В Пэрчейз-хаузе дела шли все хуже и хуже. У Фладда и раньше бывали перепады настроения — он то целыми днями яростно работал бок о бок с Филипом, то несколько дней подряд просиживал в кресле, рявкая на Филипа, если тот спрашивал его о чем-нибудь или просил денег, и изредка замечая Серафиту лишь для того, чтобы сказать ей колкость. После отъезда Имогены Фладд немедленно погрузился в черную депрессию: он сидел, уставившись на портрет Палисси, или горбился, обхватив голову руками, словно она болела. Когда период спячки закончился, Фладд не вернулся к работе, но начал стремительно, никого не предупреждая, уходить из дома на болотистые равнины, без шляпы и без куртки даже в ветреные, мокрые дни. В один особо мрачный день он смахнул на пол целый лоток только что глазурованных горшков, бормоча, что это безобразные выкидыши.

Это была неправда, и Филип почти разгневался оттого, что пропало даром столько хорошей работы. Но Филип был проницателен и понимал, что может себе позволить, а что нет — и точно знал, что не может позволить себе сердиться на мастера или презирать его.

Но он пожаловался Элси, что дела идут все хуже и хуже. Оба знали, что он имеет в виду. Элси сказала, что пыталась поговорить с миссис Фладд, но без толку. Миссис Фладд ответила, что у ее мужа много забот и трудный характер, и что Элси это уже и так знает.

Однажды Филип отправился на обычную одинокую прогулку в Дандженесс для сбора плавника, раковин и необычных камней. Стояла переменчивая, шквалистая погода, ослепительные пятна света на воде сменялись ударами ветра и обрывками облаков, затмевающими солнце. Вдруг Филип увидел Фладда — тот стоял у края воды, хлопал руками и неслышно орал на море. Филип решил сделать крюк побольше, надеясь, что хозяин его не заметит. Но тут увидел, что Фладд, в ботинках и вельветовых штанах, стоит в воде, которая уже дошла ему до щиколоток. Быстро идти по наклонной плоскости, усыпанной галькой, не так просто. Филип изменил направление и двинулся к Фладду. Галька скрипела и стонала под ногами. Фладд погрозил кулаком горизонту и сделал несколько шагов вперед, маша руками, как мельница. Вода уже дошла ему до бедер, руки задевали гребни пены. Филип еще никогда не заходил в воду с этого берега. Он знал, неведомо откуда, что дно идет под уклон, а потом, уже там, где глубже человеческого роста, резко обрывается вниз, в коварные течения. Он неуклюже побежал вниз, к горшечнику, который сделал еще два-три шага, скрежеща галькой, и зашел уже по пояс. Филип не умел плавать. Он стал прикидывать, что случится, если он бросится на Фладда и упадет в засасывающую воду. Он кое-как подобрался к тому месту, где стоял Фладд, и прокричал в ветер: «Пойдемте домой, сударь. Пойдемте, прошу вас!»

Несколько секунд они стояли так — старик качался в прибое, хлопая по воде огромными руками, а юноша лихорадочно соображал, как схватить его и не потерять равновесия, и в то же время продвигался вперед, следя, чтобы обе ноги твердо стояли на грунте.

— Бенедикт Фладд! — проорал он.

Фладд наконец обернулся, злобно распялив завешанный косматыми волосами рот и дернувшись всем торсом.

— Иди домой, — сказал он и со всплеском упал на бок, в море. Он снова поднялся, видимо, стоя на коленях на гальке и соскальзывая под уклон, и крича на Филипа, что тот — назойливый дурак. Филип прошел вперед мелкими, словно жеманными, шажками и взялся за мокрую фланель рубахи.

— Пойдемте из воды, хозяин. Пойдемте домой.

— Оставь меня.

— Как можно? — сказал Филип, выдавая, что сердится. — Я должен доставить вас домой. Помогите мне.

Фладд брыкнул ногой — желая то ли освободиться от Филипа, то ли помочь ему — и под водой поехал целый обвал гальки. Филип обхватил руками тушу Фладда и потянул.

— А ну-ка помогайте мне, — яростно и рассудительно сказал он. — Помогайте себе самому. Пойдем, пойдем.

И они как-то начали карабкаться вместе и выкарабкались на сушу, которая вовсе не была сухой — из-за воды, которая лилась с Филипа и Фладда, и воды, которую выхватывал из моря ветер, хлеща ею землю.

— Зря ты мне помешал, — сказал Фладд, но не грубо. — Я решил взять и зайти в воду, и идти, не останавливаться. Напрасно ты меня остановил.

— Почему? — спросил Филип. — Почему вы так? Вы великий художник. Вы умеете такое, что многим и не мечталось.

— Оно от меня уходит. Я ничего не могу. Наверное, так и не смогу больше… не смогу… до конца жизни. Вот я и думаю, чего тогда тянуть?

— Это просто настроение такое. У вас оно и раньше бывало — черная полоса. Я видел. А потом вы делали удивительные вещи. Тот горшок с солнцем и облаками, помните? И другой, как пылающая парча. Помните? Если бы вы тогда утопились, тех горшков не было бы.

— Тебя горшки больше заботят, чем я.

— А если и так, это оттого, что я похож на вас. А вы сейчас чуть не утопили нас обоих, и это было бы несправедливо.

Филипу не показалось странным, что он не умолял Фладда спастись ради жены и дочерей.

Как-то раз, пойдя в Лидд закупать провизию, Филип увидел Артура Доббина и обрадовался. Он сказал Доббину, что Фладд «очень подавлен», по-видимому, из-за того, что Имогена уехала в Лондон. Он попросил, чтобы к ним зашел Фрэнк Моллет. Доббин поехал на велосипеде обратно в Паксти и передал просьбу Фрэнку, который сел на свой собственный велосипед и отправился в Пэрчейз-хауз. Фладда не было дома, он опять ушел бродить по болотам, так что Фрэнку удалось поговорить с Филипом, который описал пугающее поведение Фладда и сказал, что почти отчаялся — он не в состоянии все время следить за Фладдом, так как боится толкнуть горшечника на новые выходки, и к тому же должен работать, иначе в доме не будет денег. Филип сказал, что Фладд наотрез отказывается повидать врача, а это ничего хорошего не предвещает. Может быть, Фрэнк с ним поговорит? И добавил, движимый внезапным порывом, что Помона ходит во сне.

— По большей части в мою спальню, — сказал он. — Меня это очень смущает. Я знаю, о чем вы думаете, но она глубоко спит, очень глубоко. Элси мне не верит, но, может, вы поверите.

— Вся эта семья для меня загадка, — ответил Фрэнк. — Вы с Элси ее спасли, если можно так выразиться. Майор Кейн, возможно, спас Имогену, но поверг в безумие остальных. А что миссис Фладд?

— С ней никогда не скажешь, — ответил Филип. — Я ее вижу по временам, когда пытаюсь отвести Помону обратно в кровать. Она выходит в халате, с распущенными волосами и пьет бренди. Она как стиральная доска.

— Стиральная доска?

— Ну да, вся какая-то мятая и в бороздках. Безо всякого выражения на лице.

— По правде сказать, я побаиваюсь Бенедикта Фладда. Я, конечно, поговорю с ним. И напишу майору Кейну.

— Я на это и надеялся. — Филип нахмурился. — Когда он работает, он опасен — горшки требуют медлительности, спокойствия, легкости, а он все делает с удвоенной скоростью. Но и с удвоенной скоростью он все делает хорошо, лучше, чем я когда-либо смогу… Мистер Моллет, он разбил целую партию хороших горшков, которые я сделал и расписал, — просто взял и смахнул на пол.

— Ты на него сердишься?

— Н-нет, — медленно произнес Филип. — Я его люблю, в каком-то смысле. Но он вселяет в меня страх божий.

Бенедикт Фладд злобно ухмыльнулся и сказал Фрэнку Моллету, что не нуждается в его услугах — пока не нуждается.

— Мне недолго осталось жить на этом свете, молодой человек, и вы мне понадобитесь, чтобы отпустить грехи. Но до тех пор можете мне на глаза не показываться. Я вас сюда не звал. Мне нужно одиночество.

— Вы не один в этом доме.

— Это еще что такое? Это мой дом.

— Я пришел навестить миссис Фладд. И Филипа Уоррена.

— Ой, убирайтесь, пока я в вас чем-нибудь не бросил. Я в плохом настроении, держитесь от меня подальше.

— Филипу нелегко приходится.

— Я знаю.

Письмо от Фрэнка Моллета пришло, когда Проспер Кейн обдумывал очередной визит на большую Всемирную выставку в Париже — она открылась в апреле, когда многие дворцы и павильоны еще не были завершены. Отношения между Англией и Францией охладели из-за бурской войны. Принц Уэльский, президент британской секции, надзиравший за строительством Британского дворца, в 1900 году отказался ступить на землю Парижа. Несколько лояльных британских участников тоже отказались, но Музей Виктории и Альберта постоянно сотрудничал со специалистами по прикладным искусствам из Франции, Германии, Австрии, Бельгии и других стран, где цвело «новое» искусство, предметы которого можно было увидеть на выставке. Проспера Кейна интересовали новые ювелирные изделия — произведения француза Рене Лалика, изысканные австрийские работы новых венских мастерских «Винер Веркштатте» и Коломана Мозера. Проспер ездил в новый венский Музей прикладных искусств; югендштиль, увиденный там и в Мюнхене, привел его в восторг. Проспер собирался в июне поехать на выставку еще раз, на более долгий срок, и у него появилась идея — взять с собой Бенедикта Фладда, чтобы тот посмотрел на новые стили в керамике и чтобы прервать его уединение среди болот. Несколько больших чаш и слегка зловещих сосудов Фладда были выставлены в британском павильоне Эдвина Лаченса.

Кейн отправился в Пэрчейз-хауз и принялся заманивать Фладда возможностью снова посмотреть на «райские» сосуды, покрытые хитросплетением из птиц, зверей, плодов, ангелов и обнаженных человеческих тел: Фладд не видел эти сосуды двадцать лет, с тех пор, как их приобрел бельгийский коллекционер. Кейн сказал, что Фладду интересно будет посмотреть работы Галле и изделия в стиле ар-нуво. Фладд сверлил его злобным взглядом и ворчал, что не был в Париже двадцать лет. Париж и тогда был гнездом толкотни, а сейчас, должно быть, еще хуже, раз туда понаехали толпы вонючих пожирателей чеснока. Но при воспоминании об этих ужасах у Фладда в глазах зажегся интерес, и в конце концов он согласился поехать.

Проспер решил взять с собой сына, так как надеялся, что Джулиан пойдет по его стопам. Он предложил Джулиану пригласить друга, и тот сказал, что хотел бы взять Тома, если тот согласится, но это маловероятно. Оказалось, что Чарльз Уэллвуд тоже едет. Джулиан попросил Чарльза пригласить Тома.

Чарльз пошел в «Жабью просеку», чтобы лично передать приглашение. Уэллвуды из «Жабьей просеки» сидели в саду за чаепитием на солнцепеке. Чарльз объяснил, что Проспер Кейн собирает компанию для поездки на Всемирную выставку, и Джулиан хочет пригласить Тома. Том открыл рот, чтобы, даже не думая, отказаться.

Филлис сказала:

— Он не поедет. Он теперь больше никуда не ходит.

— Он затворник, — подхватила Гедда. — Знаешь, Чарльз, он становится странный. Лучше бы ты меня пригласил.

Том закрыл рот и глаза. Потом снова открыл и сказал, что поедет с удовольствием.

Он становится странным. Он не хотел быть странным. Он хотел быть невидимым.

Чарльз объяснил, что Проспер Кейн уговорил Фладда ехать с ними. Том сказал, что, наверное, Филип Уоррен тоже поедет — ведь ему нужно увидеть новое искусство.

Оказалось, никому не пришло в голову позвать Филипа. Обдумав эту идею, все сочли, что она хороша. Именно Филипа вдохновит новый мир искусств, ремесел и социальных чаяний, который воплощала в себе выставка. Поэтому Фладд объявил Филипу, что тот едет в Париж, а Кейн купил ему новый костюм.

На палубе пакетбота, посреди Ла-Манша, Филипа вдруг поразила мысль: он понятия не имеет, что собой представляет Франция, или Париж, или Европа. В ясные дни он видел французский берег — белые утесы, но совсем не такие, как в Англии. Или расплывчатую твердь, тающую в тумане. Это завораживало Филипа. Его всегда завораживали прозрачные пленки и вещества, которые наполовину скрывали и наполовину открывали иные, непохожие предметы. Французский берег казался ему чем-то вроде глазурей. Филип ходил на лодке на Ла-Манш удить макрель — шкурка макрели, как и облачно-полосатые небеса, тоже бесконечно завораживала его. Когда Филип понял, что ему нужно успокоиться, он попытался смотреть на ускользающие одинаковые лезвия и стрелы в воде, вспаханной кормой судна и убегающей назад. Бутылочная зелень и зелень, напоенная серебристым воздухом; какие сливочные и белые тона, какая тьма в глубине под ними. Фладд стоял рядом, положив руки на перила, и так же пристально вглядывался в воду. Филип знал, что они видят одно и то же. За спиной у них болтали и смеялись трое юношей. Джулиан рассказывал какой-то анекдот, пародийно изображая француза. Чарльз хохотал. Проспер Кейн что-то читал — по-видимому, каталог. Филип понял, что взбудоражен и боится. Другая страна, другие люди, другие привычки, незнакомая еда. Он единственный из всей компании еще ни разу не путешествовал.

Джулиан уже несколько раз бывал в Париже. Он знал музеи и галереи; он сидел в кафе, плавал на лодке по Сене. Чарльз останавливался в лучших отелях и катался в Булонском лесу. Том был в Париже вместе с родными один раз, давно, под присмотром Виолетты — он смутно помнил Нотр-Дам и боль в натруженных ногах. Фладд провел буйные годы своей парижской юности на чердаках, потратил время на выпивку, табак и женщин.

Один только Проспер Кейн был готов к потрясению от великой Всемирной выставки.

Выставку можно было рассматривать как ряд парадоксов. Она была гигантской, несоразмерной, занимала площадь в 1500 акров и обошлась в 120 миллионов франков. Она привлекла 48 миллионов платных посетителей. Ее строительство заняло почти четыре года, если считать элегантный новый мост Александра III, перекинутый аркой через Сену, Большой дворец со стеклянной крышей и хорошенький розовый Малый дворец. Но в то же время она обладала неповторимым метафизическим очарованием, свойственным любой тщательно сделанной копии реального мира, — очарованием миниатюрных, игрушечных театров, марионеточных ширм, кукольных домиков, клеенчатых полей сражений, на которых среди лесов и холмов высотой в дюйм сражались крохотные свинцовые армии. Выставка пленяла приятной уходящей вдаль бесконечностью жестянки для печенья, нарисованной на жестянке для печенья. На выставке были представлены передовая мысль человечества в виде новых машин и нового оружия и образы ремесленников, явно наслаждающихся своей работой. Была здесь и реконструкция средневекового Парижа с трубадурами и тавернами, живописными нищими и дамами в кринолинах. Были и новые удобства — щедро раскиданные повсюду общественные уборные, от самых примитивных до роскошных, с проточной водой и полотенцами, телефонные будки, движущиеся лестницы и даже движущаяся мостовая с тремя полосами различной скорости. Был и зеркальный дворец, и целая искусственная швейцарская деревня в полном комплекте — водопад, крестьяне, горы и коровы. По левому берегу Сены расположились дворцы различных наций, иные — со средневековыми башнями, иные в стиле барокко или рококо. США предоставляли телеграф, воду со льдом и котировки фондовой биржи для бизнесменов, оказавшихся вдали от дома. Салфетки, бокалы, серебро и фарфор ресторана в немецком павильоне выбирал лично сам кайзер. Он также прислал полный набор прусской немецкой военной формы для всех чинов. Итальянцы воспроизвели собор Св. Марка. Британцы заказали Эдвину Лаченсу точную копию загородной усадьбы эпохи короля Иакова, а затем наполнили ее полотнами Берн-Джонса и Уоттса, мебелью и гобеленами работы Морриса и компании.

Был здесь и Дворец электричества с Башней воды, зал динамо-машин и зал с сотнями новых автомобилей, всех видов и размеров. Тирольский замок стоял напротив павильона русского алкоголя, Дворца оптики и Дворца женщин, рядом с хорошеньким, как коробочка драже, Эквадорским дворцом, впоследствии служившим муниципальной библиотекой в Гуаякиле. На площади Согласия, где продавались билеты, возвышались потрясающие воображение, никем не любимые ворота Бине — монументальная арка, что-то из «Тысяча и одной ночи», покрытое многоцветной штукатуркой и мозаикой, сплошь усаженное хрустальными кабошонами. Это сооружение резало глаз своей искусственностью, но его формы были основаны на формах живой природы — позвоночник динозавра, шестигранные соты пчелиных ульев, пластинки мадрепоровых кораллов. На самом верху стояла чудовищно огромная фигура женщины: Ла Паризьен, «Парижанка», пятнадцати футов высоты, с огромной грудью, слепленная с Сары Бернар и одетая в неглиже или халат, созданный самим Пакэном. На голове у нее был герб города Парижа, похожий на остроконечную тиару или на нос корабля. Статуя никому не нравилась и служила мишенью для насмешек.

Двумя самыми крупными экспонатами на выставке были дальнобойная пушка Шнайдера-Крезо и коллекция скорострельных пулеметов Виккерса-Максима. Кайзера не пригласили ни на его собственную выставку, ни на какую другую. И его советники, и французские хозяева выставки боялись, что он скажет что-нибудь неуместное или провокационное. Если британские войска убивали буров, то немецкие в это время где-то далеко воевали с китайцами. Кайзер сделал выговор Круппу за поставку китайским крепостям пушек, нынче стрелявших по немецким канонеркам. «Сейчас, когда я посылаю своих солдат в бой против желтокожих чудовищ, не время наживаться на столь серьезном положении дел».

Китайцы же, несмотря на убийства, восстания и войну, возвели в сияющем парижском микрокосме изящный и дорогой павильон. Он был из резного темно-красного дерева, крыши в форме пагод покрыты нефритово-зеленой черепицей. В павильоне была элегантная чайная комната. Он стоял в экзотическом секторе, между японской пагодой и индонезийским театром.

Ар-нуво — новое искусство, — как это ни парадоксально, смотрело в прошлое: оно заигрывало с древним, со сфинксами, химерами, Венерой со священной горы, персидскими павлинами, мелюзинами, рейнскими девами, а также козлоногим Паном и коварными восточными жрицами, закутанными в покрывала. Часть своей новизны оно заимствовало из глубокого сна о потерянном прошлом — отсюда бледные, ничем особо не занятые Берн-Джонсовы рыцари, Моррисовы эпизоды из саг и ярко раскрашенные вышитые гобелены. Но в нем была и радикальная новизна — клубящиеся, спиральные, волнистые линии, подсмотренные в природе; оно воплощало в новых металлах заново увиденные древесные формы, отказывалось от тяжести золота и бриллиантов, черпая эстетические восторги в недрагоценных металлах и полудрагоценных камнях, перламутре, текстуре древесины, аметисте, коралле, лунном камне. Оно сочетало в себе замершую неподвижность и образы стремительного движения. Это было искусство теней и блеска, понимающее новую силу, которая преобразила и выставку, и грядущий век: электричество.

Американец Генри Адамс снова и снова возвращался на выставку, пока она не закрылась, движимый точным и неукротимым сочетанием научного и религиозного любопытства. Он добавил к своей книге «Воспитание Генри Адамса» загадочную главу под названием «Динамо-машина и Святая дева». Он понял, где центр всего — среди машин, в галерее динамо. Он начал, по его словам, ощущать «эти сорокафутовые махины… источником той нравственной силы, каким для ранних христиан был крест». Динамо-машина «означала не более чем искусное устройство для передачи тепловой энергии, скрытой в нескольких тоннах жалкого угля, сваленного кучей в каком-нибудь тщательно спрятанном от глаз специальном помещении». Но Адамс обнаружил, что сравнивает силовое поле динамо-машины с присутствием Богоматери или Богини в великих средневековых соборах Франции. Вскоре зритель начинал «молиться на это чудище: врожденный инстинкт диктовал этот естественный для человека порыв — преклоняться перед немой и вечной силой».

Динамо-машина, приводящая в движение саму выставку, находилась в цокольном этаже Дворца электричества. Сначала она не заработала. Перед Дворцом электричества стоял Château d’Eau, который, по замыслу создателей, должен был ослепительно сиять радугой света. Фонтаны в несколько рядов, как в Версале, окружали дворец, украшенный витражами и прозрачной керамикой, увенчанный статуей Духа электричества на колеснице с четверкой гиппогрифов. Вдруг оказалось, что все это не оживает, и ночью на месте дворца открывается ужасная черная пещера, зияющая дыра. Но пришли рабочие служить машине, смазывали ее, полировали, гладили, как зверя, чтобы пробудить. Адамс был прав: машине принесли букет свежих цветов, как жертвоприношение, и возложили его к задней части цилиндра. Машина задрожала и ожила, и все ощутили ее пульс. А когда она заработала, фасады зданий преобразились в рубины, сапфиры, смарагды, топазы, темное покрывало ночи — в гобелен из сверкающих нитей. С Башни воды побежали жидкие алмазы, пронизанные мерцающим опалом, гранатом, хризопразом. Сама Сена стала вздымающейся, пляшущей лентой цветной лавы, в которой переплетались, тонули и снова всплывали разноцветные нити, изменяясь и загораясь вновь.

Восхитительные освещенные порталы, извилистые, как растительность искусственного рая, вели вниз, к сверкающей электрической змее нового метро. Всю выставку опоясывала бегущая мостовая, по которой посетители могли передвигаться с тремя разными скоростями, визжа от изумления, цепляясь друг за друга при переходе с полосы на полосу. Журналы, захлебываясь, писали о «магии электричества».

Дворец электричества был увешан предостерегающими табличками. Grand Danger de Mort. Эта смерть приходила не от клыка, когтя или давящей туши. Невидимая смерть, часть невидимой животворящей силы, новое явление нового века.