Часть шестая. Рождество
1
Когда Анна отправилась спать, Сергей стал мерить Шагами темный коридор — туда-сюда, туда-сюда; он не ложился в ожидании Сашиного возвращения, полный решимости поговорить с ним насчет билета. Потом, утомившись от вынужденной бессонницы, он зашел в комнату сына, включил тусклый плафон. Настольные часы влачили призрачные стрелки по еле различимому циферблату: чтобы узнать время, он поневоле наклонился вплотную, едва не задев стрелки носом. Шел третий час ночи; Саша задерживался дольше обычного. Подождав еще немного, Сергей выключил свет, тяжело опустился на кровать сына и прикрыл глаза, а когда он их через пару минут снова открыл, перед ним маячило растянутое полотно сереющего света — окно, понял он в следующее мгновение: заполненное предрассветным небом окно в комнате сына, куда тот до сих пор не вернулся.
Он встал. У него ломило спину. Воздух разрывался от хриплого карканья ворон. Часы, теперь посветлевшие, как будто дневное время отличалось цветом от ночного, показывали половину восьмого утра. Он посмотрел на циферблат с неодобрением, подспудно терзаясь тревогой, а потом сел на стул и забарабанил пальцами по краю стола. Перед ним лежала небольшая стопка листов, исписанных небрежным Сашиным почерком — конспекты лекций, не иначе, рассеянно подумал он и пробежал глазами первые попавшиеся строчки.
Без сомнения, люди будут вас помнить, ведь вы обрели бессмертие. Должно быть, странно ощущать, что будешь жить вечно. Мне, например, не так уж важно, останутся ли воспоминания обо мне, гораздо важней, останутся ли воспоминания у меня. Больше всего на свете я боюсь дожить до возраста своих родителей и осознать, что вспомнить-то и нечего.
В растерянности Сергей помедлил, перелистнул страницы к началу, прочел первые строки.
Игорь Федорович, вы можете подумать, что я завсегдатай концертов, который пришел насладиться вашей музыкой. Но это не так. В музыке я ничего не смыслю.
Дрогнувшими руками он перебрал стопку, выхватывая предложение здесь, абзац там, а после отодвинул страницы прочь и долго-долго сидел, устремив взгляд в пространство, наблюдая, как в окне предрассветный город проявляется, будто на фотографии, и утро приподнимает его за уголок гигантскими щипцами, чтобы стряхнуть предрассветные сумерки. И по мере того, как небо медленно занималось зарей, у Сергея в душе росло напряжение, пока все внутри у него не стеснилось, не стянулось узлом, и он подумал о том, что здесь, в этом городе, который еще совсем недавно казался ему начисто лишенным неожиданностей, на унылых окраинах этого города, где сотню лет назад по заснеженным деревням бродили волки, а теперь на безликих, плохо освещенных улицах вырастали мрачные многоэтажки, в одной из квартир одного из этих домов, в трех комнатах этой квартиры, жили бок о бок с ним три человека, жили годами, даже десятилетиями — его жена, его сын и его теща, которые еще совсем недавно казались ему такими предсказуемыми, такими неинтересными, что при них его томила скука, — а сейчас он чувствовал невозможную, отчаянную уверенность в том, что ни разу их толком не видел и, проглядев в них что-то жизненно важное, упустил из-за этого годы возможного счастья.
Долгожданный стук входной двери мгновенно развязал узел у него в груди, и он заплакал — беззвучно, облегченно, без слез. Он услышал, как на пол упали сброшенные ботинки, как в коридоре кудахтала Анна, которая, похоже, тоже полночи не спала, вслушиваясь в каждый шорох в ожидании сына. Сергей провел рукой по лицу; щеки были сухими. Он вышел из комнаты.
Александр, не двигаясь, стоял на коврике в прихожей. В зеркале его глаза мельком поймал незнакомый парень: куртка с порванными карманами, одутловатое, местами почерневшее лицо, толстая повязка на переносице, запекшийся порез на левой щеке и что-то темное, непостижимое во взгляде… Поспешив отвернуться, Александр посмотрел на родителей: отец в помятой рубашке и брюках — по всей видимости, спал одетым; у матери от недавнего страха распухли веки. Она подошла поближе, ахнула. Он прочистил горло.
— Ночью продавали билеты, — сказал он.
В коридор распахнулась еще одна дверь, и его ослепил яркий прямоугольник солнечного света, упавший к его ногам. На дворе, кажется, стояло погожее утро; он даже не заметил.
— Милый ты мой, — запричитала бабушка, — что же это… — Ее слова повисли в тишине.
— Ночью продавали билеты, — повторил он.
Как сказать остальное, он не знал.
Мать начала что-то говорить, торопливо, сбивчиво, точь-в-точь как женщина в квартире Виктора Петровича — та самая, с глазами, похожими на зияющие дыры, которые кто-то выдавил большими пальцами на белом листе ее лица; и едва он про нее вспомнил, как мысли его беспокойно задергались, и он только через несколько минут понял, о чем толкует ему мать. Билет твой, Сашенька, слышишь, мы все решили, так будет лучше, ты это заслужил, ты столько для нас сделал, бабушка больше идти не хочет, а мы с отцом, мы все обсудили и подумали, что это знаменательное событие, ты потом своим детям будешь рассказывать…
Он набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
— Я потерял нашу очередь.
Было тихо. Перед ним в прямоугольнике света роились пылинки, подчинявшиеся своим лучезарным, воздушным законам; он видел, как они складывались в сияющие созвездия и тут же рассеивались, как упорядоченные планетарные системы порхали вокруг пылинок побольше, вспыхивающих словно мимолетные солнца и немедленно уносящихся по своим собственным невидимым, неведомым траекториям; и он думал: ничто не имеет значения, все это бессмысленно, все случайно. Потом вдруг стало темно — должно быть, небо поглотили облака, — и пылинки тут же исчезли вместе с солнцем, а перед ним вновь вынырнул темный коридор, и зеркало, а в нем тот юноша с разбитым лицом и чем-то новым во взгляде; и Александр знал, что это не так, что, оказывается, были вещи, которые имели для него очень даже большое значение. Он посмотрел на своих родных, обступивших его в коридоре, увидел, что все взгляды обращены на него, — и, поскольку молчание продолжалось, сообразил, что слова эти вслух так и не произнес, а лишь подумал.
— Я потерял наше место в очереди, — сказал он.
Их лица хранили все то же растерянное выражение. Было похоже, что они это уже слышали.
— Что случилось, Саша? — спросила мать.
— Одному человеку стало плохо, нужно было отвести его домой, и как раз в это время билеты…
— Да нет же, что случилось с тобой?
— А, ты об этом. На обратном пути меня избили. Пьяные какие-то. Потом забрали в больницу. Я в порядке, честно. Нос, может быть, немного изменит форму.
Помолчав, он добавил:
— Насчет билета извините.
Анна громко выдохнула и шагнула к нему, словно ей наконец дали на то разрешение; в темно-золотой глубине зеркала, куда он кинул взгляд, женщина, которую переживания сделали какой-то незнакомой, ставшей моложе и светлее, нерешительно коснулась израненной щеки того незнакомого, повзрослевшего и потемневшего юноши.
Отец тоже двинулся в прихожую, нагнулся, вытащил уличные ботинки из-за стойки для зонтиков.
— Пойду, — сказал он, присев, чтобы завязать шнурки, — сбегаю к киоску, проверю, как там и что.
Коридор вспыхнул и растаял в пыльной дымке; снова вышло солнце.
— Давайте сходим все вместе, — живо сказала бабушка. — Думаю, прогулка будет мне на пользу.
Несколько минут спустя они втиснулись в лифт — тяжелые пальто, шарфы, локти, воротники и ботинки, от которых исходили запахи зимы, а еще, к удивлению Александра, легкий запах цветов. Кабина заскрипела от непривычного веса, нырнула вниз, а потом застопорилась на мгновение между этажами. Мать неожиданно рассмеялась.
— Я только что сообразила, — сказала она, — это первый раз, что мы собрались все вместе, вчетвером, с тех самых пор, как заняли очередь, уже год без малого… Представляю, если мы сейчас застрянем.
Лифт приземлился с резким толчком. Она снова рассмеялась.
На улице скользкие тротуары сияли белизной на солнце; он взял под локоть бабушкину руку, маленькую и крепкую, словно птичий коготь. На прогулку старушка надела чудною маленькую шляпку с траченным молью пером за бархатной лентой и смешные остроносые сапожки на тонком, как гвоздик, каблучке; перо щекотало Александру подбородок. Его сбивало с толку, что никто, похоже, не переживает из-за билета; и правда, мать сейчас казалась почти беспечной, а в глазах отца он заметил неловкое, странно виноватое выражение, но тот поспешил отвести взгляд. Когда родители, разговаривая, ушли вперед, он почувствовал непонятную уверенность в том, что обсуждают они вовсе не концерт. Посмотрев на бабушку, он неловко кашлянул.
— Твои сережки, — произнес он. — Я продал их за хорошую цену, но деньги были в кармане, а эти типы… В общем, ночь мне явно не задалась, ты уж прости…
— Ради праздного любопытства, сколько тебе за них дали? — перебила она. — Да… Не густо. Тебя ограбили дважды, мой милый, — они стоили в десять раз больше. Жаль. Должна сказать, ночью у нас на улицах небезопасно. Впрочем, может, оно и к лучшему — Бог дал, Бог и взял… Снег всегда такого цвета? Я помню его каким-то другим. Господи, что они сделали с этой церковью?
Людей вокруг становилось больше, и многие кучками спешили в том же направлении — кто-то молча, кто-то возбужденно переговариваясь. Александр увидел знакомые лица из очереди и невольно прибавил шагу. Через квартал толпа стала еще плотнее и пролилась с тротуаров на проезжую часть; на углу газовал автомобиль, которому было не проехать, и водитель тщетно давил на клаксон. Когда они обогнули изнывающую машину, ему показалось, что он узнал темноволосого мальчика, пробивающегося сквозь толчею на другой стороне улицы. Он дернул отца за рукав.
— Идите дальше без меня, — сказал он. — Я догоню.
Ребенок переходил дорогу, протискиваясь ему навстречу; Александр уже успел заметить у него в руках стопку книг.
— Тебе не холодно без шапки? — окликнул он его.
— Не холодно, — ответил мальчуган, останавливаясь. — Или холодно. Не знаю. Я вас все утро ищу. Вот, принес, я помню, они вам понравились.
— А ты не знаешь, в какой больнице Виктор Петрович? — поспешно и громко спросил Александр, забирая книги из рук мальчика. — К нему сегодня пускают? Я забегу попозже, мне нужно кое-что ему сказать, пусть не волнуется, все будет хорошо, может, билеты еще не распроданы, и, потом, теперь у меня есть свой билет, который мне не нужен, не такой уж я любитель музыки, так что я могу отдать его твоему дедушке, и он сможет пойти на концерт, понимаешь?
Но пока он говорил, мальчик стоял неподвижно, и, видя его горящие уши, криво застегнутое пальто, почти прозрачные в ослепительном свете глаза, которые без выражения скользили по его синякам и ссадинам, Александр почувствовал, как одно за другим застревают в горле его бодрящие слова, забормотал что-то невнятное и наконец совсем умолк.
— У дедушки ночью случился еще один инфаркт, — сказал мальчик. — На лестнице, по дороге в больницу. У нас лифт не работает. Он умер незадолго до рассвета.
— Я… я не знал, — произнес Александр.
Но, конечно, он знал, знал с того самого момента, когда увидел, как мальчик робко пробирается сквозь толпу, зажав в голых руках бесценные книги, чьи потрескавшиеся кожаные переплеты роняли золотистую пыль на окоченевшие детские пальцы. Знал он и то, что нужно было отложить эти книги, обнять мальчишку за плечи и сказать ему то, во что ему самому так хотелось верить: что Виктор Петрович покинул этот печальный, бесцветный мир и ушел в мир иной, красочный, полный чудес, где достаточно ткнуть пальцем в любую точку на глобусе, чтобы остановить пестрое круженье мира и перенестись куда душе угодно — туда, где за высокими городскими стенами пахнет фруктовыми деревьями и древние улочки вьются по холмам, где под белыми мостами скользят в тумане узкие черные лодки, где в укромных садах на рассвете пронзительно кричат павлины, и под стылыми звездами пустынь заносит песком таинственные храмы, а сквозь сплетение лиан крадутся, сверкая глазами, хищные звери, — туда, где есть все, что только можно увидеть и пережить, все приключения, которым нет места в этой жизни, в этом городе… Но взгляд мальчика был ясным и взрослым, гнетущее, белое, солнечное молчание затягивалось, их толкали прохожие, ругались, поскальзывались на льду, водитель автомобиля по-прежнему давил на клаксон — и вдруг Александр засомневался, что именно такую загробную жизнь выбрал бы себе Виктор Петрович: не предпочел бы он просто сидеть в тесной кухоньке вместе с женой, которая, наверное, давно умерла, со своим сыном, вернувшимся целым и невредимым, с внуком, с целым выводком внуков, которые могли бы родиться, но не родились, и потягивать чай из фамильных серебряных подстаканников, рассуждая об урожае яблок, о ночном дождике, о симфонии их знаменитого родственника, которую опять передавали по радио, а за окном покачивался бы мираж небесного города с мягкими и умиротворенными очертаниями, сотканными из облаков, и можно было бы никуда не спешить, и вечность принадлежала бы только ему, им всем, навсегда…
— Я не спросил, тебя как зовут? — сказал он.
— Меня — Игорь, — проговорил мальчик. — А вы Александр. Дедушка много о вас рассказывал.
Мир спешил мимо, слепящий, холодный.
— До свидания, — сказал мальчик, не двигаясь с места.
— Счастливо, — ответил Александр и, укрыв книги под курткой, отдался людскому потоку.
Возле киоска царила неразбериха. Люди в растерянности собирались у прилавка; какой-то мужик громогласно матерился; хорошо одетая женщина рыдала, пряча лицо за элегантной перчаткой. Александр нашел своих.
— По всей видимости, — ровно сказал отец, — ночью продавали билеты вовсе не на концерт Селинского. А на «Елочки». Говорят, им то ли киоск сожгли, то ли что… А концерт Селинского вообще отменили. Не будет никаких билетов. Смотри, даже вывеску сняли.
И правда, вывески «КОНЦЕРТНЫЕ БИЛЕТЫ», которую вот уже столько месяцев опаляло солнце и омывали дожди, над киоском больше не было. К окошку прилепили новое объявление. Перед ним топталась угрюмая, безмолвная толпа. Александр подошел ближе. «КОНЦЕРТ ОТМЕНЯЕТСЯ», — было написано жирными печатными буквами. — «ЗАКРЫТО НА ПРИЕМКУ ТОВАРА. ОТКРОЕМСЯ В ПОНЕДЕЛЬНИК».
Поразительно, какими сильными были в этот миг его чувства — чувства бессловесные, весомые, несуетные, от которых ему делалось тяжело, даже больно, но в то же время росло ощущение невероятной полноты, словно впервые за всю его жизнь у него внутри поселилось что-то настоящее — уж не душа ли? — и при этом как мало значил теперь этот билет, который, как оказалось, не был нужен никому из дорогих ему людей. Вместе со всеми Александр изучал бумажку на задраенном окне.
На исходе утра морозец сделался хрустким; острые льдинки облаков взрезали бледное небо, оставляя белые прорехи в синеве, но машущие ветви голых деревьев тут же разметали небо дочиста. Анна позвала мать за покупками; Сергей и Александр вместе отправились домой. Они шли не торопясь, окольным путем, бесцельно бродя по соседним улицам, а потом остановились в парке, чтобы откопать из-под сугроба знакомую скамью, на которой заледенели вырезанные надписи («Гляди-ка, — указал Сергей, — твоему тезке делать нечего, кроме как скамейки портить»), и на ней же и посидели до окоченения пальцев и задубения щек.
Безлюдный парк хранил повисшее в воздухе ледяное дыхание недавних прохожих, хранил также и зыбкое скольжение своих призрачных обывателей: старик в сверкающих на солнце очках кормил голубей; миловидная женщина, хотя и немолодая, вся в слезах, стягивала порванные чулки; музыкант с безгласной тубой слушал симфонию, звучавшую у него в голове; парнишка, лежа на жухлой траве, смотрел в небо и видел там корабли и караваны, скользящие по голубой тверди… Поначалу Сергей и Александр молчали, но мало-помалу разговорились — казалось бы, о пустяках, об отвлеченных материях: Александр объяснял, что любит зиму, потому что зимой не приходится различать цвета. Однако вскоре они перешли на другое; говорили намеками, вскользь, не задавая вопросов, будто заранее условились, что у них еще будет время, достаточно времени, чтобы все обсудить не спеша, и что сейчас требовалось только одно: молча признать, простить, понять несколько обстоятельств — как то, например, что Александр даже не стал подавать документы в университет, или что один из двух людей, причастных к его судьбе, прошлой ночью умер, а второй тяжело ранен и вряд ли выживет; и что отца с матерью уже несколько месяцев назад уволили с работы… и что каждый из них был не до конца честен в том, что касалось билета.
И во время этого разговора Сергей, согласно кивая и дыша на пальцы, думал, что они подошли к концу этого странного, затяжного года без, казалось бы, видимых итогов, а если таковые и были, то сплошь потери, материальные и не только — деньги, работа, друзья, несостоявшиеся романы, навсегда упущенные возможности, — но вопреки всему он чувствовал, что мир его сделался неизмеримо больше, и сам он тоже как-то вырос, будто в течение этого года надежд, ожиданий и безделья он, сам того не замечая, пересек некую невидимую черту и распался на части, а потом воссоединился заново, но что-то в нем изменилось, то ли потому, что порядок составных частей стал немного иным, то ли сочетаться они стали по-иному — свободно, оставляя зазоры для воздуха, света, музыки или, возможно, для чего-то совершенно другого, чему он пока не нашел названия, но что вдыхало в него жизнь.
Когда спустя час-другой они вошли в квартиру, женщины были уже дома. В кухне их встретил дым и звон посуды; в тепле их замерзшие щеки вспыхнули.
— По какому поводу суета? — спросил Сергей.
— Мама вспомнила старинные рецепты. — Анна сновала от плиты к столу. — Хочется их опробовать.
— Жаль, каштанов у нас нет, — мечтательно добавила ее мать.
— Каштанов, бабушка?
— Это длинная история, мой милый. Если захочешь, расскажу тебе перед сном.
На кухонном столе стояли кастрюли и сковородки, банка с мукой и пакет сушеных фруктов незнакомого вида, и еще что-то, завернутое в фольгу, и пара подсвечников, которых Сергей раньше не видел; и глядя на все эти хлопоты, он почувствовал странное, сладковатое, щекочущее пощипывание в носу, возле самого нёба.
— Когда я был маленьким, — произнес он, — на святках мама развешивала по дому такие нарядные стеклянные шары. Как сейчас помню, красного цвета и синего. В них отражалось пламя свечей.
— Что ж, может, и у нас такие будут, — сказала Анна. — А теперь марш все из кухни, мне нужно место. Ой, Сережа, будь другом, принеси радио.
Оставшись одна, она с долгую минуту стояла неподвижно и вдыхала восхитительный аромат корицы, который ей что-то напоминал, вот только что?.. Еще через мгновение в памяти ее всплыло катание с горы на санках — быстрее, еще быстрее, снег, посверкивающий в воздухе кристалликами чистого света, удивительное ощущение свободы, от которого разлетались косички и взмывало в груди, холодный, свежий запах ветра и радости. Диктор уверенно сообщил городу время: четырнадцать часов; заиграла музыка. Мгновенно опомнившись — уже третий час, а у меня конь не валялся, — Анна запорхала по кухне, перемешивая, растирая, просеивая, а музыка все журчала, тихая и легкая, словно ручей, и понемногу Анна начала вслушиваться и даже между делом подпевать.
2
Он прибыл в город лучшим поездом, в купе первого класса. Ему нравился продуманный комфорт железнодорожных путешествий: компактный блеск утопленных пепельниц, ровные ряды ламп на потолке, мягкие шторки на окнах, спасающие от света и шума, чтобы можно было вздремнуть среди унылых восточных равнин с горбами сереющих деревень и зловещими лесами, а проснуться у далекого горизонта, усыпанного романтическими замками на тающих в дымке голубых холмах, и вверить себя заботам импозантных проводников, одетых в отутюженную униформу с золотыми пуговицами, и таких же носильщиков багажа, которые в ритуальном танце проводят до автомобильной стоянки, где водители лимузинов будут соперничать за право доставить тебя в отель — все эти нехитрые уловки цивилизации устраивали его в полной мере, как хорошо скроенный смокинг; довольно сложно было обходиться без них во время годичного пребывания в этой варварской, хотя и весьма любопытной стране.
Жена, должно быть, уже поджидала в их излюбленном люксе. Они договорились провести праздничные дни в том самом городе, где не так давно пролетел их медовый месяц. Город встретил его изморосью. Из окна лимузина он разглядывал элегантно оформленные витрины, которые выплескивали на мокрые тротуары россыпь дрожащих пятен света, красных и золотых; за стеклом еще поблескивало убранство только что отшумевшего Рождества: симметрично размещенные пирамидки, розочки, гирлянды из позолоченных еловых шишек, сверкающие лаком зверюшки, розовые ангелочки, щедро посыпанные сахарно-белыми кристаллами.
Эти банальные символы счастливого детства навевали на него скуку.
Встрепенулся он только при виде ювелирного магазина, что-то вспомнил и попросил водителя сделать небольшую остановку. Подойдя к прилавку, он достал из внутреннего кармана простой спичечный коробок с красной этикеткой, который решил сохранить на память об увлекательной экскурсии по тайному чреву другого города, любезно организованной местным чиновником, ответственным за подбор музыкантов для посольских приемов. Внутренне посмеявшись над ювелиром, надменно приподнявшим брови при виде спичечного коробка, он выдвинул донце.
На лице ювелира появилось совсем другое выражение, а брови вернулись на место.
— О, — выдохнул он, — великолепно, великолепно! Ошибки быть не может, но на всякий случай позвольте мне все же проверить… Да-да, вижу клеймо мастера, взгляните на эту филигранную деталь — в нашем городе никто, кроме него, не мог…
— Значит, они изготовлены здесь? — Он был удивлен и немного обескуражен. — Меня заверили, что это восточная работа.
— Ах нет, мсье, они сделаны здесь, в этом нет сомнения. Если хотите, можете туда наведаться, это недалеко. Конечно, мастера уже двадцать лет нет в живых — утрачено целое поколение секретов и приемов, это огромная потеря! Теперь дело продолжает его сын.
— Благодарю, — ответил он, задвигая коробок.
Он назвал водителю следующий адрес. Второй магазин оказался классом выше первого. Учтивый продавец попросил его минуту подождать и исчез в пышных бархатных недрах служебных помещений, чтобы через минуту появиться с почтенным хозяином. Тот позволил себе несколько сдержанно-восторженных ремарок.
— Ах да, я хорошо их помню, он сделал только семь пар, — лилась потоком его мягкая речь. — Видите эту стилизованную форму лиры — неподражаемо, очаровательно, не правда ли? Разрешите полюбопытствовать, мсье, как они к вам попали?.. О, неужели? Как интересно. Да, должен сказать, изделия моего отца всегда пользовались успехом у тамошней знати. Между прочим, одну такую пару приобрел известный композитор из тех краев — Игорь Селинский, который был у моего отца в числе постоянных клиентов; может быть, вы о нем слышали…
— Разумеется, — вежливо ответил он.
Отказавшись от приглашения осмотреть магазин, он поблагодарил владельца и вышел. В полумраке лимузина на него нахлынули размышления о неисповедимых тропах, коими путешествуют вещи и люди, о невидимых нитях, связывающих жизни множеством витков. Естественно, он не обольщался, что эти серьги когда-то купил сам Селинский; скорее всего, они принадлежали какой-нибудь обнищавшей графине, как и сказал ему тот простак, но возможная связь тем не менее его слегка взволновала. Устроившись поудобнее на плюшевом сиденье, рассеянно глядя, как залитые светом бульвары сменяются более спокойными, неброскими в своем превосходстве улицами респектабельного посольского квартала, он вспоминал концерт Селинского, на котором побывал несколько десятилетий назад, и ту странную, саднящую тоску, которая не покидала его долгое время спустя, будто он, успешный молодой дипломат с блестящим будущим, чего-то не понял в этой жизни, упустил что-то существенное…
Даже сейчас ему стало не по себе; пришлось слегка отодвинуть эти мысли на задний план. В ровном сиянии праздничной иллюминации он представил, как его третья жена, моложе его на двадцать три года, взвизгнет от восторга, начнет крутиться перед зеркалом и любоваться игривым блеском своего отражения. Он представил, как расскажет ей, что этим серьгам уже двести, нет, триста лет, что это фамильные украшения старинного рода Селинских, что их носили по очереди первая и вторая жены великого композитора… или нет, тайная пассия, любовь всей его жизни… тут его губы наконец тронула улыбка, и он приказал водителю поспешить.
А после они, конечно, закажут где-нибудь изысканный ужин.
Давненько он не пил приличного шампанского.