Глава 18
Доктор Бикс
Сиротский приют представлял собой вросший в землю каменный бастион в старом Цюрихе — на западном берегу реки. Даже в яркий солнечный день и на фоне великолепия заснеженных альпийских вершин он омрачал собою округу, словно притаившаяся птица-падальщик. Казалось, на его безрадостных стенах следы не только времени — бороздки, оставленные на камне столетиями дождей, вполне могли быть проточены слезами, пролитыми из этих окон, что напоминали глаза, омраченные отчаянием. Я подумал, что штаб-квартира Сироток бури вполне могла бы послужить Каслу антуражем для создания фирменной касловской атмосферы ужаса в одном из его фильмов.
Вделанная в стену вестибюля дощечка извещала меня на трех современных языках и на латыни, что я нахожусь в одном из старейших зданий города, построенном — первоначально как школа — на заре реформации великим швейцарским протестантским вождем Цвингли. Сироты заняли это сооружение в 1739 году, добавив к нему несколько новых корпусов и посвятив его служению «свету, который горит во тьме и остается тайной». Если все остальное на дощечке было написано на французском, немецком и итальянском языках, то последняя фраза присутствовала только на латыни, в которой я был полным профаном. Но у меня была масса времени, чтобы расшифровать значение латинских слов. Хотя я и договорился заранее о встрече с неким доктором Биксом (главным администратором ордена), мне около часа пришлось прождать в прохладном мраке вестибюля.
Я сидел на жесткой деревянной скамейке, а передо мной сновали туда-сюда одетые в черное мужчины и женщины и мерили меня неприветливыми взорами. Облачение их было священническим, но я никак не мог определить, к какой церкви они принадлежат. Хотя я, конечно, и не был авторитетом по священническим одеяниям. Тем не менее я не сомневался: их одежды гораздо строже, чем любые одеяния католических монахов, которые я когда-либо видел. Их облачение включало черный чепец в обтяжку, отчего мужчин (гладко выбритых) было трудно отличить от женщин. Высокие, накрахмаленные белые воротники почти закрывали глаза, отчего мне казалось, будто меня изучают тайком, из-за угла. Я вспомнил: Ольга говорила мне, что сироты — не католики. Старше, чем католики, — так, кажется, она сказала? Но разве католики не числили свою историю с первых дней христианства?
Сомнений в том, что сироты — христиане, у меня не было. Их символ (мальтийский крест) виднелся повсюду — на освинцованных оконных стеклах, в деталях интерьера. Массивный крест был подвешен к потолку над дверью, которая открывалась в центральный коридор. Но у него была одна особенность. Там, где поперечины пересекались, имелся круг, а в нем — некий знак. Я рассматривал его какое-то время и наконец пришел к выводу, что это буква А, на горизонтальной палочке которой начертана буква X. АХ. Мне это ничего не говорило. Я вдруг пожалел, что так мало знаю историю религии. В воскресной школе в Модесто обучение сводилось к тому, чтобы вбить мне в голову одну мысль: все, находящееся за границами свободного методизма, есть пустыня, отравленная идолопоклонством и папизмом. Откуда же тогда могла взяться христианская церковь, старше, чем католическая?
Хотя это здание и называлось приютом, ни в одном из залов или комнат, куда я сумел заглянуть за время ожидания, никаких сирот не обнаружилось. Потом, выглянув в одно из узких бойниц-окон коридора, я увидел детей — числом около двадцати, — которых в две шеренги вела по пустому, посыпанному гравием двору монахиня… или священник? Дети были одеты не менее строго, чем священнослужители, — такие же высокие воротники и чепцы. На мальчиках штанишки до колен, на девочках — юбки, под которыми — длинные, черные чулки, уходящие в черные высокие ботинки. Дети маршировали, высоко подняв голову, не глядя в стороны, молитвенно сложив руки на животе. Они были такие невеселые, маленькие, несчастные — я почувствовал к ним сострадание. Они вполне могли бы быть бездомными мальчишками из какого-нибудь романа Диккенса.
Я смотрел, как они топают к отдаленному корпусу, и тут у меня за спиной раздался голос: «Доктор Бикс готов вас принять». Это была та же монахиня, что встретила меня у дверей больше часа назад. Сестра Леонина — так она назвалась. Молодая женщина, вероятно, довольно красивая, но ее красота терялась за отсутствующим выражением, надетым на лицо как маска. Не сказав больше ни слова, она пошла по одному из мрачных коридоров в хорошо оборудованный, хотя такой же мрачный кабинет.
Доктор Бикс, маленький, круглолицый человечек лет пятидесяти, был почти совершенно лыс. Судя по глазам с тяжелыми веками, он хронически страдал от скуки. Одет он был не так строго, как остальные: простой черный костюм и темный свитер с высоким воротом. На шее у него висела цепочка с мальтийским крестом. Когда я вошел в его кабинет — узкую комнату с высокими потолками, всю уставленную книжными шкафами и довольно темную даже в этот солнечный день, — он приветствовал меня коротким кивком головы и не очень радушным взглядом. Я спрашивал себя, на каком из трех швейцарских языков он предпочтет со мной говорить, но его английский был безупречен.
— Профессор Гейтс, присядьте, пожалуйста. — Приглашение было холодно-формальным, а за ним последовала долгая пауза. Что мне нужно было объяснять?
— Я занимаюсь исследованиями кинематографа… История, теория. Приехал из Калифорнии, работаю там в университете. В Лос-Анджелесе. Калифорнийский универ…
— Да-да, я знаю, — вмешался он. — Не путать с университетом в Беркли или во всяких других городах штата. — Он явно красовался, но я благодарно улыбнулся ему за помощь, — И с Гарвардом тоже, — добавил он, — Холодный взгляд, сопровождавший это замечание, наводил на мысль, что он таким образом ставит меня на место. Моя улыбка несколько помрачнела, но не пропала.
— Я занимаюсь исследованиями фильмов Макса Касла, — продолжил я, — Фон Кастелла… он, кажется, воспитывался в одном из ваших приютов.
Он ответил своим едва заметным кивком.
— Да. И?
— Меня интересуют ранние годы Касла… в приюте. Я подумал, может быть, у вас сохранились какие-нибудь документы… — Я принялся нервно рыться в своем портфеле, но прежде чем я успел вытащить и презентовать ему мою брошюрку, он вытащил такую же из своего стола и положил передо мной.
— Мы знаем кое-что о вашей работе, профессор Гейтс. Добротное, основательное исследование, — Он, вероятно, заметил мое удивление при виде этой книжки в его руках, — У нас очень неплохая библиотека литературы по кино, — объяснил он, — Только я не могу понять, почему вы считаете, что годы, которые герр Кастелл провел с нами, могут иметь отношение к вашей работе. От его приютского детства до работы в Соединенных Штатах большой путь. Какие тут могут быть связи?
— Он ведь кое-что узнал о кино именно у вас, в приюте. Разве нет? В любом случае, ранние влияния всегда важны в работе любого художника.
— Ранние влияния… — Он повторил эти слова так, словно они были произнесены на непонятном ему языке.
— То, чему его научили в вашей школе — о вашей религии, например.
Я почувствовал, что этой своей фразой понизил температуру в комнате градусов на десять. И без того холодный тон доктора Бикса стал ледяным.
— И много вы знаете о нашей вере?
— Нет, не то чтобы много. Я надеялся…
— Позвольте узнать, а вы — человек верующий?
— Нет, сейчас нет.
— Сейчас нет. — Он произнес эти слова с сардонической интонацией. — Но воспитывали вас, вероятно, в религиозных убеждениях?
— Да. Мои родители были методистами.
— Методистами. — Он взвешивал это слово, как какой-нибудь неудобоваримый аппетитный кусочек — гурман, вкушающий последний изыск от «Макдональдса», — И вы, значит, считаете, что поэтому ваши научные интересы находятся под влиянием методизма?
— Да нет, вряд ли. Вовсе нет, — Я даже не мог себе представить, как повлиял бы на меня методизм.
— Ну вот, — продолжал он, — Макс Кастелл отошел от религии своего детства точно так же, как и вы отошли от веры, в которой вас воспитывали. Лучше бы вам исследовать, какое влияние на него оказали Фриц Ланг или Джозеф фон Штернберг.
— Но насколько мне известно, члены вашей церкви, сироты, как и он, неизменно были рядом с ним, когда он работал в Голливуде.
— Неужели?
— Вам знакомы братья Рейнкинги?
— Братья?
— Я думаю, они были братьями. Близнецами. Киномонтажеры. Они помогали Каслу во всех его…
— Да-да-да. Я их неплохо знал. Они какое-то время после войны преподавали в этой школе. Многие наши выпускники, как и Рейнкинги, конечно же, работали в кино, и не только с Кастеллом.
— Я знаю, что они поддерживали связи с одним из ваших приютов в Южной Калифорнии. Если не ошибаюсь, он находится в горах к северу от города, да?
Доктор Бикс подчеркнуто не стал уточнять местонахождение приюта.
— Поддерживал связи — может быть. Но насколько тесные? Вот в чем вопрос.
— Касл пытался получить деньги у вашей церкви — это мне известно.
— И ему это удалось?
— Не знаю.
Доктор Бикс развел руки — мол, его слова подтверждены.
— Со временем, профессор Гейтс, герр Кастелл потерял всякий интерес к нашей церкви, кроме меркантильного. Да, он много раз обращался к нам. Не могу вам сказать, сколько раз он получал гранты или ссуды и на каких условиях. Вы же понимаете, это было до того, как я сел в это кресло. Наш орден старается быть щедрым по отношению к своим выпускникам. Герр Кастелл, вполне возможно, и получал от нас какие-либо деньги. Но это совсем не то же самое, что оставаться в вере. Вспомните великих художников Возрождения, которым покровительствовали Папы. Многие ли из них были преданными сынами церкви?
Доктор Бикс словно бы хотел внушить мне, что Сиротки бури отнюдь не гордились Максом Каслом и не сохранили добрых воспоминаний об этом человеке. Но я продолжал свои расспросы.
— А у вас случайно не могли сохраниться какие-нибудь его школьные работы — бумаги, рисунки, заметки, что угодно? Может быть, они наведут меня…
Он категорически покачал головой.
— Герр Кастелл учился в нашей школе в Дессау — она была полностью уничтожена во время войны. Все ее архивы, вероятно, погибли вместе со всем остальным, как это ни печально.
Тут я понял, что владею информацией, которая может заинтересовать доктора Бикса.
— Но вообще-то один из фильмов Касла был спасен из Дессау после войны… американской армией.
В первый раз в его глазах сверкнул огонек внимания.
— Да?
— «Иуда в каждом из нас». О нем говорится в моей монографии.
— Ах, да, — сказал он, неторопливо перебирая страницы моей брошюрки, — Вот, значит, где вы нашли этот фильм. Строго говоря, его можно назвать собственностью нашей церкви.
Я этого не ожидал.
— Что ж, вот и от войны какой-то прок, — В ответ он только поднял брови, — Я думаю, фильм никогда не был в прокате.
— На самом деле он даже был запрещен, разве нет?
— Да, в нем много необычных эффектов. Сильная работа. Вы ее когда-нибудь видели?
— Нет, не видел.
У меня зрела одна идея.
— А знаете, я бы мог сделать для вас копию этого фильма. Может быть, фильм заинтересует ваших учащихся.
Я увидел, что это предложение его заинтересовало.
— Это было бы мило с вашей стороны. Мы со своей стороны, конечно же, покроем расходы.
К моему облегчению, я начал чувствовать, что становлюсь для доктора Бикса не только нежданной головной болью. Но сколько еще своего времени он мне пожалует? Мне так много хотелось узнать о том странном учреждении, в котором я находился, но я не знал, о чем его спросить. Вопросы, которые приходили в голову — о воспитании детей, о дисциплине, наказаниях, поощрениях, — казались мне не очень уместными. Другие — о древних ересях — я просто никак не мог сформулировать. У меня было такое чувство, что, имея дело с доктором Биксом, я разговариваю (или пытаюсь разговаривать) сквозь прах столетий с человеком, для которого эпоха крестовых походов или древнего христианства все еще остается живой реальностью. Наконец не в силах придумать ничего лучше, чтобы продлить визит, я спросил:
— Нельзя ли мне поближе познакомиться с вашей школой?
Мне показалось, что эта просьба его удивила. Он нарочито посмотрел на часы, но согласился.
— Да, конечно, почему нет, если вам интересно. Я, пожалуй, смогу уделить вам немного времени.
Он собственной персоной повел меня на непродолжительную экскурсию, по пути лишь кратко называя помещения и их назначение. В основном это были классные комнаты, где за столами сидели угрюмые ученики, слушая преподавателя — священника или монахиню. В приюте были большая, хотя и мрачноватая библиотека, спортивный зал, несколько научных лабораторий с довольно неплохим на первый взгляд оборудованием.
Приблизительно через час мы оказались на нижнем этаже главного здания. Доктор Бикс открыл дверь и пригласил меня в ярко освещенную, свежеокрашенную, недавно переоборудованную комнату. Если бы я ничего не знал о сиротах, то увиденное меня бы удивило: несколько рядов рабочих столов и на каждом — мувиола. Несколько ребят увлеченно работали за столами, многие — со знанием дела. Внезапно средневековая мрачность приюта уступила место гвалту современной производственной школы.
Доктор Бикс позволил мне пройти по комнате и посмотреть, что делают ученики. Казалось, ему было любопытно, как я реагирую на увиденное. Дети работали с таким энтузиазмом, что почти не обращали на меня внимания. Каждый изучал пленку на мувиоле, прокручивая ее то быстро, то медленно, то останавливая какие-то кадры, то делая записи. Некоторым показывали, как монтировать и делать склейки. Мы остановились у столика, за которым девушка лет шестнадцати внимательно рассматривала пленку, прокручивая ее кадр за кадром. На кадрах были изображения плывущих мужчины и женщины. Она прокрутила секунд тридцать, потом перемотала пленку и прокрутила ее еще раз, потом еще и еще. Поскольку она вроде бы не возражала, я наклонился к экрану мувиолы и внезапно узнал лицо. Это был Джоэл Маккри — кинозвезда. Он плескался в воде с… Я уставился на экран. Как же ее звали?.. Ах да, Долорес дель Рио.
— Я знаю это кино, — сообщил я доктору Биксу, — Это… — Но названия я не смог вспомнить.
Доктор Бикс повернулся к девушке за столиком и задал ей вопрос на немецком. «Der Paradiesvogel», — ответила она.
— «Райская птица»,— сказал он мне.
— Ну конечно же.
Я видел эту старую голливудскую картину много лет назад в ночной телевизионной программе — любовная история на острове. Абсолютно ничем не примечательный фильм. Я недоумевал — что может девушка так внимательно изучать в этом фильме.
— Классикой его, пожалуй, не назовешь.
— Понимаете, — ответил доктор Бикс, — мы здесь делаем упор на технической стороне. А потом мы в воспитательных целях как можно чаще привлекаем работы наших выпускников.
— В этом фильме работал кто-то из ваших учеников?
— Много лет назад. Еще до меня. В этом фильме они делали, кажется, свет и монтаж.
— Вы хотите сказать, что в титрах есть фамилии ваших учащихся?
На лице доктора Бикса появилось неуверенное выражение.
— Возможно. А может, и нет. На студиях в этот ранний период (в особенности в Америке) часто невозможно было определить, кто выполнял техническую работу. Сколько раз труды наших учеников так и оставались неоцененными. В данном случае наши преподаватели очень высоко ставят эпизоды подводных съемок. В техническом смысле это настоящая «классика».
Я снова взглянул на экран мувиолы. Девушка за столиком снова и снова просматривала кадры с Джоэлом Маккри — как он ныряет и выплывает из-под лодки, а потом наконец обнимает Долорес дель Рио. Потом эта парочка, смеясь и брызгаясь, плывет прочь от камеры. По мере того как я смотрел, эпизод и в самом деле приобретал некий гипнотический эффект. Все дело было в воде. Она заполняла маленький экран мувиолы полосками и блестками света, которые были мне знакомы. Макс Касл точно так же использовал воду в нескольких своих фильмах.
Когда я поднял глаза, на лице доктора Бикса играла едва заметная, сухая улыбка.
— В этом что-то есть, не правда ли?
Я снова повернулся к девушке за мувиолой — погруженная в работу, она не обращала на меня никакого внимания. Теперь она взяла какой-то инструмент и поднесла его к глазу. Я сразу узнал его, хотя он и отличался от того, которым я как-то раз воспользовался в просмотровой Зипа Липски, — этот был длиннее и сделан из какого-то пластика, явно не так давно.
— Это ведь саллиранд, правда? — спросил я. По лицу доктора Бикса было видно, что он не понял термина. — Устройство для просмотра…
Он посмотрел на меня удивленным взглядом.
— Вы где-то уже видели такой?
— Он был у старика-оператора, который когда-то работал с Каслом. Старик мне его показывал.
— Он все еще владеет этим инструментом?
— Он умер. А что стало с саллирандом, я не знаю. Наверное, правильно он называется как-то иначе.
— Мы его называем анаморфный мультифильтр. Он дает возможность осуществлять более сложный анализ света. Это одно из наших изобретений.
— Вы позволите?.. — обратился я к девушке за мувиолой и протянул руку за саллирандом.
Она подняла глаза на доктора Бикса, спрашивая его разрешения. Тот помедлил, потом согласно кивнул, но сначала наклонился над столом и что-то сделал с мувиолой.
— Позвольте мне настроить его для вас, — сказал он. Он довольно умело перемотал пленку вперед на несколько секунд, — Смотрите. Вам это может показаться любопытным.
Встреча Джоэла Маккри и Долорес дель Рио, которую изучала на пленке девушка, осталась позади, и я спрашивал себя, что решил пропустить доктор Бикс, прежде чем позволить мне воспользоваться саллирандом. Посмотрев, я увидел образ, который был мне хорошо знаком. Вихрь света Макса Касла, всепоглощающий мальстрём, который засасывал все с экрана в темноту. Хотя этот эффект и производил сильное впечатление, я был уверен, что на отмотанном куске было кое-что не менее интересное. На тайном языке Касла вихрь всегда означал конец потока образов, завершение, навевающее чувство глубокой тоски или тревоги. «Настроив» пленку, доктор Бикс утаил от меня материал, который мне хотелось бы увидеть больше всего. Несколько секунд я смотрел в окуляр.
— Очень остроумно, — сказал я и вернул саллиранд девушке. — Вы никогда не думали наладить коммерческий выпуск вашего мультифильтра?
Доктор Бикс усмехнулся, услышав такой вопрос.
— Такая примитивная маленькая игрушка! Профессиональному кинематографисту она ни к чему — я в этом абсолютно уверен. Для нас это обучающее средство и ничего более.
— А мне бы вы не могли продать один?
Я видел, как он ищет предлог для отказа.
— В настоящее время… у нас нехватка этих приборов. Даже нашим ученикам не хватает. Но я буду иметь в виду вашу просьбу, — Он даже не пытался придать правдоподобие своей лжи.
Мы остановились у двери, и я еще раз кинул взгляд на классную комнату.
— Очень необычная дисциплина для сиротского приюта — кинематография, — сказал я, надеясь услышать еще какие-нибудь объяснения этого необычного явления.
— А почему бы и нет? — ответил доктор Бикс. — В прошлом приюты всегда пытались научить своих выпускников каким-нибудь полезным профессиям. Столярное дело, сапожное дело, портновское дело. В современном мире кино — такая профессия, что наши выпускники смогут найти себе занятие во многих частях света.
— Не подумайте, что я высказываю неодобрение, — поспешил добавить я, — Напротив, я считаю, это просто замечательно, что вы даете своим ученикам шанс заниматься творческой работой.
— Творческой? Боюсь, что вы ошибаетесь. Как я уже говорил, наша подготовка ограничивается технической стороной дела. Освещение, съемка, монтаж. В особенности монтаж. А в последнее время и некоторые специальные эффекты. Мы полагаем, что на эти профессии всегда будет спрос.
— Но Макс Касл был режиссером.
— Верно. Но это было очень давно. Понимаете, в те времена трудно было даже предположить, что режиссура станет чем-то большим, чем набор технических операций. Поначалу режиссер был такой же нетворческой фигурой, как и оператор. Но очень скоро благодаря таким людям, как ваш мистер Гриффит, его роль выросла, режиссер стал художником.
— А что такого плохого в художественности?
Он ответил, глубоко вздохнув:
— С художественностью приходит и характер. А с характером — непредсказуемость. Темпераментных людей трудно контролировать.
— А вы хотите контролировать ваших учеников? Даже когда они выходят в большой мир и действуют самостоятельно?
Доктор Бикс смерил меня долгим пустым взглядом. Я почувствовал, что у него вырвалось лишнее. Он поправился.
— Только в том смысле, что мы хотим гордиться трудами наших выпускников. Мы хотим, чтобы они соответствовали самым высоким стандартам. Человек вроде герра Кастелла… может стать непредсказуемым.
— И поэтому вы больше не готовите режиссеров?
— Да, уже некоторое время, и главным образом из-за того, что случилось с герром Кастеллом. Но вопрос обсуждается уже много лет. Может быть, в один прекрасный день мы снова…
Выйдя из монтажерской, мы миновали дверь с маленьким окошком в ней. В окошко я увидел затемненную комнату, темноту которой прорезал луч проектора, направлявшийся к невидимому мне экрану. Я спросил доктора Бикса — нельзя ли мне войти. Он взвесил мою просьбу.
— Вы говорите по-немецки? — спросил он.
— Нет.
— Тогда, боюсь, вам будет там скучновато. Впрочем…
Он провел меня к другой двери, которая открывалась в проекционную будку, где с проекторами работал священник. Впереди был небольшой зал, в котором сидели несколько десятков учеников. Урок был в самом разгаре. Я не понимал ни слова, но узнал фильм, о котором шла речь. На экране перед собой я увидел дерганые покадровые движения маленькой Ширли Темпл и Билла Робинсона. Это был отрывок из фильма «Самый маленький мятежник», эпизод, который часто воспроизводится в работах по истории кино и на киноплакатах — непреходящая голливудская икона. Клер, вовсе не будучи поклонницей Ширли Темпл, как-то раз показала этот фильм в «Классик», воздавая тем самым должное Робинсону; к показу она подготовила эссе, в котором описывала, что приходилось терпеть от студий даже лучшим чернокожим талантам. Робинсон и Ширли без музыки, отбивая чечетку, поднялись по короткому лестничному пролету, развернулись и в ритме степа спустились вниз. Потом экран потемнел, а еще через секунду эпизод начался заново — пленка была заправлена в проектор петлей. Как и в монтажерской, здесь этот внешне ничем не примечательный эпизод, длиной не более минуты при нормальной промотке, изучался во всех подробностях. Священник, который вел урок, показывал на те участки экрана, где я не видел ничего особо интересного. По его указаниям киномеханик время от времени высветлял изображение или погружал его в полную темноту.
Во время этих манипуляций я заметил игру света и тени на заднем плане за фигурами Ширли и Боджанглеса; казалось, эта игра подчеркивает контраст между белокурой маленькой девочкой и стариком-чернокожим. Ключевым в эпизоде явно был момент, когда два актера разворачивались наверху лестницы и начинали спуск. Эти несколько секунд повторялись снова и снова, а священник живо объяснял важность этих кадров. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что несколько учеников рассматривают экран через саллиранды. Но даже и без этого инструмента после четырех-пяти покадровых прокруток я почувствовал что-то необычное — опускающаяся тень между девочкой и стариком. Она упала на яркое световое пятно на темном глянцевом лбу Билла Робинсона, а потом как-то странно покатилась к Ширли.
Я был неплохо знаком с тайными приемами Макса Касла, а потому сразу же подумал, что он вполне мог в одном из фильмов использовать нечто подобное или позволить сделать это близнецам Рейнкингам. Конечно же, я не мог без внимательного изучения сказать, что скрывается за видимыми мне изображениями, но учеников здесь явно обучали тому же искусству, которое преподавали Каслу за два поколения до них. И еще кое-что. Как и почти всегда при просмотре касловских фильмов, я почувствовал смутное беспокойство, отвращение, которое начисто разрушало невинность и добрый юмор, заложенные режиссером в эти кадры. Такого рода чувство никак не вязалось с героинями Ширли Темпл.
Я наклонился к доктору Биксу и вполголоса спросил у него:
— В этом фильме тоже участвовал кто-то из ваших выпускников?
— Да.
— Видимо, тоже классика?
Он улыбнулся в ответ.
— Если знаешь, что нужно искать.
У меня было отчетливое ощущение, что он играет со мной, пытается понять, как я воспринимаю те немногие примеры учительских наставлений, которые он позволил мне наблюдать. Доктор Бикс понятия не имел, сколько мне известно о тайных приемах Макса Касла помимо того, о чем я поведал в своей брошюрке. Пытался ли он теперь это выяснить?
Когда мы вышли из просмотровой, я словно бы ненароком спросил:
— Вы не знакомы с французским киноведом по имени Виктор Сен-Сир?
— О да. Он в последнее время изучает работы Кастелла. У меня есть его статья. Типично французское исследование. Так сухо, так геометрично.
— Я был у него в Париже несколько недель назад. Очень познавательное знакомство.
Доктор Бикс кивнул.
— Не сомневаюсь. Сегодня многие специалисты серьезно занимаются изучением кино. Кто бы мог подумать? Больше уже невозможно хранить свои маленькие секреты.
— Unenthüllte. Вы это имеете в виду? — Это слово ничего ему не сказало, а если и сказало, то он не подал вида. — Касл, кажется, так это называл. Тайное.
— А, понимаю. Это очень похоже на Кастелла — сгущать краски. Если вы читали работу Сен-Сира, то знаете, что его Unenthüllte — не что иное, как оптические иллюзии. Вероятно, мсье Сен-Сир проанализировал для вас кое-какие из его трюков.
— Да. А есть и другие — их я сам сумел найти.
— Значит, вы понимаете, чем сейчас занимаются учащиеся. Маленькие упражнения в светораздвоении.
— Да. Касл этим широко пользовался. Значит, он этим приемам научился в приюте?
— Некоторым — да. А некоторым приемам мы научились у него, после того как он нас покинул. По мере развития технологии ему удалось придумать кое-что новое. Умный человек. Лучше многих наших монтажеров. Он время от времени приезжал — читать лекции нашим преподавателям. Обычно он ждал хорошей платы за свои уроки. В то время эти методы были известны только в нашей школе. Вот почему я назвал их «секретами». Однако теперь…
— Даже теперь, я думаю, эти приемы почти никому не известны.
Он пожал плечами.
— Сегодня неизвестны, а завтра о них будут знать все. Это всего лишь вопрос времени. Мы больше не считаем, что имеет смысл пытаться сохранить эти трюки в тайне.
— По-вашему, это все, что они собой представляют, — трюки?
Он вернул этот вопрос мне.
— А что еще? Маленькие придумки, чтобы усилить кадр, придать остроту истории. Все это очень по-детски, вы так не считаете?
Мы направлялись назад — в кабинет доктора Бикса. По дороге в одном из коридоров мы прошли мимо доски объявлений. На ней среди других сообщений был отпечатанный на мимеографе листок со списком фильмов, запланированных к показу на уикенды в течение нескольких ближайших месяцев. Там были немецкие, французские, индийские и японские фильмы. Почти ни одного из них я не знал, кроме нескольких французских. Мне сразу бросились в глаза старые немые сериалы Луи Фейада — «Фантомас» и «Вампиры». Ничего выдающегося, конечно, но большая редкость. Я вспомнил, что Клер как-то пыталась заполучить эти ленты, но ничего не вышло. Я пробежал глазами страничку и был поражен тем, что все названные там фильмы, похоже, были невысокого уровня: судя по названиям — триллеры, мелодрама, комедии низкого пошиба. Не были исключением и американские картины. Четыре фильма братьев Ритц. Два из них я знал — «Один на миллион» и «Горилла». Клер как-то показывала их в «Классик», но пришла к выводу, что труды по их добыванию не стоят свеч.
— Это тоже работы ваших выпускников? — спросил я доктора Бикса, показывая на список.
— Да, в своем большинстве. Ну да это дела давно минувших дней.
— А Луи Фейад? Тоже дела давно минувших дней?
— Но это не Фейад. Может быть, кто-то из его помощников.
— А братья Ритц?
— Там есть довольно интересная работа со льдом.
Он имел в виду картину «Один на миллион» — один из неудачных фильмов конца тридцатых с Соней Хени.
— Лед, вода, стекло, — сказал я, — Макс Касл тоже вовсю ими пользовался.
Доктор Бикс улыбнулся в ответ.
— Проводники света.
Единственным строением на территории приюта, обладавшим хоть какими-то архитектурными достоинствами, была церковь. Она вросла в землю, как и остальные сооружения, но ее романские обводы не производили столь угнетающего впечатления. Доктор Бикс хотел было пройти мимо, но я проявил вежливое упорство — мне хотелось осмотреть ее. Он опять посмотрел на часы, но согласился, однако в его манерах сквозило нескрываемое нетерпение.
Снаружи церковь казалась огромной неосвещенной пещерой. Но когда мы прошли через внушительный каменный портал, я буквально отпрянул назад — мне показалось, что внутри бушует пожар. В помещении церкви плясали тени. Они вращались и вихрились на стенах и потолке. Эффект, производимый простейшими средствами, был впечатляющим. Вдоль стен располагались ряды маленьких свечей. Над каждой свечкой помещался вращающийся металлический кружок; в середине его были нарезаны и соответствующим образом загнуты ребрышки, образующие что-то вроде лопастей. Когда тепло, поднимающееся от свечей, попадало на лопасти, кружок медленно вращался, а на стенах начиналась головокружительная пляска света и тени. Эффект был настолько сильным, что я почти забыл о внутреннем украшении церкви — витражах и нескольких барельефах вдоль боковых проходов. Вглядываясь сквозь пульсирующую темноту, я увидел, что тема всех сюжетов одна и та же — самые жестокие зверства: сжигание на костре, обезглавливание, распятие, сажание на кол. Остановившись под окном, витраж которого живописал жуткую сцену расчленения, я отважился на замечание.
— Мрачновато для школы.
— Это мученики нашей церкви, — объяснил доктор Бикс, но больше ничего не добавил. Единственной вещью в церкви, сюжетно не связанной с кровопролитием, была большая фреска за алтарем. Я подошел поближе, как только обратил на нее внимание. Как и все в церкви, фреска оживала в мерцании свечных огней.
На переднем плане находились трое бородатых стариков — они стояли на коленях в молитве, закатив глаза к небесам. В верхней части картины парила темная, окруженная сиянием птица, которая распростерла свои крылья над тремя старцами, словно защищая их. Лучи света от груди птицы устремлялись вниз — к головам трех молящихся. Между ними и птицей в воздухе плавала женщина. Ее тело в нескромных местах покрывала полупрозрачная ткань, но и при этом оно казалось слишком чувственно-откровенным для религиозной картины. В высоко поднятой правой руке, указующей на птицу, женщина держала сверкающий меч с насаженным на него кровавым сердцем.
Фреска потемнела от времени, детали терялись в пляшущем свете часовни. Но и того, что я видел, было достаточно. Недолго думая, я выпалил:
— Я уже видел это.
Доктор Бикс смерил меня скептическим взглядом.
— Вряд ли. Мы никогда не позволяли ее воспроизводить.
— Но я видел. Макс Касл перед смертью сделал набросок этой картины. Этот набросок лежит в моем университетском кабинете. Он хотел использовать эту сцену в «Мальтийском соколе».
— Вот как! — В голосе доктора Бикса послышалось волнение. — Но как он мог это сделать?
— Я толком не знаю. Думаю, он хотел ее воспроизвести в виде своего рода ретроспективы. Мне точно известно, что он пытался заинтересовать этим режиссера Джона Хьюстона — убедить его вставить эту картину в фильм. Хьюстону эта идея не понравилась.
— Мистер Хьюстон сделал правильный выбор. Какое отношение это произведение искусства могло иметь к безвкусной детективной истории?
— Может быть, оно было связано с птицей. Ведь это же сокол, правда?
Доктор Бикс нехотя ответил.
— Ворон. Символ нашей веры.
Он явно пытался увести меня от фрески и из часовни, но я продолжал изучать изображение.
— А кто эти трое?
— Трое святых нашей церкви.
— А их имена мне ничего не скажут?
— Вряд ли. Они известны как Уцелевшие Святые. Центральная фигура — это Святой Арно.
Признаюсь, это имя мне было незнакомо. Глядя на фреску внимательнее, я увидел, что она отнюдь не дышит спокойствием, как мне показалось сначала. Как и все произведения искусства в часовне, она содержала сцены насилия и страданий. Трое святых стояли на бурном фоне гор и долин, где бушевала непогода. У этого ландшафта было что-то мрачное и судорожное, свойственное холстам Эль Греко. Качество похуже, но ощущение возникало такое же тревожное. Наверху сверкала молния, а вдалеке виднелись крохотные изображения городков — около дюжины их были разбросаны здесь и там среди зубчатых горных вершин; все они объяты пламенем, люди выбегают из домов, их преследуют всадники с мечами и факелами.
Мне захотелось узнать побольше об этой сцене, но у себя за спиной я почти физически ощущал раздражение доктора Бикса. Оно говорило мне, что мое время истекает. Я выбрал вопрос, который интересовал меня более всего.
— А женщина? Кто она?
Он тяжело вздохнул.
— Чтобы объяснить вам иконографию нашей веры, профессор Гейтс, потребовалось бы слишком много времени. Вас удовлетворит, если я вам скажу, что она символизирует Софию, божественную мудрость?
— А меч?
— Лезвие знания — убийственное и просветляющее.
Я не понял, что он имеет в виду, но, поскольку терять мне было уже нечего, рискнул задать дерзкий вопрос.
— А какова была бы символика, если бы женщина и птица были изображены, — я быстро перебрал свой словарь эвфемизмов, — в позе сексуального соития, — Доктор Бикс, казалось, не понял, и я добавил: — Если бы они занимались любовью.
Он усмехнулся — на лице выражение отвращения.
— Я понятия не имею, о чем вы говорите. Это что — герр Кастелл сделал такой набросок?
— Нет-нет. У меня такое впечатление, что я где-то видел такую картинку.
— Если видели, то она кощунственна.
Оскорбленная нотка в его голосе носила подчеркнуто окончательный характер. Он повернулся и пошел прочь. Я последовал за ним; рассказывать ему о том, что поведала Ольга Телл о «Сердце тьмы», пожалуй, не стоит, решил я; у меня не было сомнений: Касл использовал ее в роли персонажа, называемого Софией — пусть без покровов, окутывающих нескромные места, но уж меч-то там фигурировал, это точно.
Пять минут быстрой ходьбы, и мы снова в кабинете доктора Бикса. Ему оставалось уладить последний вопрос, перед тем как проститься со мной. Он хотел договориться о копировании и отсылке «Иуды». Он дал мне понять, что именно этого и ждет от меня — как плату за экскурсию по школе. Я был готов прислать ему копию фильма, но по возможности тянул, обговаривал всякие подробности. Я был исполнен решимости перед уходом узнать как можно больше о Сиротках бури, их истории, их учении, а самое главное — об их интересе к искусству кино. Я знал, что мои вопросы будут отметены, но, чувствуя, что до моего ухода остаются считанные минуты, пошел напролом.
Правда, начал я осторожно.
— Я надеюсь, вы понимаете, что меня интересует ваша церковь. Мне говорили, что она вроде бы не католическая…
Доктор Бикс поднял на меня вопросительный взгляд.
— Кто говорил?
— Одна моя знакомая актриса. Ольга Телл. Насколько мне известно, она делает крупные пожертвования в ваш приют в Гааге.
— О да, фройляйн Телл. Мы ей очень благодарны. Она права. Мы не католики.
Поскольку он явно не собирался ничего добавлять к этому, я запустил еще один осторожный пробный шар.
— Тогда протестанты?
Он смерил меня в меру осуждающим взглядом.
— Эти две возможности — не единственные. Наша церковь старше, чем эти более поздние и менее значительные ответвления веры.
Еще одна пауза. Еще один пробный шар.
— Но ведь вы христиане?
Ответ на этот вопрос прозвучал с нескрываемым раздражением:
— Несомненно.
— Прошу прощения, — быстро извинился я, — Просто я так мало знаю о религии.
Его твердый, устрашающий взгляд неподвижно остановился на мне.
— Это вполне очевидно, профессор. Поэтому-то я неохотно и говорю с вами о нашей вере. Современный разум потерял восприимчивость к религиозному слову. Вот почему эти материи часто понимаются неправильно. Видите ли, теология — тонкая наука. Чтобы понять в полной мере ее нюансы и оттенки, требуется подготовленный ум. Например, если бы я сказал вам, что наша церковь старше христианского откровения, то интересно, как бы вы это поняли? Может ли христианская церковь быть старше Христа, а состояние благодати — предшествовать тайне Голгофы? Возможно, именно это и гарантирует чистоту доктрины — то, что мы, то есть наши предшественники, были удостоены милости первыми услышать благую весть, когда она пришла. Мы были чутким ухом, глазом, способным видеть. Как вы понимаете, здесь кроется парадокс. Мы — истинные христиане, потому что мы старше христиан. Можем ли мы предполагать, что нас поймут?
— Ясно… Мне кажется, я…
Он понимал, что его ответ выше моего разумения, но продолжал, не дожидаясь моей реакции.
— Есть и еще одна причина моей сдержанности. Вы пришли к нам, поскольку вас интересует Макс Кастелл. Уверяю вас, мы были бы готовы предоставить вам любую информацию о его ранних годах, если бы таковые материалы сохранились. Но, как я вам сказал, их нет. Далее, было бы в высшей степени неверно полагать, что творения позднего Кастелла связаны с нашим религиозным учением, хотя, как я вижу, именно к этому предположению вы склоняетесь. Поверьте мне, герр Кастелл очень быстро отошел от нашей веры, в особенности после отъезда в Голливуд. Там он стал частью совсем другой культурной среды — более мирской. Вероятно, это было неизбежно. Мы продолжаем уважать Кастелла за его мастерство кинематографиста. Вот почему я высоко ценю ваше предложение прислать копию «Иуды Йедермана». Но меньше всего мне бы хотелось, чтобы содержание фильмов Кастелла как-то соотносилось с нашим учением. Это было бы в высшей мере прискорбно.
— Так ваши доктрины… они тайные? То есть вы бы предпочли, чтобы я не задавал свои вопросы?..
— Тайные? — Он помедлил, взвешивая это слово, — Я бы, пожалуй, сказал… укрытые. Да, укрытые, как София на благословенной фреске. Как укрывают драгоценные рукописи, чтобы защитить их от губительного воздействия солнца. Мы не пропагандируем свою веру, чтобы вербовать новичков, профессор. Нам даже научных исследований не требуется. Есть материи, которые могут быть искажены не только откровенной предвзятостью, но и объективностью, продиктованной лучшими побуждениями.
Я почувствовал, что отчаянно краснею под его пристальным взглядом.
— Уверяю вас, доктор, я бы отнесся к вашему учению с полным уважением.
Он опять продолжил так, будто я не сказал ни слова.
— К счастью, наш век отличается материализмом, а следовательно — и широтой взглядов. Поэтому нет необходимости держать свои верования в «тайне». Напротив, таинственность лишь привлечет больше любопытных глаз. В этот демократический век все должно быть абсолютно открыто, верно? Хотя при этом публика едва ли понимает даже малую долю того, во что, по ее мнению, она имеет право совать нос. Если я вам скажу, что мы — катари, то поймете ли вы, что когда-то для нас означала тайна и почему даже сейчас мы предпочитаем оставаться в укрытии.
— Катари… — Я чуть было не попросил его продиктовать мне это слово по буквам.
Он внимательно смотрел на меня.
— Я полагаю, это имя мало что вам говорит.
Я ощущал, как пылают мои щеки. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким глупцом.
— Кажется, кое-что я помню… говоря откровенно… нет, я… — И тут меня словно бы осенило. Он использовал это слово во множественном числе и произносил его по-латыни. Катари. Он имел в виду катаров, еретиков, против которых с таким неистовством ополчился отец Розенцвейг в своем маленьком трактате. Словно умоляя об интеллектуальной милости, я спросил: — Вы имеете в виду катаров?
Он снисходительно кивнул.
— Да, катаров.
Конечно же, я почти ничего не знал о катари, даже если называть их катарами. В этом вопросе я плавал, как первоклашка. Но мне вспомнился один пункт, который мог объяснить скрытность доктора Бикса. Пытаясь задать этот вопрос как можно вежливее, я спросил:
— Когда-то их, кажется, считали еретиками? В Средние века. Если не ошибаюсь, с ними как-то были связаны тамплиеры.
— Кем считались еретиками? — холодно спросил он в ответ.
— Церковью.
— Римской католической церковью, — вы хотите сказать. — Он сделал эту поправку так, чтобы ее весомость обрушилась на меня тонной кирпичей. — Они до сих пор считают нас еретиками. Ересь не исчезает просто так, с течением времени. Если ты был еретиком, то еретиком и останешься. Клеймо не исчезает. В Средневековье это было клеймом в буквальном смысле. Вот здесь! — Он с такой яростью указал себе на лоб, что я почти увидел, как пламя сжигает его плоть в том месте, где палец прижался к коже — прижался, надавил и повернулся. — Те, кого не сожгли — не сожгли заживо, — получали это клеймо на лоб пожизненно. В основном это были дети, отмеченные Каиновой печатью. Изгои, вынужденные странствовать по дорогам преследующего их мира. Многие из них голодали, многих на дороге забивали до смерти злые люди.
Его голос сорвался на высокие нотки, отчего у меня мороз пробежал по коже. Бикс относился к судьбе этих своих далеких единоверцев так, словно их страдания происходили у него на глазах. Он говорил, а у меня в памяти всплывали образы, виденные в церкви, — замученные, расчлененные тела, лица, сведенные судорогой боли. Пытаясь его успокоить, я предложил слабое утешение:
— К счастью, церковь — римская католическая церковь — больше не преследует вас.
Доктор Бикс ответил с горькой иронией:
— У нее просто нет таких возможностей. Ни в Швейцарии, ни в Голландии, ни в Штатах… нигде. Она потеряла свою власть, а в остальном ничего не изменилось.
— Но все же мы живем в более терпимые времена, — добавил я.
— Общество, которое несерьезно относится к религии, несерьезно относится и к ереси. Мы же, конечно, в свой черед считаем ересью католическую церковь. В современном мире эти диспуты, касающиеся веры, приобрели другие формы и происходят по другим правилам. Но они никуда не деваются, профессор.
Наконец ему удалось добиться своего — я чувствовал себя настолько неловко, что решил уйти. Возможно, это и было целью его сдержанной, но выбивающей из равновесия вспышки.
— Не смею больше вас задерживать, — сказал я, — Но есть столько всего, что я хотел бы узнать. Не могли бы вы порекомендовать мне книги, которые я мог бы прочесть о вашей секте. — Я даже не успел еще произнести этого слова, когда понял, что совершил ошибку.
— Секте? — Доктор Бикс смерил меня испепеляющим взглядом.
— Я хотел сказать — церкви.
Он глубоко вздохнул, явно пытаясь сдержать гнев.
— Есть много чисто научных книг о катарах. Этот предмет имеет налет сенсации — кровопускание и все такое, — Он повел рукой в сторону книжных полок вокруг нас. — Здесь вы можете видеть несколько книг такого рода. Буду с вами откровенен, профессор Гейтс. Я бы не рекомендовал вам ни одну из этих работ — ни одну. Они поверхностны до неприличия. Каждая содержит ужасающие ошибки. Конечно, вы можете отправиться в любую библиотеку и принести домой целую стопку таких книг, прочесть их и льстить себя мыслью, что вы что-то узнали о нашей вере. Это убеждение будет ошибочным. К вашему невежеству лишь добавятся многочисленные ложные представления.
Он был готов оставить меня висящим в этом интеллектуальном вакууме.
— Но что бы вы мне посоветовали, если я хочу узнать о вашей церкви?
Он устремил на меня самый пронзительный за этот день взгляд.
— Если кто-то задает вопросы, это еще не значит, что он будет в состоянии понять ответы. Вы сделаете нашей вере огромное одолжение и избавите себя от большого профессионального позора, если просто усыпите свое любопытство. Занимайтесь исследованиями фильмов, профессор. Относитесь к своему мистеру Каслу, как он того заслуживает — как к создателю иногда умных, а чаще банальных маленьких картин, развлечения для разового потребления миллионов невежд. Уверяю вас, нет никакой нужды связывать нашу церковь с вашими исследованиями.
Мы обменялись еще несколькими словами об «Иуде Йедермане», копию которого я обещал прислать, как только она будет готова, и вскоре доктор Бикс выставил меня за дверь. И, подумал я, из своих мыслей. Такси, которое я остановил, тронулось, и я в последний раз бросил взгляд на мрачное, старое здание. Его фасад больше чем когда-либо напоминал печальное, недоверчивое лицо, смотрящее мне вслед настороженными глазами. Я уезжал, не узнав и малой доли того, что хотел узнать.
На самолете по пути в Калифорнию я размышлял о том, куда меня завели мои исследования странной жизни Макса Касла. Размышляя, я представлял себя человеком, решающим головоломку. Я собрал множество разрозненных частей и соединил их. Но в результате получилось что-то вроде марсианского ландшафта. Я в ней ничего не понимал, хотя она и лежала передо мной в собранном виде. Картинке чего-то не хватало. Мотивации. Я понятия не имел, почему Касл и сироты делали кино. Чего они хотели добиться своими тайными кинематографическими трюками? И преследовал ли Касл те же цели, что и его церковь? Или они, как вроде бы дал мне понять доктор Бикс, работали в разных направлениях?
Мне в голову пришел только один путь найти возможный ответ. Нужно встретиться с Ширли Темпл.
