Успех пошел на пользу Клер. Под его влиянием она расцвела необыкновенно, словно заскорузлый кактус в пустыне, среди шипов которого никто бы не предугадал будущие цветы. Когда я познакомился с ней в долгие годы ее безвестности, она была несчастной женщиной, обиженной и полной зависти. Это проявлялось в приступах меланхолии, наступательном апломбе, воинственной самоуверенности по отношению ко всем и каждому. Подняв бунт против интеллектуального истеблишмента, а точнее, против безвкусицы того Лос-Анджелеса, который, по ее мнению, являл собой мещанские трущобы, она имитировала богемный стиль парижского левобережья: волосы — нерасчесанные космы, одежда — неизменные грязновато-серые свитер и юбка. Я безумно влюбился в эту хмурую, неряшливую женщину, хотя уже тогда знал: привлекают меня в ней главным образом раны, оставленные в ее сердце долгими годами страданий. И все же на каком-то отрезке моего жизненного пути она была для меня живым символом отваги и вызова, провозвестницей необычных новых идей и запретного секса.

Та Клер исчезла навсегда. Годы, проведенные ею в Нью-Йорке, в корне изменили ее — и, должен признать, к лучшему. Если не считать устроенного ею блестящего вечера с Орсоном, она во время моих приездов никогда не уделяла мне времени больше, чем нужно для завтрака на ходу или стаканчика вина поутру. Но с каждым разом она выглядела все ярче, эффектнее, удовлетвореннее. Я радовался за нее. Трудно было представить Клер снисходительной, но именно такой она и стала, даже в рецензиях. Она больше не прибегала к язвительному презрению и не занималась эстетским препарированием, которое когда-то было фирменным знаком ее критических выступлений. Клер поняла, что подобная интеллектуальная акробатика привносит напряжение в статью, а дохода от нее хватает разве что на завтрак в нью-йоркском ресторанчике. Вместо этого она оттачивала тот стиль, который одновременно раздражал и очаровывал читателей. Хотя саркастическое острословие оставалось при ней, теперь Клер пользовалась им, чтобы помочь начинающим талантам: короткометражка, что-нибудь второстепенное, единственная заслуживающая похвалы роль в дряненькой постановке. У ее читателей возникало ощущение, что они соучаствуют с ней в отыскивании жемчужных зерен среди растущей кучи кинонавоза. Общаясь со мной, она не притворялась, что чувствует себя неловко, эксплуатируя плоды собственной популярности: несколько пользующихся успехом книг, лекции за хорошие деньги, приглашения на фестивали и конференции в Штатах и за рубежом. Теперь она с одинаковым удовольствием и путешествовала, и оставалась дома в купленной ею маленькой, но роскошной квартирке в районе Восточных Восьмидесятых улиц. Долгие годы она кипела гневом праведным из-за того, что мир никак не желает ее признавать. Теперь, когда мир воздал ей должное, она с благодарностью принимала аплодисменты.

Пусть неохотно, но я вынужден был признать, что к новой Клер вместе с успехом пришла сексуальность. Это было ничуть не похоже на ту пылкую богемную привлекательность, которая когда-то раздразнила мое мальчишеское вожделение. Теперь она обрела лоск уверенности, холеное изящество манер. Она стала стройнее и одевалась так, чтобы самым выигрышным образом подчеркнуть это. На заднем плане у нее всегда маячили любовник, а то и два, но не какие-то нищие студенты, а мужчины состоятельные.

Я чувствовал себя ископаемым из доисторической эпохи в ее жизни, и поэтому длинное и взволнованное письмо о Саймоне, сиротах и катарах начал с извинений. Жанет я не назвал, но намекнул на необычное деморализующее воздействие, которое оказывают на меня эти фильмы. Я знал, что могу показаться безумцем, но меня это уже не волновало. Вопрос уже вышел за чисто научные рамки — это был крик о помощи. И я хотел, чтобы она поняла это.

К моему удивлению, Клер позвонила мне в день получения письма. Это было краткое, но настойчивое приглашение, выраженное в откровенно заботливом тоне.

— Дорогой, не исключено, что ты влип гораздо сильнее, чем тебе кажется. Я хочу увидеться с тобой немедленно. Ты сможешь приехать поскорее?

— Как поскорее?

— Сейчас. Завтра. Можешь?

— У меня ведь лекции. Нужно будет…

— Заяц, я за тебя волнуюсь.

Она за меня волнуется! Тон ее заставил меня забеспокоиться еще больше.

— На следующей неделе. В самом начале.

— Номер в отеле не заказывай. Остановишься у меня. Только не откладывай. Это важно.

Клер сказала, что нам «важно» встретиться. Я ушам своим не верил. Меньше всего рассчитывал я услышать от нее дежурное утешение. Но ее голос по телефону вселил в меня надежду. Может быть, у меня будет возможность излить душу.

Что я и сделал. Только излил ее не Клер, а незнакомцу, который, как выяснилось, знал мою историю лучше, чем она.

Прилетев в Нью-Йорк, я сразу же направился к Клер, где мне были обещаны скромный стол и долгий вечерний разговор. Но к моему глубокому разочарованию, выяснилось, что обед вовсе не пройдет á deux. Там оказался кое-кто еще — темноволосый, очень худой, но поразительно красивый человек лет под пятьдесят, одетый в мешковатый черный костюм и свитер с высокой шеей. Его волосы, в которых поблескивала седина, являли собой курчавую, косматую гриву, которая, ниспадая, переходила в неровную короткую бородку и усы. Английский его был настолько хорош, что акцент почти не слышался. Клер называла его Эдди. Я бы и не догадался, что он итальянец, если бы Клер не назвала фамилию — Анджелотти.

— Эдди — новый киноархивист в Нью-Йоркском университете, — сообщила она мне.

— Стараниями Клер, — признал Эдди, — Она меня им просто навязала.

Не без укола хорошо скрытой ревности я решил, что Эдди — ее новый любовник. А, собственно, почему бы и нет? Внешне он был очень привлекателен и явно неплохо владел искусством той словесной пикировки, которая нравилась Клер. Эта парочка вела через стол разговор о кино — ни дать ни взять мастера пинг-понга: быстрые, замысловатые подачи симпатий и антипатий, и каждое суждение с сильной подкруткой. Сильно надкусанным яблоком раздора в тот вечер было посмертное скандальное творение Пазолини, которое они смотрели накануне вечером, — «Сало́», грандиозная кульминация фестиваля садистских фильмов, ставшая самой горячей темой для киноманов. Мне показалось, что они с предыдущего вечера так и не прекращали своего спора. Эдди считал, что этот фильм — бесспорно, антифашистская декларация.

— Ни в коем случае, — горячо возражала Клер. — Он понравится фашистам. Это полная капитуляция перед их эстетикой. Красота жестокости. К тому же с музыкой Карла Орфа. Если бы его показывать персоналу Бухенвальда, был бы многомесячный аншлаг.

— Но этот фильм, — стоял на своем Эдди, — сделан с определенным формалистическим интересом к деталям, который объективным образом дистанцируется…

Клер была категорически против.

— Эдди, я тебя умоляю! Ты никогда не победишь зверя, показывая ему, какой он есть на самом деле, и уж меньше всего, показывая «объективно». Он гордится тем, что он такой. Ему это нравится. В этом и состоит суть садизма — он за пределами такого понятия, как стыд. Фильмы вроде «Сало» взывают к тем же чувствам и во всех остальных. Единственный способ победить фашизм, это снова и снова показывать людям, чего в нем нет. А в нем нет радости, любви, невинности. «Пение под дождем» — вот самый сильный антифашистский фильм.

Отвергнув этот довод, Эдди повернулся ко мне. Он сказал, что Клер высидела полчаса, а потом стала уговаривать его уйти.

— Возможно, местами натурализм слишком уж силен, — уступил он, но в его голосе слышалась снисходительность.

— Да, слишком, согласна, но не для глаз, — возразила Клер. — Для носа. Ты не почувствовал, что по залу так и тянет блевотиной? На самом деле это вселяет надежду — среди ходящих в кино есть еще люди, которых выворачивает наизнанку. Мера инстинктивной цивилизованности. А я уже было перестала надеяться. Или в «Транс-Люкс Исте» всегда так воняет? Как бы там ни было, но я успела уйти, не внеся своего вклада.

Добрая, прежняя Клер — тот же самый непримиримый дух, сражающийся за Добро, Истину и Красоту. А я снова вернулся в ее жизнь с сообщением, что нас ждет кое-что похуже, чем «Сало». Саймон Данкл — импресарио Зла, Лжи и Уродства.

Обед был в самом разгаре, когда я пришел к выводу, что ошибся насчет отношений между Клер и Эдди. В разговоре между ними слышались нотки, свидетельствующие о совсем недавнем знакомстве и чисто научном интересе друг к другу. Клер тем временем ни словом, ни намеком не давала мне понять, кто такой Эдди, разве что сообщила, что годом раньше они познакомились на симпозиуме сценаристов в Милане. У меня было такое впечатление, что Клер всеми силами старается обратить познания Анджелотти мне на помощь. Ее легендарный десерт (шарлотка с горой крема — одно из любимых моих лакомств в прежние дни) впечатлил меня, но в то же время ввел в недоумение. Ведь Клер прекрасно знала, что я перелетел через всю страну не для того, чтобы провести вечерок в разговорах о кино, пусть даже искрометных. Наконец я с легким нетерпением решил направить беседу в нужном мне направлении. Мой вопрос было довольно неуклюжим, но я просто вывалил его на стол.

— Я как-то читал книгу, написанную неким Анджелотти. Случайно не ваш родственник?

Его фамилия, которую назвала Клер, представляя нас, не прошла для меня незамеченной. Поскольку он не был похож на священника ни одеждой, ни разговором, ответ, который я услышал, был для меня полной неожиданностью.

— Моя маленькая монография о манихейцах? Любопытно, что она попалась вам на глаза.

Клер бросила на меня притворно рассерженный взгляд.

— Ну вот, ты испортил мой сюрприз. Отец Анджелотти — член Oculus Dei.

Сердце у меня екнуло, но я попытался скрыть волнение.

— Ах, так? Вы были знакомы с отцом Розенцвейгом?

— Один из самых наших воинственных членов, — ответил Анджелотти; он бесстрастно прореагировал на это имя, — Талантливый человек, хотя, боюсь, что он перебрал. Он умер недавно — вам известно?

— Да. Печальная смерть. Я приезжал к нему в лионскую клинику незадолго до его кончины.

— Правда? И что же вас туда привело?

— Интерес к творчеству Макса Касла. Но это было безнадежно. Розенцвейг уже стал невменяемым.

— И тем не менее я уверен, что он по достоинству оценил ваш приезд. Никто из нас не отважился там появляться, и вы наверняка понимаете почему.

— Никто «из нас»? И сколько же вас?

Анджелотти печально вздохнул.

— Всего ничего. Нас уже, пожалуй, и группой-то назвать нельзя. Я поддерживаю связь с четырьмя-пятью людьми. Встречаемся мы редко и никогда не собираемся больше чем втроем. Мы проявляем умеренность. То есть все, кроме Розенцвейга. Но он дорого заплатил за свою непримиримость. Бедный старик.

— Вообще-то, — сказал я, — я вам точно могу сообщить, насколько он был беден. Как это ни странно, но я его наследник. После смерти старика мне прислали все его бренные пожитки.

Я увидел, что это сообщение вызвало интерес Анджелотти.

— Что-нибудь важное?

— И даже бесценное. Кипа вонючей одежды и поеденных плесенью книг. Там-то я и нашел вашу брошюру.

— А греческой книжечки там случайно не было?

— Была. Я привез ее с собой. Ее и другие вещи. Не одежду, конечно. Книги, брошюры, блокноты.

Клер удивленно взглянула на меня.

— Мне, что ли, привез?

— Я думал — привезу что есть, чтобы говорить предметно.

— Если они вам не нужны, — сказал Анджелотти, — я бы их взял. Я пытаюсь собрать небольшой архив. Труды наших членов, их личные библиотеки, всякое такое.

— И вы полагаете, что греческая книга имеет какую-то ценность?

Он пожал плечами.

— Только для специалистов. Речь там, видимо, об учении гностиков. Я знаю, что у Розенцвейга была такая работа.

— Вы, кажется доминиканец?

— Бывший, я бы сказал. Сам я себя по-прежнему считаю доминиканцем. Но официально я лишен сана, как и все доминиканцы. Как вам известно, наши взгляды не приветствуются церковью.

Мы закончили десерт. Странно, но Клер, которая всегда была не ахти какой хозяйкой, быстро удалилась мыть посуду. Несколько минут спустя она появилась в жакете.

— Мне сегодня нужно посмотреть одно кино и побывать на вечеринке, где меня попытаются напоить, чтобы я написала благоприятную рецензию. Но у вас с Эдди наверняка найдется, о чем поговорить.

Меня ее уход встревожил.

— Я думал…

Она подошла и похлопала меня по щеке.

— Я думаю, тебе сначала нужно поговорить с Эдди. Я все это уже знаю. Но мы непременно поболтаем до твоего отъезда. Постараюсь вернуться часам к двенадцати. Дождись меня. — Она поднялась на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку. Она надушилась — моя Клер! И тут я услышал ее шепот — прямо мне в ухо: — Можешь ему верить.

Так я оказался один на один с монахом-итальянцем, который в квартире Клер, видимо, чувствовал себя как дома. Он знал, где взять выпивку, принес несколько бутылок и налил по коньячку.

— Она такая странная — Клер, — сказал он. — Слушает, что я говорю, но верит, мне кажется, только наполовину, а может, и того меньше. Иногда она просто посмеивается. Но потом просит рассказать еще.

Я устроился напротив него в глубоком кожаном кресле. Нас разделял кофейный столик.

— Она любит кино, — объяснил я, — Подозреваю, мы с вами знаем кое-что о предмете этой любви, о чем сама она не желает слышать. Это как обманутая жена, которая и хочет и не хочет слышать об изменах мужа.

Он кивнул.

— Пожалуй. Жаль. Она могла бы быть нам полезна.

— Единственный известный мне член Oculus Dei был сумасшедшим, — сказал я, — Вы сумасшедший?

— Разве я был бы тогда другом Клер?

— Вы мне расскажете о средневековом кино?

Он рассмеялся.

— Я думаю, вы о нем уже знаете. Магический фонарь тамплиеров, флипбуки, манихеев…

— Ступеньки к творениям Макса Касла.

— Магистра этого искусства. А теперь он вашими неустанными трудами обрел посмертную славу и снова готов внедрять свою ересь в общественное сознание.

— А Саймон Данкл.

— А вот тут вам придется рассказать кое-что мне. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил конверт. Мое письмо Клер. Положив его на кофейный столик, он сказал: — Клер сочла возможным дать это письмо мне. Она решила, что это будет полезно. — Анджелотти был достаточно проницателен и заметил мое негодование. — Я пытался опускать то, что касается личных отношений. И в любом случае не забывайте — я ведь священник. Я питаю уважение к тайнам, доверенным мне.

Я напомнил ему, что не просил его выслушивать мою исповедь, но потом спустил вопрос на тормозах. Он был человеком вежливым и вид имел сочувствующий. Да и Клер просила меня ему довериться.

— Вы не знали о Саймоне? — спросил я.

— Очень немного. Что на него сироты возлагают большие надежды, что это их первая серьезная попытка после Касла подготовить крупного режиссера — все, что мне известно. Но его работы — те, что я видел, — кажется, пока еще очень ученические, настоящий андерграунд. Я понятия не имею, насколько серьезно нужно к этому относиться.

Прежде чем выложить известное мне, я решил вернуться к началу. К отдаленному, исходному, первобытному, доисторическому началу, если только он мог сопровождать меня туда.

— Когда все это началось — сироты, ересь? В семнадцатом веке? В тринадцатом?

Анджелотти поудобнее устроился в своем кресле, сделал большой глоток коньяка, потом устремил взгляд в потолок.

— Откуда все началось?.. Для наших целей или, по крайней мере, для моих целей нам нужно вернуться к тезке Саймона. Вы ведь встречали это имя — Симон волхв?

Да, встречал. Я выдал Анджелотти краткую справку.

— Первый христианский еретик, соперник самого Иисуса; некоторые считают его Антихристом, — Анджелотти кивнул. — Далеко нам придется отправиться, да? Две тысячи лет?

Анджелотти усмехнулся.

— Ну, если верить дуалистам…

Я знал этот термин, но попросил Анджелотти объяснить его.

— Так мы называем наших друзей-еретиков, не проводя различий между их многочисленными сектами, культами и школами. Было довольно много религиозных дуалистов, но центральная доктрина у всех них одна. Duo Sunt. Есть двое. Два бога, а не один. Все остальное вторично. А что касается дуализма, он восходит к самому началу времен. К мироустройству. Как учение, он обнаруживается и в самых древних суевериях и в сегодняшних последних новостях.

— В последних новостях?

— Вера в существование врага. Она повсюду, вокруг нас. Коммунисты. Мафия. Черные. Евреи. Уличные банды. Это все вариации на древнюю тему. Мы, хорошие, против Них, плохих. На этом, конечно, и играют дуалисты; этот страх, наверно, так же стар, как тени в пещерах предков. Что там — в глубине? Что затаилось в темных уголках — вот сейчас выпрыгнет и убьет. Каждый ребенок рождается со страхом перед чем-то абсолютно непохожим на него. А отсюда произрастают великая ненависть и великое отчаяние: убеждение, что зло непобедимо, что мы перед ним бессильны. Это козырная карта дьявола.

Он вздохнул и отхлебнул еще коньяка, потом спросил, не буду ли я возражать, если он закурит. Он достал изогнутую сигару, обмакнул ее в коньяк, закурил и с удовольствием затянулся.

— Ах, эти маленькие радости… Моя слабость.

— Ну что ж, — сказал я, — начнем с Симона волхва. Вы хотите сказать, что история сирот восходит к нему?

— Нет, тогда они не были сиротами. Но кое-кто из их предшественников именно тогда и появился. И уже в те времена мы встречаем маленькие флипбуки, которые использовались как средство обучения, катехизис. Мир — как борьба Темного Бога с Богом Света. Молодая церковь делала все возможное, чтобы искоренить эту ересь, где бы та ни появлялась.

— Но безуспешно.

— Увы — да. В мире всегда находился уголок, где дуалистическая зараза могла найти себе прибежище, в особенности если ее носители уходили на восток или в пустыню. В более поздний период наибольшее гостеприимство они встречали в мусульманских землях, откуда могли совершать свои бесконечные набеги на Европу — в Южную Италию, на Балканы, на юг Франции.

Все это было предысторией великого крестового похода против альбигойцев. Это можно было пропустить — история была мне знакома.

— А что стало с ними после крестового похода?

— Борьба против альбигойцев была самым решительным действием церкви. И тем не менее нам известно, что кое-какие катарские элементы уцелели.

— Под элементами вы подразумеваете людей.

— Да, людей.

— Которых церковь уничтожала, сжигала…

Его глаза застила печаль, но голос остался твердым, хотя и с извиняющейся ноткой в нем.

— То были жестокие времена.

— А вам бы хотелось, чтобы крестовый поход уничтожил всех катаров до единого?

Его глаза смотрели на меня со всей искренностью — взгляд человека, который делал мне жуткое признание.

— До полного успеха оставалось совсем немного. Достигни они своего, возможно, это было бы и к лучшему. А так руки церкви оказались запятнанными кровью, но без пользы.

— Без пользы? Какая польза? Убийство детей, женщин…

Анджелотти оставался тверд, но печаль в его голосе слышалась безошибочно.

— Вы знаете, чему учат дуалисты? Тому, что физический мир — зло, а земля, на которой мы живем, — ад. Это мерзкое учение. Предположим, все это можно было бы искоренить семь столетий назад актом невыразимой жестокости, одним справедливым ударом. Вы бы теперь, оглядываясь в те времена, сожалели о случившемся?

В его вопросе мне послышалась лукавая нотка, словно Анджелотти знал, на какую почву упадет его откровенность. Я сразу же вспомнил о «Грустных детях канализации» Саймона Данкла. Верно, если бы крестовый поход завершился полным успехом, то мир, возможно, был бы избавлен от этого падения в пропасть безнадежности. Неужели я здесь защищал именно это — право Саймона искажать жизнь, показывая ее невыразимо мерзкой? Мой ответ был лучшим, что пришло мне в голову.

— Я не верю, что можно уничтожить идею, убивая ее сторонников. Эта идея так или иначе выжила бы где-нибудь, независимо от количества пролитой крови.

Анджелотти мрачно кивнул.

— Хороший ответ. Так давайте же согласимся, что старый Папа Иннокентий принял абсолютно неверное решение, предприняв этот крестовый поход. Ошиблись и члены моего ордена, которые, как вам известно, создали инквизицию. Поверьте, что я здесь говорю отнюдь не в защиту тех давних жестокостей. В то время святой Франциск надеялся обратить еретиков добротой и проповедью. Мне хочется верить, что такой выбор сделал бы и я.

Я сдался, поняв, что ничего не получу от пикировки с Анджелотти, которого в конечном счете церковь изгнала из своих рядов.

— Значит, — продолжил я, — сироты восходят к уцелевшим катарам.

— Можно сказать и точнее. К трем старейшинам, которые успели бежать из Монсегюра перед тем, как его сровняли с землей шестнадцатого марта тысяча двести сорок четвертого года…

— К святому Арно Уцелевшему… и двум другим, — добавил я. Анджелотти уважительно и в то же время недоуменно посмотрел на меня. Я ответил на его подразумевавшийся вопрос, — Над алтарем в часовне в Цюрихе есть такая картина.

— Вы ее видели?

— Да. Мне объяснил ее смысл доктор Бикс.

— Да, Бикс. Важная фигура. И он вам сказал?..

— Ничего толком он мне не сказал. Он не очень разговорчив.

— Эта история довольна драматична. Они были на волосок от гибели — бежали во тьме ночной в последний момент перед штурмом. Потом эти трое направились в три далеко отстоящих друг от друга города — Толедо, Аахен и, возможно, в Прагу. Ходят слухи, что они взяли с собой главное катарское сокровище. Другие говорят, что, кроме одежды, у них с собой ничего не было, и они жили в нищете, попрошайничали на дорогах. Понемногу вокруг старейшин стали собираться маленькие группки беженцев — голодных, оборванных, испуганных. Самый большой приход составлял не больше десятка человек. Все, кто остался. По договоренности старейшины тайно встретились снова через три года в деревне под Барселоной — на безопасной территории. Они встретились в годовщину резни в Монсегюре. Печальный повод. С этой встречи (с Геронского совета, как называют его дуалисты) и берет свое начало возрожденная катарская церковь. Там были составлены все их земные планы. Впрочем, скорее их можно назвать подземными, подпольными. Главное решение принято. Церковь альбигойцев станет тайной, церковью в изгнании, она никогда больше не заявит открыто о своем существовании, никогда не будет открыто принимать в свои ряды верующих или проповедовать свое учение. Но в то же время она продолжит выполнять свою миссию: находиться в первых рядах борцов против Бога Зла.

Но как это возможно, если инквизиция упрямо продолжала делать свое дело? И тогда старейшины прибегли к дерзкой хитрости. Они стали готовить небольшие отборные группы молодых катаров для проникновения в один из рыцарских орденов. Тамплиеров они выбрали потому, что те были богаты и влиятельны. Но как вам известно, папство вскоре догадалось о плане катаров. Церковь не колебалась и нанесла по тамплиерам смертельный удар. Но и тут кое-кто из выживших перебежал в другие ордена — к госпитальерам, к мальтийским рыцарям. Их преследование продолжилось и там. В конечном счете от этой стратегии отказались. Военные ордена были слишком известны, слишком близки к римской курии.

После этого наступил почти двухсотлетний период, о котором мы почти ничего не знаем, — где и как выживали еретики. Мы полагаем, что они образовали маленькие, разбросанные по всему свету группки и нередко выдавали себя за правоверных католиков. Наконец в семнадцатом веке, в хаосе Тридцатилетней войны, они снова всплыли на свет божий — на этот раз в виде благотворительной организации — Сироток бури. Это становится их новым лицом в глазах общества и их миссией — спасение детей. А после войн по всей Европе остается множество детей, нуждающихся в спасении. Ах, как похвально, что эти добрые христианские души пришли на помощь невинным детям и позаботились о них. Во времена потрясений никто не может быть уверен в чьей бы то ни было религиозной ориентации. Расплодилось такое множество всяких сект, на улицах появилось столько пророков с выпученными глазами, возникло столько милленаристских культов. Нередко сирот принимали за католический религиозный орден — путаница продолжается и по сей день, а им это на руку, как покровительственная окраска.

Как бы там ни было, они приносят столько пользы, что узнать об их целях никому и в голову не приходит. А у них глубокие корни. Выясняется, что сиротские приюты избавляли дуалистов сразу от нескольких проблем. Они позволяли им рекрутировать новых членов в нежном юном возрасте, когда ум еще не сформировался. А ведь вам известно, что все сироты воспитываются в катарской вере. Подумайте об этом. Церковь, которая имеет полный контроль над образованием и воспитанием каждого из своих членов на протяжении четырех столетий. Кроме этого, им нужно было решить проблему естественных человеческих желаний. Ведь вы знакомы с катарским учением?

— Да. Они желают стать «евнухами царства Божьего». А это означает отказ от сексуальных отношений.

Анджелотти поправил меня.

— Не совсем так. Да, есть катары — так называемые совершенные, — которые полностью отвергают для себя секс, как безбрачные священники у католиков. Но остальным членам церкви делается поблажка. Необходимая уступка слабостям плоти. Вы знаете, мне рассказывали, что сексуальность катаров может принимать самые причудливые формы. Некая разновидность западной тантрической йоги. Вам известно, что катары не отличаются пуританским ханжеством, когда заходит речь о телесных удовольствиях. Нет, они возражают только против размножения. Вот именно в этом наши церкви и расходятся самым решительным образом. И в самом деле, вы никогда не задумывались: почему наша церковь так возражает против контрацепции? Потому что мы рассматриваем ее как часть катарского заговора. Мы не допустим, чтобы они одержали победу на этом фронте. Итак, вы видите, что их позиция такова: сексу — да, деторождению — нет. Это порождает очевидную проблему. Как наши друзья поколение за поколением пополняют свои ряды?

— Воспитывая сирот.

— Именно. А там, где имеется такая возможность, они создают сирот.

— Уж не хотите ли вы сказать, что они убивают родителей?

— Нет-нет, они против кровопролития — даже крови животных не проливают. Они строгие вегетарианцы. Не позволяют себе даже мяса и яиц. Но известно, что они похищают детей. Или покупают.

— Покупают?

— В Третьем мире есть страны, где такое возможно. Видите, как все здорово получается? Ряды катаров в достаточной мере пополняются из сиротских приютов людьми, которые с младых ногтей воспитываются в Великой ереси.

Анджелотти говорил ровным, переливчатым баритоном, который придавал всему сказанному им полнейшую достоверность. Слушая его рассказ, я понимал, что не в силах противостоять его убежденности. Но оставались еще вопросы, которые я должен был задать.

— Послушайте, мне вот что постоянно не дает покоя. В глазах церкви сироты являются еретиками. В этом нет никакого сомнения, верно?

— Верно.

— Хорошо. Но ведь есть особенно зловредные еретики, которые творят свое зло сегодня, среди нас. И вы говорите, что церковь все о них знает, потому что вы — я имею в виду Oculus Dei — вот уже около века бьете тревогу в стенах Ватикана. Но церковь-то ничего не предпринимает. Напротив, она обращает свой гнев против вас. Осуждает вас, лишает сана. Почему?

Анджелотти скосил на меня глаза, в которых появились веселые искорки недоумения.

— А вы чего ждали?

— Что церковь прислушается к вам, поверит, обрушится на отступников. Разве не церковь в свое время учинила бойню альбигойцев, истребив их до последнего мужчины, женщины, ребенка.

— Но такой возможности вроде бы больше не существует, а?

— Но ведь есть другие способы нанести по ним удар. Папа мог бы сказать свое слово, осудить еретиков…

— А чего бы он добился, сделай это? Что церковь еще раз обвинили бы в нетерпимости? А потом, неужели вы и в самом деле верите, что кого-нибудь в современном мире волнует ересь? Если церковь еще раз начнет подвергать анафеме еретиков, то где остановка? С точки зрения церкви еретиками являются лютеране, баптисты, трясуны-пятидесятники. Ну и что? Кого это волнует? Даже лояльные правоверные католики не хотят возрождать старые споры.

— Но людей, несомненно, взволнует, если они узнают, что фильмы — фильмы, на которых они выросли и которые смотрят их дети, — используются маленькой группой заговорщиков как инструмент обращения в свою веру.

Анджелотти горько усмехнулся.

— Вы когда-нибудь замечали, что происходит, если в споре использовать аргумент о заговоре? Все, что вы говорите, автоматически дискредитируется. Почему? Да потому что никто из благонамеренных людей в такие вещи не верит. Слухи о заговорах используются только шарлатанами или чокнутыми, вроде бедняги Розенцвейга. Только произнесите это слово, и вы сразу окажетесь под подозрением. Вы можете себе такое представить — Папа произносит пламенные речи о семисотлетней ереси и при этом ожидает, что его будут воспринимать серьезно? Да он бы стал посмешищем, — Анджелотти сделал добрый глоток коньяка, — Но даже если бы у церкви и хватило духу, то она бы не смогла высказаться свободно.

— Почему?

Лицо Анджелотти помрачнело еще на несколько пунктов.

— Вы и представить себе не можете, как мне тяжело говорить об этом. Мы, конечно же, знаем, что все созданные человечеством институты обречены быть несовершенными. В руках грешных людей ничто не может оставаться непогрешимым. И в то же время разве наш Господь не сказал: «врата ада не одолеют ее» — церковь, Его церковь?

Теперь он, казалось, смотрел куда-то вдаль за моей спиной. В глазах его появился блеск, причиной которого вполне могли оказаться слезы.

— Вот как обстоят дела, мой друг. Слушайте внимательно. Где-то в мире есть коробка. Не очень большая. Размером с небольшой чемодан. Возможно, она покоится в хранилище какого-нибудь швейцарского банка глубоко под Альпами, где переживет даже атомный апокалипсис. По крайней мере, так я это всегда себе представлял. Где именно спрятана коробка — величайшая тайна нашего времени. Есть еще только одна тайна, приближающаяся по важности к этой: у кого хранятся ключи от коробки? Я говорю «ключи», но, может, это всего один ключ. Возможно, есть только один человек, который способен найти ключ и открыть коробку. Но кто он такой — тайна за семью печатями, и рядовые сироты хранят ее так фанатично, что скорее умрут все до последнего, чем назовут его имя.

— И что же в этой коробке?

Здесь Анджелотти тяжело сглотнул, словно у него ком встал в горле, заперев все слова.

— Стыд. Грязь. Разврат. Нравственный ужас. Какую форму принимает ужас? По большей части форму цифр. Сплошных цифр. Суммы денег. Номера счетов. Депозиты. Квитки от чеков. Платежи. Вклады. Ценные бумаги. Бонды. Займы. Долги. Эти цифры сопровождаются именами, датами, сообщениями о встречах, соглашениях, сделках. А также протоколы судебных заседаний, аффидевиты, признания на смертном одре, отчеты всевозможных следователей. Какая-то часть этих материалов очень стара, пожелтела от возраста. Но я предположил бы, что теперь там есть и более современные виды документов. Фотографии, ксерокопии, магнитофонные ленты.

Он замолчал, чтобы понять, как я реагирую на это. Я отвечал ему полным недоумением, совершенно не понимая, что он имеет в виду. Он налил себе еще коньяка и продолжил.

— Римская церковь — богатая организация. Это известно всему миру. Но насколько она богата, каковы источники этого богатства, и в каких целях оно используется — вот этого мир не знает. Эти сведения Церковь хранит куда как тщательнее, чем тайну исповеди. Но эти усилия не увенчались успехом. Сироты знают. Да, они работали тонко и довели дело до конца, на протяжении многих веков, документируя невидимые финансы Ватикана. В этой коробке можно найти бумаги, относящиеся к сделкам папства с домом Фуггеров до отплытия Колумба в Новый Свет. Сговор с венецианским дожем во времена скандального Четвертого крестового похода. Махинации с сарацинскими ростовщиками и мусульманскими монархами. И чтобы не забыть то, как распорядился Ватикан богатствами тамплиеров, — все это тоже там. Гнусность, не поддающаяся описанию. Дела на грани предательства веры. Да, но как давно это было. Сегодня такие загадочные материи представляют разве что антикварный интерес. Но в той коробке есть и более современные документы, и не менее гнусные. Куда уж гнуснее. Хуже, чем просто противозаконные. Деяния такие омерзительные, что для них даже не придумано кары в законах. Чтобы скрыть такие вещи, идут на убийство. Прибыльные вложения в самые отталкивающие предприятия. Деньги, заплаченные убийцам, головорезам, душегубам. Драгоценности, взятые в залог у самых кровавых режимов на планете. Займы правительствам, которые под их обеспечение дают золото, выплавленное из зубных коронок. Вы меня понимаете?

— Я не католик, — напомнил ему я, — и такие вещи меня не особо трогают. Но, откровенно говоря, я потрясен. Вы хотите сказать, что все это — правда?

— Ватиканские власти, конечно, большую часть этого начнут оспаривать. Но я вас уверяю, Джон, даже если одно обвинение из десяти истинно, то и этого вполне достаточно. Достаточно, чтобы католическая церковь не отмылась до конца времен. И есть все основания считать, что истинно не только каждое десятое обвинение, а гораздо больше. А может, и все. Подумайте о множестве веков, когда церковь накапливала богатство и могущество. Кто контролирует это богатство и могущество? Святая курия, действующая под покровом нерушимой тайны, камарилья безликих мужей, которые сами себе закон. А вы знаете, какого рода люди процветают в такой среде? Я встречался с ними, видел их в непринужденной обстановке, слушал их сплетни и рассуждения — нередко в пьяном виде. Соедините всего лишь две эти вещи — огромное могущество и абсолютную тайну, — и перед вами врата ада внутри церкви Христовой! Да, но выясняется, что тайна вовсе не была абсолютной. Нашлись и такие, кто оказался более коварным, более жестоким, чем беспринципные князья церкви. Иерархи другой церкви, извечные соперники, снедаемые безграничной ненавистью, готовые работать с безграничным терпением. Да, сироты проникли в sanctum sanctorum, где действовали с холодной, методичной яростью муравьев — они копали глубоко, собирали каждую крохотную частичку ватиканских мерзостей, сохраняли каждую крупицу испражнений. Потому что они знали — только это и сможет спасти их от уничтожения в тот день, когда Рим снова назовет их настоящим именем. Так почему же церковь не нанесет удар по своему ненавистному врагу? Да потому, мой друг, что этот враг, говоря прямо, имеет на нас компромат. Одно грозное слово папского престола, и сироты погребут собор Святого Петра под лавиной грязи — грязи, произведенной самим Ватиканом.

В течение нескольких следующих часов Анджелотти распространялся о преступлениях Ватикана, рассказывал мне, что ему было известно, о том, какими способами сироты выявляли и документировали эти преступления. Сироты внедряли в ряды самых высокопоставленных прелатов своих агентов, которые ждали тридцать, а то и сорок лет, чтобы выкрасть один-единственный документ, записать один-единственный разговор. Это была история церковного шпионажа, по своим масштабам превосходившего все, что мне было известно в мире современной политики.

Около часу ночи я услышал, как Клер открывает дверь. За все это время я так ни разу и не взглянул на часы. Клер, проходя по коридору, заглянула к нам.

— Продолжайте, продолжайте, не стесняйтесь, — сказала она, стоя в дверном проеме гостиной. Ее слегка покачивало, а глаза смотрели тускло. Туг я понял, что не видел Клер пьяной с прежних калифорнийских времен, хотя и знал, что она все так же не прочь выпить, — Я сейчас упаду. Вшивый фильм, но классная попойка. Можете оставаться здесь всю ночь. — Она скользнула по мне замутненным взглядом, затем, пошатываясь, подошла вплотную, наклонилась. — Мы поговорим завтра… выкроим время. — Она поцеловала меня долгим, прилипчивым поцелуем. Потом, словно признаваясь в преступлении, шепнула: — На самом деле я этой ночью должна была писать рецензию. Ни черта не помню из этого поганого фильма. — Она хихикнула и поцеловала меня еще раз; теперь ее губы задержались на моих на несколько двусмысленных секунд дольше, чем принято для дружеского поцелуя.

Я неуверенно напомнил, что привез ей на прочтение статью.

— О Саймоне Данкле… и обо всем остальном.

Я вытащил копию статьи из своего портфеля и протянул ей, но ее уже здесь не было. Она положила бумаги на кофейный столик, повернулась и неуверенной походкой направилась к двери, бормоча: «Завтра, завтра». Потом остановилась в холле, оглянулась и театральным тоном добавила: «Ведь завтра будет новый день». Скинув туфли, она зашлепала по коридору, фальшиво напевая мелодию, под которую произносились эти слова. Услышав, как закрылась дверь ее спальни, я постарался вернуться к нашему разговору с Анджелотти.

— И вы говорите, что это все вещи строго секретные, да? Откуда же тогда вам это известно?

Он печально улыбнулся одними губами.

— Грешен — было время, когда я вращался в этих внутренних кругах. Да, большую часть моей жизни в церкви я был, думается, тем, что можно назвать подающим надежды деятелем ватиканской элиты. Вы ведь слышали о кардинале Мазарини? Нет? Очень важная личность, очень влиятельная. А еще очень коварная. Прежние прелаты времен Медичи рядом с ним просто мальчишки. Я в течение восьми лет был его личным секретарем. Но и при всем при том мне потребовались еще долгие годы, чтобы во всем разобраться. «У нас есть враги», — говорит мне в один прекрасный день кардинал. Я получаю новую должность, и мне вменяется в обязанность одно из наиболее щекотливых дел, находящихся в ведении Мазарини. Наблюдение за сиротами. Я узнаю их историю. В архиве Ватикана есть масса документов насчет них — таким досье и ФБР могло бы гордиться. Правда, оно начинается со времен, предшествующих Американской революции. Исполняя свои обязанности, я наталкиваюсь на Oculus Dei. Нахожу одного из членов этого общества. Мы встречаемся. Встречаемся несколько раз. Меня изумляет то, что мне рассказывают. Но еще больше меня изумляет тот факт, что кардинал вовсе не изумляется. Да, ему известно про Oculus Dei. «Держитесь подальше от этих людей», — предупреждает он меня. Но почему? Ведь это все равно что не обращать внимания на сработавшую пожарную сигнализацию? Кардинал не доволен мной. Похоже, я его разочаровал. Вскоре меня освобождают от поручения. Я узнаю, что меня собираются направить куда-то в глухомань на новую должность. И начинаю расспрашивать свое начальство — задавать им тот самый вопрос, который сегодня поставили вы. Так понемногу я, собирая по фактику здесь и там, докапываюсь до истины. Церковь парализована своими грязными тайнами, она вынуждена молчать под страхом их раскрытия. Я, как мне теперь ясно, веду себя не очень благоразумно — не успокаиваюсь, продолжаю выспрашивать. Мазарини делает мне внушение, но безуспешно. И скоро я обнаруживаю, что меня вышвырнули вон, как и многих других до меня. Как Розенцвейга. Прежде он тоже был допущен в ближний круг Ватикана.

Он продолжал свой рассказ о странной, запутанной истории Oculus Dei. Мне такие подробности были ни к чему, но он рассказывал со вкусом, словно давно искал заинтересованную аудиторию. Эта организация, как мне стало известно, была рождена в стенах Ватикана во время Наполеоновских войн. Настоящее разведывательное подразделение, в задачу которого входила слежка за сиротами. Казалось, Анджелотти знал поименно всех членов Oculus Dei за последнее столетие. В определенный момент небольшой кружок наблюдающих за сиротами встревожился из-за происходящих событий. Это случилось в то время, когда на сцене появился первый зоетроп — инструмент для показа живых картинок. Oculus Dei поняли, что это не просто игрушка. То было изобретение сирот, предназначенное для внедрения в массы Великой ереси. Анджелотти был убежден: в Oculus Dei уже тогда прекрасно понимали, что последует за этими первыми кинематографическими экспериментами. Они потребовали, чтобы святой престол предпринял активные действия. Но Рим отказался. Вместо этого он запретил деятельность Oculus Dei, по крайней мере как официального учреждения церкви. Но некоторые члены разведгруппы не пожелали молчать. Они отошли от церкви и стали независимой, несанкционированной церковью организацией, ведущей крестовый поход против сирот.

— Можете себе представить, — продолжал Анджелотти, — насколько успешными были их попытки убедить людей в том, что игрушки вроде зоетропа и эдисоновского кинетоскопа грозят человечеству страшными бедствиями. «Колесо дьявола» — так Oculus Dei назвали изобретение Хорнера — первую механическую анимацию. Но кто их слушал? Какой вред может быть от таких развлечений. И потом во многих частях столь просвещенного западного мира мои предшественники сталкивались с антиклерикальными предрассудками, в особенности если речь шла о католиках или, хуже всего, об иезуитах. Это был великий век науки и разума. А тут эти священники-вероотступники болтают что-то о какой-то древней ереси. Даже их собственная невежественная церковь отвергла их. Теперь вы понимаете, почему в определенный момент у членов Oculus Dei стало возникать искушение прибегнуть к другим методам.

— Например, похищение… убийство?

— Убийство — никогда, — поспешил заверить меня Анджелотти, — Насколько это известно мне.

— Но они похитили Лепренса, разве нет?

Он кивнул.

— Боюсь, что так. Бесполезный поступок. Лепренс был самым ярым апологетом кино своего времени, но его похищение ничего не дало. Слишком большое число изобретателей, антрепренеров и создателей фильмов уже работали вовсю. А публика была очарована новинкой и не желала от нее отказываться. До рождения кино оставалось всего ничего.

— А верно, что все самые важные изобретения были сделаны с подачи сирот, которые подкармливали идеями Эдисона, Диксона, Люмьера и всех других?

Он снова кивнул:

— Если и не все, то в достаточном числе, чтобы вдохновить остальных.

Время приближалось к трем ночи, когда мы наконец добрались до Саймона Данкла. Я пояснил, что, по моему соглашению с братом Юстином, я должен до публикации представить статью на одобрение ему и его начальству.

— Меня бы удивило, — возразил Анджелотти, — если бы они и вправду хотели от вас публикации.

— Возможно, что и так, — согласился я, — Уж поверьте, голову они мне морочили немало. Но мне думается, они хотят немного повысить репутацию Саймона. Как бы там ни было, но я не собираюсь придерживаться этого соглашения, — Я взял свой портфель, вытащил мою статью о Саймоне — рукопись на семидесяти с чем-то страницах — и положил ее на кофейный столик, — Я завершил эту работу. На прошлой неделе. Когда Клер попросила меня приехать, я решил все закончить, чтобы она могла прочесть. Работал по двадцать четыре часа в сутки. Это пока черновик, но главное в нем сказано. В примечаниях вы несколько раз встретите и свое имя. Послушаю, что скажет Клер, доведу до ума и опубликую, как только представится возможность.

Анджелотти перелистал рукопись.

— Я, конечно же, понимаю, что вы хотите увидеть свой труд в печати. Но мне в вашем голосе слышится тревожная нотка. Откуда она?

— Объяснение — здесь, в статье. Они сейчас ведут кое-какие работы, а потому, мне кажется, что нужно спешить.

— И что же это за работы?..

— Саймон собирается проникнуть на телевидение.

Впервые в этот вечер в глазах Анджелотти загорелось удивление. Мне не нужно было говорить ему о важности этого сообщения.

— И когда?

— Через некоторое время. Может быть, через несколько лет. Есть кое-какие технические проблемы. Видимо, сироты-изобретатели сейчас вовсю работают над ними.

Анджелотти издал тяжелый вздох.

— Фликер на телевидении. Ну и ну…

— Вы согласны, что я должен как можно скорее предупредить об этом общественность?

Он, прежде чем ответить, подумал некоторое время.

— Да. И тем не менее я бы сначала хотел прочесть вашу статью. Надеюсь, вы понимаете, что тут важно не ошибиться. Вспомните, как пытался достучаться до общественности бедный Розенцвейг. И что из этого вышло?

Это сравнение ошеломило меня.

— Но Розенцвейг был сумасшедшим.

Анджелотти снисходительно улыбнулся.

— В конце жизни — да. Но не всегда же. Он сошел с ума. А почему? Его свели с ума высокомерие, насмешки, презрение. Поверьте мне, когда-то он был таким же здравомыслящим, разумным и озабоченным, как мы с вами. Но когда он попытался донести свою озабоченность до мира…

— Я надеюсь, что вы согласитесь — мой стиль, мой подход, моя репутация делают меня чуть более заслуживающим доверия, чем Розенцвейг.

— Несомненно. Но, пожалуйста, не забывайте, что я вам говорил о том, как относятся к крикам о заговоре. Есть тайны, которые охраняют сами себя, потому что, даже будучи раскрыты, они не вызывают доверия.

Я согласился — здравая мысль в этом есть.

— Тем более нужно попробовать это на Клер. Ее реакция поможет мне найти правильный образ действий. И ваша тоже.

В этот поздний час Анджелотти решил поймать Клер на слове и воспользоваться ее предложением остаться на ночь — или на то, что от нее осталось. Он протянул руку и перелистал странички, потом спросил:

— Вы позволите мне познакомиться с ней завтра? Может быть, я смогу дать вам кой-какие советы. — У меня был еще один экземпляр. Я выудил его из портфеля и протянул ему. Он направился было к маленькой гостевой комнате, где у Клер стояла кушетка, но остановился в дверях и оглянулся. Может, мне не стоит оставаться. Вы будете ночевать с?.. — Он мотнул головой в сторону комнаты Клер.

— Вообще-то я собираюсь спать здесь, на диване, — ответил я, спрашивая себя — что он думает о моих отношениях с Клер.

— Понимаю. Тогда, может, вам лучше спать в гостевой комнате?

— Нет-нет, все в порядке, — заверил я его, стаскивая с себя туфли и расстегивая пуговицы.

Когда он ушел, я потратил несколько минут, пытаясь составить конспект того, о чем мы говорили. Большая часть из сказанного Анджелотти на самом деле сводилась к слухам и домыслам, хотя в его устах все это звучало увлекательно и убедительно. Но как и все остальное, что касалось сирот и Oculus Dei, это была история, не подтвержденная документально. Я вдруг с отчаянием понял: все, сейчас записанное мною, просто являло собой пространную версию того, что, дурачась, рассказывал мне когда-то Шарки в проекционной «Классик». И какова была тогда моя реакция?

Немного спустя я тихонько прошел по коридору к комнате Клер — я все еще был слишком взволнован, и мне не спалось. Я остановился у дверей и провел там несколько долгих мгновений, спрашивая себя — наберусь ли я смелости постучать. За дверью слышалось тяжелое, хмельное дыхание Клер. Будить ее в таком состоянии — себе дороже. И тем не менее даже этот приглушенный звук ее похрапывания дал толчок моим воспоминаниям; меня утешала мысль о том, что я нахожусь в такой близости от женщины, чья любовь когда-то подвигнула меня на это невероятное приключение, ведущее в пропасть отчаяния, страха и полной беспомощности. Я прижался лбом к ее двери и прошептал короткое заклинание: Клер, научи меня жить с этим злом.