумала, что если узнаю, кто вы, то буду лучше знать, кто я, — решительно сказала Дороти.

— В самом деле, — отозвался Ансельм Штерн. Узкий рот криво улыбнулся. — Я думаю, фрейлейн Дороти, на вашем месте я сделал бы то же самое, а это, vielleicht, кое-что говорит нам о том, кто мы такие.

Он замолчал, о чем-то думая. Потом спросил:

— Когда вы родились?

— Двадцать третьего ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года.

Он сосчитал месяцы точными движениями пальцев. Улыбнулся. И спросил:

— Что думает ваша мать о вашем приезде сюда?

Дороти обратила взор на Гризельду, взывая о помощи. Гризельда ничего не сказала. Дороти заговорила — быстро, нормальным голосом, а не прежним неестественно официальным.

— Она не знает точно. То есть мы это не обсуждали открыто. Но я думаю, что мой отец… то есть… он… сказал ей, что проговорился мне, потому что она, кажется… рассердилась… на меня или на него… она не помешала мне поехать сюда, но мы не обсуждали, зачем я еду… она как бы молча поняла и согласилась. Я думаю, она не хотела, чтобы я знала. Наверное, она не знала, что мне сказать.

Дороти помолчала.

— Для меня это было большое потрясение. И для нее — тяжело.

Она выслушала тихую немецкую речь Гризельды, которая повторяла ритм ее английской речи, отставая на полфразы.

— Так, — сказал Ансельм Штерн. — Ich verstehe.

— Я понимаю, — перевела Гризельда.

— Вы необычайно решительная и откровенная молодая женщина, — сказали два голоса: немецкий — как бы с улыбкой оценивающий ее, английский — нерешительный.

— Я люблю понимать вещи. Мне нравится знать, — сказала Дороти.

— Я вижу. А вы не думали, что это… это открытие будет означать для меня? У меня жена и двое детей. Что, думали вы, я сделаю после того, как вы мне откроетесь?

— Я не знала, что вы сделаете. Это ваш выбор. Вы можете сказать мне, чтобы я ушла. Но я думаю, вы мне верите.

— Действительно, верю. Вы родились через девять месяцев после Фашинга. В Мюнхене множество «фашингских кукушат».

— «Фашингских кукушат»?

Гризельда и Штерн принялись объяснять одновременно.

— Фашинг — это карнавал. Когда все позволено, — ответил Ансельм Штерн.

— Фашинг — это праздник на масленичной неделе, когда все сходят с ума и танцуют на улице, — сказала Гризельда и принялась переводить слова Ансельма.

Затем Гризельда сказала, уже ничего не переводя:

— Герр Штерн, мы познакомились с вашими сыновьями. В пансионе Зюскинд, мы там живем. Они вчера привели нас на спектакль. Но мы им ничего не сказали и не остались, чтобы познакомиться с вами — потому что Дороти должна была сказать вам все это.

— Переведи, пожалуйста, — попросила Дороти, чувствуя себя лишней.

Штерн спросил Гризельду:

— А вы-то кто?

— Я Гризельда Уэллвуд, кузина Дороти. То есть как раз не кузина… Но мы всегда были ближе, чем сестры. Моя мать — урожденная Катарина Вильдфогель. Может быть, вы помните — вы показывали нам спектакль в «Жабьей просеке» и были так добры, что объяснили мне сюжет «Золушки».

— Я помню. Вы стали гораздо лучше говорить по-немецки.

Он помолчал. Взял марионетку, которую шил, встряхнул ее, оправил юбки и заглянул ей в нарисованные глаза. Пригладил шелковистые волосы, очень похожие на настоящие человеческие. Уложил их в прическу нужной формы.

— Я всегда хотел дочь. Мои сыновья — хорошие сыновья, но я всегда хотел дочь. Что теперь делать?

— Я не хочу ставить вас в неловкое положение… осложнять вашу жизнь.

— Мы в Мюнхене, это Wahnmoching, родина доктрины свободной любви. Она велит нам радоваться кукушатам, как золотым яйцам. В этом городе можно открыто сказать на площади то, что вы мне сейчас сказали здесь, в уединении — и никто не будет думать о вас плохо, то есть никто, чье мнение сколько-нибудь важно; конечно, жирные бюргеры и завсегдатаи пивных — они лишь matter, несущественные, их мысли тяжелее воздуха. Но вы, может быть, не захотите ничего говорить, это ваше решение. Может быть, вы стыдитесь, хотя стыдиться вам нечего, а может быть, растеряны, и у вас есть на это право. Может быть, вы захотите сохранить этот секрет и поделиться им лишь с теми, кто его уже знает: герром Хамфри, вашей матерью и мудрой фрейлейн Гризельдой, которую мы оба должны поблагодарить, я считаю, не только за то, что она протянула между нами мостик языка, но и за привносимую ею атмосферу спокойствия, философского отношения. Я могу познакомить вас со своей женой…

Гризельда покраснела и умолкла, но Дороти продолжала пробиваться к ясности:

— Что подумала бы… подумает… ваша жена?

— Моя жена — художница. Она лепит из глины и высекает из камня, и преподает в Damen-Akademie. Ее зовут Ангела, и она — ангел. Она любит быть в авангарде современной мысли. Согласно ее убеждениям, семья должна приветствовать новонайденного ребенка. На деле — я не знаю. Сколько вы пробудете в Мюнхене? Ибо если вы еще не скоро уезжаете, мы можем заняться этим… неспешно, ступая деликатно, осмотрительно…

Гризельде стало труднее переводить, потому что Ансельм, очень тщательно выбиравший слова, заговорил на странноватом поэтическом языке, который узнали бы его друзья.

— Мы приехали на два или три месяца. Мы учимся. Я пытаюсь учить немецкий. Мне нужно сдать экзамены в университет. У меня не очень хорошие способности к языкам. Но я постараюсь.

— Не очень хорошие способности к языкам? Но вы серьезная девушка, не Hausfrau. Интересная дочь. Каковы же ваши способности, ваши устремления, ваши надежды, мисс Дороти?

— Я хочу стать врачом. Учиться очень тяжело. Я бы хотела стать хирургом.

— Покажите мне руки.

Он отложил безвольно обмякшую марионетку — казалось, его собственным рукам не по себе, когда они ничем не заняты. Дороти придвинулась поближе к нему, и он взял обе ее руки в свои. Обе пары кистей были тонкими, жилистыми, сильными. Похожими.

— Сильные руки, — сказал Ансельм. — Способные руки, деликатные руки.

Он сухо, тихо кашлянул.

— Я тронут.

Дороти покраснела, потом побелела. На глаза навернулись слезы, но она удержала их.

— Юные дамы, вы устали, — сказал Ансельм Штерн. — Совершено большое усилие, пережито большое потрясение. Мы пойдем и выпьем кофе или шоколаду, и съедим по пирожному, и поговорим спокойно на отвлеченные темы, о жизни, об искусстве, и начнем знакомиться поближе. Да?

Вечером Дороти сказала Гризельде:

— Его имя ему очень подходит.

— Штерн?

— Да. Он строгий. Серьезный и строгий.

Гризельда хихикнула.

— Штерн по-немецки не значит «строгий».

— Что?

— «Штерн» по-немецки «звезда».

— О, — сказала Дороти, мысленно пересматривая сложившийся образ. — Звезда.