С каждым моим новым приходом наши странствия по давним и слабеющим воспоминаниям Зипа о Максе Касле становились все больше похожи на путешествия в неизведанный мир. Мы все время попадали в тупики, оказывались в лабиринтах, натыкались на запертые двери. Его великий благодетель оставил ему в наследство пророчества заявлений и загадочные происшествия, над которыми малютка Зип долгие годы ломал голову. Он стал для Зипа особым человеком не только благодаря тому, что́ снял на пленку, но и из-за какой-то своей гнетущей ауры непохожести на других — волшебник, поддерживающий связь с потусторонними силами. Моя задача стороннего исследователя состояла в выяснении того, был ли Касл на самом деле волшебником, каким его все еще считал его верный ученик, или же балаганным шулером, игравшим на легковерии окружавших его людей.

Как-то у меня с Зипом состоялся разговор, который помог пролить свет на загадочную сущность его отношений с Каслом. Этот разговор вызвал у меня массу вопросов, которые я, как и обычно, отложил в долгий ящик, чтобы извлечь оттуда позднее, когда Зип будет в более благоприятном расположении духа. Но на сей раз все эти вопросы навсегда остались без ответов — больше мы с Зипом не разговаривали.

Мы смотрели последний фильм Касла — «Агент оси». Поскольку Зип не участвовал в съемках этого фильма, хорошей копии у него не было. Поэтому-то он так неохотно и показывал эту ленту. Он был не менее чувствителен к плохому качеству, чем Клер. Мы два раза подступали к картине, но копия была далеко не идеальной, и не проходило и получаса, как Зип в раздражении приказывал Йоси остановить проектор.

«Нужно было давно уже выкинуть это дерьмо», — бормотал он. И пленка возвращалась в коробку.

На сей раз мы все же досмотрели до конца, но потерянного времени было жаль. Даже если закрыть глаза на низкое качество копии, было совершенно очевидно, что это отнюдь не лучший образец творчества Касла — его художественного почерка здесь не обнаруживалось. Зип был уверен: кино слепили дней за десять, и к нему приложил руку не только Касл. Я вскользь бросил замечание, которое обронила Клер, впервые увидев этот фильм: «Агент оси» многим обязан «Гражданину Кейну».

— Он, видимо, так спешил, что кое-что пришлось позаимствовать, — сказал я. Я не имел в виду ничего обидного, но Зип тут же взорвался.

— Позаимствовать? — Он напустился на меня с таким гневом, что его тут же скрутил приступ кашля. Я дождался, когда он продолжит, — Эх ты, молодо-зелено! Макс никогда ничего не заимствовал. Ты все перепутал. Это Орсон заимствовал у Макса.

Я уже научился не возражать ему слишком резко, а потому напустил на себя невинно-любознательный вид.

— Да? Вы так считаете? А мне казалось, «Гражданин Кейн» вышел раньше.

— Конечно раньше.

— Тогда как же Орсон Уэллс мог заимствовать что-то из «Агента оси»?

— Он и не заимствовал, олух ты царя небесного. Не из фильма же. Прямо из первоисточника, — Недоуменное выражение не сходило с моего лица, и тогда Зип раздраженно выдохнул, — Ну с тобой говорить — как со стеной! Орсон заимствовал прямо у Макса — вот что я тебе пытаюсь втемяшить в голову. Когда Орсон делал свою ленту, они все время были вместе. А этот Орсон умел слушать. Он ни единого слова Макса не пропускал мимо ушей. И все это ему доставалось почти бесплатно — всего-то и нужно было на бутылку потратиться. Вот как Максу хотелось участвовать в съемках чего-то настоящего.

— Вы хотите сказать, что Касл помогал снимать «Гражданина Кейна»?

— Что значит — «помогал»? Ты когда-нибудь слышал, чтобы про Эдисона говорили — вот он, мол, «помогал» создать лампочки. Конечно, у Орсона была своя голова на плечах. Но когда он пришел на «РКО», он ни бельмеса не смыслил в том, как кино делается. Чутье у него, конечно, было. Но без Макса (и без Грега Толанда за камерой) он так никогда и не выбрался бы из второй лиги, уж ты мне поверь.

— Я просто поражен.

— Так ты поражен, умная голова? Ты, наверно, думаешь, что это какое-то откровение, а? Так вот что я тебе скажу: «Гражданин Кейн» был еще так себе.

— Что вы имеете в виду?

— Макс и Орсон по первости намечали кое-что другое — вовсе не «Гражданина Кейна». По первости они хотели сделать настоящую диковину. И знаешь, кто ее должен был снимать? Я, вот кто. И если бы ты увидел эту штуку, то уж рот-то до ушей бы разинул.

— Вы о каком кино говорите, Зип?

Он скосил на меня хитрый взгляд.

— «Сердце тьмы». Слышал когда-нибудь о таком? Высокая литература. Джозеф Комрад.

— Конрад.

— Комрад — Конрад, какая разница. Но он стоял в списке под номером один. Максу страсть как хотелось снять эту картину. Сколько лет я его знал — столько он и хотел ее снять. У него и сценарий был. Куда он с ним только не ходил. С тех пор как из Германии приехал — так с этим и носился. Но это никому не было интересно. А потом в городе появился Орсон — этакий баловень судьбы. Этому все позволялось. Воротилы со студий сами ему деньги предлагали — только бери. А вот он приехал — и с кем первым встретился? Можешь не сомневаться — с Максом Каслом. «Они хотят, чтобы я им фильм снял», — говорит. И что же делает Макс? Вручает ему тот сценарий. «Снимай, — говорит Орсону, — „Сердце тьмы“. Кроме тебя, это никто не снимет». Ну, а Орсон ему: «Неплохая мысль». Неглупый парень он был — Орсон. Этот был не промах, когда ему классная вещь сама в руки шла. Первый год работал с Максом над этим фильмом в «РКО». А потом — бац! Студия прикрыла эту лавочку. И это после всех кадров, что мы с Максом отсняли.

— Вы снимали материал для «Сердца тьмы»?

— А я разве тебе не говорил? И поверь мне, это было нелегко. Мы мотались по всей Мексике как сумасшедшие. Ты знаешь, какие у них там комары? Как самолеты!

— Мотались по Мексике?

— Ну да. Джунгли снимали. «Сердце тьмы» — это и есть джунгли, понял? Джунгли — главная роль в фильме. Макс это так понимал. Дикая природа — в любую минуту кто-нибудь выпрыгнет на тебя с экрана и сожрет живьем. Вообще-то, особой нужды искать натуру не было, но Макс не хотел снимать на студии. Не хотел, чтобы кто-нибудь у нас тут стоял над душой. А Орсон — у него денег было, хоть отбавляй, да? Ну вот, мы и мотанулись к черту на кулички… как это у них называлось? Юкатан, что ли? Мы там почти месяц проторчали.

— И что же вы снимали?

— Я же сказал — джунгли. Что там еще снимать в этом Юкатане. Джунгли да аборигенов. Индейцев. Такие подлые типы, я тебе скажу. С ними ухо держи востро. Макс им подсовывал огненной воды, чтобы они нам танцевали. Ну и танцы! Я их снимал, но от страху чуть не обосрался. И глаза-то у них снимать было не подарок. А тут эти танцы. Меня так трясло, что я камеру ровно не мог удержать. А нужно было снимать с руки и все крупные планы. Ну и ну!

— Вы снимали их глаза?

— Ну. Так Макс просил. Как в «Доме крови», но только еще страшнее. Он хотел все джунгли наполнить глазами. Я, наверно, катушки две-три отснял с этими индейскими глазами. У них глаза такого страху нагоняли. Особенно у голодных. Не нравилось им, что мы к ним приперлись, — сразу было видно. Ты их неприязнь чувствовал, словно они тебя отравленными стрелами пронзали. Но Максу это как раз и было нужно.

— И вы так никогда и не воспользовались этим материалом?

— Не-а. Но у нас материалу еще больше было. Мы еще много отсняли в студии. Сцены с Ольгой.

— С Ольгой Телл — подружкой Макса?

— Ну. Ольга была классной девчонкой, точно тебе говорю. Она делала все, что Макс ни попросит. Такие сценки — в них никто не стал бы сниматься, разве что какая… но Ольга-то была не из таких. Ну может, немного отвязная, как все эти европейские девицы, — Голос Зипа понизился чуть не до шепота, — Странная девчонка. Странная, — Вдруг, словно я каким-то оскорбительным образом прореагировал на его слова: — Эй, парень, только ты всякие глупости из головы выкини. Никакой порнухи там не было. Макс никогда не снимал никакой грязи. Увольте. Все это было искусство, понял? Как художник, который рисует голых дам, — Я уже знал, что Зип постоянно ведет спор с самим собой, бог знает сколько лет прокручивает в голове старый сценарий, а потому его слова зачастую не имеют никакого отношения к тому, что говорю я.

— Конечно же, это было искусство, — поспешил согласиться я. — Но что именно там было?

— Он хотел снять фильм внутри фильма внутри фильма. Понял? Такое только Макс мог бы снять, но ему не дали снимать, вот он и не смог. «Они хоть сто лет будут копать, а все равно до сути никогда не доберутся», — вот что Макс говорил. Он хотел использовать там все свои трюки. Понимаешь, он думал, что, может, это его последний шанс сделать стоящую вещь — зацепившись за Орсона. Только вот этого шанса он так и не получил. Треклятые сироты постарались. Выбили Макса из игры. Никакого «Сердца тьмы» — вот что заявили большие шишки в компании. Но за веревочки-то дергали сироты. Макс это прекрасно знал. Они его включили в черный список, хотели сгноить — пусть, мол, теперь делает всякую дрянь — как вот с этим «Агентом оси». Макс был в отчаянном положении. Поэтому-то ему и пришлось стиснуть зубы и соглашаться. Ему уже было на все плевать. Ну вот как тогда с Хьюстоном. Это его вконец подкосило — чертов «Мальтийский сокол»!

— Касл и Хьюстон были друзьями?

— Не разлей вода. А уж сколько они выпили вместе! Понимаешь, после того как «Сердце тьмы» прикрыли, Макс просто сел на мель. Он на любую работу был согласен. Орсон был готов взять его кем-нибудь вроде ассистента на «Гражданина Кейна», но студия — ни в какую, хватит, говорят, сколько Макс потратил в Мексике. Ну, тогда Макс стал ему подсовывать всю эту мутоту по «Мальтийскому соколу». Ту, настоящую историю, понял? — Эти слова сопровождались заговорщицким подмигиванием. У меня не было никаких соображений о том, что я должен был понимать, но я ему тоже подмигнул в ответ. — Он надеялся, что Хьюстон возьмет его на какую-нибудь роль в картину. Хьюстон попытался, но без толку. Максу повсюду был отказ.

— Настоящую историю. А что, была настоящая история? Ведь Сэм Спейд — вымышленный персонаж, разве нет?

Зип покачал головой — иных чувств, кроме отвращения, моя полная и непростительная глупость у него не вызывала.

— Да не о Сэме Спейде речь, олух ты стоеросовый. Я говорю о птице. О черной птице. Она из тех давних времен. С Мальты. Знаешь этих рыцарей в железных костюмах?

Зип из кожи вон лез, чтобы поразить меня своей осведомленностью, но я чувствовал, что он недалек от тотального невежества.

— Вы говорите о тамплиерах?

На его лице появилось удивленное выражение.

— Так ты что, знаешь о них, что ли? — Мне показалось, у Зипа возникло подозрение, что я, может быть, знаю ответы на те вопросы, которые мучили его долгие годы, и он готов спросить у меня, кто такие были тамплиеры. Мне этого очень не хотелось. И он не спросил. Сдержав свое любопытство, он продолжил: — Конечно, Хьюстон ничем из этого не воспользовался. Наверно, оно никак не подходило к тому кино, что он снимал. А может, проснувшись на следующее утро, он с похмелья забыл обо всем, что Макс ему наговорил. Но сироты, узнав, что Макс бродит по студиям и болтает со всеми напропалую, сильно заволновались. Вот тогда-то они и принялись его упрашивать — вернись, мол, мы сможем обо всем договориться. Но все равно ни хрена бы они денег Максу не дали.

— Вернуться? В Германию?

— В Цюрих. Там ихняя штаб-квартира. Ты что, меня вообще не слушаешь? Я сказал Максу, чтобы он никуда не ездил. Но он не стал слушать. Зол был как сто чертей. Расставить все точки над i — вот что ему хотелось. Так он мне сам сказал. Либо они выкладывают денежки, сказал он, либо пожалеют. К концу Макс путаный какой-то стал. Он пил много, всякими угрозами сыпал. А с этими сиротами так нельзя. Они такие подлые твари.

— И чем же он им угрожал?

— А говорил, что все расскажет.

— Что расскажет?

— Да все про них, про их тайны.

— Какие тайны?

Последовала еще одна мучительная, неловкая пауза. А после нее:

— Так я тебе и сказал.

Я переменил позицию.

— Вот бы посмотреть, что вы сняли в Мексике.

— Посмотреть хочешь? Ничего ты не увидишь. Так-то вот, — Он смерил меня вызывающим взглядом, а потом вдруг печально проворчал: — То, что у меня осталось, и смотреть-то нельзя. Даже и врезки не сделано.

Врезка. Как я понял — это был термин из собственного кинематографического словаря Касла. Что означало это слово? Я спросил об этом Зипа. Он, как и всегда, ответил так, словно я заставляю его повторять одно и то же.

— Ну — врезка. — Он сделал короткое странное движение ладошками — положил одну на другую, сплетя пальцы. — То, что монтажеры делают. Иначе, все, что ты наснимал, это каша какая-то, понял? Все вроде есть, а ничего нет… потому как без врезки. И потом, то, что у меня оставалось, оно не здесь. Лучшее исчезло навсегда, да и было-то его всего ничего.

— Куда исчезло?

— Пошло на корм рыбам. Лежит на дне океана. Я же тебе говорил, сироты предлагали ему поговорить о деньгах. Ну, Макс и взял пленки, чтобы им показать. А корабль вместе с ним и пленками утопили, — Голос Зипа вдруг перешел на полушепот, — А если хочешь знать, то я думаю, что они не позволили бы Максу вернуться, даже если бы он к ним и попал.

— Что вы хотите сказать?

— Я думаю, они бы прикончили его — и все дела.

— Вы думаете, они были им недовольны?

— Еще как. Макс нарушал свой обет.

— Обет?

— Ты что, не знаешь, что это такое? Ну, как в церкви. Ты в церковь какую-нибудь ходишь?

— Я хотел спросить, какой обет нарушал Касл.

— Это было между ним и сиротами. Я туда нос не совал. Я знаю только Макса, а он хотел кино снимать, хорошее кино. Но сиротам на кино было плевать. Им надо было одно: чтобы он потихоньку напичкивал ленты всей этой пропагандой.

— Пропагандой?

— Секретной пропагандой. Той, что даже не обнаружить. Как я тебе показывал с саллирандом.

— Что толку от пропаганды, которую нельзя увидеть.

Зип недоуменно вытаращил на меня глаза.

— Это и есть лучшая пропаганда. Потому что она худшая. Ты и не замечаешь, как она проникает тебе в голову.

— А что они пропагандировали?

Зип неожиданно пришел в бешенство.

— Совсем не то, о чем ты подумал, сынок, — отрезал он.

— Да я ничего и не подумал, — возразил я. — Просто пытаюсь вас понять.

— Макс был никакой не нацист. Его политика вообще не интересовала — не то что тех сирот.

— Сироты были нацистами?

Зип уставился на меня.

— Разве я это говорил?

— Нет, но…

— Тогда не лезь с вопросами раньше времени. Они не были нацистами, но работали на руку нацистам, понял?

— Но как?

— Они хотели доказать свою точку зрения любой ценой.

— Какую точку зрения?

— Ну, это про всемирное зло, я же тебе говорил, — Ничего такого он мне, конечно, не говорил. Видя полное мое недоумение, он попытался просветить меня, отбивая каждое сказанное им слово: — Они… хотели… доказать… про… всемирное… зло, — Кроме этой загадочно-зловещей сентенции, из Зипа больше ничего невозможно было выудить. Когда я попытался разговорить его, он только раздраженно отмахнулся, — Так мы будем смотреть этот фильм или нет? — вот и все, что он мне сказал. И мы уселись за просмотр второго фильма в тот день.

«Призрак из квартала убийц» был фильмом категории «Z», снятым Каслом для студии «Рипаблик» все под тем же псевдонимом Морис Рош. Эта лента, как и несколько других, изначально называлась по-другому — «Удар в спину» — и принадлежала к тем картинам, которые Джошуа Слоун в своем письме к Айре Голдштейну называл «дрянь жуткая». Я просмотрел фильм вместе с Зипом три раза и в конечном счете пришел к выводу, что резкое суждение Слоуна справедливо. Всего один достойный Касла эпизод на весь фильм — сцена казни в самом конце; ни в одной ленте тюремного жанра из тех, что видел я, электрический стул не наводил на зрителя такого тошнотворного ужаса. Бартон Маклейн с брюшком брюзгливо делает свои последние шаги по этой земле, при каждом его шаге на стенах дергаются рваные тени, и наконец на него падает изображение электрического стула, закрывая его грудь, лоб, шеки, словно на нем за все его грехи выжигают дьявольское клеймо. Он сутулится под тяжестью происходящего, падает на колени, уменьшается до размеров насекомого, потом за несколько быстрых, как удар бича, кадров его разносит до какой-то угловатой неровной массы — настоящий алфавит отчаяния. Да одна эта сцена протяженностью не более двух минут, как часто у Касла, впечатляет больше чем дюжина других фильмов, обошедшихся в двадцать раз дороже. Когда фильм кончился, я обнаружил, что непроизвольно затаил дыхание. Зип тоже. По крайней мере, так мне показалось.

Я так привык к рваному ритму его дыхания, к хрипам и перебивам его легких подле меня, что в тот вечер даже не заметил, как они остановились навсегда. И лишь только когда фильм кончился и Йоси включил свет, я повернулся к Зипу и обнаружил, что он весь осел на своем стуле, с лицом серым, как пепел, от сигареты, давно погасшей у него во рту. Глаза его, ничего не видя, продолжали смотреть на экран. Последнее, что они видели в этом мире, был кадр из фильма Макса Касла. Может быть, Зип и хотел умереть именно так, но в «Призраке из квартала убийц» я не находил ничего такого, что могло бы облегчить переход в мир иной. Я пощупал его пульс, но рука уже была холодная. Я тихонько встал, словно боясь его разбудить, проскользнул в проекционную и сказал Йоси, что надо, пожалуй, вызвать «скорую». Он ринулся к стулу Зипа, чтобы убедиться собственными глазами. Я услышал его протяжный, тихий стон.

Я отправился на поиски Франни и нашел ее в кабинке перед бассейном — она спала, издавая густой храп. На животе у нее лежал номер «Нешнл инквайрер», а на полу стояли бутылка виски и полупустой стакан. Я наклонился, шепнув ей в ухо: «Франни», а когда она проснулась, быстро увел ее наверх в спальню, которой мы ни разу не пользовались за последние две недели. Вряд ли мне хотелось чего-либо большего, чем, обняв ее покрепче, сообщить ей о Зипе так, чтобы как можно меньше ранить ее. Но Франни легко возбуждалась, и я позволил ее чувствам взять верх, потому что знал — это наша последняя встреча. Она уже не была для меня воскресшим призраком Найланы, а стала просто бедняжкой Франни, одной из малых звездочек Голливуда, давно уже выгоревшей до холодного пепла в темной ночи забвения, которая пожрала немало звезд поярче.

Когда мы закончили, я остался лежать, прижимая ее к себе, пока не услышал вдалеке воя сирены «скорой помощи». Тогда я и сказал о Зипе. Она выслушала мои слова мужественно, как дурное и давно ожидавшееся известие, — просто поникла в моих руках и разразилась тихими слезами. «У него было золотое сердце» — это все, что я от нее услышал.

Раза два за наш последний проведенный вместе месяц, отмеченный относительно дружеским расположением Зипа, я набирался смелости и говорил ему: нужно подумать о том, чтобы когда-нибудь его коллекция оказалась в архиве. Он слабел на глазах, а потому я воздерживался от таких слов, как волеизъявление или завещание, но он прекрасно понимал, о чем я веду речь.

— Не волнуйся, — отвечал он, — Я обо всем позаботился.

— Понятно, — сказал я. Но что было у него в голове? — Отличный архив есть в Калифорнийском университете, — сказал я, — Они бы с удовольствием взяли ваши фильмы.

— Конечно-конечно. А знаешь, кто еще их с удовольствием взял бы? Эти проклятые сироты.

— Правда?

— Уж не сомневайся. Но я им не позволю наложить руки на картины Макса, точно тебе говорю.

— Если вы поместите свою коллекцию в архив, то можете быть уверены…

Зип отбрил меня:

— Я тебе говорю, что обо всем позаботился.

Дальше этого наш разговор — за неделю до его смерти — не зашел. Потом я чувствовал, что должно пройти какое-то время, прежде чем заговорить об этом с Франни. А пока нужно было позаботиться о похоронах Зипа. Франни вроде бы держала все в своих руках. Смерть Зипа не застала ее врасплох — последние лет пятнадцать она наблюдала за ее неуклонным приближением.

На следующий после смерти Зипа день она позвонила и сказала, что устраивает маленькую церемонию в его память и приглашает меня с Клер и Шарки. Я полагал, что мы соберемся в местной похоронной конторе, но она назвала другое место — в пустыне близ Барстоу. «Почему там?» — спросил я. Она сказала, что у Зипа есть клочок земли — там упокоилась его мать, которая влачила свои последние годы в доме Зипа. Он тоже хотел лежать там.

Дорога заняла три часа, а последние пятьдесят миль мы ехали по мохавским грунтовкам. Оказалось, что Зип владел необработанным клочком поросшей кустарником пустыни, помеченным только остатками проволочного забора и табличкой «Частная собственность». Большая часть окружающей территории была обозначена как артиллерийский полигон ВВС. На таких землях люди бросают свои старые машины. В нескольких сотнях ярдов за границей участка, у серых кустиков, стояли несколько сараев и передвижных домиков. Не было заметно, чтобы участок использовался как-то еще — только в качестве места захоронения. Может быть, Зип именно это и имел в виду.

Когда мы добрались, на участке уже стояло несколько машин; одна из них — простой фургон, который, видимо, служил катафалком. На антенне вилась темная траурная ленточка. С десяток человек собрались у холмика земли, на котором стоял дешевый деревянный гроб в окружении цветов. Франни одела обтягивающее черное платье с отливом. Большинство собравшихся были японцами. Среди них я узнал Йоси с двумя его сыновьями — все в черных костюмах на этой жуткой жаре.

Кроме нас, видимо, все уже были в сборе. Франни поздоровалась с нами, а потом какой-то человек выступил с надгробной речью. Потом Клер выяснила, что он был сценаристом средней руки, попал в черный список и вместе с Зипом в пятидесятые годы погрузился в пучину забвения. Зип поддерживал его немного деньгами, пока сам не оказался на мели. Бывший сценарист хрипловатым голосом произнес невыносимо длинную речь, в которой Зип выступал невоспетым героем темного периода охоты за ведьмами, но о его фильмах не прозвучало ни слова. Большую часть сказанного проглотил ветер.

Когда он кончил, Йоси с сыновьями отодвинули всех подальше от могилы. Потом по знаку отца, который, видимо, тут командовал, сыновья вытащили из карманов сигнальные ракеты, подожгли их и подсунули под подставку с гробом. Движения у них были выверенные, словно они готовились к церемонии заранее. Ракеты пошипели немного, а потом вроде бы погасли. Под подставкой появился клуб дыма, а потом откуда ни возьмись со всех сторон — маленькие яркие языки пламени, облизавшие гроб. Он немедленно занялся огнем, так, словно был облит бензином. Мы стали свидетелями кремации. Стоявшая рядом со мной Франни прошептала:

— Так Зип хотел.

Мы стояли с надветренной стороны, но ветер на мгновение переменился, и черный дым окутал Шарки.

— Пленка, — сказал он.

И тут я все понял. Когда цветы опали, я увидел, что вокруг гроба стоят коробки с пленкой. Еще больше коробок находилось под подставкой — из этих уже валил густой черный дым. Я ахнул, и Франни взяла меня за руку:

— Так Зип хотел.

Сердце мое сжалось до размеров маленького холодного камушка. Я вспомнил зловещие слова Зипа: «Я об этом позаботился». Я наклонился и прошептал в ухо Франни:

— Что это за ленты?

Она медленно покачала головой, словно говоря мне: «Не спрашивай».

— Это ленты Касла? — снова спросил я.

Она посмотрела на меня печальными пустыми глазами:

— Так Зип хотел.

Я в отчаянии смотрел на серое ядовитое облако, поднимавшееся над пустыней. Дело всей жизни в клубах дыма уносилось ветром. Теперь все мы знали: коллекция Липски не предназначалась для архивов. Последним своим, исполненным презрения и вызова, деянием Зип использовал касловские фильмы как растопку для костра, на котором сгорят его усталые кости. Я ошарашенно, не в силах произнести ни слова повернулся к Клер. По ней было видно, что она полностью осознает значение происходящего. Но она не выказывала ни малейшей горечи. Я не хотел в это верить, но у нее на лице появилось выражение облегчения. Я запомнил слова, которые она доверила мне словно признание своей вины: «Будь моя воля, я бы его фильмы сожгла дотла».

Несколько недель после похорон Зипа Липски я был безутешен, тем более что Клер нисколько не желала разделять моей безутешности. Она не то чтобы откровенно одобряла этот посмертный вандализм Зипа, но и не порицала его. Не услышал я от нее и слов сочувствия в связи с утратой; а ведь она прекрасно видела, как тяжело я переживал случившееся. Напротив, Клер демонстративно не оставляла у меня ни малейших сомнений: она никогда не проникнется мыслью о том, что погребальный костер Зипа — это огромная потеря для человечества. Что ж, ведь она-то не видела этих фильмов. А свое мнение могла составить лишь по моим непрофессиональным отчетам. И плевать ей было на какого-то там Джонатана Гейтса, считавшего, что погибли творения бессмертного гения. Чего стоили его оценки?

Клер напомнила мне:

— В сорок седьмом году «Юниверсал», чтобы сэкономить на хранении, уничтожила все немые картины в своей фильмотеке. Если уж скорбеть над фильмами, утраченными в этой неразберихе, то можно найти кое-что посущественнее, чем дюжина касловских лент. Голливуд вот уже несколько поколений обходится со своим наследством как с использованными тампонами: не можешь продать, так выкинь.

Я согласился, но возразил:

— Но кому же, как не нам, переживать за это?

— Я гораздо больше переживаю, что Зип уничтожил и свои лучшие работы. Совсем целенькие копии — «Дороги славы», «Принц улиц»; материал, который он отснял с Полем Робсоном. Уж я-то знаю этому цену. Куда как сложнее будет сделать подборку работ Липски.

Эти упрямо-наплевательские слова приводили меня чуть ли не в бешенство — насколько я мог позволить себе это в отношении Клер. Она, казалось, обрекала меня на ужасное одиночество. Потеря фильмов Касла, как и мое представление о них, никого, кроме меня, не волновали. Его картины (или по меньшей мере его поздние утраченные картины) теперь существовали только в моей памяти. Да, были еще Франни и Йоси. Они их тоже видели, но не таким взглядом, как мой, не были настолько вовлечены в просмотр. Это знание теперь принадлежало только мне, а оно влекло за собой и тяжелый груз ответственности. Может быть, я должен сделать что-то, чтобы хоть в малой мере компенсировать эту потерю, прежде чем кадры фильмов изгладятся из моей памяти?

Шел второй месяц моих мучений и хандры, когда раздался телефонный звонок. Это была Франни.

Я не очень-то вежливо простился с ней на похоронах. Не хотел быть вежливым. Я был настолько потрясен превращением касловских фильмов в пепел прямо на моих глазах, что даже не нашел для нее никаких слов. Я считал, что она несет ответственность за этот акт вандализма. Она могла бы очень просто спасти то, что теперь уничтожалось, — всего лишь проигнорировав разрушительные пожелания Зипа. Но какое право имел я обвинять ее в этот момент ее жизни? Мы с Клер и Шарки коротко простились с ней и уехали еще до того, как погасли угли костра. Я надеялся, что мой резкий уход положит конец нашим отношениям. Франни всегда казалась мне какой-то жалкой. Но похороны Зипа породили в моем сознании образ неряшливой, нелепой женщины-вандала. Он начисто вытеснил еще остававшиеся у меня сладкие и томные воспоминания о Найлане. Когда я услышал по телефону детский голосок Франни, меня обуяла мрачная злость. Она хотела, чтобы я по-прежнему приходил к ней.

— Нет, Франни, — ответил я, стараясь говорить как можно холоднее. — Не вижу в этом никакого смысла, — Неужели она серьезно рассчитывала, что наша нелепая связь будет продолжаться? Сама эта мысль казалась мне глупой, и если мой тон выдаст меня — пусть. Кажется, я впервые в жизни позволил себе такую неприкрытую грубость по отношению к человеку.

Ее голос на другом конце провода утратил свою детскую игривость и стал немного безыскуснее.

— Просто я подумала, что мы могли бы проститься чуть теплее. Я продаю дом и уезжаю к себе.

— К себе? Куда же это?

— У меня семья в Айове. Я возвращаюсь.

— Вот оно как.

— Де-Мойн. Я же фермерская дочь. Разве я не говорила?

— Нет.

— Мои родители отреклись от меня, когда я убежала из дома, чтобы стать кинозвездой. В основном, конечно, мой отец. Они очень религиозные люди. Но когда я устроилась с Зиппи, они как бы простили меня, хотя он и был карликом. Моему отцу не очень-то это нравилось. Но все-таки хоть какой-то брак и вообще… (я рассчитывал, что по моему молчанию она поймет, насколько мне все это не интересно)… понимаешь, я подумала, что было бы правильно, если мы простимся как друзья перед моим отъездом.

— Понимаешь, я сейчас очень занят в университете…

— Да, я понимаю. Но всего на часик, а? Зиппи оставил тут всякое, тебе, наверно, будет интересно.

— Оставил? Что?

— Ну, все эти камеры и всякое такое.

— Ты имеешь в виду проекторы?

— Камеры, проекторы — много чего. Я не знаю, что с этим делать.

— Ты хочешь их продать?

— Да ты бы мог просто их взять себе.

— Франни, ты не понимаешь, что говоришь. Это очень дорогое оборудование.

— Нет, я его не хочу продавать. А потом, здесь есть и еще кое-что.

— Например?

Детская игривость вернулась в ее голос.

— Ты приезжай — сам увидишь.

— Там есть фильмы?

— Может быть… — Больше она ничего не пожелала говорить.

Я не мог понять — дурачит меня Франни или нет. Но перспектива заполучить проекторы «Сенчури» и привезти их в «Классик» была слишком сильным искушением. Не прошло и часа, как я был у нее.

К табличке «Продается» на лужайке перед домом наискосок была приклеена риэлторская ленточка «Продано». Подъездную дорожку загромождали огромные землеройные машины какого-то зловещего вида, словно взявшие дом в осаду. Оказавшись внутри, я увидел, что дом лишился всей своей мебели. Комнаты были пусты, если не считать многочисленных коробок здесь и там.

— Они хотят все тут снести и построить многоквартирный дом, — сказала мне Франни, — Ждут не дождутся, когда я уберусь. Я от всех этих забот — сборов да продаж — голову потеряла. Уже и не понимаю, на каком я небе, — Вид у нее был измученный, нечесаные волосы лежали на плечах, лицо лоснилось от пота. Теперь она была более простой, более искренней, и такой она нравилась мне гораздо больше.

Франни не шутила насчет проекторов. Она и правда собиралась подарить их мне вместе со всем, что было в проекционной. В том числе и содержимым небольшой кладовки, наполненной довольно неплохим по виду съемочным оборудованием — последнее напоминание о карьере Зипа.

— Ты можешь получить за это приличные деньги, — сказал я ей.

— Понимаешь, мне бы не хотелось продавать вещи Зипа кому попало — чужим людям. Пусть они останутся тебе и твоим друзьям. Зип никогда не выставлял напоказ свои чувства, но ты ему нравился. А эта ваша Клер ему очень приглянулась. Она столько всего хорошего сказала Зипу о его работе — он таких слов много лет не слышал. Она тебе что — вроде как подружка?

— Вроде…

— Ну да, я вроде как догадалась, — Она выдавила из себя смешок. — Надеюсь, она не очень тебя ревновала? — И тут же, переходя на серьезный тон: — Она очень толковая — сразу видно. Из умненьких. Она на Зипа произвела впечатление. Он мне говорил. Думаю, он бы не возражал, если бы ей это досталось.

Когда я оказался в проекционной, мои глаза сразу устремились на верхнюю полку, где Йоси держал саллиранд. Коробочки не было. Я обшарил проекционную взглядом, а потом спросил у Франни:

— А ты не знаешь, где может быть саллиранд?

— Кто-кто? — Она недоуменно улыбнулась, узнав имя, но не предмет.

— Ну штука такая, чтобы через нее смотреть, — вот такого размера.

— А-а, что-то вроде бинокля?..

— Да-да, — нетерпеливо ответил я.

— Зип иногда смотрел через нее фильмы. Понятия не имею, где она может быть, — Она прыснула, — Никогда не слышала, чтобы он называл ее Салли Ранд. Откуда такое название?

Я уклонился от ответа, продолжая осматривать проекционную. Саллиранда я так и не нашел. Франни видела, что я разочарован. Я поспешил заверить ее, что благодарен ей за невероятную щедрость. Она делала мне подарок ценой в несколько тысяч долларов.

— Не знаю, что и сказать, Франни, — бормотал я, — Просто не нахожу слов.

— Да ладно. Я получила хорошую цену за дом. Думала, за такую старую рухлядь ничего не дадут. Да и у Зипа было кое-что отложено. Так что мне ни к чему продавать эти штуки, — Вдруг она снова напустила на себя это невыносимое кокетливое выражение, — И потом, у меня есть кое-что лично для тебя, — Взяв мою руку, она повела меня из проекционной назад в дом. Как я того и опасался, мы направлялись к лестнице. Она почувствовала мои сомнения. — Ну-ну, не бойся, я тебя не собираюсь соблазнять. Честно говорю, — Но эти слова она сопроводила двусмысленным подмигиванием, что только усилило мои опасения.

Мы вошли в комнату наверху. Около дверей там стояло несколько коробок. Из одной Франни извлекла лист бумаги, свернутый трубочкой.

— Тебе наверняка захочется иметь такой — на память о старых временах, — Это был постер с Найланой. Она была права — я испытывал к ней чувство благодарности за этот подарок. Я увидел на нем автограф: «Моему любимому поклоннику. Кей Аллисон». — Теперь еще все эти книги, — сказала она, показывая на коробки, — Это любимые вещи Зипа. Много всяких технических книг. Кой-какие подарки. Альбомы с вырезками. Две-три журнальные статьи про него. Ведь вы про всякое такое и учите в вашем колледже?

— Ну да, в известной мере. А ты что, не хочешь оставить это себе?

— Если я увезу все это в Айову, то оно будет валяться где-нибудь на чердаке. Я плохой читатель. И потом, у меня свои воспоминания о Зиппи — других мне не надо. А тебя тут, может, что и заинтересует. А вот это я оставлю себе. — Она нырнула рукой в одну из коробок и вытащила оттуда золотую фигурку. «Оскар» Зипа. — Я думаю, он хотел, чтобы это я оставила себе, — Она задумчиво улыбнулась, — Я смогу время от времени воображать, что это моя награда.

Я неуверенно напомнил ей:

— Ты говорила, что могли остаться какие-то фильмы…

Она посерьезнела.

— Да, что касается фильмов, тут я тебе должна объяснить кое-что. Я ведь видела, как ты себя чувствовал на похоронах. Понимаешь, это все Йоси. Он только что не молился на Зипа. Что бы Зип ни сказал — Йоси исполнял без разговоров. Так вот, Зип сказал Йоси, чтобы эти пленки использовались, ты сам видел как. Он даже об этом в завещании написал. И переубедить Йоси было невозможно. Он такой командир. Мы с ним никогда особо не ладили, ты, наверно, и сам заметил. Йоси казалось, что он знает Зипа лучше меня, хотя я и была его женой. И он был прав. А потому, когда речь зашла об исполнении последней воли Зипа, Йоси все взял в свои руки, словно мне вообще ничего нельзя было доверить. Он все устроил с владельцем похоронной конторы — это его приятель-японец. Я ему сказала, что, наверно, так вот брать тело Зипа и сжигать противозаконно. Но у Йоси давно зуб на правительство, и ты знаешь почему. «Насрать мне на ваши законы», — сказал он мне и сделал все по-своему. А мне только и оставалось, что помалкивать — пусть себе. Так я и поступила. Ну теперь-то он уже съехал и ничего сделать не сможет.

Она пересекла комнату и открыла дверцу стенного шкафа. Внутри все от пола до потолка было уставлено коробками из-под пленок. Я бросился к ним, и сердце у меня упало. На этикетках всюду значилось: Найлана. «Найлана дева джунглей», «Найлана и поклонение кобре».

— А-а, — сказал я не в силах скрыть разочарования, — Так это твои картины.

— Должна тебя предупредить — тут сплошной тарарам, — сказала она, открывая одну из коробок, — Понимаешь, мне пришлось делать это очень быстро и в темноте. Йоси тут повсюду рыскал. Я не хотела, чтобы он меня за этим застукал.

— За чем — за этим?

— Понимаешь, все те картины, что вы с Зипом смотрели, я переложила в эти коробки. А те картины, что были в этих коробках, я переложила в другие… Понял?

— Ты хочешь сказать, что подменила ленты?

— Ну да.

— И значит, здесь картины Касла?

— Ну да. Я же знала, что ты не захочешь видеть, как они горят. Наверно, это очень важные ленты, а?

— Господи, Франни, я даже не могу тебе сказать, какие важные!

— Ну вот, Йоси, значит, думал, что он исполняет волю Зипа. Но я думаю, Зип не будет на меня в обиде.

Я хотел обнять ее и расцеловать. Но вдруг до меня дошло.

— Но Франни… это значит, что фильмы с Найланой сгорели. Их будет очень трудно заменить.

Она пожала плечами.

— А, ерунда. Дерьмо, да и только. Кому они нужны? Знаешь, лучше помнить мои фильмы, как ты, а не смотреть сейчас по-настоящему. Бог ты мой, они были просто ужасны! Я рада, что они сгорели.

И тут я обнял ее.

— Франни, я так тебе благодарен! Даже сказать не могу. Ты спасла фильмы!

— Может быть, что-то и не спасла. Не так-то просто это было. Мне нужно было поторапливаться — все ленты Макса свалили там, внизу, а эти — здесь, наверху. Приходилось носиться туда-сюда. Бог ты мой, никогда так не трудилась. У меня тут все перепуталось. Этих коробок было черт знает сколько! А некоторые не открывались. Я их так там и бросила. А потом, у меня тут все эти бобины были раскиданы по всему полу. Одну от другой не отличить. Поэтому они там лежат в жутком беспорядке.

— Но большую часть ты все же спасла.

— Я пыталась. Конечно, у меня кончились все катушки Найланы, а всех картин я так и не поменяла. Поэтому мне пришлось подкладывать другие ленты.

— Какие другие ленты?

— Ну, у Зипа тут было много всяких лент. В основном старинные — немые еще.

— Например.

— Я их не различаю. Просто взяла, что удалось найти, чтобы Йоси не заметил пустых коробок. То, что на бирках написано, те картины я и подменила.

Я расчистил проход к стопке коробок в заднем углу шкафа — на некоторых были имена. Сколько-то коробок с надписью «Чаплин» и еще — «Барримор».

— Какой Барримор? — спросил я.

— Он назывался «Дон Жуан». Зиппи любил этот фильм.

Я нашел четыре коробки с надписью «Алчность».

— «Алчность»? — спросил я у нее, — У Зипа была копия «Алчности»?

— Это того немца с шеей?

— Эриха фон Штрогейма.

— Вот-вот. Зипу эта картина тоже нравилась. Он получил ее от Макса, а тот дружил со Штрогеймом.

— Ты хочешь сказать, что среди сгоревших фильмов была «Алчность»?

— Ну, если так на коробке написано.

— Господи, Франни, ты хоть понимаешь, насколько ценным это могло быть?

— Правда? Я не знала, что тебя она интересует. Зип как-то заставил меня посмотреть. Ничего хорошего — уж ты мне поверь.

Я не стал спорить. Вместо этого я принялся грузить все дары Франни в фургон Шарки. Набралось не меньше тонны груза. Проекторы, камеры, книги, десятки коробок с лентами — салон и кузов были плотно забиты. Франни оказалась слишком щедрой. Если бы у меня были деньги, если бы у Клер были деньги, то я бы заставил Франни взять их. Но весь мой ценнейший груз я бы отдал за саллиранд. Ведь этот прибор был ключиком к волшебному королевству. Где он сейчас? Прежде чем покинуть Франни, я прошелся по дому — проверял стенные шкафы, полки, ящики. Ничего. В конце концов я попросил Франни сообщить, если саллиранд найдется, хотя особых надежд у меня и не было. Если бы Зип пожелал что-то уничтожить после своей смерти, то в первую очередь, конечно, всевидящий глаз Макса Касла. Я забрался и фургон, поблагодарив на прощание Франни еще раз.

— Да, ерунда, — гнула свое она, — Я хочу, чтобы ты знал: ты был очень, очень, очень мил со мной. Вернул мне мои старые воспоминания. Я снова почувствовала себя старлеткой. Надеюсь, и тебе было хорошо.

— Было. Очень хорошо.

— Спасибо. Кинозвезде ничего так не надо, как несколько хороших поклонников. Даже если это такая подержанная звезда, как я. Ну, а как насчет этого? — спросила она, раскинув руки для объятия. Я вылез из машины и покорно принял ее объятия. Мы поцеловались в последний раз — долгий, слащавый поцелуй, — Ух-ты! Это получше тех, что мне доставались в кино, — сказала она, — И на вот еще. Я хочу, чтобы и это у тебя осталось, — Она ловко засунула мне конверт за мою потную рубашку, — Это тебе будет сюрприз, когда приедешь домой, ладно?

Но я вытащил ее подарок, остановившись под первым светофором на бульваре Лос-Фелиц. Это была ветхая пожелтевшая фотография. Соблазнительно полуобнаженная Найлана в студии у верхушек деревьев. На обратной стороне был ее автограф.

Чтобы разобрать фильмы, которые спасла для меня Франни, потребовалось несколько недель. Когда работа была закончена, я с удовлетворением отметил, что она потрудилась на славу — лучше, чем она или я могли себе представить. Она не потеряла ни одной катушки из фильмов Макса Касла, просто перепутала их все. Основной ее промах был в том, что она перепутала катушки фильмов Касла с катушками из тех коробок, откуда она брала ленты на подмену. В результате меня поджидало несколько приятных неожиданностей — большие и малые фрагменты разных фильмов. Я обнаружил одну давно утраченную часть «Алчности» фон Штрогейма, несколько частей «Восхода солнца» Мурнау, фрагменты фильма Дрейера «Страсти Жанны д'Арк», которых Клер, по ее словам, раньше не видела. Единственная в мире копия чаплинского «Как Скользкий Сэм ходил за яйцами» обязана своим существованием ночной спасательной операции, которую провела Франни Липски. «Жаль, она не спасла побольше из того, что снимал не Касл. Похоже, там были настоящие жемчужины», — так прореагировала на это Клер. После нескольких частных просмотров мы с Клер решили подарить все, кроме работ Касла, киноархиву Калифорнийского университета. Однако кое-что из этих фильмов я решил оставить для себя — пять разрозненных сцен из «Найланы и поклонения кобре». Хотя это и была самая редкая из вещей, спасенных Франни, она же оказалась и наименее ценной. Но для меня эти катушки стали этаким ностальгическим блаженством — я оставался в «Классик» по окончании сеансов и в одиночестве смотрел, как Найлана снова возвращается к жизни. Вот она опять была передо мной — Кей Аллисон, обаятельная, как всегда, в своей красоте, которой грозит множество опасностей. Но теперь, когда эта красота безраздельно принадлежала мне, эротический импульс когда-то неодолимо привлекательного тела, как это ни грустно, иссяк. Неужели потому, что я перерос прелести этой подчеркнуто-преувеличенной анатомии? Или потому, что я познал это тело во всем несовершенстве его поздних лет? Может быть, Найлана просто стала для меня слишком реальной, а потому не смогла и дальше питать мою бесконечно податливую фантазию.

Франни умудрилась между делом спасти и еще одну вещь, истинную цену которой я понял не сразу: три тридцатипятимиллиметровые катушки со всевозможными неопознанными остатками; эти ленты были или передержаны или недодержаны, и сколько бы я ни вглядывался в них, кроме каких-то неясных очертаний, не различал ничего. Если же пленка была посветлее, то я мог разобрать на ней одни лишь деревья — камера панорамировала деревья крупным планом, с расстояния, под углом, двигалась между ними то быстро, то медленно. Такой материал был на двух первых катушках и на половине третьей.

Затем после плохой склейки была вставлена еще одна более яркая сцена. Поначалу из-за низкой резкости и большого расстояния казалось, что перед тобой целый ряд кукол. Но потом камера наезжала, появлялась резкость, и тогда я и увидел.

Это были не куклы, а человеческие головы, нанизанные на беспорядочно установленные высокие шесты. Головы, части голов, голые черепа, челюсти. Если лица еще оставались, они были черны и преувеличенно примитивны. Это явно были муляжи, вырезанные из дерева или сделанные из папье-маше, но при, видимо, намеренно расфокусированной съемке они производили тошнотворно реальное впечатление. Внезапно камера прекратила панорамирование и надвинулась на одну из голов — крупный план. Голова еще недавно была живой — на шее не высохшие следы крови. Безжизненные глаза таращатся на вас в жутком недоумении, рот разинут, словно пытается издать последний крик — проститься с телом, от которого его навсегда отделили. Камера наезжает быстро и безошибочно (фирменный прием съемок с рук Липски) — точно на этот жуткий рот, приближается к нему, входит в него. Она внутри. Темнота. Долгая темнота, которая дает мне время вспомнить… этот забор. Он был мне знаком. Его описал Джозеф Конрад: «Эти круглые шары были не украшением, но символом… Черная, высохшая голова с закрытыми веками…» Забор был сооружен в сердце джунглей и окружал лагерь, где мистер Куртц — воплощение высших достижений белой западной цивилизации — возвратился к дикому состоянию.

Так я нашел материал, отснятый Каслом для несостоявшегося проекта «Власть тьмы», или то, что осталось от этого материала. Когда Зип рассказал мне об этом замысле, я тут же перечитал книгу. Забор производил чрезвычайно сильное впечатление. Касл явно решил начать съемки именно с этого места. Я понимал, почему Зип с его профессиональной гордостью не хотел показывать мне пленки. Материал был сырой, предварительный, несмонтированный — еще нужно было делать выборку, вставлять эффекты. И тем не менее он позволил мне увидеть эту историю так, как ее понимал Касл: чреватые опасностями джунгли, жуткий забор, отсеченная голова — от всего этого у зрителя сердце уходит в пятки.

Тем временем затемнение на экране после грубой склейки сменилось новым эпизодом. Глаза. Кадр за кадром одни глаза — жестокие, враждебные глаза мрачных аборигенов, не доверяющих камере или тем, кто вторгся в их жизнь. Зип говорил, что Касл намеревался заполнить джунгли глазами. И вот они были передо мной, хотя я понятия не имел, как их можно интегрировать («врезать» — так, кажется, говорил Зип?) в фильм. Эти глаза продолжались несколько минут, одна пара сменяла другую. К концу эпизода изображение начинало переходить из негатива в позитив и назад: белое-черное — черное-белое; поначалу медленно, а потом все скорее и скорее, обретая головокружительное, гипнотическое свойство.

Потом глаза исчезли, уступив место каким-то туманным кадрам. Я смог разобрать контуры человеческой фигуры, которая словно бы исполняла какой-то медленный танец — медленные движения, наклоны, повороты. Там были несколько дублей этой сцены. На пятом яркость была достаточной, чтобы я разглядел, что фигура принадлежит женщине. В этом не оставалось никаких сомнений — она была абсолютно голой и принимала поразительно сладострастные позы. Ее длинные светлые волосы ниспадали на лицо, а потому я никак не мог узнать — кто это. Но я догадался, что это Ольга Телл — красивая и на все готовая подружка Касла. Если так, то ее репутация одной из лучших экранных див была вполне заслуженна. Даже при том, что черты лица разобрать было невозможно, тело говорило само за себя — такого великолепия я еще не видел; она демонстрировала его во всей красе с раскованностью, недоступной ни одной королеве стриптиза.

В седьмом дубле были изменения. На этот раз Ольга держала что-то между своих прыгающих грудей. Оно поблескивало и казалось мечом, направленным острием вниз. Лезвие ходило вверх-вниз между ее бедер. Она играла этим зловещим оружием — вращала его вокруг своей талии, и в ее движениях было что-то угрожающее и в то же время эротическое.

Седьмой дубль был сильно размыт. Танец Ольги с ее фаллическим мечом был едва виден. Но теперь она была не одна. В тени за ней виднелась чья-то большая, темная фигура. По характеру движений — сильных, энергичных — я решил, что это мужчина. На нем была маска, но черты ее были совершенно неотчетливы. Широкие рукава его костюма, которые вполне можно было принять за крылья, раздувал ветер. Он обнимал Ольгу сзади, окутывал своими ниспадающими одеяниями, потом тащил на какие-то мостки или стол и вроде бы подминал под себя. С этого момента — каким бы неотчетливым ни было изображение — происходящее между этой парочкой не оставляло сомнений: нечто такое, что не прошло бы цензуру ни тогда, ни теперь. Хотя звуковой дорожки на пленке и не было, я почти что слышал прерывистое дыхание, по мере того как действо приближалось к кульминации. В последние десять секунд изображение на этой ленте тоже стало переходить из негатива в позитив и наоборот — эти перемены синхронизировались с нарастающим ритмом сексуального акта. Черное-белое — белое-черное, завораживающее мигание, которое превращало грубое, судорожное совокупление в мощнейшее средство воздействия.

На этом пленка кончалась.

Теперь я понял, почему Зип так категорически отрицал, что они с Каслом снимали какую-то порнуху с участием Ольги. Потому что если это была и не порнуха, то что-то очень похожее. И тем не менее я поспешил передать это высказывание Зипа Клер, когда она смотрела эту ленту. Как я и ожидал, она издевательски заметила:

— Обнаженные дамочки, вихляющие задами, — это всегда порнуха, — сказала она, — Особенно если они делают эти движения под мускулистым самцом. Ничего удивительного, что Касл использовал для этого свою подружку. Хорошеньких девушек в Голливуде всегда эксплуатировали. Вот чего я не могу понять — как он собирался использовать эти кадры. Показывать на частных вечеринках, что ли? Он снимал это в тридцать девятом — сороковом. В те времена даже порнуха была довольно стеснительной. Твой мистер Касл был настоящим извращенцем, Джонни.

Я осмелился сказать несколько слов в защиту этих кадров.

— Но другие вещи там впечатляют, разве нет? Глаза, забор?..

Клер пожала плечами.

— С большими оговорками. Здесь у нас очень сырой материал. Кто знает, как бы им воспользовались Макс Касл или Орсон Уэллс. Я не понимаю, что видела. Это все равно что пытаться предугадать, какой будет следующая картина Ван Гога, изучая цвета в его палитре. В данной ситуации у нас есть порнуха, кровища и множество больших пугающих глаз. Что до меня, так я даже не понимаю, что вижу. Кто-то еще должен сделать кино из «Сердца тьмы». Я рада, что Макс его не сделал.

— Этот фильм мог бы стать его лучшим, — возразил я.

— Вот это-то меня и беспокоит. «Сердце тьмы», снятое блестящим психом, который стоит на стороне тьмы.