Глава четвертая

Первым делом, сказал мой адвокат Марк Талсман из «Талсман, Леб и Харт», надо выяснить, на кого зарегистрирован домен. Адрес сайта был www.drpaulcorourkedental.com, а значит, сведения о нем должны быть в базе данных WHOIS. Регистрирующийся в этой базе обязан предоставить свои контактные данные.

Английская буква «С» в адресе сайта – это первая буква моего второго имени, Конрад (так звали моего отца). Я ненавидел имя «Конрад». Особенно я ненавидел его ласкательно-уменьшительный вариант – «Конни». Почти всех Конрадов так всю жизнь и зовут. Но Конни – женское имя, в частности, имя женщины, на которой я когда-то собирался жениться (а теперь лишь напоминавшей мне о моей полной несостоятельности в качестве мужа и отца). Долгое время я не мог увязать между собой этих двух людей с одинаковым именем. Слишком они были разные. Одного я почти не знал, вторую – изучил досконально, во всех сокровенных подробностях. Никто в мире, даже Конни, не знал о букве «К» в моем имени. В водительских правах ее нет, в дипломах, сертификатах и прочих официальных документах тоже. Лишь один раз в жизни я сказал Конни про свое второе имя – наврал, что меня зовут Сол.

Она озадаченно уставилась на меня.

– То есть родители тебя назвали Пол Сол О’Рурк?!

Это у меня как-то самой собой вылетело. Я выбрал единственное имя, рифмующееся с моим настоящим именем. А потом уже было поздно ссылаться на оговорку, пришлось врать дальше.

– Странно, да?

– Я знаю парочку Солов. Ты совсем не похож на человека по имени Сол.

– Вот и моя учительница во втором классе так говорила, – окончательно заврался я. И зачем я только сморозил такую глупость? – Ну что я могу сказать, у меня были странные родители.

– Хиппи?

– Нет. Просто бедные.

Ладно хоть тут не наврал.

Но суть не в этом. Суть в том, что разработчики сайта www.drpaulcorourkedental.com знали обо мне больше, чем Конни, а она знала меня как никто другой. И до сих пор думала, что мое полное имя – Пол Сол О’Рурк.

Ну и где же был я, когда с моих губ сорвалась эта ложь? Настоящий я, поборник правды и разрушитель иллюзий? А непонятно. Исчез, испарился. Тут-то я осознал, что снова очутился в рабстве. Дурацкое глупое вранье без всякого повода – верный симптом этого состояния. На свет пыталось пробиться мое лучшее «я», человек, который вырос во Флориде и ездил в космический лагерь, или в Монтане, где объезжал мустангов, или на Гавайях, где участвовал в соревнованиях сёрфингистов; чей отец играл в команде «Ред Сокс» низшей лиги, а потом умер во Вьетнаме; чья мать, потеряв любовь всей своей жизни в битве за Хюэ (произошедшей за добрых шесть лет до моего рождения), до сих пор была в полном здравии и каждый день играла в теннис. Человек с интересной биографией. Но потом этому человеку с интересной биографией приходилось всюду таскать за собой труп настоящего правдолюбивого «я», забитого насмерть нелепыми выдумками. Этот лжец – пусть и с великолепным прошлым – никогда мне не нравился; куда симпатичней мне был тот я, который всегда говорил правду, и только правду. В итоге мне приходилось либо прекращать отношения, либо признаваться девушке во лжи. Или, как в случае с Конни, снова и снова придумывать компромиссы.

У входа в здание «Афтергуд армс» стояла пепельница, которую я делил с сотрудниками «Бишоп и Бишоп» и жителями дома. Местные курильщики прозвали меня «Резиновой Рукой». Из этих курильщиков только один или два пользовались моими профессиональными услугами, остальные мне не доверяли. Неудивительно: как можно доверять стоматологу, который морально разлагается рядом с тобой у пепельницы? Почти на каждом перекуре меня спрашивали про перчатку. У меня была теория, что благодаря латексной перчатке пальцы не будут вонять куревом. Я прилагал все усилия, чтобы устранить этот запах и таким образом избежать докучливых нравоучений миссис Конвой. Левую руку я оставлял как есть, а правой – в свежей, припудренной тальком латексной перчатке – подносил к губам сигарету. Курильщики – все желтые, сморщенные и остро нуждающиеся в интубации трахеи – глазели на эту перчатку так, словно пытались хорошенько ее запомнить на случай, если придется давать показания.

Через день после появления сайта на восточное побережье накатила удушливая волна адского зноя. После перекура я вернулся в клинику с зарождающейся головной болью. Никотиновая палочка скрутила мои кровеносные сосуды в тугие узлы и сдавила виски. Из центральной системы кондиционирования воздуха на меня пахнуло запахом стоматологической клиники, антисептическим и коллоидным, доминирующим всюду, но никуда не проникающим. Я обожал свою приемную. Мне нравились эти парные кресла, народное творчество на стенах в рамках. Мне нравились простор и пустота. Я никогда не хотел, чтобы в коридорах моей клиники толпился народ. Мы не какая-нибудь шарашкина контора, где в креслах корчатся наркоманы, а их дети вопят от ужаса под визг бормашины. Здесь все-таки Парк-авеню, Верхний Ист-Сайд. Приемные на Парк-авеню должны быть цивилизованными. Бутиковыми. И моя приемная была как раз такая. В моей бутиковой приемной сидели люди всех возрастов, лица которых (если не рты) излучали крепкое здоровье. Входящий в мою бутиковую приемную сразу замечал чистоту линий и атмосферу спокойного профессионализма. Я часто жалел, что не могу больше времени проводить в своей бутиковой приемной, наслаждаясь уютным и тщательно организованным пространством, которое я обычно пересекаю бездумно и второпях.

Я сел в одно из кресел. За стеной все жужжало и гудело. Миссис Конвой чистила зубы пациенту; я почти видел частички ароматизированной защитной пасты, летящие по воздуху в лучах солнца. Эбби, несомненно, сидела в другом кабинете с пациентом и гадала, где я пропадаю. А я торчал в приемной и наблюдал за Конни. Этим утром она убрала волосы в тугой пучок, словно собиралась танцевать в Большом театре. Но нет… вот она повернула голову, и я увидел, что ее кудряшки, собранные толстой резинкой, не закручены в узел, а струятся вниз карамельно-каштановым каскадом. Конни красила волосы, однако их густота и кудрявость были природными, генетическими, равно как и крошечные завитки вдоль линии роста волос на лбу и шее. Да уж, волосы у нее были что надо, просто о-мой-бог. Иногда на макушке у нее сидел туго закрученный пучок, иногда он опускался чуть ниже, приобретал идеально гладкие очертания, и с ними – восточную изюминку. Я смотрел, как Конни переделывает хвост. Сперва она накрутила волосы на левое запястье, а правой стала приглаживать их спереди назад. Сначала тщательно собрала и пригладила пряди с одной стороны, затем столь же тщательно проработала другую сторону. Все это она делала очень быстро, с поднятыми вверх локтями, словно готовилась взлететь. Останавливалась только затем, чтобы распутать узелок или пригладить случайно выбившуюся кудряшку, что лежала подобно усику вьюнка на гладко прилизанных волосах. А потом, когда я подумал, что Конни уже закончила, она вдруг перехватила волосы правой рукой, а левой подогнала под резинку еще несколько непослушных волосинок. Наконец она сняла резинку с запястья и начала стремительно скручивать ею хвост; виток за витком она растягивала ткань и пропускала сквозь нее толстый пучок волос. Всего я насчитал пять витков. Ближе к концу петля стала крошечной, и волосы не желали в нее помещаться, сопротивлялись изо всех сил. Конни едва заметно поморщилась – наверное, услышала тихие крики боли у корней волос. Затем наступил этап, когда можно было свободными руками поправить прическу, где-то ослабить давление, где-то чуть взбить, чуть пригладить – аккуратно, чтобы не испортить труд, занявший у нее максимум секунд десять-пятнадцать. Окончательно укротив непокорную гриву, Конни приступила к прочим делам.

Она всегда говорила, что я превращал ее в сексуальный объект, идеализировал ее физическую красоту, а потом, узнав, что она – простая смертная, жаловался, что мне всучили бракованный товар. Конни считала, что я сознательно завышаю планку и, как большинство людей, боготворю свою новую избранницу, но со временем разочаровываюсь. Я слишком романтичен. Люди моментально производят на меня впечатление, которое я принимаю за истину. Но потом я обнаруживаю под слоем краски существенные изъяны, и на этом все заканчивается. Конни думала, что такая позиция делает меня мизантропом и хронически несчастным человеком. Я так не считал. Однако мне в самом деле очень нравилось за ней наблюдать. Теперь это стало сложнее, ведь я знал про все ее дурацкие недостатки. Но Конни была прекрасна, что и говорить.

В то утро, правда, получилось немного иначе. Понаблюдав за тем, как она убирает волосы в хвост, я вскоре стал обращать внимание на то, что она делает, а не на то, как она при этом выглядит. Конни постояла у письменного стола, затем поднялась на цыпочки и достала с полки папку, сняла трубку зазвонившего телефона, с улыбкой вручила уходившему пациенту бумажку с датой следующего приема (ее белые клыки были на полмиллиметра длиннее передних зубов), прицепила карту следующего пациента к твердой папке с зажимом.

Все это время я чувствовал, что за мной тоже наблюдают. Я обернулся и увидел свою пациентку, которая бывала у меня раз пять или даже больше. Она смотрела на меня и пыталась понять, я ли ее доктор.

Улыбнувшись, я поднял к глазам телефон и переключил все внимание на Интернет. Пролистал форум, чтобы узнать реакцию пользователя boggswader на вчерашнюю игру «Ред Сокс». Затем прочитал статистический анализ Оуэна и подробную текстовую трансляцию от EatMeYankees69. Просмотрел несколько лучших моментов (без звука) и оставил пару комментариев в блогах и на форумах. И только потом аккуратно переключил внимание на Конни.

Она получала посылку, которую принес курьер. Звонила опаздывающим пациентам, меняла расписание, наливала свежую воду в вазу с цветами, которых я раньше даже не замечал, заправляла кулер питьевой водой, меняла картридж в принтере. И еще Конни выслушивала всякие гадости от пациентов, когда те выходили из кабинетов с окровавленным ртом, а мы тут же требовали с них денег.

Я снова посмотрел на экран я-машинки. Пациентка по-прежнему разглядывала меня, пытаясь идентифицировать. Я просмотрел еще пару веток форума и только тут понял, что сделали эти ребята.

Они завели мне аккаунты на форумах и блог-сервисах.

Я обычно оставлял комментарии под ником YazFanOne. Я никогда не называл себя Полом О’Рурком, врачом-стоматологом. Но теперь Пол О’Рурк, врач-стоматолог, появился на всех моих любимых форумах и блогах.

Пока он писал такое: «Великолепный третий иннинг. Вперед, Эллберри! Здесь можно прочитать мой подробный комментарий».

Или: «Восьмой был просто блеск. Макдональд рулит. И посмотрите-ка на это».

По ссылкам открывались тексты, не имеющие никакого отношения к «Ред Сокс». Первая статья была о новом витке конфликта между израильтянами и палестинцами. Вторая – о вымирающих племенах и обездоленных народах.

Через неопределенное время я поднял голову и увидел за столом всю троицу – Эбби, Конни и миссис Конвой. Они смотрели на меня.

– Что, неужели опять? – спросила Конни. Миссис Конвой мрачно покачала головой. Эбби отвела глаза и убежала осуждать меня в одиночестве.

Я улыбнулся пациентке: ну конечно, это я, ваш стоматолог! Затем подошел к столу и протянул коллегам я-машинку.

– Смотрите! Они не унимаются! Я появился на форумах, в блогах и чатах! Я теперь всюду!

Миссис Конвой уперлась кулаками в стол, как лайнбекер на поле, спустила очки на кончик носа, укоризненно посмотрела на меня поверх линз и спросила, почему я считаю необходимым отсиживаться в приемной, когда у нас столько пациентов. Я ответил, и она сказала: «Как это «во всей полноте»?» Я ответил, и она сказала: «А не кажется ли вам, что это впечатление станет полнее и приятнее, если главный врач-стоматолог будет лечить пациентов вовремя?» Я ответил, и она сказала: «Иисус, Мария и Иосиф! Что за чепуха! Да разве можно прослыть шарашкиной конторой, если вовремя лечить пациентов?! Иногда мне кажется, что я работаю на клоуна!»

Она в ярости ушла. Я обошел стол и присел к Конни. Показал ей комментарии и посты YazFanOne.

– Это я, – сказал я. – Кто еще мог бы так жаловаться на Франкону?

Затем я показал ей нового форумчанина и блогера, доктора Пола О’Рурка, врача-стоматолога.

– А вот это тоже я. И не я. «Великолепный третий иннинг. Вперед, Эллберри?» Что за бред! Я бы никогда не написал такой идиотский комментарий.

– Но это ты.

– Мое имя, но пишу все это не я. Я не способен писать такую чушь, тем более под собственным именем.

– Почему?

– Я ценю свое личное пространство.

– И поэтому пишешь под ником YazFanOne?

– Да, вот именно, YazFanOne. Это я. А доктор Пол О’Рурк, врач-стоматолог, – это не я. То есть на самом-то деле это я. Конечно, это я! Доктор Пол О’Рурк – это я.

– То есть, оберегая свое личное пространство, ты писал под вымышленным ником, что позволило злоумышленнику без труда украсть твои персональные данные и разрушить твое личное пространство.

Она смотрела на меня пустым взглядом табуретки.

– Ты не видишь главного, – сказал я.

– Прекрасно вижу.

– Сначала появился сайт. Теперь – это. Знаю, когда речь заходит об Интернете, ты считаешь меня параноиком, но посмотри сама! Именно этого я и боялся, об этом и предупреждал! Грядет революция, Конни! Все думают, что новый мировой порядок будет демократичным и безобидным, но они ошибаются. Посмотри, что они сотворили со мной! А кто я? Да никто!

– Погоди-ка. – Конни уставилась на экран. – Твое полное имя – Пол К.О’Рурк?

– Ну да.

– Как расшифровывается «К»?

– Не понял?

– Буква «К». Ты говорил, твое второе имя – Сол.

– Пол Сол О’Рурк? Маловероятно.

– Тогда зачем ты сказал мне, что тебя так зовут?

– Конни, вряд ли я мог сказать, что меня зовут Пол Сол О’Рурк. – Я рассмеялся над нелепостью этого абсурдного утверждения.

– Но ты именно так и сказал.

– Может, пошутил?

– Ты не шутил.

– Слушай, давай сосредоточимся на главном, пожалуйста! Кто-то пишет в Интернете от моего лица. Они оставляют сообщения на форумах и в блогах, подписываясь моим именем! Они притворяются мной, но это не я!

– А кто ты, если не Пол Сол О’Рурк?

– Пол Конрад.

– Тебе дали имя отца?

– Мама дала. Отец был слишком плохого мнения о своей персоне, чтобы называть кого-то своим имнем. Впрочем, в маниакальном состоянии он легко мог назвать меня Конрад Конрад Конрад.

– Дай посмотрю.

Я передал ей телефон.

– Куда ведут эти ссылки?

– Одна – на статью «Таймс» об Израиле и Палестине, вторая… не знаю, какая-то чушь про обездоленные народы.

Конни начала кликать.

– Под этой статьей есть твой комментарий.

– Что?!

– Под статьей из «Таймс». В самом конце размещен твой комментарий.

Мы прочитали его вместе:

Доктор Пол О’Рурк, Манхэттен, Нью-Йорк

На рубеже тысячелетий они были обыкновенной религиозной сектой, каких много, почти неотличимой от христианства, подвергавшегося в те времена суровым гонениям. Однако, в отличие от христианства, у них не было ни апостолов, ни миссий, ни страстной энергии, с какой Павел бороздил просторы Римской империи. Этот народ восстал из пепла истребленных амаликитян, а потом мир захлестнула волна христианства, и их окончательно смыло этой волной. Кантаветиклы можно назвать сагой о вымирании. Они погибали, «кто плача, кто улыбаясь, кто на коленях, не желая молиться». Однако последний из племени всегда выживает, чтобы умереть в будущем.

18 июля 2011, 8:04

– Очень странный комментарий, – сказала Конни.

– Я этого не писал!

– Успокойся. Я и не говорю, что это ты написал. Я говорю, что он странный. И к статье никакого отношения не имеет. – Конни прочитала комментарий еще раз. – Я слышала про амаликитян. – Она вбила это слово в Гугл. – «Древнее племя, кочевавшее в степях каменистой Аравии на юге от Палестины… То, что амаликитяне происходят не от арабов, а от племени, состоявшего в родстве с идумеями (а значит, и евреями), следует из генеалогической информации в Книге Бытия, глава 36, стих 12, а также в 1-й Паралипоменон, глава 1, стих 36. Амалик…» – Конни умолкла. – Ты ведь знаешь, кто это такой? Амалик?

– Нет, а кто?

– Древний заклятый враг евреев. Бессмертный. Он не погибает, а реинкарнирует. – Конни продолжила читать: – «Амалик – сын Елифаза, первого сына Исава, и наложницы Тимны, дочери Сеира…»

– Сеира? Как в «СеирДизайн»?

– «Их неясное происхождение также упоминается в Числах, глава 24, стих 20, где амаликитян называют «первым из народов». Именно амаликитяне первыми вступили в контакт с израильтянами. Они воевали с ними в Рефидиме, неподалеку от Синая».

– Синай, амаликитяне… все это не имеет ко мне никакого отношения! – воскликнул я. – При чем тут вообще я?!

Конни отдала мне телефон и пожала плечами. Она не знала.

Персональные данные похищают у человека с целью отъема денег. И где же в этой истории имел место отъем денег? Аноним тут постарался или кто-то пострашнее? А может, все это – только начало некой невообразимой аферы, лишь обретающей очертания за брандмауэром, который надежно закрывает мне вид на происходящее? И в итоге я окажусь не жертвой чьей-то гнусной интернет-деятельности, но преступником?!

То, что писалось от моего имени, как будто имело большое значение, несло некий древний посыл. Я отвернулся если не в гневе, то… в смущении, наверное. Мне почему-то было совестно. Конечно, все это написал не я, а некий злоумышленник, куда более решительный и загадочный Пол О’Рурк, которому было что сказать (в отличие от меня). Я ничего не писал в Интернете (если не считать редких комментариев о «Ред Сокс»), потому что, признаться, настоящему Полу О’Рурку совершенно нечего было сказать людям.

Нашел свой комментарий под статьей «Таймс», – сообщил я «СеирДизайну». – И несколько постов на фанатских форумах «Ред Сокс». У меня для тебя новости, приятель: я не пишу дурацкую чушь. Так что твои нелепые попытки выдать себя за меня не прокатят. Все знают, что мои посты – на вес золота. И еще все знают, что мне плевать на религиозные секты, Синай и амаликитян, как бы забавно все это ни звучало.

Я вернулся к работе. Мне совершенно не хотелось возвращаться к работе. Это не значит, что я не люблю свою работу, но стоило мне представить, как я опять сяду к креслу, буду принимать у Эбби инструменты, включать лечебно-диагностическое оборудование… ну уж нет. Все это слишком понятно и знакомо. Однако прошло буквально пять или десять минут, как в голове у меня что-то щелкнуло, и я вновь смог сосредоточиться на работе: переходил от одного пациента к другому, добродушно болтал, заменил зуб, сконструировал новую улыбку для будущей невесты. То, что я целыми днями сижу в четырех стенах и рассказываю людям о важности регулярного использования зубной нити, отнюдь не портит мне тех мимолетных мгновений, когда я чувствую себя живым. Несмотря на знакомую давящую обстановку, докучливость коллег и упрек, который я вижу в глазах большинства пациентов, потому что причиняю им колоссальный дискомфорт (и это еще мягко сказано), в моей жизни бывают поводы для радости. Вдовы, которые приходят выпрямлять зубы. Дети, преодолевающие панический страх. И все те, кто регулярно пользуется щеткой, нитью и ирригатором, кому не надо читать лекций – после кратковременного лечения они выходят от меня с заслуженной улыбкой. Значит, я не зря тружусь. Мое призвание – это дар, лучшая защита от приступов хронической ненависти к самому себе.

В тот день ко мне пришел пациент с параличом Белла. Ночью он проснулся от ощущения, что ему перекашивает лицо. Этот необъяснимый неврологический недуг обычно поражает тучных и пожилых. Мой же пациент был еще молод, да и не слишком толст, однако я сразу подумал, что он недостаточно внимания уделяет своему здоровью. Передо мной сидел типичный перегруженный работой житель Нью-Йорка, чья нервная система решила в качестве доходчивого и наглядного акта возмездия на время искорежить ему лицо. Это случилось несколько дней назад и прошло бы еще ой как не скоро. Тем временем бедолаге пришлось лечить абсцесс. Обычно в результате паралича Белла лицо обвисает, но тут случилось обратное: правая щека приподнялась, а губы застыли в безумной собачьей ухмылке. Ухмылка эта и пролила свет на состояние его ротовой полости, которое к тому же резко ухудшилось в самый неподходящий момент. А может, они были взаимосвязаны, паралич Белла и этот жуткий абсцесс, грозивший пациенту потерей коренного зуба. Или он откладывал лечение до последнего, жил с абсцессом и не спешил его лечить, потому что тот не причинял ему никакой боли. Не обращал внимания, пока паралич Белла не выставил эту красоту на всеобщее обозрение, когда все и так пялились на беднягу с оскалом добермана.

Технологии сегодня здорово шагнули вперед; раньше пломбировка канала была той еще морокой, а если канал имел какое-нибудь странное ответвление, то вычистить из него гниль было все равно что попытаться воткнуть в розетку вилку загораживающего ее холодильника.

Когда я заканчивал, в кабинет постучала Конни и сказала, что меня просят к телефону.

– Это Талсман, – сказала она.

– Это Талсман, – сказал Талсман в трубке. Талсман называл себя Талсманом.

Оказалось, сайт зарегистрирован на некоего Эла Фруштика.

– Фруштик… Знакомая фамилия.

– Очень смешная. Почти «фруктик», – как нельзя кстати подсказал мне Талсман. От него всегда одна польза.

Я повесил трубку.

– Проверь, есть ли у нас пациент по фамилии Фруштик.

Десять минут спустя Конни принесла мне карту Эла Фруштика. Последний раз он был у нас в январе, когда сообщил, что улетает в Израиль.

– Ха! Так я его помню! Он еще сказал, что с удовольствием бы тебя трахнул.

– Что?!

– Ну да! Он был под газом. Бетси! – закричал я. – Это наш пациент!

Она сидела в соседнем кабинете и чистила кому-то зубы.

– Какой еще пациент? – прокричала она.

– Который сидел тут и медитировал! Помните?

– А?

– Тибетский монах! Просил вырвать ему зуб без анесте… А, ладно. Эл Фруштик, – сказал я Конни. – Вот, значит, кто постарался!

– Чем вы ему насолили?

– А чем я солю всем своим пациентам? Лечу гнилые зубы. Но он мне что-то странное сказал напоследок… Когда я выпроваживал его за дверь, он сказал…

– Что?

– Он летел в Израиль не потому, что он – еврей. Я помог ему надеть пальто, и он сказал что-то… про национальность или вроде того… Я подумал, это он под газом чушь всякую несет…

– Про национальность?

Я попытался вспомнить, но не смог.

Здравствуйте, Эл Фруштик, – написал я. –

Я вылечил вам зубы, и вот как вы меня отблагодарили?

На следующий день сайт изменился. На моей страничке появился еще один библейский или псевдобиблейский текст, причем внушительных размеров – что-то вроде гомилии или притчи. Начиналась она с длиннющей родословной, которые всегда нагоняют на меня тоску, когда я пытаюсь прочесть Библию: такой-то и такой-то сперва входил к жене своей, потом к наложнице, а потом, выпив энное количество гинов вина, и к дочерям. У всех персонажей были имена как у фигурок из «Звездных войн», что расставлены вдоль стен игрушечных магазинов (аксессуары не прилагаются). Одного звали Тин, который родил Мамукама, у которого была жена Гополохоль. Дальше Тин и его родня не упоминались, но они явно были зачем-то нужны. Двигаясь дальше по этому веселому паровозику из посредников и побочных персонажей, мы наконец добирались до Агага, царя Амаликитского. Амаликитяне были могучим племенем вельмож, потомками Авраама, и мирно жили на тучных пастбищах Хацацона. У них был скот: верблюды, овцы, быки. «И было их, готовых к сражению, вооруженных всякими военными орудиями, сто двадцать четыре тысячи и пять сотен, в строю, единодушных», – гласил текст на странице с моей биографией.

Однажды на амаликитян напали пришедшие с запада израильтяне. Они избрали жертвами слабых и немощных, которые не могли обороняться, угнали их верблюдов и скрылись бегством. Амаликитяне разозлились и начали готовиться к войне. Но тут появился Моисей. «Склонился он пред Агагом с жертвою повинности и сказал: «Услышь слова мои, умоляю; не вмени Израилю греха сего, ибо четыреста тридцать лет держал нас фараон в рабстве». Моисей поведал Агагу о долгом плене, о мучительных скитаниях по пустыне и о завете того единственного Господа, который теперь их покинул. Он умолял Агага простить его народу эту наглую выходку, потому что они были голодны, напуганы и измождены. «И смилостивился Агаг, и взял масла и молока и теленка приготовленного, и поставил перед ними, и они ели. И одарил Агаг израильтян многими ефами льна и мерами ячменя и многочисленными благовониями».

Все шло отлично, но вскоре израильтяне опять собрали большую армию и напали на амаликитян. «Израильтяне пошли на войну, и затрубили трубами, и били всех врагов своих». Агаг, царь Амаликитский, испугавшись гнева свирепых кровожадных израильтян, которые ради исполнения Божьего завета могли истребить всех жителей земли Ханаанской «от Дана до Вирсавии», сказал своему народу: «Давайте воззовем к богам Египетским, и к богам Хананейским, и к богам Филистимским, и заключим с ними завет, и спасут они нас от рук врагов наших». Когда по лагерю прошел слух, что боги каждого племени земли Ханаанской встали на защиту амаликитян, поднялся громкий крик, и зазвенела земля. Но помощи от богов было немного. Началась битва, и за три дня армия амаликитян потеряла пятьдесят тысяч воинов. Они отступили и ушли из Хацацона, скрывшись в тихой гавани Рефидима. К этому моменту мне было уже очень трудно следить за происходящим.

И кто же явился к несчастным амаликитянам буквально на следующий день? Конечно, мускулистые и окрыленные духом войны израильтяне. На сей раз Агаг сказал своим людям: так, ладно, последний финт не удался. От богов никакого проку. Может, они там все друг другу перезавидовали или взаимоуничтожились… Уж не знаю, что произошло, я ведь не бог, а простой царь. Но одно мне известно. Скоро нам наши задницы подадут на табернакле с голубой каемочкой. «Услышьте мой глас, дети Амалика, услышьте мои слова: делали вы злое пред очами Господа, блудно ходили вслед чужим богам и заключили с ними ложный завет. И теперь эти боги сделают трупы ваши пищею птицам небесным и зверям, и дети ваши родятся странными».

Вот как мы поступим, говорит им Агаг, и вкратце обрисовывает свой коварный план. Надо протащить в лагерь еще одного бога, но только одного, потому что монотеизм, похоже, работает для израильтян – значит, и для нас сработает. Бога звать Молек, и этот Молек обещал нам кучу всяких благ, если мы будем хранить его завет: молиться, приносить жертвы, трижды обходить по кругу храм, полный пшеницы и золота, и еще отсечем мизинцы у десяти воинов-добровольцев, которые, понятно, не успеют вылечиться до сражения. Про последнее не спрашивайте, сам удивляюсь. «И сделает вас Молек своим народом, и будет вашим богом, и защитит вас от врага». В общем, амаликитяне бросились в бой и потеряли зараз еще тридцать тысяч человек.

Из Рефидима они бежали в Асор, где куксились и зализывали раны, гадая, что им делать теперь. Израильтяне, похоже, решили сжить их со свету, да и бог у них могущественный, не то что всякие молеки, умеет сосредоточиться и работать эффективно. Их богу, похоже, не плевать на свой народ… Тут Агага осенило. Он вновь собрал людей (история повторялась… я невольно испугался за судьбу тех, кто охотно пошел на собрание) и обратился к ним с речью: «Все боги несли амаликитянам разрушение и скорбь, и теперь лишь один бог может нас спасти, тот самый бог, что дал врагам нашим землю, текущую молоком и медом, утвердил уставы неба и земли, и дал им день субботний, и очистил их души, и заключил с ними вечный завет, который они будут хранить до скончания времен и передавать от отца к сыну. Так услышьте же меня, дети Амалика, – продолжал вещать Агаг на страничке с моей биографией, – Бог живой – с Израилем, со всеми сынами Ефрема! И если вы полюбите живого Бога Израилева, помилует он вас и от меча убережет».

Не можешь побить врага – перейди на его сторону. А что, хитро! Отчаявшиеся амаликитяне готовы были пойти на что угодно. Они выбрали одного из своих, как две капли воды похожего на израильтянина, и отправили его тайком в израильтянский лагерь с наказом все разузнать. Через три дня он вернулся и поведал следующее: чтобы стать как израильтяне, надо построить ковчег из дерева ситтим стольки-то локтей в высоту и стольки-то локтей в длину, при строительстве ковчега и храма соблюсти множество условностей, а если кто согрешит, должен он найти молодого здорового тельца и принести его в жертву за грех, и еще нельзя налагать на брата своего работы рабской, и еще много всякого. Ах да, самое главное: всем надо сделать обрезание. Тут амаликитяне, понятно, вскинулись: «Чего? Обрезание? Это еще что такое?» Юноша, похожий на израильтянина, все им объяснил, и они такие: «Силы небесные! Да ты шутишь!» А он такой: «Если бы». В итоге все амаликитяне сделали себе обрезание и отправили к израильтянам гонцов с вестью о том, что они сделали. И стали молиться Богу Израилеву о пощаде и защите.

Как только израильтяне прослышали, что их враги сделали себе обрезание и «были в болезни», тут же взяли они свои мечи и смело напали на амаликитян. «И никто из них не спасся, кроме четырехсот юношей, которые сели на верблюдов и поднялись на гору Сеир».

Текст на моей страничке заканчивался такими словами: «Из Кантаветиклов, стихи 25–29». Я посмотрел на Конни, которая читала вместе со мной.

– В еврейской школе нас по-другому учили, – сказала она.

Снова я, – написал я, – Если честно, мне и самому странно, почему я до сих пор тебе пишу, Эл. Толку от этого никакого, один вред. Но теперь я по крайней мере знаю, кто ты такой, и могу подать на тебя в суд. Может, пора прекращать? Особенно меня бесит эта религиозная чушь. Лучше бы уж денег потребовал, ей-богу. Обрезание? Чувак по имени Агаг? Надеюсь, ты действительно во все это веришь: если Бог все-таки существует (что крайне маловероятно), гореть тебе в аду.

Иногда я сгоряча бросал какую-нибудь фразу типа «Да я повешусь», «Проще перерезать себе вены», «Единственный выход – коллективное самоубийство». Она мгновенно мрачнела, замирала на месте и начинала пылко вещать: «Надеюсь, вы это не всерьез говорите? Самоубийство – не повод для шуток!» Пока я размышлял над ее словами – она выражала надежду, что я говорю не всерьез, и тут же отчитывала меня за шутку, – тирада продолжалась: «Лишь Господь дарит и забирает жизни. Самоубийство – это отрицание всего, что он создал, всего прекрасного и радостного, что есть на свете. Неужели вы не видите вокруг себя ничего прекрасного?» Я отвечал, а она говорила: «Слышать не желаю про эти омерзительные сайты! Я имела в виду восходы и закаты, цветы в ботаническом саду, младенцев в колясках! Неужели ничто вас не радует, кроме взрослых женщин, публично порочащих себя в Интернете?» Я отвечал, и она говорила: «Свобода – это лишь понятие. Но так и быть, я принимаю ваш ответ. Однако самоубийство – это не свобода. Это вечный плен. Силы небесные, да вы бы хоть по сторонам посмотрели! Сколько вокруг красоты! Неужели нельзя иногда сказать себе: «Смотри, смотри!» – и порадоваться птичкам, облакам и всему, что наполняет сердце ликованием?» Я отвечал, и она говорила: «Да, согласна, все это мимолетно. Но, Пол, разве суть не в том, чтобы вкусить прекрасное во всей полноте, пока оно длится? Все пройдет. Даже плохое. Даже боль. Нельзя всю жизнь концентрироваться на плохом, пока хорошее проходит мимо!» Я отвечал, и она говорила: «А я не считаю такой подход честным. Я считаю, вы просто не в состоянии жить полной жизнью. Разве вы не хотите жить полной счастливой жизнью?» Я отвечал, и она говорила: «Вы не один. У этого чувства даже есть название: отчаяние. Многие люди, прежде чем уверовать в Господа…» Тут я бесцеремонно ее обрывал, как делал уже тысячу раз, и она уступала: «Хорошо, на время забудем о Боге. Это самая страшная и самая частая ошибка, но, раз я должна привести весомый аргумент, давайте забудем о Боге. Подумайте вот о чем: если жизнь так коротка и в ней не так уж много счастья, то почему нельзя сознательно искать хорошее? Стараться во всем видеть только красоту, просто чтобы не падать духом?» Я отвечал, и она говорила: «Я понимаю, что в инфекциях и запущенных абсцессах сложно увидеть красоту, ну а по дороге на работу и домой? На этих ваших экскурсиях по городу? Разве так мало на свете прекрасного, разве мало того, что помогает нам жить дальше?» Я отвечал, и она говорила: «Да знаю я, что в метро тоже полно несчастных! – Она в отчаянии вздыхала, но все равно продолжала меня терроризировать, великолепная, неукротимая Бетси. – Я говорю не об этих изможденных на скамейках, – тут я вставлял еще пару слов, – и не о калеках с бомжами, я говорю о дороге до метро!» Я отвечал, и она говорила: «А почему вы все время пялитесь в телефон? Неужели нельзя его отложить на минутку?» Я отвечал, она говорила: «Если вы сами признаетесь, что он помогает вам не думать о всяких гадостях, тогда вы, стало быть, сознательно становитесь рабом технологий!» Я отвечал, она говорила: «Ничего более богохульного в жизни не слышала. Технологии никогда не займут место Всевышнего. Это же Всевышний, силы небесные! С мобильными телефонами или без, все люди имеют внутреннюю потребность к молитве, согласны?» Я отвечал, она говорила: «Обмен эсэмэсками и электронными письмами – не новый способ молиться! Как вы не понимаете: эта крохотная машинка, отвлекая вас от мыслей о Боге и о том, что он сотворил, только преумножает ваше отчаянье!» Я отвечал, она говорила: «Мир, созданный технологиями, гроша ломаного не стоит. Он никогда не сравнится с творениями Господа нашего». Тогда я спрашивал ее, куда же я должен смотреть, если не в телефон, и задавал несколько наводящих вопросов. Она отвечала: «Да, на асфальт! Да, на дома! Да, на людей! Вы удивитесь, сколько вокруг прекрасного и радостного. Разве вы не хотите чаще удивляться?» Я отвечал, а она склоняла голову набок, чуть поджимала губы, протягивала мне руку и произносила: «Нет, молодой человек, еще не поздно. Ох, лапочка, да это никогда не поздно!»

Позже ко мне подошла Конни и спросила:

– Ты когда-нибудь рассказывал моему дяде Майклу анекдот про священника и раввина?

Дядя Майкл был женат на сестре ее матери, Салли. У него была своя фирма по оценке недвижимости. Салли сидела дома с детьми, уже давно взрослыми. Они жили в небольшом домике в Йонкерсе – небольшом, но во всех смыслах прекрасном домике. Лучше и пожелать нельзя – именно такое впечатление у вас создавалось, когда вы ступали на порог этого дома. В нем жили разумные, доброжелательные и отзывчивые люди, которые ценили имеющееся и не желали большего. Я побывал у них в гостях всего один раз, когда умерла матушка дяди Майкла и они сидели по ней шиву. Я никогда раньше не сидел шиву и вообще почти ничего не знал об этой традиции. Пришлось даже порыскать в Интернете, чтобы не опозориться перед Конни. На шиву в скромном доме Майкла и Салли каждый вечер собиралось столько народу, что я едва не оглох, когда они все разом запели поминальный кадиш, мгновенно превратив полупраздничную атмосферу в похоронную. Конечно, рядом с дядей Майклом и тетей Салли атмосфера не была праздничной, как и рядом с их ближайшими родственниками, однако все остальные, включая меня, вели весьма оживленные светские беседы. Наверное, так бывает на любых поминках: безмолвное ядро скорби всегда окружено шумным ореолом. Однако шива произвела на меня неизгладимое впечатление, я никогда не испытывал ничего подобного. Ирландец похоронит покойника, сходит на поминки и будет скорбеть дома в гордом одиночестве. А у еврея есть семь дней, чтобы разделить горе с близкими и друзьями.

– Анекдот про священника и раввина? Это ты к чему? Я Майкла не видел сколько… полгода?

– Это было давно.

– Так с чего ты вспомнила?

– Пошли слухи. Я тогда не обратила на них внимания. Думала, родня просто вредничает. Ты знаешь такой анекдот или нет?

Я помолчал.

– Да я много анекдотов знаю.

– Сколько из них про священников и раввинов?

Я сделал вид, что пытаюсь вспомнить.

– Расскажи хотя бы один.

Я откашлялся.

– Священник и раввин… кхе-кхе, прости… Значит, однажды священник и раввин решили поиграть в гольф. Пришли они спозаранку на поле, а оно занято. – Я умолк. – Конни, мне этот анекдот гольфисты рассказали, когда я еще играл. Это было очень давно. Я не играл уже… Зачем тебе это вообще?

– Я хочу знать, какой анекдот ты рассказал дяде Майклу.

– Я не уверен, что рассказывал его твоему дяде.

– Давай уже, Пол.

Вообще-то я предпочитаю, чтобы на работе меня звали доктор О’Рурк или, на худой конец, доктор Пол, но я решил не придираться к этому нарушению субординации.

– Ну, подошли они к смотрителю… А, нет, там был еще имам. Я же говорю, давно было дело… Значит, они втроем подходят к смотрителю и просят разобраться. «Мы уже двадцать минут ждем, а эти четверо впереди даже с места не сдвинулись! Что такое?» Смотритель извиняется. «Я понимаю ваше недовольство, но потерпите. Эти бедолаги – слепые». Имам возносит молитву Аллаху, священник благословляет играющих…

Я умолк.

– Почему ты замолчал?

– Мне продолжать?

– А что, это конец?

– Нет.

– Рассказывай до конца.

– Раввин же отводит смотрителя в сторонку и спрашивает: «А нельзя им ночью поиграть?»

– Смешно, – без улыбки сказала Конни.

– Ты даже не улыбнулась.

– Мне любопытно, почему ты решил рассказать этот анекдот дяде Майклу.

Если я и впрямь его рассказывал, то только с одной целью: рассмешить дядю Майкла. Понравиться ему. Понравиться всей семье. Стать Плотцем. Я хотел стать евреем Плотцем, который сидит шиву, ходит в синагогу и делает с Конни детей под защитой неприступного бастиона – ее дружной и многочисленной семьи.

– А что? Разве он антисемитский? Вроде бы нет…

Я всегда до одури боялся ляпнуть что-нибудь антисемитское.

– Дядя шиву сидел! У него умерла мать!

– Что?!

– Тебе не пришло в голову, что это не самое подходящее время для анекдотов?

– Погоди, Конни, если я и рассказывал ему этот анекдот, то уж точно не во время шивы. Да я вообще никаких анекдотов на шиве не рассказывал! С чего ты взяла?

– Говорю же, слух прошел. Я тогда не взяла в голову.

– А теперь – взяла? Конни, брось, я бы не стал шутить шутки с человеком, который сидит шиву. Что у меня, мозгов нет?

– А разве есть, Пол Сол? Расскажи мне про свои мозги, с удовольствием послушаю.

Я ушел лечить пациента.

За годы работы на Парк-авеню я тысячи раз проходил мимо магазинчика «Редкие книги и антикварные вещицы Карлтона Б. Зукхарта», но ни разу не находил повода туда заглянуть и даже не мечтал, что такой повод у меня появится. А в пятницу я зашел в магазинчик. Часть его занимала витрина с редкими книгами, часть – шкафы, полные всяких диковинок. Главный зал был целиком отделан толстыми досками бразильских твердых пород, которые оглушительно ревели и стонали под ногами, точно корабельная палуба, которая вот-вот разлетится в щепки. Лестница такого же дерева и цвета каталась вдоль высоких книжных полок, нашептывающих рассказы обо всех роковых и ключевых моментах человеческой истории. Письменный стол хозяина находился тут же, на небольшом возвышении, за легкой тонкой балюстрадой, словно бы изготовленной из выдувного стекла. За письменным столом в плексигласовом коробе помещался древний меч с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями. «Участвовал в Крестовых походах», – сказал хозяин, проследив за моим взглядом. Справа на полке выстроились человеческие черепа, послушно глядевшие в вечность. Наша беседа началась с его рассказа о камне, лежавшем у него на столе – вроде бы самом обыкновенном и ничем не примечательном. Выяснилось, что это – ценная археологическая находка, обнаруженная в Иерусалиме. Зукхарту она служила пресс-папье. Я мысленно посочувствовал бедному камню – ему пришлось покинуть царство погребенных тайн ради того, чтобы придавливать стопку накладных в темной каморке на Восемьдесят второй улице.

Я рассказал Зукхарту о внезапном появлении сайта моей клиники и странных текстах, написанных от моего имени.

– Вы что-нибудь знаете о Кантаветиклах?

– Кантаветиклы?.. Что это?

– Собрание кантонментов?..

– А что такое кантонмент?

Легкий выговор Зукхарта чуть-чуть не дотягивал до липового британского акцента. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, обнажая буйные заросли белых кудрей на руках, которые он все время (и прямо-таки сладострастно) поглаживал.

За годы работы Зукхарт несколько раз становился посредником при крупных и широко освещаемых в прессе сделках: одна из них касалась части свитков Мертвого моря, другая – подлинного экземпляра Библии Гутенберга. В обоих случаях он выступал агентом со стороны продавца. В конце 90-х, однако, репутация Зукхарта здорово пострадала, когда один частный коллекционер обвинил его в продаже подделки. Радиоуглеродный анализ показал, что возраст страницы из пропавшей части Кодекса Алеппо на несколько столетий больше, чем должен быть. Все-таки Интернет – это кладезь информации.

Я вручил Зукхарту распечатанную страничку с биографией, и он стал оглаживать все свое тело в поисках очков, которые обнаружились на столе.

– Нет, нет, тут все переврано, – сказал он, дочитав. – Израильтяне не нападали на амаликитян. Это амаликитяне напали на израильтян. – Послюнив большой и указательный пальцы, он принялся со скоростью Гугла листать страницы Библии Короля Иакова, что лежала у него на столе. – «Помни, как поступил с тобою Амалик на пути, когда вы шли из Египта, как он встретил тебя на пути, и побил сзади тебя всех ослабевших, когда ты устал и утомился, и не побоялся он Бога».

– Вот это я понимаю – знание Библии, – сказал я.

– Ох, молодой человек! – проговорил Зукхарт, вновь начиная поглаживать свои кущи на руках. – Поработали бы вы с мое в торговле антиквариатом, тоже знали бы Библию наизусть.

– На моей странице написано про их попытку обратиться в иудаизм.

– В иудаизм? Маловероятно. Амаликитяне были безбожниками и дикарями, только и умели, что верблюдов красть.

– Что с ними сталось?

– Да то же, что и со всеми прочими. С хеттеями, евеями, аморреями, ферезеями, иевусеями, идумеями, моавитянами… Может, их поглотили более крупные племена? Может, они эволюционировали в индоевропейцев? Или просто вымерли?

– Но в конце истории четыреста человек уцелели и спаслись бегством.

– Согласно этой версии – да. – Он показал на распечатку. – Но библейская версия весьма от нее отличается, весьма и весьма.

– И что же написано в Библии?

– Уцелевших амаликитян стерли с лица земли.

– Стерли с лица земли?

Он улыбнулся, с удовольствием вспоминая эту древнюю резню.

– Уничтожили. Истребили. По Божьему велению, разумеется.

Он снова послюнил большой палец и зашуршал страницами Библии.

– «Из них же, из сынов Симеоновых, пошли к горе Сеир пятьсот человек… И побили уцелевший там остаток Амаликитян, и живут там до сего дня». – Зукхарт откинулся на спинку кресла. – Первый письменно зафиксированный геноцид в истории человечества.

Я нашел в телефоне «свой» комментарий под статьей в «Таймс» и показал его Зукхарту.

– «Этот народ восстал из пепла истребленных амаликитян», – прочитал он вслух, задумчиво поглаживая своих пушистых питомцев. – Что за народ, интересно?

Полюбив Сэм Сантакроче, я заинтересовался и католицизмом. Я узнал, как слово «папский» стало ругательным, а еще – с каким количеством предрассудков столкнулись католики, когда впервые попали в Америку. Страна была отнюдь не папская, а местные поселенцы и революционеры (исключительно протестанты той или иной разновидности) открыто сомневались в патриотизме католиков, ведь те могли быть верны только Риму. Протестанты делали все, чтобы не пустить в страну иноверцев, а когда это не сработало, сослали всех (если мне не изменяет память) в новообразованный штат Мэриленд. Я был потрясен. Я и не подозревал, что в стане христиан имела место такая лютая вражда. Все-таки главный герой их преданий обычно изображается если не распятым на кресте, то в окружении ягнят и детей. Однако же христиане в самом деле горячо ненавидели друг друга. Поскольку Сантакроче, – которые устраивали охоту за яйцами на Пасху, разъезжали на блестящих иномарках и с любовью вспоминали всех усопших собак семьи, словом, олицетворяли собой сбывшуюся американскую мечту, – поскольку эти чудесные люди были католиками, я тоже перешел на сторону католиков.

Однажды вечером, уже после нашего воссоединения с Самантой, когда мне немного открылись глаза на несовершенства семьи Сантакроче, но я все еще хотел стать одним из них, приобщиться чистой сантакрочевской святости, мы отправились на праздничный семейный ужин. И вот посреди застолья я обратился к Бобу Сантакроче с речью о том, сколько бед и лишений выпало на долю католиков. Я рассказал ему пару фактов, которые узнал еще несколько лет назад, когда моя маниакальная любовь была в зените. Я упомянул казнь Томаса Мора, расхожее мнение, что Вавилонская блудница – это Рим, а также клятвы верности, не позволявшие католикам в Америке XIX века становиться чиновниками и сотрудниками муниципальных учреждений.

– А чего стоят эти восстания филадельфийских нативистов в 1844 году! – непринужденно добавил я.

Затем я упомянул беспрецедентную речь кандидата в президенты Джона Ф. Кеннеди, который отказался «отчитываться перед папой». Боб Сантакроче был крупный мужчина с темно-русыми волосами и голубыми глазами. По неведомым мне причинам – но вряд ли со зла – он называл меня Хилари.

– Ага, – рассеянно сказал он и посмотрел на меня так, словно только что увидел. Вдруг в его глазах загорелась некая мысль. – Как тебе новая квартира?

Мы с Сэм жили вместе, и ее родители были в курсе. Но чтобы не объяснять ничего благочестивым друзьям и родственникам, которые бы пришли в ужас от нашего добрачного сожительства, Сантакроче предложили снять на мое имя квартиру, которая бы большую часть времени пустовала, но в нужный момент предоставляла им возможность избавиться от моего присутствия. Когда к Сантакроче приезжали в гости – или друзья семьи, или друзья Сэм, чьи родители дружили с ее родителями и могли распространить нежелательные слухи, – меня просили на время перебраться в эту квартиру. Иногда я проводил там всю ночь. Когда, к примеру, родители Сэм приезжали на пару дней, они не желали видеть меня в «дочкиной» квартире и на каждом шагу сталкиваться со свидетельствами нашей греховной связи. Я согласился на этот обман – я! подумать только! – потому что Сэм настояла и потому что я сам на короткое время пал жертвой чудовищного обмана. До меня стало медленно доходить, что без чудовищных обманов, без лжи и лицемерия не может быть идеальной американской жизни, о которой я мечтал. Совершенство всегда поверхностно, и на какие только грязные уловки не идут люди, чтобы соблюсти внешние приличия.

– Отлично, – ответил я. – Вы очень щедры, спасибо вам за крышу над головой.

– Мы подумали, что вряд ли у тебя много денег. Все на учебу уходит.

– Это правда, – ответил я. – Живу впроголодь.

– А на полу спать ты вряд ли захочешь.

– Ага. Не самое приятное занятие.

– Ладно, Хилари, пойду глотну еще мартини. Бывай.

Позже на том же праздничном ужине мы слушали его воспоминания об учебе в университете Дрекселя – как они с однокурсниками жульничали и списывали на экзаменах.

И почему я решил, что такому человеку, как Боб Сантакроче, – простому, жизнерадостному, не обремененному мыслями о тяготах жизни и несовершенствах мира, – есть дело до ущемленных прав католиков? Да плевать ему на антикатолицизм, он никогда не мешал ему заводить друзей и делать деньги. То, что я сам остро среагировал на несправедливость – принял все это близко к сердцу, потому что смотрел на Сантакроче и не мог понять, как такие славные люди могут быть предметом чьей-либо ненависти, – было, по сути, признанием в любви, которого Боб Сантакроче не разглядел в моих патетических речах (да и кто в своем уме ждал бы от него такой чуткости?). Ну и, разумеется, я был начисто лишен такта и понятия об уместности определенных высказываний. Он ведь был обыкновенный добродушный простак, который легко наживался на любых обстоятельствах, умея извлечь из них выгоду. Да к тому же пропустил за вечер четыре мартини. Умей я болтать на вечеринках только о бейсболе, возможно, я сейчас был бы его зятем.

Познакомившись с Плотцами, я твердо вознамерился беседовать исключительно о спорте, погоде, знаменитостях, новых моделях автомобилей, политических скандалах, ценах на бензин, правильных клюшках для гольфа и прочих пустяках. Я взял на себя обет сдержанности в отношениях с Конни, а значит, и в отношениях с ее родными. Этот обет не позволял мне вести себя по-идиотски. В конце концов, мне было тридцать шесть, я имел высшее образование и процветающий бизнес. Кому и что я должен был доказывать? До меня Конни притаскивала на семейные ужины немытых блохастых музыкантов да поэтов-неудачников, которые (как я понял по некоторым непринужденным замечаниям ее родных) воровали вино и прощупывали подушки диванов на предмет денежных заначек. Я хотя бы прилично зарабатывал. Сидел бы себе за столом, помалкивал да улыбался. С таким подходом они, возможно, примут меня в семью, говорил я себе. И даже, если очень повезет, когда-нибудь полюбят.

Однако Плотцы не вели пустяковых бесед, какие были приняты на коктейльных вечеринках Сантакроче. На их семейных сборищах человек успевал только поднять какую-нибудь тему, как его тут же перебивал второй, а второго через минуту обрывал третий. Никакой пустой болтовни за столом. Плотцы живо интересовались политикой – и нашей, и израильской – и имели свое мнение о происходящем. Каждое новое мнение защищалось более рьяно и громогласно, чем предыдущее, и каждое было делом жизни и смерти. Даже такая ерунда, как книги, фильмы, рецепты и плата за парковку, была делом жизни и смерти. Эти люди, чьи дедушки и бабушки работали разносчиками и торговцами в Нижнем Ист-Сайде, чтобы устроить детей в вечернюю школу, ничего не принимали на веру. Им во всем нужны были весомые доводы. Никакого легкомыслия. Мне это очень понравилось, и я проникся к ним куда большим уважением, чем к Сантакроче. Сколько бы я ни уговаривал себя быть сдержанным, помнить о своем возрасте, профессии и печальных ошибках прошлого, удивительная семья Плотцев – первая в моей жизни семья американских евреев – сразила меня наповал живостью своих застольных бесед и редким в наши дни единодушием.

Атеисту приходится несладко по многим причинам, и отсутствие в его жизни Бога (а значит, всех благ и утешений, которые дарит божественное присутствие) – еще не самое скверное. Самое скверное заключается в том, что атеист утрачивает доступ к существенной части словаря. Милосердие, прощение, сострадание – все это я ценил не меньше, чем самый истовый верующий, пусть наши взгляды на первопричину разнились. Однако для этих понятий у меня не было подходящих слов. В ту пору я придумал для описания своих чувств какое-то другое слово, но сейчас могу сказать, что в кругу Плотцев я почувствовал себя благословенным.

Большую часть времени я вел себя хорошо, но пару-тройку сомнительных поступков все же совершил. Про то, как я расточал комплименты и танцевал хору на свадьбе сестры Конни, вы уже знаете. А еще я однажды (когда Конни куда-то отошла) предложил ее дяде Айре и тете Анне бесплатное лечение в моей клинике.

– Приходите в любое время, – сказал я, вручая Айре свою визитку. – Можно даже без записи.

Айра тщательно изучил карточку со всех сторон и передал жене.

– У меня уже есть стоматолог. Зачем мне еще один?

– Он просто хочет сделать нам приятно, Айра! – воскликнула Анна, отмахнулась и поблагодарила меня за предложение. – Но он прав. Мы уже двадцать лет ходим к одному стоматологу. Доктор Лакс, знаете такого?

Я помотал головой.

– Конечно, не знаете, он ведь из Нью-Джерси. Лучше стоматолога, чем доктор Лакс, я в жизни не встречала.

– Хорошо, но мое предложение всегда в силе. Просто имейте в виду – мало ли, вдруг срочная помощь понадобится.

– Если мне понадобится срочная помощь, я позвоню доктору Лаксу, – сказал дядя Айра.

Анна нахмурилась.

– Это он так говорит спасибо, – сказала она.

Примерно в то же время я начал интересоваться иудаизмом: при любой возможности шел в библиотеку и читал. Почему-то меня задевали за живое истории не о римлянах (слишком давно было дело) и не о фашистах (слишком общеизвестно), а об эпизодах меньшего масштаба: кучку евреев обвинили в каком-то нелепейшем преступлении и казнили, после чего местные чиновники тут же распродали все ими нажитое; пятьдесят евреев сожгли на деревянном помосте на кладбище, и их крики потом подробно описывались в дневнике некоего христианина; детей вытаскивали из огня и крестили против воли родителей, наблюдавших за происходящим из костра. Мир никогда не казался мне таким жестоким, бессмысленным и больным, как на страницах истории еврейского народа. И таким безнадежным.

В общем, вы понимаете, меня так и подмывало поделиться с кем-нибудь своими соображениями, разразиться очередной позорной неадекватной тирадой, как тогда с Бобом Сантакроче. Только вот антикатолические настроения по сравнению с антисемитскими – просто цветочки. Больше всего мне хотелось побеседовать с дядей Стюартом. Не знаю почему. Наверное, меня притягивали его чувство собственного достоинства, его выдержка и твердость принципов. За столом он всегда ел очень мало, словно потребление обычной пищи было ниже его и он питался чем-то другим, высокодуховной пищей, которую находил в Торе и в молчании. Однако эти порывы я сумел побороть. Дяде Стюарту меньше всего нужны были мои извинения за дела давно минувших дней, да я и не был виноват. Мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я извиняюсь или жалею его и весь еврейский народ, вместе взятый. Я просто хотел, чтобы он знал: я все знаю. Но что я знал? Даже если бы я прочитал все, абсолютно все о еврейской истории, об их страданиях, о вере (а это было невозможно), – что бы мне это дало? Допустим, я подошел бы к дяде Стюарту и сказал: «Знаете, я тут читал про крестовые походы». Или про погромы. Или про насильственное обращение в христианство. Но разве я говорил бы о крестовых походах, погромах и обращениях? Нет, я говорил бы о себе. Как и тогда с Бобом Сантакроче, я лишь пытался бы продемонстрировать свою осведомленность и политкорректность. Только в отличие от Боба Сантакроче, дяде Стюарту было не плевать. Я боялся, что, если подниму все эти темы, дядя Стюарт услышит только: «Крестовые походы, ого! Погромы, ничего себе! Насильственные обращения, вау!» Словно это какой-нибудь хит-парад исторических событий, на которые так просто смотреть с правильной стороны на данном этапе истории. Я поклялся держать свои романтические симпатии в узде, и история антисемитизма – изгнание евреев из Франции, Испании и Англии, Холокост, – величие и масштабы этих событий помогали мне молчать, делали молчание единственно возможной тактикой поведения.

А потом на дне рождения Тео, двоюродного брата Конни, я допустил ошибку.

У читателя может сложиться впечатление, что я был атеистом всю жизнь. Это не вполне так. Мои родители были весьма равнодушными прихожанами протестантской церкви, которую мы все вместе посещали от силы раз десять. Только однажды, когда мне было восемь, мы ходили туда шесть недель подряд, не пропуская даже воскресную школу и обеды по средам. Это была идея моего отца, который таким образом надеялся удержать нас всех на пути истинном. Видимо, по чьей-то подсказке он решил, что Бог поможет ему избавиться от проблем, включая привычку приносить домой из «Сирза» все имевшиеся на распродаже утюги, а потом плакать в ванной, пока мама их возвращает. (Представьте, каково мне – здоровому ребенку – было смотреть на все это со стороны; я был удивлен поведением взрослых не меньше, чем расстроен слезами отца.) После самоубийства отца моя мама – видимо, в попытке что-то сделать со своей реакцией на немыслимое, – обошла великое множество церквей: баптисткую, лютеранскую, епископальную, церковь Ассамблеи Бога, церковь Христа, заурядные церкви и евангельские церкви, церкви, одобряющие самопожертвование, и церкви, одобряющие щедрые пожертвования… Потом она возвращалась домой, садилась на диван и скорбела, как скорбят большинство американцев: наедине с телевизором.

За это время я узнал – от теток, которые нагибались ко мне, упирая руки в колени, и от дядек в черном, которые штабелировали стулья, и от старых священников, предлагавших сесть к ним на колени, – что Бог есть. Он жив, он присматривает за мной, он добрый, всемогущий и прогонит все дурное. Он послал своего сына, Иисуса Христа, умирать за наши грехи, и Иисус полюбит меня, если только я ему позволю. Если я полюблю его всем сердцем, он вернет мне отца – мы снова встретимся в чудесном месте под названием «рай». Он исцелит папины раны и простит ему грехи. Папа больше никогда не будет грустить, а мама – плакать, и мы всегда будем вместе, и ничто нас не разлучит. Мне очень хотелось в это верить, и я поверил.

Примерно в ту же пору я впервые услышал о Мартине Лютере. В воскресной школе нас учили, что он – герой, человек, который выступил против папы Римского и вернул Библию народу. Допускаю, что после знакомства с ярыми католиками Сантакроче Лютер немного упал в моих глазах, однако я по-прежнему считал, что именно Лютеру мы обязаны Америкой, со всеми ее многочисленными разновидностями протестантизма. Однако с точки зрения иудаизма Лютер был отнюдь не герой. Он верил, что, стоит ему справиться с папским засильем и явить миру истинную мощь Писания, евреи тут же массово обратятся в христианство. Нормально так замахнулся, а? Евреи не предали свою веру во времена Христа, не дрогнули перед лицом Римской империи, пережили разграбление Иерусалима и огонь крестовых походов. Европейские короли отобрали у них все нажитое и отправили их вместе с детьми умирать в ссылке, однако и тут их вера не пошатнулась. Но теперь-то, решил Лютер, когда я раздам каждому по Евангелию, они одумаются. Евреи не одумались. Тогда Лютер передумал и написал памфлет «О евреях и их лжи», название которого весьма полно и точно отражало его истинные чувства.

Мне захотелось узнать у дяди Стюарта, известно ли ему, как безответственно и злобно высказывался Лютер о евреях и как его слова положили начало пяти столетиям жестокого антисемитизма, вылившегося в Холокост. Мне хотелось узнать, что он думает об этом мерзком потном немце. Уже тогда – еще до нашего короткого разговора на свадьбе Конниной сестры, когда он рассказал мне анекдот про филосемита и антисемита, – дядя Стюарт внушал мне страх. Однако и промолчать я не мог, слишком много гадостей я прочитал про Лютера. Передо мной были Плотцы во всем великолепии их многочисленной семьи, эти «злобные ядовитые черви», как писал о них Лютер, собравшиеся на празднование дня рождения Тео: Коннина бабушка Глория Плотц, ослепшая в результате разрушения желтого пятна сетчатки, но ласково улыбающаяся своим внукам; ее кузен Джоэл с громогласным смехом; младенец, спящий на руках Конниной сестры Деборы; дядя Айра, стоящий в сторонке и уплетающий печенье. «Наша вина в том, что мы их не истребляем», – говорил Лютер вот об этих людях, тетях, дядях и кузенах, дарящих подарки и уплетающих печенье. Я подошел к Айре.

– Читал на днях про Мартина Лютера, – сказал я. Он взглянул на меня. – Вы знали про его памфлет «О евреях и их лжи»? – Не переставая жевать печенье, он вскинул брови и отвел глаза. – Я его прочел.

– Зачем?

– Зачем?

– Ну да. – Он проглотил печенье. – Зачем?

– Потому что раньше не читал.

Он непринужденно вытер бороду бумажной салфеткой и пристально поглядел на меня.

– Лютер был антисемит.

Айра подумал и изрек:

– И?

– И говорил ужасные вещи. Вот смотрите, я прихватил с собой несколько цитат.

Я достал из кармана клочок бумаги, который мне выдали в библиотеке, и дал его Айре.

– «Когда вы видите еврея или даже думаете о нем, говорите себе: вот эти губы грязно поносили, проклинали и клеймили моего Господа Иисуса Христа, пролившего свою бесценную кровь за мои грехи…» – Он умолк и снова посмотрел на меня. – Зачем вы это выписали?

Я выписал это, потому что меня возмутило, как такое вообще могло быть написано – и почему это до сих пор оставалось в публичном доступе. Но теперь я сам записал это самое на бумажке и носил с собой, показывая людям на вечеринках. Внезапно я увидел себя глазами Айры и понял, что выгляжу безумцем.

– И часто вы носите такое в карманах?

– Нечасто.

– Любопытные цитаты, – сказал он, отдавая мне бумажку.

А потом отвернулся и ушел. Его слегка приподнятые брови оказались как нельзя более красноречивы – я все о себе понял.

Собственно, я это к чему? В ту пору я мог ляпнуть и сделать что угодно. И вот в три часа ночи я с ужасом осознал, что действительно рассказал Майклу Плотцу тот анекдот, возможно, даже во время шивы.

В то утро когда я заходил в магазин Зукхарта, в очереди за сигаретами мне случайно бросился в глаза один журнальный заголовок: «Дон и Тейлор снова вместе?» – вопрошали огромные красные буквы. Позже, когда я сверлил зубы пациенту, мои мысли вернулись к этому заголовку. Про то, что Дон и Тейлор снова вместе, я слышал впервые, – мало того, я даже не знал, что они расставались и, раз уж на то пошло, кто они вообще такие. Дон и Тейлор… Дон и Тейлор… кто такие Дон и Тейлор? Учитывая, сколько места их потенциальному воссоединению уделили на обложке известного журнала о знаменитостях, я должен бы их знать. Но я не знал, и это в очередной раз привело меня к мысли о том, как чудовищно я отстал от жизни. Стоило мне хоть немного наверстать упущенное – бац! – и снова я встречал заголовок вроде этого, и понимал, что опять отстал. Почему же я все время отстаю? Ну, во-первых, я уже немолод, разумеется. Во-вторых, я не смотрю телепередач, фильмов и клипов, где могут фигурировать Дон и Тейлор. Меня не волнуют скандалы по поводу случайно всплывших видео, на которых Дон и Тейлор занимаются любовью. И все же я почувствовал себя не у дел. Мне понадобилось срочно узнать, кто такие Дон и Тейлор. Или хотя бы понять, кто из них мужчина. С такими именами, как Дон и Тейлор, вечно все непонятно. Я-то сам думал, что Дон – мужчина, но ведь так вполне могли звать и женщину. Тогда мужчиной окажется Тейлор. Тут мне пришло в голову, что они оба могли быть как женщинами, так и мужчинами. В наше время на обложках журналов могут оказаться какие угодно пары. Как Эллен и Портия, например. Эллен и Портию я знал. Еще я знал Брэда и Анжелину. До Брэда и Анжелины я знал Брэда и Джен, а еще раньше – Брэда и Гвинет. Это как с Томом и Кейти: сперва был Том и Мими, потом Том и Николь, а уж потом только Том и Кейти. Еще я знал Брюса и Деми, Джонни и Кейт, Бена и Дженнифер. Вот сколько я знал пар! Однако же все они безнадежно устарели. Людям, кумирами которых были Дон и Тейлор, Брюс и Деми казались древними артефактами из 80-х годов прошлого века. А 80-е закончились тридцать лет назад. Поклонники Дон(а) и Тейлор(а) воспринимали 80-е, как я раньше воспринимал 50-е. Это ж надо, 80-е в одночасье превратились в 50-е. Как такое могло произойти? В глазах людей, следивших за жизнью Дон(а) и Тейлор(а), я мог носить енотовую шапку с хвостом и трястись, забившись под стол, в ожидании ядерной атаки Советского Союза. Вскоре и 2010-е превратятся в 1980-е, и никто уже не вспомнит Дон(а) и Тейлор(а), а потом мы все умрем. Я решил немедленно узнать, кто такие Дон и Тейлор, и черт с ним, с пациентом. (В этот момент я делал операцию по пересадке мягких тканей десны.) Я посмотрел на Эбби. Уж она-то должна знать, кто такие Дон и Тейлор, подумал я. Надо у нее спросить. Но я не мог спросить Эбби, потому что она, видите ли, меня боялась и не стала бы со мной разговаривать. Несомненно, она бы просто молча осудила мое невежество: все знают, кто такие Дон и Тейлор! Я прямо услышал ее внутренний монолог: «Он не знает, кто такие Дон и Тейлор?! Ах, как печально. Он совершенно отстал от жизни. Он старый и скоро умрет, и даже думать о нем тоскливо». Нет уж, не буду я спрашивать Эбби. Придется торчать тут до конца операции, испытывая все тяготы среднего возраста в Америке, пока наконец меня не пустят к я-машинке и…

– Доктор О’Рурк?

В дверях стояла Конни с айпадом.

– Конни, я умру, если не узнаю прямо сейчас. Кто такие Дон и Тейлор?

Она посмотрела на меня так, словно я у нее на глазах выпил стакан хлорки.

– Вы не знаете, кто такие Дон и Тейлор?

– Знаю… и не знаю.

Конни рассказала мне, кто они такие. Да почти никто! Я вовсе не обязан был их знать.

Закончив операцию, я вышел в коридор к Конни.

– Я только что получила запрос на добавление в друзья.

– В Фейсбуке?

– Да, в Фейсбуке.

– А мне-то что? Почему я должен это знать? И вообще, хочешь совет? Друзья – это прекрасно. Они незаменимы. Вероятно, они даже важнее, чем семья. Но когда ты в следующий раз будешь листать контакты в телефоне, спроси себя, кого из этих людей ты действительно можешь считать друзьями. Одного или двух. А если и к этим двум приглядеться повнимательней, можно обнаружить, что ты не виделась с ними целую вечность и даже не знаешь, о чем с ними поговорить. Так что мой тебе совет: оставь запрос без ответа. От кого он, кстати?

Она протянула мне айпад.

– От тебя.

Фотография опять-таки была сделана камерой слежения. На сей раз я сидел в кабинете № 3 и заглядывал в рот пациенту.

Некто указал мое полное имя, регалии и место проживания: доктор Пол К. О’Рурк, врач-стоматолог, Манхэттен, Нью-Йорк.

В графе «Занятия и интересы» значилось одинокое: «Бостон Ред Сокс».

«Бостон Ред Сокс» – занятие и интерес. Не мучительная страсть. Не клятва верности. Не мемориал покойному отцу. Не безотчетная тяга. Просто – интерес. Я слежу за их матчами, домашними и в гостях, их проигрышами и победами – в таком духе. Может, наутро читаю про игру в газете. Таких интересующихся миллионы. Не «Инфаркты и инсульты». Не «Крушения и катастрофы». Не «Жизнь и смерть». «Деятельность и интересы». Вот как они это представили, просто и без затей. Свели тридцать лет моей болезни и пролитых слез к деятельности и интересу.

Но меня взбесило другое. Почему только «Ред Сокс»? У меня что, нет других интересов? А банджо? А лакросс? А испанский? Перед тем как отправить на пенсию свои клюшки, я вызвал сварщика и попросил убрать с моего балкона одну секцию кованых перил. Ночами, страдая от хронической бессонницы, я швырял мячи в Ист-ривер, покуда мимо не проплыла моторка портнадзора с прожектором на борту. Так почему же в графе «Деятельность и интересы» не было ни слова про речной гольф?

Летом 2011-го у Фейсбука был только один бесплатный номер, по которому любой пользователь соцсети – да и вообще любой человек – мог задать интересующий его вопрос или выразить недовольство. Всякий звонивший натыкался на одно и то же приветствие: «Спасибо, что позвонили в техподдержку Фейсбука. К сожалению, в данный момент мы не даем консультаций по телефону».

Каких только кнопок я не нажимал в надежде услышать человеческий голос – все безрезультатно.

Ни одно изобретение в истории человечества – ни печатная пресса, ни телеграф, ни почта, ни телефон – не предоставляло столько возможностей для общения, как Интернет. Но как один-единственный маленький человек с тихим голосом может достучаться до Интернета? К кому он должен обращаться с сообщением об ошибке? Где ему искать справедливости?

– Зачем ты звонишь? Ты вообще в своем уме? Кто звонит в Фейсбук?! – вопрошала Конни.

– Разве у них не должно быть отдела по работе с клиентами?

– У них нет клиентов.

– Горячей линии? Центра по приему жалоб и предложений? Почему я не могу просто поднять трубку и позвонить друзьям?!

– Давай зайдем на сайт и посмотрим, что они предлагают.

– На сайт?! – вскричал я. – Это возмутительно! Деятельность и интерес, черт бы их подрал! Сволочи! Уравнители душ!

– Эй!

Я орал во всю глотку. Конни ткнула пальцем в сторону приемной.

– Успокойся.

– Как я могу успокоиться?!

Она долго смотрела на экран.

– Что такое «ульм»?

– Не понял?

– Здесь указано, что ты – ульм.

Я тоже посмотрел на экран. Сосредоточив все внимание на своей деятельности и интересах, я не обратил внимания, что злоумышленник указал мое вероисповедание: ульм.

– Вспомнил! Так меня называл Фруштик!

– Кто?

– Да пациент! На имя которого зарегистрирован сайт.

– Который должен был улететь в Израиль?

– Да. Он назвал себя ульмом. И сказал, что я тоже ульм.

– Кто такие ульмы?

– Понятия не имею. Но теперь все будут думать, что я ульм.

– Кто?

– Не знаю… Все! Я совершенно беспомощен, Конни. Ситуация полностью вышла из-под моего контроля. Да ты сама видишь! Они украли мою личность, мою жизнь!

– Только в Интернете.

Я подумал о разнице между реальной жизнью и интернет-жизнью.

– У меня больше нет выбора.

– Выбора?

– Я пытался сделать так, чтобы у меня всегда был выбор. Чтобы я мог скрыться. Но теперь выбора нет. Я в Интернете, – сказал я, глядя на свою страничку в Фейсбуке. – И в Интернете я – такой.

Я позвонил Талсману – тот направил меня к специалисту по информационному праву.

Затем я написал письмо в «СеирДизайн». Я решил больше не опускаться до угроз и оскорблений и вместо этого воззвал к их совести.

«Не знаю, кто вы и чем я вам насолил, но, видимо, чем-то насолил. Вы рушите мою жизнь».

Ответ пришел почти сразу, и он был очень похож на первый:

«Что вы знаете о своей жизни?»

Я позвонил Зукхарту и спросил его об ульмах. Он слышал только о городе с таким названием, где родился Альберт Эйнштейн. Но древний народ, произошедший от вымерших амаликитян? Как-то это все странно…

Я спросил, узнал ли он что-нибудь про Кантаветиклы, эту их священную книгу.

– Сильно пока не вдавался, но в Интернете о ней ничего нет. Сам я тоже первый раз слышу это название. Я позвонил паре специалистов, они поищут информацию, но я бы на вашем месте на многое не рассчитывал. Могу сказать вам только одно, – добавил он. – Все это очень похоже на правду.

В тот день ко мне пришел любопытный пациент. Он практически с порога заявил, что не может терпеть боль. Мы все испытываем страх перед болью, сказал он, но его страх гораздо сильней. Как правило, он вообще не ходит к стоматологам. Пластмассовые штуковины, которые мы засовываем ему в рот, чтобы сделать рентгеновский снимок, причиняют ему почти невыносимые страдания, по этой же причине он никогда не делает профессиональную чистку зубов. Пациент хотел, чтобы я просто заглянул ему в рот, посветил фонариком и определил, нет ли там раковой опухоли. Несколько месяцев назад он проснулся с чем-то вроде язвочки или стоматита во рту и понадеялся, что все пройдет само. Не прошло. Даже стало хуже, потому что он без конца трогал больное место языком. Я спросил его, сколько именно месяцев прошло с тех пор, и он ответил, что около шести или семи.

– Ладно, – сказал я, – давайте посмотрим.

Рта пациент не открыл.

– Ладно, давайте посмотрим, – повторил я.

Он даже поплотней стиснул челюсти, поджал губы и посмотрел на меня так, словно мы, потные и сексуально не удовлетворенные, только что встретились на боксерском ринге.

– Надеюсь, я ясно выразился, – сказал он. – Я пришел не за лечением. Мне плевать, если у меня зубной камень или воспаление десен. Не надо ничем меня трогать. Я не терплю боли. Мне неприятно это признавать, но, раз уж вы обязаны хранить врачебную тайну… вы ведь обязаны, не так ли?

– Да.

Ненавижу без конца заверять пациентов, что я обязан хранить врачебную тайну. Я не какой-нибудь жулик, остановившийся в городе проездом, чтобы сбыть с рук сотню пузырьков с волшебным зубным эликсиром.

– Я знаю, что там все плохо, – сказал он. – Вы захотите подлечить сначала одно, потом другое… Мне плевать. Я прошу вас уяснить это в первую очередь. Я не терплю даже самой незначительной боли. И анестезия – не выход. После того как анестезия отходит, все начинает болеть, а я не могу терпеть боль! Вам ясно?

Я отдал зонд Эбби и поднял руки, как разбойник, только что бросивший оружие на землю.

– Пожалуйста, успокойте меня и скажите это вслух. Вам все ясно?

– Мне все ясно, – сказал я.

Он открыл рот. Жить ему оставалось около полугода.

Я направил этого человека к онкологу, разделался с последним пациентом, и в клинике воцарилась благословенная тишина: телевизоры и аппаратура молчали, все мои коллеги занялись своими делами, и я наконец-то мог взяться за уборку и дезинфекцию. Вообще-то это обязанность Эбби, но в тот вечер мне самому захотелось немного поработать. Я продезинфицировал все стулья и протер лампы. Убрал все со столешниц и как следует их помыл. Вычистил раковины. Избавился от медицинского и обычного мусора. Затем подошел к столу в приемной, чтобы забрать мусор из корзины, и заметил на нем стопку старых медицинских карт. Их либо должны были занести в компьютерную базу, либо готовили к передаче в архив. Я вытянул наугад одну карту: Моди Маккормак. Дата последнего посещения: 19.04.2004. Я выбросил карту в мешок для мусора. Потом отправил туда всю стопку. Взял первую попавшуюся карту со стеллажа: Райан Кастнер. Дата последнего посещения: 08.09.2005. Долой! Я начал выбрасывать карты без разбора. В приемную выглянула миссис Конвой.

– Что вы делаете?

Я промолчал. Она вышла в коридор и вопросила:

– Что это вы тут устроили?!

Я развернул новый мусорный мешок и отправил в него еще несколько папок. Миссис Конвой выудила из первого мешка одну карту, открыла и внимательно изучила.

– Это нельзя выбрасывать. Вы что, не видели дату последнего посещения?

Я молча выбросил в мешок еще несколько папок.

– В соответствии с приказом министерства здравоохранения все сведения о пациентах клиники должны храниться минимум в течение шести лет. Этой карте только четыре года.

– Однако я ее выбрасываю.

– Нельзя! Американское стоматологическое сообщество…

Она перечислила сразу несколько рекомендаций Американского стоматологического сообщества. Мне было плевать на Американское стоматологическое сообщество. Мне почему-то стало плевать на все правила, нормы и профессиональную ответственность.

– Этим людям не помешает начать все с чистого листа. Я даю им чистый лист.

– Чистый лист?! Вы с ума сошли?

Я молча продолжал освобождать полки. Краем глаза я заметил в дверях кабинета Конни. Миссис Конвой приходилось открывать каждую спасенную папку и смотреть дату последнего посещения, я же мог выбрасывать их по дюжине штук за раз.

– Этот пациент был у нас в две тысячи восьмом! – вскричала миссис Конвой. – Нельзя выбрасывать его карту! У вас есть профессиональные обязательства…

Она завела шарманку о моих профессиональных обязательствах.

– Две тысячи восьмой давно закончился, – сказал я. – Этот клоун сюда больше не вернется.

– Откуда вы знаете? С чего вы взяли?!

Попытки миссис Конвой мне помешать становились все агрессивнее, и я работал все быстрее. Рядом с Конни теперь стояла Эбби, и они наблюдали за нами как дети, ставшие свидетелями жаркой ссоры между родителями.

– Они не вернутся! Никто не вернется! Ни через год, никогда!

– Это неправда. У нас необычайно высокий процент постоянных клиентов. Вы должны этим гордиться.

Миссис Конвой поведала мне, какой высокий у нас процент постоянных клиентов по сравнению с другими клиниками, в которых она работала.

– Вы должны этим гордиться, – повторила она.

Я отправил в мусор охапку карт.

– Какая разница, вернутся они или нет? Никакой! Всем плевать!

Я схватил двадцать карт зараз и швырнул в мешок.

– Прекратите! – закричала миссис Конвой.

– На кой черт нам этот мусор?! – закричал я.

– Пол! Умоляю, остановитесь!

Я выбросил еще одну папку и ушел домой.