Глава 25
Оракул из Зума-Бич
— Это все равно что говорить с дельфийским оракулом, — испуганно сказала Жанет после нашей первой беседы с Саймоном Данклом.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Он пускает пузыри, заикается. Ни слова не разберешь. Кто-то должен за ним переводить. И потом (она изящно и по-французски живописно пожала плечиками), я не понимаю, что все это значит.
Сказано было точно. Саймон заикался так сильно, что лишь немногим словам удавалось пробиться сквозь его спазматическую гортань в виде разборчивого английского. Когда мы первый раз посетили школу святого Иакова на выходных, то три раза подолгу говорили с Саймоном. Из всего им сказанного я смог разобрать лишь четыре предложения. Для остального понадобилась помощь сестры Елены, которая всем своим видом демонстрировала, что оказывает большую любезность. Но вскоре я понял, что сестра не столько переводчик, сколько цензор — она перехватывала неловкие реплики Саймона и полностью выхолащивала их смысл. Это сходило ей с рук, поскольку из-за своей робости Саймон не возражал даже в тех случаях, когда, как я видел, сестра Елена выворачивала его слова наизнанку. Три раза он пытался произнести «фликер», но никак не мог одолеть звук «ф» — тогда сестра вмешивалась и, упреждая его, предлагала «фильм», «фарс» или «фотографию». Пытаясь пошутить, я спросил — может быть, он имеет в виду «фак». Сестра Елена никогда не терялась. Глазом не моргнув, добропорядочная дама сказала: «Очень может быть». К этому времени мы достигли молчаливого согласия. Она водила меня за нос, и я знал, что она водит меня за нос, а она знала, что я знаю, что она водит меня за нос. Но у меня не было выбора — я продолжал начатое, надеясь, что время от времени смогу вылавливать из этой лжи зерна истины.
Оказавшись между косноязычным Саймоном с одной стороны и лживой монахиней — с другой, я с каждым приездом раздражался все больше. Я никогда не был уверен — надежна ли получаемая мною информация. И я вовсе не чувствовал, что завоевываю доверие Саймона. Я уже начинал побаиваться, как бы мои поездки в школу не закончились пустой тратой времени, ну разве что посмотрю его фильмы. Выяснилось, что фильмы лучше смотреть по нескольку раз, поскольку просмотр давал мне неожиданные преимущества. Саймон при всей его робости и косноязычии преображался совершенно, когда на экране шло его творение. Парнишка явно жил ради своего искусства и посредством своего искусства. Оно говорило за него, высказывало все, что он хотел сказать. В его присутствии — и с помощью конфет «Милк Дадс» — Саймон обретал уверенность и говорил куда более отчетливо. И, сидя рядом с ним в темном зале, я мог легко подставить ему ухо и услышать то, что он пожелал бы нашептать, исключая посредничество сестры Елены. Хотя она и тут пыталась вмешиваться. Во время просмотров фильмов Саймона она садилась прямо за ним и наклонялась вперед, чтобы слышать все замечания, которыми мы обменивались. Это ей было неудобно и, кроме того, исключало повод встревать в наш разговор и говорить за Саймона.
Если мои попытки общения с оракулом из Зума-Бич были малопродуктивными, то у Жанет ситуация была гораздо хуже. Я еще не сказал брату Юстину, что она приезжает со мной по заданию журнала взять интервью у Саймона; тем не менее я просил ее делать заметки — могут пригодиться в будущем. «Я сообщу брату Юстину о твоей задаче, когда наступит подходящий момент», — сказал я ей. Но после двух-трех первых бесед с Саймоном она поняла, что цель может оказаться недостижимой. Напрямую от парнишки она ничего не могла добиться, а то, что передавала сестра Елена, не имело для Жанет никакого смысла.
Но хуже всего было то, что все мои вопросы к Саймону оставались для бедняжки Жанет тайной за семью печатями, потому что они часто относились к техническим приемам или религиозным учениям, в которых она была полным профаном. Признаюсь, действия мои были эгоистичны, но я решил ничего ей не говорить о Сиротах или катарах. Я намеревался раскрыть карты, когда почувствую, что готов к этому. Мне вовсе не хотелось, чтобы долгие годы моих изысканий вылились в сенсационную и пустую статейку, которую Жанет тиснет в «Роллинг Стоун». А потому каждый раз, когда она просила объяснить, к чему я клоню, я бесстыдно напускал туману. В итоге, проведя несколько недель в бесплодных разъездах между Лос-Анджелесом и Зума-Бич, Жанет не продвинулась ни на шаг к своей цели, хотя, конечно же, получила возможность вволю насмотреться фильмов Саймона, включая и некоторые новинки, которые никогда не были в прокате. К несчастью, это только укрепило ее в уверенности, что ленты Саймона вызывают у нее отвращение — все без исключения. А потому желание Жанет взять у него интервью с каждым днем все слабело.
Это задание могло бы обернуться для нее настоящей мукой, но ее паломничество в землю кино приносило плоды другого рода — и совсем неплохие. Жанет, которой Шарки поспешил предложить стол и постель, лишь только она появилась у него в кабинете, предпочла воспользоваться моим гостеприимством. Шарки изображал из себя широкую натуру, словно его виды на Жанет имели хоть малейшие шансы. «Она синий чулок, — объяснил он мне, — Я зарекся связываться с синими чулками».
Она переехала ко мне и быстро устроилась как дома, но вскоре поняла, что привлекательность «Олливуда» в середине семидесятых быстро сходит на нет. Практически уже сошла на нет. Но мы, к обоюдному удовольствию, возобновили нашу нежную дружбу; ее пребывание у меня сулило нам обоим массу приятных возможностей — по крайней мере, несколько месяцев я разрешал себе так думать. Она была смышленой, страстной, юной искательницей приключений, чью компанию я находил и приятной, и возбуждающей. Однако ее визит совпал по времени с моим полномасштабным исследованием катаров. А этим я, чтобы избежать вполне предсказуемых вопросов, предпочитал заниматься в своем университетском кабинете. А еще мне нужно было одолеть несколько книг, наиболее ценные из которых брат Юстин не позволял выносить из школы. Это были частные публикации его церкви, недоступные больше нигде. Мне было разрешено читать их только в его кабинете. Поэтому я с утра до вечера пропадал вне дома, и Жанет была предоставлена сама себе.
Она сразу же подсуетилась и даже стала получать кой-какую работенку на периферии кинопромышленности. На нее быстро обращали внимание администраторы студий, которые всегда были рады появлению еще одной хорошенькой девочки, в особенности если она была готова работать за гроши и приходить на вечеринки без спутников. Предложения работы, которые она получала, в основном были плохо скрытыми сексуальными авансами, но она скоро научилась отваживать дикарей. В конечном счете она остановилась на студии Диснея, где ей предложили рецензировать рукописи. Она жаловалась, что сценарии, которые она получает, — сплошная глупость (в особенности если авторы рассчитывали зашибить большую деньгу), но за эту работу неплохо платили, а потому интервью с Саймоном Данклом перестало быть для нее насущной необходимостью. Вскоре она все чаще стала пропускать поездки в школу святого Иакова.
Совершенно очевидно, что ее сердце больше не лежало к работе на журнал. Напротив, Жанет стала самым суровым критиком Данкла, всегда готовым уколоть меня вопросами о его работе. Ну почему, хотелось ей знать, я провожу столько времени с этим «несчастным мальчиком»? Да, соглашалась она, он очень умен. Его фильмы обладают несомненными достоинствами с учетом их низкого бюджета. «Но они больные. Они упадочнические». И в конце она заявляла шепотом: «От них так и веет злом». Эти ее слова перекликались со словами Клер, сказанными много лет назад, когда ей приходилось смотреть больше касловских фильмов, чем она могла переварить.
— Понимаешь, — отвечал я, — Саймон становится серьезным явлением. Он заслуживает внимания критики и получает его от меня. Настанет время — я расскажу обо всем этом. Но сначала я должен закончить статью о нем.
Жанет понимала. Она не меньше меня поражалась тому, что известность Саймона растет от месяца к месяцу. «Недо-недо», как и предрекал брат Юстин, имело огромный успех. Эта картина потянула за собой и более ранние фильмы, лежавшие в школе на полке, — дистрибьюторы по всей стране заказали их тридцатипятимиллиметровые копии. Они тоже оказались кассовыми. Пожалуй, ничего более жестокого, чем «Атака мозгососов», на экраны выпускать не осмеливались; но этот фильм был еще и умелой пародией на жанр, он сумел заслужить положительные оценки обозревателей, которые увидели в нем двойное дно. Что же касается «Дерби уничтожения», то о нем ярче всего говорит тот факт, что на него — первый из фильмов Данкла — сочла возможным написать рецензию Кларисса Свон. Одного этого было достаточно, чтобы у фильма появился определенный статус.
Клер писала, что фильм вызывает у нее отвращение и является «нашим самым глубоким на сегодня погружением в помойную яму молодежной дефективности». Но она не могла заткнуть рот своей совести критика и отдавала должное остроумию, мастерству, отваге и оригинальности автора, после чего обрушивалась на фильм и не оставляла от него камня на камне. К моему удивлению, она даже хвалила явно нездоровый интерес Саймона к пулевым ранениям — каждое в замедленной съемке взрывалось маленьким алым гейзером. Она назвала это «сюрреалистическим украшательством, которое фактически снижает оскорбительную живописность этой кровавой бойни».
Что же касается разговоров о всеобъемлющем исследовании Саймоном насилия в Америке, то этот фильм — не более чем ряд скоротечных налетов со стрельбой на маленькие лавочки, а банда юных оборотней занимается этим не ради денег, а из чисто каннибальских побуждений; Клер довольно беспечно заявляла, что подобный фильм вполне мог бы поставить «Мак Сеннет по сценарию Сэмюэла Беккета и маркиза де Сада». Конечно, для Клер такая стилистическая и жанровая эклектика была абсолютно недопустимой. Но ее неприятие было выдержано в довольно лестных тонах.
По слухам [писала она], сценаристу и постановщику Данклу нет и восемнадцати. А это могло бы вселить надежду на то, что со временем его недоразвитое нравственное и эстетическое чувство сравняется с его практическими навыками. Но в данном случае надежды, вероятно, тщетны. В его фильмах уже чувствуется изощренность ранней гениальности, если говорить о теме зла и насилия. В этом отношении он преждевременно отказался от детских забав в пользу пагубной виртуозности. И он, и все мы вполне можем оказаться жертвами того, чем он так блестяще владеет: сведенной до нуля способности к состраданию.
Эта рецензия навела меня на мысль написать Клер о моем знакомстве с Саймоном. О сиротах я ей почти ничего — вообще ничего — не сообщал. Помимо прочего, я все еще считал, что вряд ли смогу сказать ей о кино что-нибудь такое (даже о Саймоне), чего она уже не знает. Судя по ее рецензии, Клер видела и другие его фильмы. А спрашивал я вот о чем: не видит ли она какой-нибудь связи между Саймоном и Каслом? Два месяца спустя я получил от нее привычный короткий ответ. «Конечно. Поостерегись. С любовью. Правда». А после этого шла приписка. «Она миленькая, она умненькая и молоденькая… и я ее ненавижу. Но все равно поцелуй ее от моего имени. Черт возьми!»
Это относилось к Жанет, которая, как я уже знал, вскоре после ее приезда из Парижа встретилась как-то раз на вечеринке в Нью-Йорке с Клер. Между ними сразу же завязался живой, дружеский разговор, который стал еще теплее, когда Жанет обмолвилась о своих отношениях с Сен-Сиром и их злополучном завершении. После этого они долго и оживленно сплетничали. Но когда Жанет сказала, что знакома со мной и собирается меня отыскать, температура вдруг упала до абсолютного нуля. Жанет в связи с этим пребывала в недоумении до тех пор, пока я ей не сообщил, что мы с Клер были любовниками.
— Но она за три тысячи миль, — возразила Жанет, — И даже на письма твои не отвечает. Откуда же такая ревность? И потом, — добавила она, словно для того, чтобы пожурить меня, — она для тебя слишком стара. А может… я для тебя слишком молода?
Нет, сказал я. Возраст у всех и для всего самый подходящий. И конечно, у Клер нет никакого права меня ревновать. Но в глубине души я был ей благодарен за эту ревность.
Я дал Жанет рецензию Клер на «Дерби уничтожения»; Жанет сказала, что та слишком уж снисходительна.
— Я бы ни слова доброго не сказала о его фильмах, и уж тем более об этих кошмарных пулевых отверстиях.
Я показал рецензию Саймону, но, к моему удивлению, он не смог ее прочесть. Оказалось, что у парня дислексия, и с печатным словом он борется так же, как и с устным. Поэтому я прочел ему то, что написала Клер. Он зарделся от удовольствия.
— Ей п-п-п-онравились пу-пу-пу…
— Пулевые отверстия. Да, кажется, понравились, — вздохнул я.
Он попросил меня прочесть этот пассаж еще раз — «о п-п-помойной яме». Я прочел. Он тоже воспринял это как комплимент.
Наконец я положил рецензию перед братом Юстином, который внимательно ее изучил. Я сказал ему, что рецензия Клариссы Свон — это настоящий прорыв. Он это понял и принял с удовольствием.
— Хотя, мне кажется, что, на ее вкус, образный ряд Саймона слишком жесток.
— Что ж, можно сказать и так.
— Может быть, когда она прочтет то, что напишете о Саймоне вы, ее мнение изменится к лучшему.
— Сомневаюсь. Первое мнение Клер и есть ее окончательное мнение.
Должен признать, что к этому времени (месяцев шесть спустя после моего первого визита в школу святого Иакова) мои отношения с братом Юстином значительно похолодали и грозили вообще замерзнуть. Я уже давно понял, что ему больше нечего рассказать мне о Максе Касле. А когда я спросил его, когда мне можно будет поговорить с братом Маркионом, его предшественником, меня ждал неприятный сюрприз.
— Поговорить с ним? Нет-нет, это невозможно.
— Но помнится, вы говорили, что он сможет ответить на мои вопросы.
— Мы можем ему написать.
— Вы хотите сказать, его здесь нет… он далеко?
— Я этого никогда не говорил, но он в Альби. В уединении. Понимаете, он стал одним из наших старейшин. Но может быть, он и захочет вступить с вами в переписку. Правда, гарантировать это я не могу. Но если вы дадите мне письмо, я с удовольствием переправлю его и поддержу вашу просьбу о получении информации.
Я дал понять брату Юстину, что сильно разочарован. Тем не менее я набросал письмо, прося брата Маркиона рассказать все, что он помнит о Касле. Мне не дали никаких оснований рассчитывать на то, что ответ будет получен скоро. Так оно и случилось. Два месяца спустя я попросил брата Юстина написать напоминание.
Еще сильнее меня разочаровывали наши дискуссии о катарах и их связях с сиротами. Я чуть ли не начал восхищаться тем, с каким искусством брат Юстин умеет уходить от ответов. Он утверждал, что после крестового похода наступила длительная мрачная эпоха, во время которого катарская церковь (или то, что от нее осталось) исчезла из вида. Этот невидимый период продолжался около четырех столетий, и вот в конце семнадцатого века церковь вновь всплыла на поверхность в Цюрихе как сиротский приют. После этого сиротские приюты стали возникать повсюду, где существовала религиозная терпимость: в Голландии, в Англии, в некоторых просвещенных княжествах Германии. Два старейших ныне учреждения были основаны в начале восемнадцатого века в Новом Свете — в Пенсильвании и на Род-Айленде. Еще век спустя орден распространился на Ближний Восток, в Латинскую Америку, Индию.
— Но почему сиротские приюты? — Я задал этот давно интересовавший меня вопрос, рассчитывая, что ответ на него может быть дан вполне удобоваримый.
— Это же очевидно, разве нет? — ответил он. — Милосердие. Спасение детей.
Что на это можно было возразить? Но я не поверил его ответу.
— А у вашей церкви есть приверженцы во втором, в третьем поколении?
Он изобразил глухого.
— Что?
— Дети, рожденные в рамках церкви. Ну, у которых родители, бабушки и дедушки были катарами?
— О да. Все наши дети были усыновлены или удочерены членами церкви.
— Все?
— Да. Наша политика состоит в том, чтобы помещать их в благоприятную обстановку.
— А у кого-нибудь из них есть братья или сестры, рожденные в катарских семьях?
— Да, часто в этих семьях есть другие дети.
— Собственные.
— Конечно.
— Я имею в виду, рожденные в этих семьях.
— Но ведь это не единственный способ иметь собственных детей.
— Но я говорю именно о нем.
Он недоуменно смотрел на меня, словно никак не мог понять, о чем я веду речь. Мне пришлось тактично несколько раз повернуть этот вопрос и так, и этак, прежде чем удалось прояснить ситуацию. Все сироты — это приемные детьми последователей церкви во всем мире. Но ни один из этих сыновей или дочерей не был биологическим ребенком этих родителей. Каждый из членов церкви когда-то был сиротой, потому что ни у кого из членов церкви никогда не было своих биологических детей. Брат Юстин так не сказал, но то был единственный возможный вывод, напрашивавшийся из его слов. Решив стать «евнухами во имя Господа», катары не желали иметь никакого отношения к деторождению.
Несмотря на всю скрытность брата Юстина, в сравнении со мной Жанет могла бы счесть его просто фонтаном информации. Я не считал возможным посвящать ее в мои изыскания. Поэтому я лавировал между ложью и уклончивостью, между уклончивостью и ложью. Но ни то, ни другое у меня не получалось убедительно. Неудивительно, что ее терпение было на исходе, и она это не скрывала. Сколько еще времени собираюсь торчать я при «этом маленьком уродце»? «О чем вы можете так долго болтать?»
— Ты уже по три раза пересмотрел все его фильмы.
— По четыре, — поправил я ее, — А некоторые — по пять.
— Зачем?
— Я от него узнаю о новых интересных приемах, — солгал я.
Она беспомощно пожала плечами, после чего изрекла мрачное предупреждение:
— Тебе вредно глотать его фильмы в таких количествах.
Интересно, что она имеет в виду, спрашивал я себя. Но она только повторяла: «Тебе это вредно». Правда, говорила она это со страстной убежденностью. И еще конкретнее: она сообщила мне, что ее начинают утомлять уикенды, которые я провожу вдали от нее, и вечера, когда я торчу в университете со своими книгами. Я просто бесстыдно ею пренебрегаю. Вряд ли я мог ее упрекнуть за это недовольство. А она ставила меня в известность о том, что на ее свободные часы есть масса претендентов. Она не скрывала, что благодаря своей работе притягивала к себе агрессивный интерес множества мужчин. Время от времени она за завтраком совала мне через столик вызывающие записочки. «Вчера вечером Уоррен Битти хотел отвезти меня домой». «Ричард Гир приглашал меня на предварительный просмотр вместе с ним».
Я ей верил. Пребывание в Калифорнии добавило к ее природной привлекательности остроумия и умения одеваться.
И я знал, что, когда ей надо, она совсем не прочь пококетничать, и получается это у нее очень неплохо. Нет сомнений — вслед ей поворачивались многие головы.
— Но ведь ты же не для этого приехала в Голливуд, а? — спросил я, правда, лишь полушутливо, — Не для того, чтобы спать с чертовски красивыми кинозвездами?
Она смерила меня взглядом, по которому я понял, насколько глуп мой вопрос. Уж не думаю ли я, что она приехала сюда, чтобы проводить ночи в одиночестве, дожидаясь склонного к монашеству, одержимого книжного червя, каким я становлюсь?
Если бы мое время в школе святого Иакова сводилось к одним только бесплодным словесным перепалкам с братом Юстином, то я бы разделял разочарование Жанет и просто отказался бы от этого проекта. Но в течение этих месяцев происходило и кое-что еще, оправдывавшее мои поездки. Саймон Данкл обрел свой голос, точнее обрел в такой мере, что с ним можно было вполне удовлетворительно вести разговоры. Они вызрели из коротких замечаний, которыми мы обменивались шепотом во время просмотра его фильмов. Постепенно он перестал стесняться меня и, как я заметил, спокойнее чувствовал себя наедине со мной, чем в присутствии стоящей на страже сестры Елены. Я узнал, что у Саймона преувеличенное представление о моем положении в мире кино. Он, видимо, полагал, что мое исследование выльется в статью, которая сыграет решающую роль в его карьере. Я не рассеивал этого заблуждения, используя любую возможность, чтобы задать вопрос.
Мы стали прогуливаться вечерами по территории школы. После того как сестра Елена удалялась, я заходил за Саймоном в студию, и мы проводили вместе час-другой — только вечером он мог подвергать свою сверхчувствительную кожу воздействию внешней среды.
За несколько месяцев моих посещений школы у нас состоялось, наверно, десятка два разговоров. Саймон, хотя и заикался теперь заметно меньше, оказался не самым разговорчивым собеседником. Он по-прежнему стеснялся меня, ответы его были обычно немногословны. Нередко он погружался в задумчивость, и тогда мне удавалось извлекать из него лишь скупые «да» или «нет». Но даже когда Саймон пребывал в самом своем разговорчивом состоянии, его наивность и нескладность входили в противоречие с тонкостью ума, которую он демонстрировал в фильмах. Мне приходилось напоминать себе, что, какими бы детскими ни казались его речи, он — постановщик, чьи познания в области «зла и насилия» отличаются пугающей глубиной. Я имел дело с enfant terrible в самом угрожающем смысле слова.
Поначалу я не знал — держать ли мне мои разговоры с Саймоном в секрете от брата Юстина и сестры Елены, но вскоре мне стало известно, что он (и она) все о них знают. Меня это удивляло, потому что Саймон, хотя и запинаясь, много чего рассказывал мне о вещах, которые несколько месяцев скрывал брат Юстин. Может быть, священник плохо представлял себе, сколько мне удается выведывать у Саймона. Или, скорее, он пребывал в уверенности, что сможет впоследствии затемнить все рассказанное мне Саймоном. Что он и делал каждый раз, когда я приходил к нему, рассчитывая уточнить то, что говорил Саймон. То, что Саймон оставлял туманным, брат Юстин окутывал полным мраком. По этой причине я вскоре прекратил искать у него объяснения саймоновских замечаний, удовлетворяясь тем, что говорил парнишка, какими бы неясными ни были его слова.
Ниже я привожу записанные по памяти выжимки из наших с ним удивительных разговоров; его заикания для пользы дела опущены.
Об аде
— Вы верите в то, что мир, в котором мы живем, — ад? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает он.
— Почему?
— Так нас учат.
— Учат, что на самом деле, фактически, буквально — ад?
— Угу.
— А еще, что Бог — на самом деле дьявол.
— Истинный Бог — не дьявол. Он — Бог. Дьявол — это Ариман.
— Вы его называете Ариман?
— А иногда Сатана. А иногда Яхве.
— Яхве?
— Как в Ветхом Завете. Сердитый Бог. Он сделал мир таким, какой он есть.
— А какой он есть?
— Таким, каким вы его видите повсюду. Одно зло.
— Но в нем есть и хорошие вещи, хорошие люди, счастье.
— Это все недолговечно. И создано, чтобы искушать нас. Яхве все это уничтожает. Яхве нас ненавидит.
— Почему он нас ненавидит?
— Потому что внутри, там, куда ему не дотянуться, есть частичка истинного Бога. Вот почему он гневается. Он нас ревнует.
— Но разве он не бывает жалостливым… любящим?
— Иисус — да. Но не Яхве. Он иногда только притворяется. А потом — раз, и все уничтожает.
— Значит, Иисус — истинный Бог?
— Не совсем так. Он — Посланник.
— Но он существовал на самом деле, на самом деле ходил по земле, да?
— Не совсем так.
— Значит, он был иллюзией?
— …Не совсем.
Вопросы такого рода стали выводить Саймона из состояния равновесия. Я попытался еще раз.
— Может, он был чем-то вроде проекции, как в кино… только без экрана.
Саймон оживился, услышав это.
— Кто это сказал? — взволнованно спросил он.
— Просто пришло в голову, — небрежно ответил я и вернулся к разговору о Яхве. — Значит, вы и в самом деле считаете, что Бог, который управляет миром, — это жестокое чудовище?
— Угу.
— И вас это пугает?
— Угу. У меня от этого кошмары.
— Кошмары?
— Да. Так я и сочиняю мои кино.
О дрозде
— А что символизирует дрозд?
— Истинного Бога.
— А кто — истинный Бог?
— Ну, у него много имен.
— Абраксас?
— Да, это одно из них.
— И Абраксас сражается с Сатаной, или Люцифером, или Ариманом, верно?
— Угу.
— И вы считаете, что в конце концов Абраксас одержит победу?
— Этого никто не знает.
— А проиграть он может?
— Да, может.
— И что тогда?
Последовала долгая пауза. Ответ рождался где-то в глубинах его «я».
— Тогда темнота. Холод. Смерть. Навсегда. Все станет, как… черный лед. Вся вселенная выгорит.
— Похоже, что это наконец-то и есть умиротворение.
— Нет. Мы это будем знать.
— Знать что?
— Что истинный Бог мертв. Что мы проиграли. Навечно. Это знание всегда будет с нами, как и знание того, что виновники — мы.
— Как это может быть?
— Потому что мы поддерживали все это.
— Что поддерживали?
— Жизнь.
— Не понимаю. Если бы мы прекратили жизнь, то разве тогда не наступила бы смерть?
Он попытался объяснить.
— Это была бы другая смерть, но не та. Если тело умрет, не страшно. Вот та смерть означает проклятие.
— Вы хотите сказать, это вроде как с вампирами — мертвый, но не умерший?
— Да. Вроде этого. Но уже повсюду. Навсегда.
О смерти
— Вы верите, что тело — это плохо.
— Угу.
— Почему?
— Потому что это… тело. Оно сделано из мерзости. Кожа, кровь, всяческая гниль.
— А некоторые считают, что тело — это прекрасная вещь, как оно устроено и все такое.
— Нет-нет. Его сотворил Злой Бог. Он сотворил тело, чтобы мучить нас. Он запер нас внутри тела, чтобы мы страдали.
— Тогда почему же все члены вашей церкви просто не покончат с собой?
Глаза Саймона расширились от подлинного ужаса.
— Тогда мы будем прокляты.
— Почему?
— Потому что убивать нельзя. Ни себя, ни другого.
— Но почему?
— Потому что мы, пока есть силы, должны сражаться со Злым Богом. Мы должны искупить грехи других — всех без исключения.
— Но разве некоторые старейшины не доводят себя до смерти голодом?
— Доводят.
— Почему же им можно?
— Потому что они готовы отойти.
— Отойти?
— Вы называете это умереть. Когда они стары и готовы. Тогда это показывает, насколько они сильны. Когда вы слишком стары, чтобы искупить грехи других, тогда разрешается отойти, вы понимаете?
О фликере
— Кто его открыл?
— Его не открыли. Его сделали.
— Как это?
Он пожал плечами, словно это было очевидно и говорить тут не о чем.
— Так работает проектор. Он сделан, чтобы научить фликеру.
— Научить?
— Угу. Фликер — это и есть кино, он то, чему оно учит. Это то, что вы видите на самом деле, не зная об этом.
— И фликер — это…
Очень торжественно:
— Война.
— Между двумя богами?
— Угу.
— Но кино это не только проекция света. Там есть и многое другое. Как насчет сценария? Зрительного ряда, музыки, всего остального?
— Это все сверх фликера. Если вы все делаете правильно, то сценарий усиливает фликер. Вы должны так вести сценарий, чтобы он помогал фликеру.
— И какой же это должен быть сценарий?
— Страшный, пугающий. О разложении и убийствах людей, обо всем жестоком.
— Как в ваших фильмах.
— Да.
— А проектор изобрели сироты?
— Нет. Хотя как бы и да. Вообще-то да. Мы помогали изобретателям. Мы навели их на эту мысль.
— Вы имеете в виду инерционность зрения?
Он кивнул.
— Но это открыл Роже.
— Да, но идея принадлежала нам.
— Роже был сиротой?
— Угу. Мы навели его на эту мысль.
— А вы знаете, кто именно его сделал?
— Нет. Мы не помним имен. Кто-то…
Питер Марк Роже — автор знаменитого тезауруса — был англичанином, жил в эпоху королевы Виктории. Считается, что его перу принадлежит первая научная работа, посвященная странному явлению — инерционности зрения, положенного в основу воспринимаемого нами движения в кино. Эта работа появилась за пятьдесят лет до изобретения проектора. Но вскоре после ее выхода в свет внимание публики стали привлекать всевозможные оптические игрушки, основанные на его открытии. Никто себе толком не представлял, как Роже наткнулся на эту идею. И вот теперь Саймон сообщал мне, что эту мысль подкинули Роже сироты, а оттуда уже пошли все дальнейшие изобретения.
— А Томасу Эдисону сироты помогали?
— О да.
— А Люмьерам?
— Угу.
— А…
Я стал перечислять все фамилии, обычно называющиеся, когда речь заходит о пионерах кино. Ответ был да, да, да. Им всем каким-то образом помогали анонимные сироты, неизменно и незаметно присутствующие при всех исторических событиях. По крайней мере, это говорили Саймону преподаватели.
— А как насчет Лепренса? Вы знаете, что с ним случилось?
Тут последовала долгая пауза, после которой словно бы вскользь:
— Его захватили.
— Кто.
Нет ответа.
— Oculus Dei?
Нет ответа, лишь неожиданный удивленный взгляд.
— Его захватили, потому что он содействовал развитию кино?
Нет ответа. Но потом едва заметный кивок.
— У вас есть враги, да?
Нет ответа.
О Максе Касле
— Почему вы так восхищаетесь его работами?
— Потому что он все сумел объединить. Фликер, и сценарий, и свет… — все вместе.
— Какой его фильм нравится вам больше всего?
Он тщательно обдумывал этот вопрос.
— Пожалуй, «Дом крови». И «Граф Лазарь». Ах да, еще «Доктор Зомби». Я хочу сделать римейки этих лент. Я хочу сделать римейки многих его фильмов.
— В ваших фильмах используется немало его приемов, верно? Я говорю о тех вещах, которых зритель не видит или не знает, что видит.
Саймон посмотрел на меня недоуменным взглядом, словно спрашивая себя — должен ли я знать о таких вещах.
— Да, я пользуюсь всем этим, — не без колебаний ответил он.
— Мне кажется, вы делаете это лучше Касла.
Его маленькие розовые глаза оживились.
— Правда?
— У вас больше возможностей ими пользоваться. У Касла не было такого художественного чутья, как у вас.
Он немного подумал.
— Пожалуй.
— Многие члены вашей церкви не одобряют Касла. Почему?
— Не знаю. Наверно, из-за его непослушания.
— В чем?
— Он хотел показывать вещи, которые не должен был показывать.
— Например? — Он не ответил, — Но вам все равно нравятся его работы?
Торжественным тоном:
— Он был пророком.
— Пророком? Хотя и непослушным?
— Да. Потому что его фильмы говорят правду.
О саллиранде
— Вы когда-нибудь слышали о саллиранде?
— Не-а. Что это?
— Это то, что Касл называл мультифильтром.
— Ах, так. Откуда такое название?
— Просто придумал такое. Так у вас есть саллиранд?
— Не-а.
— Нет?
— Я им не пользуюсь. Им пользуются монтажеры, а не я.
— А вы им никогда не пользуетесь?
— Пользовался раньше. А теперь мне больше не надо.
— Почему?
— Мне ничего не надо прятать. Весь этот секс и кровь — их теперь можно показывать. Людям все равно. Им это нравится.
— Но в «Недо-недо» ведь были скрытые вещи? В начале, когда на экране темно?
— Да. Это вставили монтажеры. Я не хотел. Худшее — потом. И я его просто показал.
— Как вы думаете, мне можно попользоваться мультифильтром? Это помогло бы мне в исследованиях фильмов Касла.
Он смерил меня подозрительным взглядом.
— Вам нужно спросить у брата Юстина.
— А вы мне не можете достать?
— Мне это не разрешается.
О его образовании
Как-то раз я встретился с Саймоном в маленькой комнатке при студии, где он жил. Это был погруженный в полумрак и захламленный чуланчик; шторы на окнах никогда не поднимались, солнечный свет сюда не проникал. Два окна были заделаны вкривь и вкось приклеенными постерами, вырезками, фотографиями… образами, которые вдохновляли его воображение. Большинство постеров рекламировали фильмы или рок-концерты, в особенности выступления «Вонючек». Там были также художественные репродукции, и некоторые из них я узнал. Фигуры из «Страшного Суда» Микеланджело, несколько копий Блейка, а также Босха и Брейгеля. Много было произведений поп-арта, а еще несколько непривлекательных картинок в стиле комиксов. Оказалось, что это наброски самого Саймона: странные и обычно непристойные анатомические изображения, монстры, диковинные совокупления, искаженные мукой лица.
Комната была завалена книгами, но не считая нескольких религиозных брошюр это были комиксы — сплошная кровища и порнография. Вообще-то они называются «комиксы для взрослых», но главные их потребители — подростки, и в первую очередь неуравновешенные мальчишки. Было там и несколько коробок, набитых журналами с самым откровенным порно.
— А у вас есть любимые книги? — спросил я.
Не без смущения Саймон сообщил мне то, что я уже знал:
— У меня трудности с чтением.
Однако если ему было нужно, он вызывал учеников из школы, и они читали ему вслух. И что же он просит их почитать? Казалось, он не хочет отвечать, даже раздражается.
— Вы можете меня не бояться, Саймон, — увещевал я его.
Он подошел к шкафчику и откуда-то из его глубин выудил книгу. Он протянул ее мне как некую драгоценность. В первый и единственный раз Саймону удалось пробудить во мне симпатию. Это было дешевое, в мягком переплете издание «Волшебника страны Оз». Ее так часто листали, что страницы пришлось склеивать липкой лентой.
— Я ее тоже люблю, — признался я.
Когда он услышал это, на его лице появилась улыбка, а потом он печально добавил:
— Ей не нравится, когда ученики читают мне «Волшебника».
— Кому?
— Сестре Елене. И другим преподавателям тоже.
— Почему?
— Она говорит, это большая ложь.
— Вот как?
— Она говорит, что эта книга учит детей лживым вещам.
— Но это же сказка.
— Да, сказка. Но там все заканчивается хорошо.
— Сестра Елена против этого возражает?
— Угу. Наверно, она права.
— Вы так думаете?
— Да. Но… — Он перешел на виноватый шепот, — Иногда мне нравится, когда все в книге кончается хорошо.
— А фильм этот вы видели?
Он усмехнулся.
— Мне он не нравится.
— Не нравится? Почему?
— Глупый фильм. Вовсе не страшный. Для совсем маленьких. Я мог бы сделать гораздо лучше.
— Вы никогда не хотели сделать его римейк?
— Да, хотел. Я все время об этом думаю.
— Правда?
Мы немного поговорили об этом. Скоро я понял, что на уме у Саймона было нечто до крайности мрачное и максимально жуткое в изобразительном плане. Все маленькие страшилки из книги он хотел подать как омерзительные ужасы, а Железный Дровосек, Страшила и Трусливый Лев приобретали у него пропорции вагнеровских героев. Слава богу, подумал я, никто никогда не профинансирует такой проект. Но хуже всего — меня это и вправду зацепило, как удар ниже пояса, — что Дороти у Саймона умирала в конце книги. И не самой легкой смертью. Она была призвана по-катарски символизировать трагическую судьбу человечества, преследуемого злым Богом. Перед моим мысленным взором возник такой образ: Джуди Гарленд, как Христос, распята на кресте. Это было уж слишком.
— Да бросьте, Саймон! Я не верю, что вы это серьезно. Неужели вы и вправду хотите убить Дороти — героиню?
— Конечно. Как Джанет Ли в «Психозе». И Тото. По крайней мере, сестра Елена говорит, что этот фильм должен заканчиваться именно так. А Злая Ведьма и Волшебник продолжают борьбу… и мы не знаем, кто победит.
На следующей неделе я специально заехал в книжную лавочку в Вествуде, где видел иллюстрированное первое издание «Волшебника». Оно все еще не было продано. Я купил его и подарил Саймону. Он был доволен и быстро пролистал книгу.
— Картинки не очень страшные, — прокомментировал он. Но подарок его порадовал.
О конфетах «Милк Дадс»
— Вы понимаете, что эти конфеты очень вредны для ваших зубов? — спросил я у него как-то раз, когда подсчитывал, сколько штук он одну за другой забрасывает в рот, и дошел до четырнадцати. Конфеты вроде бы помогали ему говорить, но, набив себе рот, он с каждым словом выплевывал шоколадные капельки.
— Да, — ответил он со смешком. — От этого полно дырок. У меня ужасно болят зубы.
— Может быть, вам стоит как-то сдерживать себя.
— Я собирался сделать об этом кино. Может, оно так меня напугает, что я брошу. Вот, мол, смотри, он все время ест эти «Милк Дадс», как я, и однажды ночью у него все зубы сходят с ума и все сразу начинают болеть, — Он расхохотался, разбрызгивая шоколадные капли, — Правда, в зубной боли нет ничего жуткого. Только смешно — катается себе парень по кровати и вопит от боли, — Снова смех и снова шоколадные капли.
— Это плохая привычка, Саймон.
— Может, сделать так: зубы у героя решают восстать… и съесть его голову.
Он отложил эту мысль на потом.
О его планах
Казалось, планы съемок у Саймона составлены на годы вперед. Я попросил его рассказать об этом. Это был единственный вопрос, на который он мог отвечать бесконечно, хотя настолько возбуждался, что его заикание усиливалось. Мне приходилось просить его, чтобы он так не частил, иначе разобрать, что он говорит, было невозможно.
Следующий его фильм должен был называться «Нерожденцы». Это…
— …будет вроде как фантастика о ядах и обо всем, что вокруг, и как из-за этого все дети становятся нерожденцами.
— Нерожденцами?
— Да. Потому что они не хотят рождаться. Поэтому они пытаются прятаться.
— Прятаться? Где?
— В своих матерях.
— Не понимаю.
— Понимаете, их ищут и заставляют рождаться. Но все равно когда матери видят своих новорожденных, они их хотят поубивать, потому что те так выглядят.
— Дети прячутся в матерях? Так не бывает!
— Если не такие, как все, то бывает. А их такими сделали яды.
— Какими?
— Они похожи на червей. Или на грязь.
И снова я обнаружил влияние катарской доктрины — аллегоризированное неприятие деторождения, деградация секса и тела. Но Саймон, почувствовав, что мне эта идея кажется отвратительной, поспешил меня успокоить.
— Это будет смешно. Например, нежелание рождаться будет объявлено преступлением, и их всех арестуют, а огромный плохой судья приговорит их к смерти, — Это вызвало у него хрипловатый смех, который я с ним не разделил, — Но сначала полиции придется погоняться за ними там, внутри, и матери от этого корчатся и дергаются…
Я решил, что мне больше не хочется об этом слушать, и он перешел к рассказу о фильме, который должен будет называться «Американский рот». Это будет фильм о хождении по магазинам.
— О хождении по магазинам?
— Когда мне впервые рассказали о торговых рядах в Санта-Монике, мне послышалось не «ряд», а «рот». Потом мне приснился об этом сон. Там, куда вы приходите за покупками, — огромный рот. И он начинает вас пережевывать. Мы хотим снимать в этих торговых рядах. Уже договорились об аренде. Понимаете, этот ряд — он и в самом деле рот ада. Вот такой.
Саймон показал мне на стену, заклеенную иллюстрациями. Там было несколько репродукций из Босха: людей пожирает огромная дьявольская пасть. Остальные были в большинстве средневековыми набросками первобытной адской пасти, у которой стояли черти с вилами, подталкивая проклятых к их судьбе.
— Большая часть фильма, — продолжал Саймон, — просто о людях, которые покупают, покупают и покупают. Небывалая алчность. Мы ускоряем кадры, чтобы было как в «Кистонских копах». А потом вся внутренность рта оживает и открывается, и всех пожирают, а они не могут бежать, потому что нагружены своими покупками, всякой этой ерундой.
— И это тоже будет смешно?
— О да.
Более отдаленные проекты носили рабочие названия: «Они родились на токсичной свалке», «Каннибальский салат», «Интервью с убийцами». На третий или четвертый год у него был запланирован особенно жуткий фильм под названием «Другая голова президента». Это была такая до омерзения тошнотворная материя, что я выдержал лишь две-три минуты объяснений, а потом оборвал его.
— Саймон, — взмолился я, — прекратите вы бога ради.
Не надо было так говорить — я ранил его чувства.
После нескольких минут уязвленного молчания он повернулся ко мне — в его глазах горел злой огонек. Такого Саймона я еще не видел — маленький злобный чертенок, чей голос внезапно обрел силу и твердость.
— Вам кажется, что это дурно? — спросил он. — Может быть, хотите увидеть кое-что?
— Что?
— Кое-что. Завтра. Я вам покажу. — Это обещание прозвучало чуть ли не зловеще.
Так я узнал о «Грустных детях канализации».
