В течение двух первых месяцев моих посещений дома Зипа Липски я, изображая из себя недоумка, кое-как отбивался от сладострастных поползновений хозяйки. Но есть граница, за которой недоумок превращается в полного идиота, и я с Франни (она настаивала, чтобы именно так я ее и называл) давно перешел эту черту. Пожимание ножек под столом давно перешло в поглаживание ручки в темноте проекционной. А поглаживание ручки с каждым разом становилось все более страстным, напористым, требовательным. Встречали и провожали меня приторными поцелуями на пороге и настойчивыми приглашениями остаться на ночь. «Ты уверен, что не хочешь остаться на ночь? Уверен? Ну, может, останешься? У меня роскошная большая мягкая кроватка — ждет тебя наверху».

Если Зип и замечал это (а как он мог не заметить?), то не вмешивался. У меня создалось впечатление, что он давно смирился с настырной похотливостью своей жены, но я понятия не имел, как далеко можно зайти, не вызывая его гнева. Вероятно, я смог бы тем или иным способом отбиваться от сладострастной Франни бесконечно долго, если бы потребность Зипа во сне не увеличивалась с каждым днем. А это давало Франни возможность оставаться со мной наедине по нескольку часов в дни или вечера просмотров. Он не теряла времени даром и весьма агрессивно пыталась перетащить меня на диван или в одну из пустых спален, а натолкнувшись на мое нежелание, надувала губки, как настоящая Бетти Буп. Защититься я мог, только завязав разговор. Но вскоре обнаружилось, что тем для разговоров у Франни кот наплакал. Могла ли она рассказать мне что-нибудь о Максе Касле? Нет, она познакомилась с Зипом позднее, уже после начала войны. Ей только известно, что Зип его боготворил, потому что никто другой не дал бы человеку вроде Зипа такого шанса в жизни. Что она думает о фильмах Касла? Ой, они такие жуткие, она от них впадает в тоску, кому нужны такие занудные фильмы?

— Мне нравятся любовные истории, — тут же сообщила она мне. — Может быть, посмотрим что-нибудь такое? Это было бы здорово. Ты не видел «Осенние листья»? Там Джоан Кроуфорд (а ей тогда уже было за пятьдесят, что бы там ни говорили) охмуряет этого молоденького парнишку — Керка Дугласа, кажется, или Клиффа Робертсона. Не, Рока Хадсона. Но дело не в этом — самое главное, что он в два раза ее моложе, а от нее был-таки в восторге.

У нее была привычка щебетать писклявым детским голоском, морщить нос и играть ямочками на щеках. По-видимому, она полагала, что это делает ее неотразимой.

Наконец, зацепившись за последнюю возможность, я завел разговор о постерах на стенах.

— «Найлана — опасности жизни», — заметил я. — Я это видел. Все серию. А иные и по два раза.

Франни моргнула глазками.

— Видел? Но ты тогда должен был быть совсем малюткой.

— Ее показывали и после войны.

— Я не знала, что тебя интересуют сериалы. Я думала, что ты для этого слишком башковитый.

— Ну, я ведь тогда был мальчишкой. Найлана была моей первой страстью.

— Была?

— Я по ней с ума сходил.

— Ты говоришь о сексуальных фантазиях и всяком таком?

— Конечно, все это было очень по-детски. Но след остался. Я не знал, что Зип работал над сериалами.

— Глупышка! Конечно же, он над ними не работал. Когда снималась «Найлана», Зип был на коне.

— Зачем же здесь тогда эти постеры?..

— Ну, я ведь здесь тоже живу. Это мои постеры. Это я.

Я в изумлении уставился на нее.

— Вы — Кей Эллисон?

— А ты что — не видишь. Ну уж брось, неужели я так сильно изменилась?

«Бог ты мой», — сказал я себе.

— Бог ты мой, — сказал я вслух, — Вы и в самом деле Найлана?

Как я ни старался переиначить ее пухленькое под коркой косметики лицо, но не мог найти в нем черты моей первой любви. Кей Аллисон была стройной брюнеткой и красавицей, с большими глазами и курносенькая. Ничего этого у Франни Липски не было. Ей, вероятно, не исполнилось еще и пятидесяти, но из-за толщины и неопрятности она казалась гораздо старше.

Я глуповато сказал:

— Но вас зовут Франни…

— Франни — это мое настоящее имя. Франсес Луиза Дюкас. А в кино меня звали Кей Аллисон. Ты и «Найлану и поклонение кобре» видел?

— Конечно. И «Найлану и долину судьбы» тоже.

Мне бы почувствовать, что мои ответы могут вселить в нее надежду. Они так на нее и действовали, но я в своем удивлении этого не замечал и продолжал в том же духе.

— Этот мне нравился больше всего, там на ней… на вас была такая леопардовая шкура…

Она захихикала от удовольствия и передвинулась вместе со стулом поближе ко мне — наши колени столкнулись.

— Ты видел меня в мой звездный миг, — пропищала она, — Ты мне никогда не писал — не просил снимок с автографом?

— Писал.

Я ей не сказал, что снимок этот до сих пор бережно хранится в подвале родительского дома вместе с собранием комиксов и призами, выигранными на купоны от сухих завтраков. Теперь этот снимок, которого я не видел уже несколько лет, вероятно, потемнел и выцвел. Может быть, до нее добрался всепожирающий грибок Модесто. Но женщина, некогда похожая на ту, с фотографии, находилась теперь передо мной, воскрешая все то, что снимок когда-то символизировал.

— Я тебе открою один секрет, — прошептала Франни, наклоняясь ко мне, — фотографии не я подписывала. Это делала студия. Даже когда мой контракт давно закончился. Но те письма я видела. Ох, сколько мальчиков мне писали. Видел бы ты кой-какие из этих любовных записочек. Ого-го. Так тебе послали мою фотку в леопардовой шкуре? Надеюсь, что эту.

— Да, эту.

— Ну так что, хороша я была? Эта леопардова шкура так плотно на мне сидела — не пошевелиться, — Она рассмеялась, — Я могла сто раз из нее вывалиться. У нас вокруг съемочной площадки повсюду стояли парни с киностудии, ждали — когда это случится. Потому что я ведь сама снималась во всех трюках. Боженьки ты мой! Я, наверно, чокнутая была. Но я думаю, поэтому-то мне и дали ту роль. Никого не нужно было нанимать на трюки. Я делала все, что мне говорили. Как в тот раз за мной гналась обезьяна (а это был Бини Выбровски, футболист в обезьяньем костюме), а мне нужно было на канате перепрыгивать через крокодилов. И как раз посредине… догадайся что, — Еще несколько смешков, — Трах-бах — обе сиськи наружу. Я так расстроилась, что не попала на площадку приземления. Висела себе в воздухе, что твоя цыганка Роуз Ли. У них денег на пересъемку не было, потому они взяли и просто вырезали кусок. Но если посмотришь внимательнее в конце этого эпизода, то заметишь, как они у меня начинают вылазить. Там такой коротенький монтажный кадр. Те ребятки, что там стояли и глазели, вот для них картинка была, уж можешь мне поверить.

Боже мой, я ведь это помнил! Помнил! Я тогда остался на три сеанса — убедиться, не обманывают ли меня глаза.

— Знаешь, — продолжала Франни, — кто-то из них все же сделал мне подлянку — вырезал этот кадр, где я вишу с сиськами наружу, и продавал фотографии по всему городу как порнуху какую. Ух, как тебе, наверно, хотелось это увидеть, а? У меня есть одна наверху. Хочешь глянуть? Пойдем — покажу.

Всю свою юность лелеял я надежду, что где-то в мире существует такая фотография. Но, конечно же, я бы никогда в этом ей не признался, хотя она сейчас и ерошила мои волосы и делала маневры, словно собираясь плюхнуться мне на колени.

— И что же с вами стало? — спросил я. — Я хотел сказать — в Голливуде?

Она улыбнулась печальной, горькой улыбкой и пожала плечами. До этого она не посылала мне такого искреннего взгляда.

— А ничего. На этом моя карьера закончилась. Все сериалы были сняты за год. Бог мой, я сейчас эти фильмы один от другого не отличу. А потом они просто прекратили снимать сериалы. Но после этого если я искала работу, то всегда была Дева джунглей. А Девы джунглей больше никому не требовались. Знаешь, когда меня открыли… Это у них так называется — когда какой-нибудь слизняк уводит тебя после вечеринки к себе домой, а там укладывает в постель — вот тебе и открыли. Так вот, этот старый плешивый пердун, продюсер, как он говорил, тогда мне сказал: «Ты будешь второй Бетти Грейбл». Понял? — Она сделала разворот кругом, юбка ее взметнулась до середины бедра, а она прижала ее руками, так что под материей четко проступили контуры ягодиц; она горько улыбнулась мне через плечо. Классическая красотка с открытки, — Ну что, ножки у меня еще ничего? Ну, для такой старушки, как я, что ни говори, неплохо. Каждый раз, когда меня открывали, мне обещали, что я стану второй — второй Ритой Хейуорт. Второй Линдой Дарнелл. Второй Марией Монтес. Ты только представь себе — вторая Мария Монтес. Как бы это выглядело? Я уже понимала, что быстро опускаюсь на дно. Спасибо Зиппи. У него был такой щедрый дар — брать к себе людей.

— Вы с ним познакомились, когда снимались в этих сериалах?

— Нет, еще раньше. Когда я была всего лишь старлеткой. Старлетка — ты знаешь, что это такое. Это означает, что ты должна появляться на всевозможных вечеринках и… ну, ты сам знаешь что. Мы познакомились на вечеринке в студии. Там был один настоящий подонок — он все хотел меня уболтать сниматься в порнухе. Зиппи видел, что я совсем зеленая. Он меня предостерег и пообещал эпизод в фильме, который в это время снимал. Так у меня все и началось. Однажды я снялась в эпизоде с Барбарой Стенвик. «Леди бурлеска». Там меня можно увидеть за ее плечом. И на Найлану просмотр мне тоже Зип устроил. Он хоть и был всего лишь недомерком, но сердце имел золотое. К счастью для меня, у него была душа, потому что я после Найланы попала в отчаянное положение. Понимаешь, у меня всегда была эта проблема с весом, просто ужас какой-то! Долго мне в старлетках уже было не проходить. А потом и Зиппи начал болеть, и ему требовался уход. И вот… Слушай, ведь это тот же самый бюст, что ты видел в той леопардовой шкуре. Сорок дюймов. И ни на йоту больше — все как тогда, просто у меня и все остальное с буферами подравнялось.

Она стояла надо мной, раскачивая той самой грудью, которая не давала мне покоя всю мою юность. И я против своей воли отреагировал. Но не на чудаковатую женщину, которая кривлялась передо мной. Меня соблазнили собственные детские фантазии.

За дни, проведенные в доме Липски, я многое узнал о магии фильмов Макса Касла. Но и Франни на свой собственный манер научила меня кое-чему — от нее мне стало известно о том, как умеет обманывать кино. Потому что в конечном счете я пошел с ней наверх посмотреть на фото Найланы неглиже. И даже если бы я протестовал (а я не протестовал), она бы все равно настояла на том, чтобы провести сравнение виденного мной на фото с оголенным оригиналом. Да, мне пришлось согласиться, что сорок обнаженных дюймов были сорока обнаженными дюймами самого высокого пошиба. Потому что хотя Франни и стала слишком полной, слишком старой и слишком занудной, какая-то неосязаемая ее часть (принадлежавшая скорее моему остаточному юношескому воображению, чем женщине передо мной) все еще была моей Найланой. Совершая с ней неуклюжие движения на постели в одной из пустующих комнат наверху, я понял, что мчусь по черному туннелю собственной души, погружаясь в подземные потоки своей подростковой похоти, которые, к моему удивлению, еще не пересохли. Нет-нет, они сохранились и даже остались полноводными — навязчивые и совершенно ирреальные образы желания, насаждавшиеся кинематографом в незрелых мозгах. Неувядаемая красота, бесконечный поцелуй, ночные страсти — они достигают крещендо на музыкальной теме Макса Штейнера, венчающей фильм, который навечно замирает в точке высочайшего напряжения.

В одиннадцать лет каждый мальчишка становится бесом, который одержим ненасытным голодом. Кинофильмы нашего детства кормят этого демона со стола сексуальных ожиданий, которые умирают вместе с нечистой, неаппетитной обыденностью их реализации. Этот демон продолжает жить в каждом взрослом мужчине; разочарование озлобляет и раздражает его, он сражается со зрелостью, которая по его, демона, убеждению есть не что иное, как капитуляция. Юность свою мы проводим в поисках реальности, которая, кажется нам, находится по другую сторону наших иллюзий. Но в конце наших поисков мы обнаруживаем то, что находится по другую сторону киноэкрана: темное и пустое пространство, которое лишь выявляет нереальность того, что мы искали. А потому в зрелые годы мы тщетно пытаемся вернуть себе иллюзии. Это удается лишь немногим. Но мне повезло — я смог оживить то, что другие утрачивают навсегда. Это стало возможным благодаря Франни. Обиделась бы она, если бы узнала, что мгновения нашего неуклюжего распаленного соития были для меня поиском химер, что я использовал ее пышную, перезрелую плоть, чтобы воскресить фантом Найланы? Не думаю. Ведь я давал ей возможность снова стать Найланой. Ее звездный час настал вновь.

Я так и не узнал, догадывался ли Зип о том, чем занимались мы с Франни; правда, все ограничилось двумя-тремя скоротечными встречами, после чего мои фантазии изрядно поблекли и я стал избегать ее, как прежде. Я думаю, Зипу было все равно. Даже за те несколько месяцев, что я провел с ним, он с каждым моим приходом становился все медлительнее и холоднее. Иногда промежутки между его тяжелыми хрипами возрастали настолько, что я, сидя рядом с ним в темноте, спрашивал себя: уж не умер ли он, и наклонялся к нему поближе — через несколько секунд слышался его хриплый вдох.

А может быть, он, зная о моих забавах с Франни, даже испытывал ко мне благодарность. Франни как-то раз призналась мне:

— Мы с Зипом по правде-то и не муж и жена вовсе, ну не так, как все люди. Понимаешь, он ведь, бедняга, все время болеет. А я ему скорее как нянька.

Как я понял, Зип последние двадцать лет жизни отчаянно боролся с болезнью, заставляя свои легкие качать кислород по умирающим тканям. Может быть, он испытал бы облегчение, узнав, что Франни не обречена на полное воздержание. По крайней мере, я успокаивал себя такой мыслью.

К тому времени, когда мы три раза просмотрели его собрание касловских фильмов, я пришел к неутешительному выводу. Зипу толком нечего было рассказать о человеке, которым он так восхищался. Касл явно очаровал Зипа своим харизматическим обаянием. Но это обаяние складывалось в том числе и из умолчаний, облекавших Касла некоей таинственностью. Например, Зип почти ничего не знал о работе Касла на «УФА». «Тайна за семью печатями, — не раз говорил мне Зип, когда я спрашивал о первых творческих шагах Касла, — Он об этом никогда не говорил». Но и голливудские годы, когда они тесно сотрудничали, в воспоминаниях Зипа изобиловали белыми пятнами, особенно в том, что касалось довольно длительных периодов в тридцатые годы, когда Касл уезжал в Европу, пытаясь собрать там денег для независимых постановок. Зип сопровождал его туда только один раз. В ту поездку (Зип говорил, что она состоялась летом 1938 года) даже велись какие-то съемки — во Франции, Дании и Швейцарии. Вот когда он пытался восстановить в памяти подробности того путешествия, и всплыли еще раз «сироты».

— Похоже, сироты были для Касла большой проблемой, — обронил я так, словно мы уже не раз говорили на эту тему.

— Уж не сомневайся, — Зип чуть ли не плевался от ненависти. — В особенности эта дамочка Пуль-цик. Она нам все планы изгадила, старая сволочь!

— Она ведь тоже была одной из сирот, да?

— Ну да. Самой важной из сирот. Макс ее даже боялся. Он ее ненавидел. И я тоже. Знаешь, как она меня называла? Обезьянка.

— Но мне казалось, она помогла Каслу в начале карьеры.

— Помогла. Она была ему вроде как спонсор, когда он пришел туда мальчишкой. Но уж если эти сироты вцепились в тебя, то ни за что не отпустят. Понимаешь, ей не нравилось, если Макс снимал кино сам по себе, и сироты не могли им распоряжаться по своей воле.

— Но как же они могли влиять на его работу из Европы?

— Они же были не только в Европе, — ответил он, давая мне понять, что я задал дурацкий вопрос. — Они были здесь — на всех студиях. Вот как эти чертовы близняшки.

— Близняшки?

— Рейнкинги, Рейнкинги. Они у Макса делали весь монтаж. Вот тогда-то они и вставляли все эти трюки. Понимаешь, они всё знали о фликере.

— О фликере?

— Ну да. Поэтому-то фильмы Макса так хороши. Из-за фликера. Они знали, как им правильно пользоваться. Рейнкинги и он.

— Фликер? — Я недоуменно почесал затылок, — Значит, это был один из трюков.

— Эх, ты, голова! — Моя непроходимая глупость выводила его из себя, — С помощью фликера трюки-то как раз и получались. Сначала нужно овладеть фликером, понял? А тогда уже можно вставлять любые трюки.

— Ясно-ясно, — сказал я, ничего не понимая, — Значит, фликер — это…

— Что — это?

— Я как бы вопрос задаю… Что такое фликер?

Зип внезапно замолчал, словно решил нажать на тормоза в мозгу.

— Так я тебе и сказал, — ответил он, возвращаясь к своему тону крутого непробиваемого всезнайки.

Теперь я почти не сомневаюсь, что все его выраженьица вроде «так я тебе и сказал» прикрывали его собственное невежество. А когда у него не находилось ответов, он становился желчным.

— А как у вас складывались отношения с Рейнкингами?

— Жуть! Они на меня смотрели так, будто я полное дерьмо, вот как. Надутая немчура, чтоб им пусто было! Они меня называли «механик». Можешь себе представить — механик! Ты представляешь?! Монтаж — вот это искусство, понял? Так они про себя думали. А тот, кто для них снимает, — механик. Они все делали, чтобы меня выжить. А Макс — он бы меня допустил к монтажу. Но только не эти — не Рейнкинги.

— Вы говорите, что они были близнецами. Два брата?

— Один был мужчина. Хайнци его звали. А кто другой — один Господь знает. Франци. Но я-то их называл Ганс и Фриц.

— Вы не знаете, был второй мужчиной или женщиной?

— Среди этих сирот были всякие педики. Педики. Как и эта фон Пуль-цик. Кажется, она была женщиной. Но только лесбиянкой — из тех, что воображают себя мужиками. Были у меня на ее счет подозрения. Меня бы не удивило, узнай я, что она бреется по утрам.

— Значит, эти близнецы были монтажерами. Я не помню, чтобы их имена стояли в титрах.

— Им на это было плевать. Они и не хотели, чтобы там стояли их имена. Им только одно и нужно было — работать с молодыми монтажерами, зелеными новичками. Или с бездельниками. И тогда они вроде как брали всю работу на себя. Они, понимаешь, дело знали и нюх имели, что уж тут скрывать. И они повсюду шлялись со своими советами. То есть советовал всем Хайнци, а Франци — от того я вообще никогда и слова не слышал. Тот был настоящее привидение. Ну вот им и позволяли делать всякие штуки. В особенности с дешевыми фильмами. А кто там на дешевке работает — всем было плевать.

— И студия им это позволяла?

— Кто-то на студии им это позволял. Кто-то их подкармливал.

— Кто?

— Так я тебе и сказал.

— А на какой студии они работали?

— Да на всех. Эти сироты по всему городу работали.

— Вы хотите сказать, что сироты были везде, на всех студиях?

— Не везде. Я не говорил «везде». Но они были как раз в таких местах, чтобы всюду можно было совать свой нос.

— А почему Касл так считался с этими сиротами?

Мой вопрос, видимо, показался ему глуповатым.

— Бог ты мой, да ведь Макс сам был сиротой. Но он-то был не как остальные, не относился ко мне так, словно я полное дерьмо.

— Макс был сиротой?

— А ты не знал?

— Но вы же сказали, что Макс ненавидел эту Пёльциг.

— Правильно, потому что Макс хотел быть сам по себе. Он хотел снимать свое кино. Ну а эта старая сучка обиделась и ушла. Вот ведь надутая стерва. И уж Макс ей тоже много чего наговорил.

— Это случилось тем летом — в тридцать восьмом году?

— А мы о чем говорим? Конечно, о том лете. Я даже думал, Макс ей сейчас как врежет.

— И где же это они так поспорили?

— Я ж тебе говорил — в Европе.

— Я хотел спросить — наверно в Париже?

— В Цюрихе. Когда мы были в Цюрихе. Там у сирот штаб-квартира была. Ну они тогда и полаялись.

— А вы не помните, о чем они говорили?

— Не. Это же все по-немецки было. Я и слова не разобрал. Но спор был горячий. Тогда-то она и назвала меня обезьянкой — мне потом Макс сказал.

— Ну и чем все это кончилось?

— Она нас тогда со всех сторон обложила — Максу ни гроша не удалось достать, — Потом он с умным видом добавил: — А у нас тогда Гарбо должна была сниматься.

— Грета Гарбо?

— А ты что, знаешь какую другую Гарбо? Она там расписалась у Макса в какой-то бумаге. А тут на тебе — капут. Нету денежек — нету и Гарбо.

— Вы хотите сказать, что Макс Касл собирался снимать Грету Гарбо в одном из этих фильмов?

— Верно. Только ее глаза. Больше ему ничего не нужно было. Только ее глаза. Мы пытались организовать съемки — два, три раза. Но всегда мимо кассы — денег не было. А она много хотела. Пятьдесят тысяч баксов за два, может, три часа съемок. По тем временам — большие деньги.

— Значит, Каслу ее так и не удалось снять?

— Какие уж тут съемки — эта Пульцик все ему испортила. Максу так и не удалось денег собрать. Глаза мы сняли. Но не Гарбо.

— А чьи же?

Он смерил меня хитрым взглядом.

— Догадайся.

— Сдаюсь.

— А ты подумай. У кого глаза вторые после Гарбо? Я говорю, если тебе нужны печальные глаза. Такие Максу требовались. Печальные.

— Нет, правда, я понятия не имею.

— А, ты вообще о чем-нибудь понятие имеешь? — Зип, разговаривая со мной, постоянно терял терпение и обвинял меня в невежестве, — У Сильвии Сидни. Разве нет? Я говорю — только глаза крупным планом.

— Как я сам не догадался?!

— Уж я-то знаю, что говорю. Шутеры знают толк в глазах. Вот если тебе нужен внутренний свет — ищи там. В глазах. Сильвия Сидни. Обалдеть, какие глаза. Может, лучше, чем у Гарбо. Она и много-то не брала. За тысячу баксов у нас снялась. Милая девочка. Я бы в нее мог влюбиться.

— И вы сняли только ее глаза?

— Макс был помешан на глазах. Он их собирал. Если ему нравились чьи глаза — как у Гарбо или у Сильвии, — он пытался их снять. Иногда Макс приглашал какую-нибудь шваль только потому, что у парня были классные глаза. Мы их снимали и откладывали — на будущее.

— На будущее?

— На будущее, для его собственных фильмов. Все время, что я его знал, у Макса в голове была дюжина фильмов, и он пытался наскрести на них деньги. Но все, что ему удалось, — снять сцену здесь, пару кадров там. Когда я стал зарабатывать хорошие деньги, я сам ему давал, но я же не Луис Б. Мейер, черт меня возьми.

— И как он собирался использовать эти глаза?

— Глаза для Макса имели особый смысл. Знаешь, что он сказал как-то раз? «Господь — в глазах. И дьявол тоже там, когда ты моргаешь», — Зип уставился на меня вопрошающим взглядом, словно хотел, чтобы я прокомментировал это высказывание. Но я промолчал; он хрипловато хмыкнул и продолжил: — Он частенько говорил: «Глаза — это врата рая и ада», — Зип снова помолчал — он изучал меня взглядом, явно рассчитывая, что на меня это произведет впечатление. Я ответил ему кивком и многозначительным «гм». Казалось, это удовлетворило его, — Он всюду в фильмах рассовывал эти глаза — Макс. Как в «Доме крови». Там в тени одни глаза, куда ни посмотришь, — он снимал этих накачавшихся актеров на одной из вечеринок, когда они смотрели, как танцует Ольга…

— Ольга? Вы хотите сказать Ольга Телл?

— А кто же еще? Подружка Макса. Хорошенькая.

— А что она танцевала?

Лицо Зипа окаменело.

— Не суй свой нос в чужой вопрос, понял?!

Я быстро переменил тему.

— Значит, вот откуда все эти глаза в «Доме крови»?

— Ну, не все. Некоторые. У нас с Максом еще много было в запасе. Он хотел сделать кино, в котором были бы только глаза — одни глаза. Ну и, конечно, светораздвоение.

— Да-да… светораздвоение. Это один из трюков, да?

Зип издал сердитое шипение.

— Да нет же! Светораздвоение — это светораздвоение, и ничего больше. А уж поверх него можно, если хочешь, накладывать трюки. Но это был никакой не трюк, как и проскольз.

— Больше похоже на фликер.

Еще одно характерное шипение.

— Да нет же! Фликер — тот всегда был. Ты мог раздваивать свет по фликеру, но это было не обязательно. Светораздвоение только выявляло фликер. А фликер — это основа основ. Это как дыхание. Структура — вот что это такое. Так Макс об этом говорил. Он говорил, есть структура и есть… — Он пытался вспомнить то, что заучил когда-то наизусть, но так и не понял, — Черт, забыл. Они же всегда по-немецки говорили — между собой. Наклад. Во как. Структура и наклад. Трюки — это был наклад. Их в основном добавляли при монтаже. Так что шутеру вовсе не нужно было все это знать.

— Значит, светораздвоение никак не было связано с трюками?

— Ну да.

— Это была разновидность освещения?

— Ну да.

— И все эти штуки — светораздвоение, трюки — были частью ундерхольда?

— Ну да, что-то вроде.

— А ундерхольд — это?..

— Так я тебе и сказал.

Я с сознанием выполненного долга сообщал обо всем этом Клер, надеясь, что она выудит какую-нибудь истину из всего этого тумана. Но она понятия не имела ни о проскользах, ни о фликерах, ни о светораздвоении.

— Это какая-то совершенно новая разновидность кино, — сказала она тоном, в котором отчетливо слышалось неодобрение, — Я себя от этого чувствую как древний бард, которому сообщили о какой-то новомодной разновидности литературы, называемой «пись-мо».

— Беда в том, — сказал я, — что Зипу, мне кажется, больше нечего сказать — он больше ничего и не знает. Касл нанял его, чтобы снимать свои фильмы, но монтажом Зип никогда не занимался. Это всегда делали Касл и Рейнкинги. Зип считает, что именно Рейнкинги его к этому и не подпускали. Но я не уверен. А может, сам Касл не хотел. Зип отличается преданностью, но мне кажется, что Касл не платил ему той же монетой. Кстати, Зип отснял много материала, который вроде бы не имел никакого отношения к тем фильмам, что они делали. Задел на будущее. Он часто снимал в доме Касла, когда тот устраивал вечеринки. У Касла никогда пленки не оставалось — всю расходовал. Он даже ходил по студии и клянчил — нет ли у других режиссеров.

— И что стало со всеми этим изъятиями и другим материалом? — спросила Клер.

— Какая-то часть, наверно, попала к Зипу. Но я думаю, что не очень много. За это он и невзлюбил Рейнкингов. Они наложили лапу на многое из того, что монтировали для Касла.

— А что с ними случилось после смерти Касла?

— Зип считает, что, когда война кончилась, они вернулись в Европу. К тому времени у Зипа было прочное положение. Студии приглашали его на лучшие фильмы. С кругом Касла он потерял всякую связь, хотя и прежде у него с ними особо теплых отношений не было.

— Но он говорит, что тут еще были сироты?

— Эти воспоминания — из того времени, когда он еще работал. Он говорит — ему пришлось постараться, чтобы они не наложили лапу на его фильмы. Он теперь уже лет десять не у дел, так что все могло измениться.

Клер взвешивала услышанное от меня.

— Помнишь, когда мы распаковывали «Иуду»? Там был конверт с цюрихским штемпелем. Что-то там было про сирот. Что-то про Sturmwaisen, да? Разузнай-ка об этом, если получится.

Я сказал, что попытаюсь, но предупредил ее:

— Зип иногда бывает таким раздражительным, в особенности когда речь заходит о вещах, которых он не знает. Он становится злобным и упрямым. Я думаю, многого он просто не знает.

Я приносил Клер свои мысли о Касле, как дары, наивно рассчитывая, что эти посреднические услуги придадут мне интеллектуальный вид в ее глазах. Но если они и придавали, то Клер никак этого не показала. Напротив, мне иногда чудилось, что мой интерес к Каслу вбивает клин между нами, словно я был связным, приносящим разведдонесения, которые бросают тень и на меня.

Однажды ночью, перед тем как заснуть подле Клер, я услышал, как она рассуждает, дымя последней перед сном сигаретой.

— С тех самых пор, как я стала серьезно относиться к кино (а это произошло в тот день, когда мать взяла меня на «Les Enfants du Paradis»), я знала, что в нем есть что-то — под спудом. Нечто большее, чем волшебство, очарование. Кроме этого. Власть. Нечто, способное проникнуть в душу и завладеть тобой… Я ходила на это кино семь раз. Я тогда была совсем девчонкой, но знала, что весь цивилизованный мир дышит на ладан. Но вот передо мной был этот фильм — такой изысканной красоты, такой чистый, тонкий. Словно цветок, выросший на поле сражения. Это был интеллектуальный экстаз. Но даже и тогда я чувствовала, что эту власть можно использовать во зло… — И потом после длительной паузы: — Вот, скажем, ты, Джонни, присутствуешь при изобретении огня. Скажем, гений-изобретатель подносит тебе первый факел. Ах, какой дар! Но предположим, ты прозреваешь разрушенные города, обожженную плоть, поля сражений. Что бы ты сделал, Джонни? Что бы ты сделал? Загасил огонь? Убил изобретателя?