Глава пятая

Кари Гутрих, специалист по информационному праву, которую мне посоветовал Талсман, перезвонила мне в следующую среду. Она сообщила, что я могу подать на обидчика в суд только в том случае, если мне причинен реальный ущерб, однако остановить его противоправные действия практически невозможно. Интернет живет в слишком быстром темпе.

– В какой правоохранительный государственный орган вы думаете обратиться в настоящий момент?

– В полицию? – предложил я. – В суд?

Она рассмеялась – чересчур весело, на мой взгляд.

– Там бы это подействовало. Но здесь – нет.

– Здесь? – переспросил я.

Полиция, суды – все это прекрасно и замечательно в обычной жизни, но в нашем случае речь идет об Интернете и технологиях. Вероятно, в будущем будут приняты какие-то более четкие и строгие нормы, регулирующие отношения в информационной сфере и, в частности, вопросы хищения личности и распространения порочащих сведений, но на данный момент законодательство слишком размыто. И потом, судебные иски не открывают только потому, что кто-то кому-то досадил.

– Досадил?! Эти люди создали сайт моей клиники, завели мне аккаунт на Фейсбуке, тайно меня фотографировали и теперь по всему Интернету пишут религиозные комментарии от моего имени. По-вашему, это называется «досаждением»?!

– А вы знаете, чьих это рук дело?

– Я знаю, на кого зарегистрирован сайт. – Я продиктовал ей имя Ала Фруштика.

– Возможно, нам удастся убрать сайт, но с юридической точки зрения – да и с практической тоже – мы больше ничего сделать не можем.

От ярости мне захотелось пробить кулаком стену.

– Я что, не могу подать на него в суд за распространение порочащих сведений?

– А какой вам причинен ущерб? Мы пока не знаем.

Она посоветовала мне ничего не предпринимать – и делать это осторожно. Любые меры могут ненароком привлечь внимание к моей новой интернет-личности – этот феномен называется эффект Стрейзанд: когда люди узнают, что я пытаюсь удалить из Интернета некую информацию, они из любопытства начнут активно ее искать и распространять, создавая порочный круг и привлекая к нежелательному контенту все больше и больше внимания.

– Эффект Стрейзанд – в смысле, Барбары?

– У нас есть список рекомендаций, который мы высылаем всем клиентам, оказавшимся в подобной ситуации. Продиктуйте мне свой электронный адрес – я вышлю.

– Может, лучше факсом?

– Не поддавайтесь панике, – предупредила меня адвокат, – пусть все идет своим чередом. Позже мы заново оценим ситуацию и решим, какой иск подавать.

Пока мы говорили, она просматривала сайт моей клиники.

– Вы в самом деле его не создавали?

– Нет, не создавал.

– Ну, по крайней мере, сайт хороший, – сказала она, пытаясь меня утешить.

Я стоял у двери кабинета № 3 и писал письмо с телефона.

Почему вы без конца спрашиваете меня, что я знаю о жизни? – ответил я «СеирДизайну».

А вы что о ней знаете, Ал? И какое вам дело, если уж на то пошло? Вы продемонстрировали ограниченность своих познаний, отнеся “Ред Сокс” к “Деятельности и интересам”. У меня есть все причины считать вас даже не человеком – компьютерной программой, созданной мошенниками с целью наживы. Информация о моем втором имени есть только в государственных архивах.

Он (или они, или оно) ответил очень быстро:

Меня зовут не Ал. И мои познания о тебе куда глубже и шире, чем любая база данных. Я не программа, а человек, в груди которого бьется горячее сердце. Этот человек протягивает тебе руку и говорит: ты мне небезразличен. Я – твой брат.

Я написал:

Бетси?

Потом стер это и написал следующее:

И что же ты обо мне знаешь – или думаешь, что знаешь, «брат»?

Не получив ответа, я стал писать дальше:

Я люблю сидеть в четырех стенах или предпочитаю свежий воздух? Я кошатник или собачник? Веду ли я дневник? Наблюдаю ли за птицами? А может, собираю марки? Планирую ли я свои выходные заранее, до отказа забивая их интересным досугом, а потом просто расслабляюсь и смотрю, как все запланированное сбывается? Или же тяну до последней минуты, чтобы потом бездарно растратить свободное время? Ты не знаешь. А почему, скажи мне на милость? Потому что все, что ты якобы обо мне знаешь, подвержено переменам. Меня нельзя свести к новостным подпискам и онлайн-покупкам, к этим сложным алгоритмам по упрощению личности. Ты загнал меня в яму, но я из нее выберусь – смотри и завидуй. Я человек, а не зверь в клевере.

Проклятая автозамена! Я тут же отправил еще одно письмо:

Зверь в клетке.

Он ответил:

Вот что я знаю о твоей жизни. Ты сидишь в четырех стенах – по долгу службы. Природа тебя пугает, ты попросту не можешь ее понять. Ты заменил ее телевидением и Интернетом, которые сами попадают в дом и вносят в твою жизнь необходимое разнообразие, хотя и притупляют инстинкт сохранения духа. Детей у тебя нет, потому что ты чувствуешь свою внутреннюю неустроенность и неприякаянность – еще не хватало передать такое богатство ребенку. Ты постоянно рефлексируешь и живешь в собственной голове, пытаясь разгадать какие-то тайны. Иногда они приводят тебя в отчаяние, и ты теряешь надежду. Однако в твоей голове нет ничего плохого. Мысли позволяют тебе жить насыщенной и сложной жизнью, пусть полной тревог и сожалений, да, но полной также и любви, и нежности, и безудержных мечтаний, и неизъяснимого сострадания. В течение дня ты испытываешь множество чувств и переживаний, но никто этого не знает, потому что никто не умеет читать мысли. Если б они только узнали, о, если б они узнали, они бы сказали: «Да, он жив! Он жив!» О большем и мечтать нельзя.

Или можно?

– Доктор О’Рурк? – сказала она. Причем сказала, по всей видимости, уже не в первый и не во второй раз. – Пол!

Это была Конни. Я уронил руку с телефоном.

– Все хорошо?

Я кивнул.

– Все отлично.

Она ушла, и я написал:

Откуда тебе все это известно?

Он ответил:

Я же сказал: я – твой брат.

Многим кажется, что врач-стоматолог не может близко знать своих пациентов, поскольку их визиты редки и краткосрочны. Однако с постоянными клиентами, которые регулярно приходят на профилактические осмотры, а между этими осмотрами обращаются ко мне с острой зубной болью, попадают в аварии или решают выпрямить зубы, у нас складываются на удивления теплые отношения. Некоторые пациенты выражают мне благодарность даже после самых жестоких и болезненных процедур, искренне признательные за мой труд. Когда они приходят в следующий раз, прежде чем приступить к лечению, я расспрашиваю их о делах на работе и в семье. В такие моменты мне кажется, что я живу в крошечном захолустном городке.

Тем утром, войдя в кабинет к Бернадетт Мардер, которая пользовалась моими услугами уже больше десяти лет, я поначалу решил, что передо мной новая пациентка. Она успела невероятно состариться с прошлого визита.

Это зрелище напомнило мне один анекдот. Женщина записывается на прием к новому стоматологу и замечает, что его зовут так же, как ее одноклассника. Неужели это тот самый парень, которого она в пятнадцать лет любила без памяти? Вот он входит в кабинет, и она быстро спускается с небес на землю – врач совсем старик. Но в самом конца визита она все же осведомляется, в какой школе он учился. Оказывается, в той самой. «А в каком году вы ее окончили?» Врач называет год ее выпуска. «Так вы же были в моем классе!» – восклицает женщина, и ничего не подозревающий стоматолог поднимает глаза, приглядывается повнимательней к старой карге в кресле и спрашивает: «А какой предмет вы вели?»

Моя пациентка Бернадетт Мардер так ужасно, преждевременно и отвратительно состарилась, словно в эти полгода уместились все самые тяжелые и страшные годы ее жизни. Из привлекательной сорокалетней женщины за какие-то сто восемьдесят дней она превратилась в шестидесятипятилетнюю старуху. Волосы ее поредели и словно бы сдохли прямо на макушке. От бледных иссохших губ расходились глубокие окаменелые морщины, лицо обвисло. Когда я наконец-то сообразил, что передо мной Бернадетт, моя Бернадетт, а не новая престарелая пациентка, я сразу же спросил, как у нее дела, и она ответила, что еще никогда не была так счастлива. Она совсем недавно вышла замуж, и ее повысили на работе. Как же это возможно? Счастлива как никогда, замужем, зарабатывает хорошие деньги… а выглядит точно живой труп. Обычный человек не может заметить или почувствовать неумолимый ход времени. Но я, видя пациентов раз в полгода, хорошо его чувствую. Время летит, это непреложное условие жизни на Земле, и, если оно так губительно сказалось на Бернадетт Мардер, значит, то же самое происходит и с нами – Эбби, Бетси, Конни и мной, – только мы этого не видим и не замечаем (наверное, чтобы всякий раз не останавливаться, показывая друг на друга пальцем, и не вопить от ужаса). Нет, мы спокойно живем себе, сосредотачиваясь на настоящем, которое с каждым днем медленно и тихо погибает, не требуя от нас трезвой переоценки ценностей, внезапных приступов жалости или радикального пересмотра всей жизни.

Глядя на Бернадетт – болезненную, сморщенную, облысевшую и счастливую старуху, – я понимал, что должен ее образумить. Но что я мог сказать? И какой от этого будет толк, какие меры она предпримет? Какая-то дрянь пожирала ее изнутри, в буквальном смысле пожирала прямо на моих глазах, и никто – вероятно, из страха обидеть или огорчить – ей об этом не говорил. Но мой долг был сказать. Только я не знал как. Пусть я руководствовался самыми благими намерениями, я мог обидеть ее и потерять постоянного клиента. Готов ли я лишиться состоятельной клиентки из-за комментария о ее преждевременно нагрянувшей старости? Нет, подумал я. Лучше помалкивать. Но тогда я не смогу спокойно спать.

– Бернадетт, – сказал я, и она внимательно посмотрела на меня. Вы постарели, Бернадетт. Да не мог я такое сказать! Бернадетт, ваши лучшие дни позади, дальше будет только хуже. Господи, ну нет! Вы скоро сдохнете, Бернадетт! Нет! Вы разлагаетесь буквально на глазах! Боже, теперь она смотрела на меня так пристально, что я просто обязан был что-то сказать.

– Бернадетт, – снова начал я. – Говорю вам это исключительно из… – Я умолк и перефразировал: – Бернадетт, а вы не замечали – или, может быть, ваш муж замечал, – как сильно…

– Доктор О’Рурк?

– Ох, Конни! – воскликнул я.

– Подойдите, когда сможете.

Я радостно перевел взгляд обратно на Бернадетт.

– Это Конни, – сказал я. – Мне надо срочно с ней поговорить.

Однако уже в коридоре я увидел, что она держит в руках айпад – а это сулило новые неприятности.

– Что на сей раз?

– Твиттер.

Последние несколько дней на уважаемых сайтах вроде ESPN, HuffPost и National Geographic продолжали появляться комментарии, посты и сообщения от моего имени. Они постепенно проникали и в темные закоулки Интернета: малоизвестные чаты и немодерируемые форумы, посвященные сексу и смерти. Мой брэнд становился кроссплатформенным, уходил в подполье… и вот, спустя две недели после появления сайта моей клиники, на свет родился мой первый «твит». Его автором был пользователь @PaulCORourkeDental (Нью-Йорк, ), и звучал он так: «Все ошибки и беды мира идут от убеждения, что Господь создал нас с одной целью: чтобы мы в него верили».

Мы с Конни озадаченно переглянулись.

– Кажется, ты имеешь в виду, что люди не должны верить в Бога.

– Я ничего не имею в виду.

– Пол, я давно поняла, что это не ты. Можешь не повторять.

– Просто хочу прояснить…

– Я знаю, что это не ты! Хватит уже! Перестань оправдываться!

– Я не оправдываюсь, я негодую!

– А звучит, как будто оправдываешься.

Я перечитал твит. И решил, что Конни права. Я – вернее, таинственный самозванец, – чуть ли не от имени Господа утверждал, что верить в него необязательно. Прямо на глазах у Конни я написал и отправил письмо:

Теперь еще и Твиттер, а? За что ты так со мной?!

Я отдал Конни айпад, и она перечитала мой твит.

– Знаешь, на что это похоже? – сказала она, прежде чем уйти.

– На что?

– На слова закоренелого атеиста.

Я понял, что влюбился в Плотцев, когда начал стыдиться своего атеизма. Вместо того чтобы заявлять о своих убеждениях гордо и во всеуслышанье, я начал всячески их скрывать. Мне казалось, что, отрицая Бога, я оскорбляю весь их образ жизни, по крайней мере в той мере, в какой я его понимал: молитвы по пятничным вечерам, тщательно соблюдаемую субботу и множество других богоориентированных деяний, совершаемых в течение недели. Плотцы усердно работали над своей верой. Работали не только духовно, но и физически. Да, католики крестились перед входом в церковь, макали пальцы в святую воду, вставали на колени перед алтарем, но это все детский лепет по сравнению с телодвижениями «правильного» Плотца. Я говорю «правильного», потому что однажды Конни сообщила мне поразительную вещь: Эззи, ее дядя, – атеист. Я был потрясен. Я не раз наблюдал за этим человеком: со стороны он казался таким же набожным, как и все остальные.

– Он не верит в Бога?! – вопросил я.

– Нет.

– Почему?

– Потому что… не знаю. Спроси его сам.

Ну уж нет, я не собирался беседовать об атеизме ни с Эззи, ни с другими Плотцами.

– Из-за Холокоста? – не унимался я.

В ее глазах мелькнуло раздражение.

– По-твоему, все неверующие евреи не верят в Бога из-за Холокоста? У нас нет каких-то устоявшихся причин для неверия. Ау! – Она показала пальцем на себя. – Иногда мы просто не верим – и все.

– Но Эззи ведет себя как верующий. Он кланяется, носит на голове эту штуковину. Ходит в синагогу.

– Это же совсем другое.

– В смысле – другое?

– Конечно, он все это делает, как иначе?

– Почему?!

– Потому что для него это важно. Он все-таки еврей. Это важно.

– Из-за Холокоста?

– Да что ты заладил со своим Холокостом?! По-твоему, вся наша жизнь вертится вокруг Холокоста?

– Нет.

– Да, Холокост – это очень страшно и плохо. Но он был давным-давно. По утрам мы не просыпаемся с мыслью о том, что стоит, а чего не стоит делать из-за Холокоста.

– Извини. Мне это все в новинку.

– Эззи – атеист. Почему? Не знаю. А ты почему атеист?

– Потому что Бога нет.

– Ну вот видишь. Эззи, наверно, сказал бы то же самое.

Почему же ему было важно совершать все необходимые телодвижения, активно и добровольно принимать участие в традиционных обрядах, главная цель которых – восславлять Господа?

Да какая разница! Атеист может делать что угодно! Когда ты появляешься на свет в семье христиан и воспитываешься в лоне христианства, а потом медленно скидываешь с себя его чары и начинаешь видеть философские и моральные нестыковки, ты прекращаешь делать все, что делал до этого (а делал ты совсем немного – иногда молился, почитывал Библию, ходил в церковь по большим праздникам) и остаешься наедине со своим атеизмом: несомненно, тебе приятно ощущать твердость своих убеждений, но при этом ты чувствуешь себя немного обделенным: отныне тебе придется самостоятельно искать смысл жизни и источник стабильности в хаосе светского мира. Не то Эззи. В пятницу вечером Эззи всегда мог забежать в гости к Рэйчел и Говарду, проделать все необходимое и уйти – духовно подкрепленным, но по-прежнему твердо стоящим на ногах. Он делал это по своей воле. Это был его долг как еврея – хранить верность традициям, пережившим немало сотрясений, и не терять связи с родными, предками, народом. Не терять связи! Уж не знаю, почему Эззи на самом деле так поступал, но одной этой причины было бы для меня достаточно. Как атеист, я даже ему завидовал: сколько всего Эззи мог отрицать, сохраняя при этом все, что дорого сердцу.

С миссис Конвой было по-другому. С ней я становился воинствующим атеистом. Мне хотелось, чтобы она наконец увидела все изъяны своей веры и столкнулась с безбожной действительностью лицом к лицу. Поэтому в наших беседах я приводил разные аргументы, на которые она неизменно отвечала: «Но откуда вы знаете?» Я приводил еще несколько аргументов, а она чуть меняла тон и спрашивала: «Но откуда вы знаете?» Я вновь приводил аргументы, и она отвечала тем же: «Но откуда вы знаете?» На самом деле, разумеется, все наши споры рождались из разного понимания слова «знать». Однако в пылу битвы мы об этом не задумывались. Она знала, что я никогда не смогу с абсолютной уверенностью сказать, что действительно знаю (причем к моему знанию, разумеется, предъявлялись куда более высокие требования, чем к ее собственному). Это давало ей возможность время от времени вворачивать в спор аргумент, доводивший меня до исступления: «Откуда вы знаете?»

В общем, однажды я ее спросил. Я сказал:

– Ладно, Бетси.

Мы ужинали в «Олив гарден», в торговом центре Нью-Джерси. Она потягивала привычное шардоне, я допивал четвертое пиво. Мне нравилось иногда приходить в «Олив гарден». Это заведение напоминало мне о детстве. По этой же причине я любил бывать в торговых центрах. Я перестал ходить туда за покупками, как делала миссис Конвой. Во всей Америке не найдется такой вещи, которую я не приобрел бы хоть раз в жизни. Нет уж, хватит с меня покупок, хватит желаний. От этого постоянного хотения тупеешь. Но все же я ходил в торговые центры вместе с миссис Конвой: среди этих просторных жужжащих залов и коридоров я чувствовал себя дома. Это чувство я не мог испытать больше нигде на Манхэттене. Когда меня одолевала ностальгия или тоска по дому, я уезжал не на Лонг-Айленд и не в далекие пригороды Нью-Йорка, как остальные, – я отправлялся в торговые центры Нью-Джерси. Один раз я даже побывал в торговом центре города Кинг-оф-Проссия – крупнейшем молле страны, – где бродил по широким проходам вместе с толпами охотников за низкими ценами. Больше всего на свете я любил сидеть на блестящей скамейке посреди этой толкотни и смотреть, как люди заходят в магазин «Фут Локер» и выходят из него; бродить вдоль киосков с очками и бижутерией; обедать в ресторанном дворике. Именно с торговым центром связаны мои главные детские воспоминания. Сюда меня водила мама за одеждой к новому учебному году. Здесь под Рождество я мечтал об игрушках, которых мы не могли себе позволить. Здесь коротал летние каникулы, пытаясь заполнить время чем-то еще, кроме бесконечных перепалок, телепередач и запаха собак. Торговый центр всегда меня манил, и я приходил сюда с определенной целью. Он сам, торговый центр, и был этой целью. Если у меня в кармане оказывалась пара монет, я мог купить на них колу, поиграть в видеоигру или тайком выкурить на парковке незаконную сигарету. Теперь же торговый центр возвращал меня в то время, когда желания еще можно было утолить. Глядите, сколько людей по-прежнему на это способны! Вот они, носятся туда-сюда со своими списками покупок и задач, с дисконтными картами и подарочными сертификатами, рассеянно забредают в магазины и так же рассеянно из них выбредают. Торговый центр может вернуть человеку вкус к жизни, но только если он пришел сюда наблюдать – причем наблюдать без осуждения, по-доброму. Смотреть на этих озабоченных покупателей, у которых нет свободы выбора – покупать или не покупать и которые не желали бы иметь такую свободу, особенно если бы она означала, что им больше нечего хотеть.

– Согласно вашим убеждениям, – сказал я миссис Конвой, когда мы сидели в «Олив гарден», – поправьте меня, если ошибаюсь, согласно вашим убеждениям единственный способ попасть в рай – это поверить в Иисуса Христа. А вот наша Конни, например, – еврейка. И все ее родственники – тоже евреи. Они не считают Иисуса Христа своим Господом и Спасителем. Я, кстати, очень хорошо отношусь к Плотцам, – сказал я. – Никогда не встречал такой чудесной семьи. Их около четырехсот человек, чего нельзя сказать о моей семье – сначала нас было трое, а потом стало двое. Ну да не суть. Вы готовы отправить Плотцев в ад только потому, что они не признают божественной природы Иисуса Христа. Я прав?

Миссис Конвой глотнула шардоне, поставила бокал, откинулась на спинку стула и прищурилась.

– Вопрос без подвоха, – сказал я. – Вы считаете, что Конни и всю ее семью после смерти следует до скончания времен варить в кипятке, потому что они не верят в Христа?

– А откуда вы знаете, – раздумчиво прошептала миссис Конвой, наклоняясь вперед. Ее ответ пробрал меня до костей: – Откуда вы знаете, что перед смертью, в самый последний миг своей жизни Конни не примет Христа в свое сердце?

Хочу заметить, что я стал атеистом не для того, чтобы снобствовать, не для того, чтобы стоять над толпами верующих и вещать истину. Я стал атеистом, потому что Бога нет. Тот единственный бог, о котором я мог хоть как-то помыслить и который пришел мне на ум во время ужина в «Олив гарден», когда миссис Конвой поведала мне о своем собственном решении еврейской проблемы, этот бог допустил существование стикера, увиденного мной однажды на стареньком «Саабе» в Бостоне: «ВЕРУЮЩИЕ СДЕЛАЛИ МЕНЯ АТЕИСТОМ».

За что я так с тобой? – наконец ответил он. – Ни за что. Ты заблудился, я хочу помочь.

Заблудился? – ответил я.

А разве это не так?

Что не так?

Разве ты не заблудился?

Тебе какое дело? Ты меня знать не знаешь и только притворяешься, что знаешь. Мелешь всякую хрень. В глубине души ты жив, ты умеешь чувствовать, хотя об этом никто не знает – так про любого можно сказать, это же очевидно. Ты решил провернуть какую-то аферу, и я хочу знать зачем. Если, конечно, это не вы, Бетси. Это вы? Конни, это ты?

Даю тебе слово, Пол. Это не афера.

Спасибо. Мне стало гораздо легче.

Прошу тебя, имей терпение. Знаю, как это неприятно – выслушивать правду о себе, да еще из уст человека, который свалился на тебя, как гром среди ясного неба, и мгновенно поставил точнейший диагноз. Я не считаю тебя зверем в клетке – отнюдь. Ты настоящая полноценная личность, живешь в ногу со временем, но основные компоненты американской мечты – карьерный рост и пустой материальный успех – тебя не манят. Ты находишься в постоянном поиске смысла жизни. Конечно, я все это знаю, Пол, ведь я и сам через это прошел. Можно даже сказать, что мы с тобой – одинаковые.

Пока я все это читал, у меня появилось странное ощущение: что-то здесь неладно. Прямо мурашки побежали по коже. Мне стало казаться, что этот человек сидит со мной в одной комнате. Или за компьютером в соседнем кабинете. Я посмотрел на его электронный адрес.

– Он пишет мне от моего имени, – сказал я.

– Кто?

– Он создал почтовый аккаунт от моего имени! Этот человек… или программа… в общем, злоумышленник… даже в личной переписке он притворяется мной! Он отправил мне письмо от моего имени!

Я поднял голову. Оказывается, я сказал все это миссис Конвой.

– Вы о ком?

Если бы даже миссис Конвой не присутствовала в кабинете в момент получения мной письма от «Пола К. О’Рурка», я бы все равно понял, что она не имеет к этому никакого отношения – по ее простодушному и немигающему взгляду.

– Не знаю, – ответил я.

Несколько дней спустя ко мне подошла Конни.

– Ты вообще раньше Твиттером пользовался?

– Нет, я раньше никогда не пользовался Твиттером.

– Сколько знаков помещается в сообщении?

– В Твиттере?

– Да.

– Сто сорок.

– Ага, знаешь!

– Я не вчера с сеновала свалился, Конни. Все это знают.

– Ты хоть читаешь собственные твиты?

– Кари Гутрих велела мне не поддаваться на провокации.

– Кто такая Кари Гутрих?

– Специалист Талсмана по информационному праву. Она говорит, если я поддамся, все станет еще хуже. Поэтому я не поддаюсь.

– Хочешь сказать, ты позволишь этому человеку писать что угодно от твоего имени и даже не будешь следить за тем, что он пишет?

– Эта адвокатша меня здорово напугала. Я не хочу подливать масло в огонь.

– Ты и не подольешь, если будешь молча читать.

– Не знаю. Я понятия не имею, как устроен Интернет.

– В смысле? Да ты круглыми сутками пялишься в телефон!

– Это ты! Не я! Это ты пялишься в него круглыми сутками!

Она попятилась – верней, всего лишь дернула каким-то шейным мускулом, но мне показалось, что она попятилась.

– Хорошо-хорошо. Успокойся.

– Да мы даже поужинать нормально не могли из-за этого твоего телефона! Ты полвечера в нем проводила!

– Ага. Знаю. Мы уже произвели опись всех моих недостатков. Я слишком часто залезаю в телефон. Может, закроем тему?

Она посмотрела на айпад, который держала в руке. Я увидел, что у нее открыт Твиттер – не потому, что сам пользовался Твиттером, а потому что иногда заходил туда почитать меткие и емкие комментарии юзера boggswader и еще Оуэна из «Бруклинских статистических откровений».

– Давай я зачитаю несколько твоих твитов, – сказала Конни и начала читать: – «Из всех проявлений тщеславия, коим подвержен человек, самое тщеславное – богослужение». Как тебе?

– Это я сказал?

– Ага, «ты». Еще «ты» сказал вот что: «В Америке на каждом углу трезвонят о свободе религии, но стоит человеку поверить в ничто, как это становится наказуемым преступлением».

– Неужели здесь меньше ста сорока знаков?

– Ты уловил суть?

– Какую суть?

– Этот человек, который притворяется тобой в Твиттере… Он очень похож на тебя.

– Думаешь, это я? Думаешь, я пишу всю эту чушь?

– Да я просто сказала.

– Ага, знаю я эти «просто сказала». Конни, это не я. Я даже читать это не хочу.

– Ты целый день торчишь в телефоне.

– Так уж вышло, что вчера мы проиграли команде Канзас-сити. Нам, фанатам, очень важно устраивать разборы полетов, мы без этого не можем, ясно? Дай сюда.

Она отдала мне айпад. Я прочитал:

Мир бичует нас своим презрением, сгоняет нас на окраины, еще немного – и мы вымрем.

– Это, по-твоему, тоже я написал? – спросил я. Конни не ответила.

Если же тебе необходимо мыться, делай это не чаще двух раз в неделю и никогда не погружайся в воду целиком.

– И это тоже я?

– Ну… – Она умолкла.

– Ненавижу, когда люди погружаются в воду целиком.

– Да, это не очень на тебя похоже.

– Потому что это не я, Конни! – Я отдал ей айпад.

Впрочем, я не имел права ее винить. Все-таки эти твиты были написаны от моего имени.

Единственный Плотц, воспользовавшийся моим предложением о бесплатном лечении в клинике, был Джефф, то ли троюродный, то ли четвероюродный брат Конни. Верней, так я подумал, когда предложил ему бесплатно полечиться. Позже выяснилось, что он был просто соседом, да и то – сто лет назад. Однако он сохранил близкие отношения с Плотцами… или его родные сохранили. Стюарт Плотц и отец Джеффа, Чэд, были соучредителями одной фирмы (торговали канцтоварами или производили бумагу, что-то в этом духе).

Джефф когда-то был наркоманом, а теперь проводил встречи для желающих избавиться от зависимости в неком государственном учреждении. Словом, вы можете себе представить, в каком состоянии были его зубы и десны. Конечно, я за годы работы видал и похуже… но ненамного. Лечить пациентов с химической зависимостью в прошлом – не увеселительная прогулка, прямо скажем. Их нельзя накачать закисью азота, а потом отправить домой с месячным запасом медикаментов. Мы с Джеффом решили ограничиться неопиоидными анальгетиками, и следующие полтора часа он морщил лоб, жмурился и извивался в кресле, как оживающий зомби. Чтобы немного его успокоить, я все это время трепал языком. Рассказал ему, кто я такой – в смысле, кто я на самом деле, ведь ему как родственнику Конни это должно было быть интересно. (Родственником он не был.) Еще ни один из Плотцев не слышал от меня такой речи, никто не знал, какой я на самом деле, когда нахожусь вдали от их удивительного семейства, потому что они всегда были заняты собой – громогласными, волевыми и никого не подпускающими слишком близко Плотцами. Да, их вежливость и радушие не знали границ, но в общем и целом им было плевать на новеньких. Будь я частью такой семьи, у меня тоже не оставалось бы времени и сил на новеньких – что мог дать этот новенький, чего не дали бы десять других родственников, всегда готовых поддерживать, критиковать, упрекать и любить, причем одновременно?

И вот в моем кресле очутился Джефф, мой слушатель поневоле. Подумаешь, он истекал кровью и смотрел на меня вытаращенными от ужаса и боли глазами! Я все равно рассказал ему о себе. Во-первых, я – фанат «Ред Сокс». Это самое главное. Я признался, что мои отношения с бейсболом не так уж просты. Самый счастливый день в моей жизни случился в октябре 2004-го, когда Мюллер ударом по центру перевел игру в дополнительное время, а Ортис совершил ошеломительный хоумран в конце двенадцатого иннинга, преградив «Янкиз» дорогу к титулу победителя Американской Лиги и положив начало самому впечатляющему камбэку в истории спорта, завершившемуся победой над «Кардиналз» в Мировой серии. Это событие стоило всех предыдущих лет страданий. Оно повергло меня в неожиданную эйфорию – и обернулось чудовищной катастрофой. Где-то посреди 2005-го, рассказал я Джеффу, я потихоньку поверил в свершившееся чудо – победу «Ред Сокс», – и меня одолела странная тревога. Я оказался не готов к переменам, сопутствовавшим победе, – например, к бешеному притоку новых фанатов, не закаленных восьмидесятишестилетней полосой неудач. Эти пришлые – позеры и проходимцы, думал я. Из-за них мы рискуем забыть о долгих бесплодных годах и утратить инстинкт самосохранения, который был нашей определяющей чертой перед лицом унижения и проигрышей. Мы станем принимать победу как должное. А мне вовсе не хотелось, чтобы моя любимая команда начала переманивать игроков из других команд и прибирать к рукам власть на манер наших заклятых врагов. Словом, это очень тяжело, сказал я Джеффу: тяжело испытывать двойственные, даже отрицательные чувства к команде, которая долгие годы пользовалась моим безоговорочным обожанием. Мы были неудачники, мы привыкли скорбеть и сокрушаться, мы никогда не знали радости победы – разве мог я в одночасье поменять сложившееся мировоззрение? Я как будто очутился в раю. Похожее странное чувство, наверное, посетило Адама после появления Евы: о чем же теперь мечтать? Чего желать? Больше всего на свете я хотел, чтобы «Ред Сокс» победили в Мировой серии, сказал я Джеффу, десны которого напоминали вставные челюсти портовой шлюхи, и вот они победили: уничтожили «Янкиз» и сокрушили «Кардиналз», а мне тут же захотелось, чтобы все вернулось на круги своя, чтобы я снова знал, кто я такой и чего хочу.

Джефф все это время молчал, что неудивительно, учитывая обстоятельства. Когда мы почти закончили, до меня дошло, что он выйдет из моей клиники с кучей самых неприятных ощущений во рту. Он запомнит не бесплатное лечение, а жуткие пытки, которым подверг его новый приятель Конни. Исходя из этого опыта он составит и свой рассказ обо мне. Надо бы его рассмешить, решил я. Тогда у него, вероятно, останутся хоть какие-то приятные воспоминания о моей персоне.

– Знаете анекдот про двух евреев, сговорившихся убить Гитлера?

Он посмотрел на меня зеленовато-серыми глазами: радужки плавали в белках, отмеченных красными молниями – следами наркоманского прошлого. Я прочел в них просьбу продолжать.

– В общем, эти ребята узнали из надежного источника, что ровно в полдень Гитлер будет обедать в определенном ресторане. В одиннадцать сорок пять они уже стояли у входа в ресторан. Наступил полдень – Гитлера не видать. Пять минут первого, десять минут – ни слуху ни духу. Тогда первый еврей говорит второму: «Он же должен был приехать ровно в двенадцать! Куда он запропастился?» «Не знаю, – ответил второй. – Надеюсь, с ним ничего не случилось».

Мне показалось, что на лице Джеффа мелькнула тень улыбки, но точно сказать было нельзя – столько инструментов изо рта торчало. Вскоре из уголка его глаза выкатилась слеза, видимо, от боли. Эбби, как всегда, молчала и ловко подавала мне инструменты.

Потом мы с Конни проводили Джеффа и ненадолго встали вместе у ресепшена.

– Ненавижу этого козла, – сказала она. – Проклятый нарик.

Я был потрясен.

– Ты ненавидишь Джеффа?

– Ну да. Сволочь еще та.

Затем она поведала, что он никакой не родственник, а бывший сосед.

– Нас он называл грязными жидами.

Мое удивление не знало границ.

– Разве он сам не еврей?

– Что?! Джефф?? – Она расхохоталась.

– Я думал, у них с твоим дядей совместный бизнес.

Конни растерянно поглядела на меня:

– Да они в детстве вместе развозили газеты!

Итак, Джефф не был родственником, не имел совместного бизнеса с Плотцами и обзывал мою девушку грязной жидовкой. Я только что оказал антисемиту бесплатные стоматологические услуги на сумму около тысячи долларов.

Больше всего мне было жалко не денег и не потраченного труда. Меня убило осознание того, сколь отчаянно я хотел угодить Плотцам. Вернувшись в кабинет, я предался рефлексии. Итак, я хотел, чтобы Плотцы узнали меня поближе – поняли, что я фанат «Ред Сокс», человек с чувством юмора и хороший бесплатный стоматолог для всей семьи. Но как я мог рассчитывать на то, что Плотцы меня узнают, если сам я не мог отличить Плотца от не-Плотца, как ненормальный впаривал им бесплатные стоматологические услуги и сам никого из них (кроме Конни) толком не знал? Да, я никогда не видел в Плотцах живых людей. В моих глазах они были просто большой еврейской семьей.

Первого августа я получил письмо от Ивэна Хорвата: он попросил разъяснить, что именно я пытаюсь сказать людям в своем Твиттере. Конечно, всем сообщениям в Твиттере присуща доля туманности и недосказанности, это он понимает и ни в чем меня не винит. Но ему хочется чего-то посущественней.

Одно дело – получать письма от самозванца, подписывающегося «Полом О’Рурком». Все-таки я писал в «СеирДизайн» со своего почтового аккаунта YazFanOne. Но откуда мой адрес у Ивэна Хорвата? «Он указан на вашем сайте», – ответил Ивэн. Я внимательно изучил сайт клиники, но нигде не нашел своего адреса. Меня посетило зловещее предчувствие. «На каком сайте?» – спросил я. «Seirisrael.com» – пришел ответ.

Так у меня, оказывается, есть еще один сайт! И кто-то указал на нем мой настоящий электронный адрес! А заодно разместил фотографии пыльного, выбеленного солнцем жилого поселка под названием Сеир, расположенного в израильской пустыне. Подписи под снимками зданий из шлакоблока гласили: «Дом собраний», «Дом культуры», «Старая каменная хижина» и так далее. «Простите, – написал я Ивэну, – я тут совершенно ни при чем». – «Я только хочу побольше узнать про Обет сомневающегося». – «Что такое Обет сомневающегося?» – спросил я. «Об этом я вас и спрашиваю. Такая штука действительно существует?» «Первый раз слышу», – ответил я.

– Что такое Праздник Парадокса? – спросил некий Маркус Брегман.

А вот такое письмо пришло от Марианны Кэткарт: «Можно ли сказать, что автор К. и автор П. – пророки, и означает ли это, что Кантаветиклы были написаны Богом? Если же они были написаны Богом, как это увязывается с вашими сомнениями в Его существовании?»

«Я уже не первый раз встречаю на вашем сайте утверждение, что Пит Мерсер – ульм, – написал мне еще один человек. – Речь о том самом Пите Мерсере?»

Пит Мерсер, согласно сайту Forbes.com, был «главой крупного хеджевого фонда, редко дающим интервью и почти не появляющимся на публике», а также семнадцатым в списке самых богатых людей США. Через некоторое время его фонд принял необычайную меру: сделал заявление от его имени. «К сожалению, Пит Мерсер стал жертвой мошенников. Он категорически отрицает странные утверждения о том, что он «ульм», и просит всех людей, распространяющих подобные слухи в Интернете, прекратить это делать».

Конни очень расстроилась, узнав, что я не хочу детей, и подумала, что это мое решение как-то связано с ней. Ведь в самом начале наших отношений я тоже мечтал о большой семье. Мне прямо-таки не терпелось зачать ребенка! Неудивительно, что причину моего нежелания продолжать род человеческий Конни увидела в собственных недостатках, а не в каком-то внезапном сдвиге в моем мировоззрении. Поначалу я ничего ей не говорил, надеялся, что страх этот временный, обусловленный кризисом среднего возраста или еще какой-нибудь фигней. Но он не проходил и не проходил, и когда я наконец сообщил Конни, что боюсь заводить детей, она страшно рассердилась, расстроилась и заявила, что я напрасно трачу ее время. Мужчинам-то что, они могут сомневаться сколько угодно, а женщины не могут. Меньше всего на свете я хотел тратить ее время. Просто я не догадывался, что мое желание обзавестись детьми сменится прямо противоположным и что меня одолеет такой ужас. Не сомнения, не боязнь перемен или ответственности – ужас, чистый ужас. Ужас перед нерожденным младенцем, перед могуществом любви. Что, если я испорчу жизнь собственному ребенку? Что, если я испорчу жизнь Конни? Что, если Конни умрет и я останусь один – портить жизнь ребенку в одиночку? Что, если умру я и этим испорчу жизнь им обоим?

Это разбивало мне сердце. Да, звучит неправдоподобно – все же я сам принял это решение, осознанно и в трезвом уме, но это действительно разбивало мне сердце. От меня требовалась такая малость, чтобы начать заново и оставить Конни в своей жизни навсегда, утвердив тем самым свое право на нормальную жизнь и исцелив душевные травмы, оставленные суицидом отца: просто взять и жениться на Конни, завести семью. В каком-то смысле я бы тоже стал одним из Плотцев, нравилось им это или нет. И я хотел быть Плотцем. Я хотел быть Плотцем больше, чем Сантакроче. На все готов был ради этого. Кроме одного: произвести на свет еще одного О’Рурка.

Тебя зовут О’Рурк, – начиналось следующее письмо от «Пола О’Рурка». –Что значит для тебя это имя? Ты – добрый ирландец, готовый по любому поводу распевать «Дэнни-боя» в местном пабе, плечом к плечу с другими псевдоирландцами, никогда не покидавшими Нью-Йорка? Или ты ненавидишь парады и презираешь зеленое пиво? Я неспроста об этом спрашиваю, Пол, это всё вопросы национального самоопределения, исторического наследия и религиозной принадлежности, словом – твоего места в мире. Нет ли у тебя ощущения, что в твоей жизни недостает чего-то крайне важного? Не гложет ли тебя это по ночам?

Если ты чувствуешь, что потерял связь с миром и свое место в нем, я готов объяснить почему. Не потому, что ты «трудный» или «нелюдим», или как там тебя называют окружающие. Твой «трудный характер» объясняется потерей места. И чем острее ты ее чувствуешь, тем труднее становишься. Я часто подмечаю в людях эту закономерность. Есть в моих словах хоть доля правды? Если нет, прими мои извинения. Возможно, ты все-таки нашел свое счастье.

Всегда твой,

Пол.

Несколько дней спустя я всерьез задумался об этой странной электронной переписке с самим собой. Что сказала бы Конни? «Ты ведь не с собой переписываешься, так?» – наверняка спросила бы она. Я знал, что она подозревает меня в публикации сообщений в Твиттере; почему бы тогда мне не обмениваться письмами с самим собой?

– Ладно, Томми, – сказал я очередному пациенту, думая при этом о переписке. Обычно после этих слов я говорю: «Теперь можете сплюнуть», «Сплюньте, пожалуйста» или еще что-нибудь про сплевывание. Но на сей раз я сказал: – Пора взять образец кала.

Образец кала! Честное слово, понятия не имею, с какой радости я это ляпнул. Зачем вообще стоматологу анализ кала?! Эти слова сорвались с моих губ сами собой, без спросу. «Пора взять образец кала». На уме у меня ничего такого не было, зато откуда-то взялось на языке. Почему – непонятно. Я думал об электронной переписке с самим собой и о том, что бы сказала про нее Конни, а потом – бац! И как теперь выкручиваться? Я с надеждой поглядел на Эбби. Ее брови над маской вскинулись двумя крыльями летучей мыши, как бывало всегда, стоило мне ляпнуть какую-нибудь глупость или несуразность. Я снова перевел взгляд на пациента: тот смотрел на меня с тревогой и недоумением. «Как это понимать? – спрашивали его глаза. – Что он такого увидел у меня во рту? Зачем ему мой кал, и что он будет с ним делать?» Признаюсь, я сам озадачился не на шутку. Выход был один: рассмеяться и сделать вид, что именно это я и хотел сказать. Ну, вот такое у меня странное чувство юмора. Целыми днями я только и делаю, что проказничаю и отпускаю шуточки о кале и газах, заражая окружающих безудержным весельем. Так я и поступил. Засмеялся, хлопнул Томми по колену и сказал, что просто шучу: теперь можно и сплюнуть. Затем я с деловитым видом уткнулся в поднос с инструментами, дабы не видеть ничьих изумленных взглядов, особенно Эббиных: уж Эбби-то прекрасно знала, какой я шутник. Ровно в этот миг в кабинет вошла Конни.

– Доктор О’Рурк?

Я обернулся.

– Подойдите на минутку, когда сможете.

Вид Конни, стоящей в дверях с айпадом в руке, уже давно заставлял меня содрогаться. Однако в тот миг я испытал огромное облегчение, несравнимое даже с тем разом, когда она спасла меня от неприятного разговора с Бернадетт Мардер. Теперь я мог встать и уйти от Томми с его калом на безопасное расстояние.

– Что такое?

Она вручила мне айпад. Опять Твиттер:

Есть такие уровни подавления, которые даже на современном этапе истории никого не удивляют, всплывая на поверхность.

Я поднял голову.

– Если ты спрашиваешь, о каком подавлении идет речь, Конни, то я не знаю, честное слово. Геноцид? Тайный заговор? Это может значить что угодно!

– Да нет, я про другое. – Она показала пальцем на нужное сообщение. – Вот, читай.

Представьте себе народ столь глубоко обездоленный, что они завидуют даже участи евреев.

– Ого, – сказал я.

– «Представьте себе народ столь глубоко обездоленный, что они завидуют даже участи евреев»? – прочитала вслух Конни, дабы показать, что ничего не понимает и ждет от меня помощи.

– Ну сколько можно повторять? – воскликнул я. – Это не я пишу! Не я!

– О ком это?

– Понятия не имею.

– При чем тут евреи?

– Понятия не имею.

– Разве есть на свете народ с более незавидной историей?

– Понятия не имею! Понятия не имею!

Она ушла. Через несколько минут я подошел к ее столу.

– Ты ведь не станешь рассказывать об этом дяде?

– Дяде?

– Он вряд ли поймет.

– Ты сейчас про какого дядю?

– Про Стюарта. Да про любого, в общем. Но про Стюарта особенно. Нутром чую, ему это не понравится.

– Что?

– Ну, твит. Который ты мне только что показала. Про обездоленный народ. Он это не оценит.

– А тебе какое дело? Пишешь же не ты!

– Да, но подписано-то моим именем. Что он подумает, когда увидит мое имя под этими словами?

– Что это ты написал.

– Вот именно.

– А тебе не кажется странным, что сначала ты как одержимый изучал историю еврейского народа, а тут вдруг кто-то от твоего имени сравнивает историю своего народа с нашей?

– Во-первых, мне не нравится формулировка «как одержимый». И почему «вдруг»? С тех пор как я читал книги об иудаизме, прошло немало времени.

– Но все равно странное совпадение, не находишь?

– Нет. Что случилось, то случилось. Я тут вообще ни при чем!

– А потом ты подходишь ко мне и просишь не рассказывать об этом дяде, хотя я и не думала рассказывать. Все-таки это немного странно, Пол.

– Знаешь, я бы предпочел, чтобы на работе ты называла меня «доктор О’Рурк».

– Почему ты меняешь тему?

– Я не меняю тему. Я реагирую на твои слова.

– Почему ты не хочешь, чтобы дядя Стюарт знал про Твиттер?

– Потому что твой дядя Стюарт и так думает, что я антисемит. Во что он скорее поверит – в то, что кто-то притворяется мной в Интернете, или в то, что у меня опять крыша поехала?

– А когда у тебя ехала крыша? – спросила Конни.

Я вернулся к пациенту.

Кто такие ульмы? – спросил я. – И не мог бы ты прекратить оставлять в Твиттере сообщения от моего имени? Конни подозревает, что это делаю я сам.

Он ответил:

Кто такая Конни?

Конни – офис-менеджер нашей клиники, – ответил я. И тут же отправил вдогонку второе письмо:

Что значит «кто такая Конни»?! Ты прекрасно знаешь, кто такая Конни. Никто не называл ее офис-менеджером, пока ты не создал сайт нашей клиники. Она – не офис-менеджер. У нее одна-единственная должностная обязанность: выписывать пациентам карточки с датой и временем следующего визита.

Вот объясните, зачем я вообще это написал? Однако мне и этого показалось мало, я отправил следом еще одно письмо:

Нет, вру. Недавно я сидел на ресепшене и наблюдал за ее работой. Выяснилось, что она выполняет кучу всяких обязанностей. Одновременно может делать хоть десять дел. Глядя тогда на Конни, я подумал, что мы работаем без заминок во многом благодаря ей.

Стоило мне нажать «Отправить», как я пожалел о написанном. Да что со мной такое? Я не обязан перед ним оправдываться!

А ей ты об этом говорил?

Нет.

Нет! На одно слово больше, чем следовало написать!

Может, надо сказать?

Может.

Так почему не скажешь? Ты в кои-то веки что-то заметил. Это огромное достижение, Пол. Сохранить наблюдательность, восприимчивость к повседневным мелочам – самое трудное в наши дни. Но твой успех ничего не стоит, если ты не поделишься им с Конни. Незнающему простительно молчать; если же на человека снизошло озарение, а он по-прежнему молчит – это уже преступление.

Конни вошла в комнату как раз в тот миг, когда я это читал. Я как можно непринужденнее засунул телефон в карман.

– С кем ты постоянно переписываешься? – спросила она.

– Я не переписываюсь. Я читаю про вчерашнюю игру.

Снова вытащив я-машинку из кармана, я сделал вид, что читаю про вчерашнюю игру. Конни не шевельнулась.

– Они вчера не играли.

Я поднял глаза.

– Кто?

– «Ред Сокс». Они вчера не играли.

– А я не про «Ред Сокс». Я про другую команду. Мало ли на свете команд.

– Про какую?

– Какая разница? «Янкиз».

– Матч «Янкиз» вчера приостановили из-за дождя. После пятого иннинга.

– Это не значит, что никто не проанализировал первые пять иннингов, – сказал я и покачал головой, огорченный невежеством простых смертных.

– Матч «Янкиз» вчера не приостанавливали. Они играли с Чикаго и победили со счетом 18:7.

Я вышел из кабинета. Затем вернулся.

– Кстати, я хотел выразить тебе признательность за прекрасную работу. Счета, посылки, цветы на столе… Цветы всё меняют, ей-богу.

Ее глаза превратились в крошечные алмазы: она пыталась разгадать мои мотивы.

– С каких это пор ты обращаешь внимание на цветы?

Ну все, – написал я. – Больше я с тобой не разговариваю.

На следующий день сайт моей клиники изменился. На нем появились кантонменты 30–34 из Кантаветиклов – продолжение рассказа о сбежавших на гору Сеир амаликитянах.

«И царь Давид последовал за ними на гору Сеир, и поражал всех сыновей Амалика, всех четырехсот уцелевших. Выжил только один Агаг, царь Амаликитский: он спрятался за кипарисом и смотрел, что израильтяне сделали со всеми амаликитянами от Хацацона до горы Сеир. И громко плакал Агаг над племенем Амалика, окропившего кровью своей сухие скалы, и крутился на месте, и размахивал руками, как ивы при ручьях, и проливал слезы подобные дождю с неба».

И так далее, и тому подобное. Агаг рыдает, пока у него не заканчиваются силы, после чего проклинает израильтянского Бога, чье расположение пытался заслужить. «Что натворил ты, Бог Израиля?» – вопрошает он груду человеческих и верблюжьих трупов. Перед глазами у меня встала картина похлеще сражения при Энтитеме: волнующуееся море из мертвых тел, всюду оторванные руки, ноги, торсы и окровавленные головы (кровь уже начала запекаться на жарком солнце), а в самой середине стоит на коленях последний из истребленного племени. Он воздевает руки к небу и проклинает бога, которого действительно готов был обожествлять. «Разве не преклонили они колен пред тобой, и не служили тебе, и не искали твоей милости? – вопрошает он. – И разве не исполняли они всех твоих заветов, не перестали есть свиней и тушканчиков, не обрезали себя и не надели чистые одеяния? И разве не любил я дщерь твою, и не выучил ради тебя еврейский?»

И тут – ну надо же! – угадайте, кто явился Агагу «на облаке крови»? (Вообразить такое облако довольно трудно, но вы же знаете, как это бывает, семантика и все такое). Сам Бог, единственный и неповторимый. «Подойди сюда, – говорит Бог, – и ничего не бойся». Сейчас прям, так он и подошел. Агаг лежит, съежившись, среди кровавых тел и лихорадочно соображает (что странно для историй подобного типа, где пророк по первому дуновению небесного ветра способен понять, кто с ним разговаривает), то ли ему явился сам Бог, то ли, учитывая, сколько дерьма ему пришлось пережить, это первый задокументированный случай посттравматического стрессового расстройства в истории человечества. Сомневается он недолго: Бог настроен весьма решительно. «Ты узнаешь, что я Господь Бог твой, хранивший до сего дня молчание». А молчал он из практических соображений: чего ради лезть на рожон вместе с остальными богами – египетскими, хананейскими, филистимскими и так далее, и тому подобное – и бегать по земле Ханаанской, подливая крови в мясорубку или «чиня раздор меж враждебными племенами, чтобы потом пожать первые плоды их урожаев»? Почему Он попросту не стер остальных богов из людской памяти и не установил на земле мир, а в человеках благоволение – вопрос, который так никто и не задал. Однако всем становится ясно, что Он – единственный Бог, пришедший, чтобы спасти Агага от невзгод и лишений. «Подойди сюда, – говорит Он, – и я вступлю с тобой в вечный союз, и произведу из тебя великий народ. Но отврати людей своих от этих воевод, и никогда не делай врага из них от имени моего. И если будешь помнить ты о союзе, ты не исчезнешь. Но если ты сделаешь Бога из меня, и станешь мне поклоняться, и пошлешь за гуслями и тимпаном, чтобы пророчествовать о мыслях и замысле моем, и пойдешь сражаться, тогда ты исчезнешь. Ибо человек не может познать меня». Агаг долго упирается – мол, да какой из меня пророк, язык у меня не подвешен, люди смеяться будут и т. д. – но потом все же берет себя в руки и, первый ульм, спускается с Сеира. Он меняет имя (видимо, после встречи с Господом все так делают), становится Сафеком и собирает вокруг себя кучку единомышленников. Вместе они начинают странствовать по земле Ханаанской, спасенные от огненной геенны истории.

Как ты понял, – позже написал мне он, – ульм – это тот, кто ставит Бога под сомнение.

Ничего я не понял, – ответил я. – Где логика? Как можно сомневаться в Боге, который только что тебе явился?

Ты включил не ту часть мозга, Пол. Включи ту часть, которая потихоньку атрофируется, которая жаждет пищи.

Но в том-то и фишка, я включил мозг и всегда им пользуюсь, поэтому твои религиозные бредни не производят на меня никакого впечатления.

Любая религия в чем-то нелогична. Буддист достигает Нирваны только тогда, когда понимает, что его «я» не существует, но ведь именно оно, это «я», должно осознать свое небытие. Индуист отрицает Вселенную мантрой «нети-нети» – «ни то, ни это», – а когда все варианты отброшены, остается только Бог. Еврей верит, что Господь создал его по своему подобию, но ведь человек полон зла. Христианин помимо этого верит, что Господь был человеком из плоти и крови. Нелогичное испытывает веру на прочность – без него все было бы слишком просто.

А я люблю, когда все просто.

Сомневаюсь, Пол. Послушай: радости сомнения не снимают с нас бремени веры. Мы тоже вынуждены страдать от противоречий, как страдают и те, кто верит в Бога. С одной лишь разницей: сомнение – самый просвещенный подход к Богу из когда-либо известных человеку. Монотеизм по сравнению с ним – кровавая языческая бойня. Именно ульмов, Пол, а не евреев, надо считать избранным народом.

Несколько часов спустя я написал ответ:

Вы ОБЯЗАНЫ сомневаться? По-настоящему, без дураков, в буквальном смысле этого слова?

Он ответил:

Без дураков. В буквальном смысле слова.

Следующие несколько недель слились в моей памяти в сплошное пятно. Я не могу точно вспомнить, когда появилась страничка об ульмах на Википедии. Я даже не помню толком, что там говорилось – вроде бы цитировался «мой» комментарий под статьей в «Таймс» и даже слова про святого Павла, энергично бороздящего просторы Римской империи. Статья быстро стала кандидатом на удаление – юзер trekkieandtwinkies, один из самопровозглашенных редакторов Википедии, решил, что в ней недостасточно чего-то там не знаю чего. Тогда я еще верил, что любой желающий может создать на Википедии страничку о чем угодно, хоть о собственной рок-группе или домашнем питомце, однако вскоре выяснилось, что люди вроде trekkieandtwinkies читают все новые статьи и отбраковывают явно липовые и/или фривольные. Любая недостойная информация отправлялась в мусорное ведро истории буквально на следующий день; не избежала этой участи и страница об ульмах. Также я плохо помню, когда мне пришли письма от Микеля Мура из «Старбакса», Джоанны Скейд из «Майкрософта» и Ксандера Ксилиокиса – все они хотели узнать про ульмов. Помню, в Интернете стало появляться еще больше «моих» комментариев и ссылок, а число «моих» френдов в социальных сетях неуклонно росло. Помню, как я снова и снова пытался выяснить у самозванца, за что он так со мной, но он всякий раз уходил от ответа, а я страшно бесился. Помню беседу с Кари Гутрих, специалистом Талсмана по информационному праву, и попытки заморозить аккаунты, созданные от моего имени (я должен был выслать по почте копию своих водительских прав и заверенное нотариусом заявление о том, что я действительно являюсь Полом О’Рурком, – досадно аналоговый эксперимент). Также я помню, как брал образец слюны у мистера Томасино, у которого начали отказывать слюнные железы, как лечил на удивление терпеливого мальчика в камуфляжных шортах, сломавшего зуб о вишневую косточку, и как отправил в больницу «Ленокс-хилл» человека, вдохнувшего собственный зуб. Но больше всего мне запомнилась следующая картина: Конни стоит в дверях с айпадом в руке, и вид у нее очень злой.

– Что?

– Можете подойти на минутку?..

Мы вошли в свободный кабинет, и Конни вручила мне айпад. Выглядела она не только зло, но и восхитительно. На ней была водолазка – не из тех монашеских, что носила миссис Конвой, а легкая, летняя, с широким разболтанным воротником, похожим на тюльпан, из которого торчала ее голова на тонкой шейке. Да и ткань была не тканью вовсе, а миллиардом переплетенных друг с другом блестящих волокон, серебристых, розовых и красных. Ее упругую попу уютно обтягивали старые джинсы.

– Читай, – скомандовала она.

Я прочитал указанный ею твит.

– Что ты об этом знаешь?

– Ничего, – ответил я.

– Но ты хоть понимаешь, как это мерзко и неприятно?

– Да.

Она ушла. Я перечитал твит, написанный от моего имени:

Хватит твердить про шесть миллионов погибших; признайте сначала НАШИ потери, НАШИ страдания и НАШУ историю.

Не понимаю, почему ты выбрал меня, – написал я. – Но наглости тебе не занимать, козел. Перестань притворяться Полом О’Рурком! Весь этот религиозный бред мне ПО БАРАБАНУ, ясно?! А если для тебя он имеет такое значение, отрасти яйца и пиши всю эту хрень от собственного имени! И САМОЕ ГЛАВНОЕ: ХВАТИТ ПИСАТЬ О ЕВРЕЯХ ОТ МОЕГО ЛИЦА! Прекрати нести чушь про Холокост и шесть миллионов погибших. Люди на меня обижаются – и я их понимаю. Они хотят от меня разъяснений, а я ничего не могу сказать. Да они в гробу видели твою историю, особенно когда ты сравниваешь ее с историей еврейского народа. Что ты имеешь против евреев? Кто ты? Очередной тролль-антисемит? И перестань давать уроки истории в Твиттере. Представь, если бы Авраам Линкольн разместил в Твиттере свою Прокламацию об освобождении рабов. Ты что, не человек? Неужели тебе хочется произносить великие речи перед аудиторией в сто сорок задротов? В человеке столько всего, о чем попросту нельзя написать в Твиттере. Я, например, мечтаю однажды преодолеть все свои ужасающие психологические барьеры и спеть в метро. Попробуй-ка затвитить это, козел.

Однажды я признался Конни, что мечтаю спеть в метро, подыгрывая себе на банджо. Раньше я никому об этом не рассказывал. Еще я сказал ей, что если она когда-нибудь застанет меня за этим занятием, это будет значить что я либо (1) очень изменился, либо (2) стал совсем другим человеком. Но измениться настолько, чтобы преодолеть все свои психологические барьеры и комплексы, сесть с банджо в поезд метро и громко запеть «Розу Сан-Антонио» – нет, такая перемена сделала бы меня полностью неузнаваемым даже для самого себя, то есть я в буквальном смысле слова стал бы другим человеком, а такое могло случиться лишь в результате серьезной черепно-мозговой травмы и возвращения из туннеля с манящим светом в конце. Наверное, оттуда только такими и возвращаются: с правильным настроем и увеличенной душой. «Чтобы я запел в метро? – сказал я Конни. – Да это попросту невозможно. Между мной и моей мечтой всегда будет стоять мое неистребимое, привычное, обжитое и упрямое «я». «Но разве ты не веришь в перемены? – спросила она. – В самосовершенствование?». Я сказал, во что верю: истинное самосовершенствование, полное преображение, встречается крайне редко – по сути, это такой же миф, как и существование божественного Творца. Мы – те, кто мы есть, и лишь изредка человек позволяет себе нехарактерные поступки и внезапные моменты слабости. А вот чего я ей не сказал: если бы я отважился спеть в метро, то мне хватило бы храбрости и на признание в любви дяде Стюарту и всем Плотцам разом. Я бы сказал, что люблю их и никогда не предам.

В детстве у меня была любимая книжка: «Доктор де Сото» Уильяма Стейга. Доктор де Сото – мышь-стоматолог, который лечит зубы всем зверям без разбора – кроме тех, что едят мышей. Так и написано на табличке у входа в его клинику: «КОШЕК И ДРУГИХ ОПАСНЫХ ЖИВОТНЫХ НЕ ЛЕЧИМ». Вполне разумная политика. (Сейчас я задумался: а лечил ли я когда-нибудь убийц?) Однажды к доктору де Сото приходит лис, плачущий от зубной боли. Связанный клятвой Гиппократа и моральными принципами, доктор де Сото очень хочет помочь страдальцу, и его жена-ассистентка полностью одобряет и поддерживает его порывы. Итак, доктор де Сото забирается в рот лису и обнаруживает там сгнивший премоляр, а в придачу к нему – поразительно зловонное дыхание. (Тут мистер Стейг выдает в себе нестоматолога: дыхание всегда поразительно зловонное.) Лис очень благодарен доктору де Сото. Однако даже знание, что врач-спаситель в этот самый миг избавляет его от боли, не помогает ему справиться с желанием слопать вкусняшку. Доктор де Сото делает лису наркоз, чтобы удалить сгнивший зуб, и полусонный лис невольно выбалтывает ему всю правду: он очень любит отварных и жареных мышей. Врач, хоть и боится, назначает ему повторный визит на следующий день. Лис – он и в Африке лис. Однако доктор де Сото привык доводить начатое до конца, как и его покойный отец. (И мой покойный отец тоже: с понятным и свойственным любому мужчине воодушевлением он брался за ремонт цементной стяжки в ванной или смену линолеума на кухне, а потом вдруг уезжал, продавал за бесценок машину и, рыдая, приносил деньги маме.) Конец сказки я рассказывать не буду, прочитайте сами, но суть вам ясна, да? Лис – он и в Африке лис. Героизм и благородство доктора де Сото заключаются не столько в том, что он решил помочь смертельно опасному хищнику, сколько в его безотчетной вере, что лис способен измениться и победить в себе лиса.

Пломбируя дырку, вычищая корневой канал или выдирая не подлежащий лечению зуб, я часто думал: а ведь этого можно было избежать. Я возвращался к своим циничным взглядам на человеческую природу: они не чистят зубы, они не пользуются зубной нитью, они – бездельники. Лис – он и в Африке лис. Но когда ко мне приходили пациенты, которые чистили зубы, пользовались зубной нитью и все равно потеряли зуб, мне приходилось искать виновника. И я показывал пальцем на небо: мол, все в руках жестокого и равнодушного Господа. Каждому своему пациенту я говорил, что здоровье зубов целиком и полностью зависит от него самого. Кроме тех пациентов, которым я говорил, что от них вообще ничего не зависит. А потом в один прекрасный день ко мне пришел пациент, живший за углом в одном из немногих уцелевших дешевых комплексов Верхнего Ист-Сайда. Он был строитель: мощные руки работяги, между зубами – жевательный табак, который он даже не попытался вычистить перед походом к врачу. Трудясь над маленьким крушением поезда в верхнем левом отделе его зубного ряда, я предался размышлениям. У этого работяги наверняка были плохие гены, невежественные родители и несчастливое детство. Он бы никогда не стал заботиться о своих зубах. У него не было ни единого шанса. Он бы пренебрегал зубами до полной их потери или до собственной смерти. Но случилось чудо: он встал с кресла с твердым намерением изменить свою жизнь. Проявил волю, получил от меня несколько рекомендаций и через полгода вернулся новым человеком. Но и тогда я решил, что эта способность к преображению была внутренне присуща ему с самого рождения. Мои советы никогда бы не смогли пробудить в нем этого желания – Бог свидетель, я пытался, – а физическая боль забывается уже на следующий день, ничему нас не уча. Этот человек в моем кресле был не властен над собственными добрыми порывами, как не властен был и над дурными инстинктами. Ну, преобразился он – а дальше что? Все равно он никак не мог повлиять на дальнейший ход своей жизни. Остается только один вопрос: лис ты – или кто получше?

Дорогой Пол, – написал он, – очень жаль, что ты так расстроился. Тебе еще многое предстоит осознать. Мы ничего не имеем против евреев. Я – антисемит? Да что ты! За всю историю мой народ никогда не мог позволить себе такой роскоши – свободы ненавидеть. Нет-нет, мы, ульмы, как никто способны разделить страдания еврейского народа. Мы – не враги евреям, Пол. Мы – евреи евреев.

Евреи евреев? Это еще как понимать?

Слышал ли ты когда-нибудь о epcйpticos, которым пришлось скрываться от Альфонсо Мудрого? А про Лодзинское побоище что-нибудь знаешь? Рассказывали ли тебе на уроках истории про восстания 1861 года, когда мятежники громко скандировали: «Ульм! Ульм! Ульм!»? А про то, что все проживавшие в Израиле ульмы были казнены британскими военными силами с целью создания еврейского государства в рамках Плана ООН по разделу Палестины, ты хоть что-нибудь слышал? Быть может, хоть слабая тень этого события иногда мелькает в твоих снах? Знаешь ли ты, как близки мы были и остаемся к полному вымиранию? Говори что хочешь про трагедии еврейского народа. Они хотя бы задокументированы.

На следующее утро я взялся за работу, думая об очередном заголовке из глянцевого журнала. Точнее, о подзаголовке. Некая Райли объявила, что беременна двойней, и подзаголовок гласил: «Райли всегда хотела родить двух малышей сразу!» Репортер журнала взял у Райли интервью («Эксклюзивное интервью!»), и та призналась, что всю жизнь мечтала о двойне. Не об одном и не о двух по очереди, а о двух сразу – бум! бум! И в три годика, и в семь, и в десять Райли хотела стать матерью близнецов. Детская мечта не покинула ее ни в шестнадцать, ни в двадцать, ни в двадцать пять, и вот теперь, хотите верьте, хотите нет, она беременна двойней. Наконец-то ее мечта сбывается, она родит двух детей сразу! И нет способа лучше поделиться этой радостью со всем миром, чем поместить на обложку глянцевого журнала огромный заголовок: «БЛИЗНЕЦЫ!»

Я размышлял о Райли, ее близнецах и подзаголовке, сообщающем об осуществлении ее детской мечты, когда в дверях кабинета появилась Конни. Я притворился, что не заметил.

– Доктор О’Рурк?

Я притворился, что не услышал.

– Доктор О’Рурк, подойдите на минутку, когда сможете, – сказала она.

– Так, мистер Ширклиф, – сказал я, покопавшись в ротовой полости мистера Ширклифа чуть дольше положенного и не обнаружив там ничего эдакого, – можете сесть и сплюнуть.

Я без особого желания подошел к Конни. Она хотела обсудить мой последний твит.

У меня есть мечта: однажды преодолеть все свои психологические барьеры и спеть в метро, подыгрывая себе на банджо.

– Ты мне это говорил. Слово в слово.

Я растерялся и даже не знал, с чего начать.

– Возмутительно! Это не я!

– А кто же тогда?

– Клянусь, Конни…

– Это ты, Пол.

– Нет, это не я, клянусь!

– Ты все это затеял, чтобы вернуть меня?

– Вернуть тебя? Да я же сам предложил расстаться.

Она склонила голову набок.

– В первый раз – я.

– Зачем ты все это пишешь?

– Я не пишу! Смотри, я могу доказать!

Я вытащил из кармана я-машинку и показал ей свою переписку с самозванцем. Ткнул пальцем в предложение, где я рассказал ему о своей мечте спеть в метро.

– Откуда мне знать, что это не ты?

– Переписываюсь сам с собой?

– Создать почтовый аккаунт нетрудно.

– Вот именно! Он создал аккаунт от моего имени и использовал его, чтобы связаться со мной!

– А зачем ты ответил?

– Не в этом суть, – сказал я. – Похоже, ты в самом деле думаешь, что я переписываюсь сам с собой. Это не так!

– Ну-ка, ну-ка, а это что?

Она протянула мне телефон, чтобы я прочитал.

– Так вот почему ты поблагодарил меня за цветы на ресепшене? Потому что какой-то незнакомец, притворяющийся тобой, велел тебе это сделать в электронной переписке? Пол… может, тебе нужна помощь?

Я забрал у нее телефон.

– Это не я, Конни, клянусь Богом.

Она ушла. Потом вернулась.

– Если это не ты, – сказала она, – если это действительно не ты пишешь всю эту хрень, то куда подевался твой гнев? Ты рвал и метал, когда подумал, что они выдают тебя за христианина. Теперь они выдают тебя за кого-то другого и все стало хорошо? Ты переписываешься с этим парнем?! Позволяешь ему оставлять твиты от твоего имени? Да он тебе даже страницу на Фейсбуке сделал! Куда подевался прежний Пол? Я бы не спрашивала, если бы знала.

– Он здесь, перед тобой. И он до сих пор взбешен.

– Если так должна была закончиться твоя битва с современным миром и ты все равно завел себе блог, Твиттер и прочее, почему бы тебе не рассказать людям, кто ты на самом деле? Прекрасный стоматолог и фанат «Ред Сокс», а не… этот… черт знает кто!..

Конни всплеснула руками и ушла.

Миссис Конвой была в кабинете № 2, готовила к удалению ретенированный зуб, а я торчал в кабинете № 3 с пациентом, страдающим хроническим бруксизмом. От постоянного скрежетания у него была гипертрофированная челюсть и куча проблем с зубами. Я нигде не мог найти айпад. Сначала ты покупаешь в контору современные гаджеты, а потом все время убиваешь на их поиски. Или попытки понять, как они работают. Эти поиски и попытки начинают занимать в твоей жизни даже больше места, чем лечение пациентов, превращаются во внутренний долг, настоятельную необходимость – найти и использовать вещь, которая стоила тебе тысячу баксов и теперь стала неотъемлемой частью твоей работы. Да плевать на пациентов, кому они нужны? Пациент попросту исчезает. Да и сам ты исчезаешь. Оказываешься в этом странном герметичном мире, где есть только ты и машинка. Вопрос лишь в одном: кто победит?

В поисках айпада я вошел в кабинет № 5 и увидел там еще одного пациента. Судя по стонам, он очень страдал. Бегая глазами по всем поверхностям – не завалялся ли где свободный айпад, – я услышал, как он делает глубокий вдох и бормочет: «А-рам… а-рам…» Я медленно повернулся и, разумеется, увидел в кресле того самого типа.

– Ты! – вскричал я, схватил Ала Фруштика за грудки и поднял в воздух.

– Доктор О’Рурк! – завопил он. – Боже мой, мне так больно!

Я наотрез отказался его лечить, пока он все не выложит.

– Разве вы не улетели в Израиль?

– Ничего не вышло! Я вернулся! И теперь вот попал в беду. Вы единственный врач, кому я могу доверять. Вы обязаны мне помочь!

– Я никому ничем не обязан. Зачем вы создали мне сайт?

– Что? Вы шутите?! Я даже себе не могу сделать сайт! Это какое-то недоразумение!

– Мой адвокат навел справки, приятель. Сайт зарегистрирован на вас. В прошлый визит вы перед уходом признались, что вы – ульм, и я тоже. Поэтому нечего включать дурака, я все знаю.

– Сначала вылечите мой зуб! Умоляю!

Я по-прежнему крепко держал его за воротник рубашки. Схватив с подноса щипцы, я начал изучать его ноздри.

– Ладно, – плаксиво пробормотал он. – Ладно! Ладно!

Я отпустил Фруштика.

Он пригладил измятую рубашку и снова поморщился от боли.

– У них наверняка есть сведения о вашей семье, – сказал он. – Подробнейшее досье, как и на всех остальных возрожденных.

– Досье моей семьи?!

– Все, что вы хотели знать и, вероятно, не знали: кто вы, откуда, к кому принадлежите. К кому принадлежите, доктор. – Забыв о больном зубе, он улыбнулся, но потом быстро возобновил кряхтение и гримасничанье. – Однако сейчас у них другая тактика. Возрожденных уже предостаточно, теперь они ищут среди них тех, кто изберет прежний образ жизни по первому же зову.

– Что еще за возрожденные?

– Люди, которых нашли в мешанине разбавленных кровных линий и вынужденных переселений. Разве с вами еще не связались?

– В некотором смысле.

– Какая безответственность. – Двумя отточенными движениями он поправил поникшие усы, выразив тем самым свою озабоченность и разочарование. – По-моему, это безответственность. Но у них на все есть свои резоны. Послушайте, – сказал он. – Они вам не говорят, так хоть я скажу: вы принадлежите к древнему забытому роду. Его история почти полностью утрачена. Гены доказывают эту вашу принадлежность. Ваша история уходит корнями в глубь веков. У меня, к сожалению, нет конкретных сведений о вашем древе, но у Артура они, несомненно, есть.

– Кто такой Артур?

– Грант Артур. Человек, который вас нашел. Вы принадлежите к ульмам, – сказал Фруштик. – Ваш народ древний, как египтяне, и даже старше евреев.

– Да вам надо все зубы выбить только за то, что вы говорите про евреев!

– Погодите! – вскричал он, отшатываясь в кресле – подальше от моих кулаков. – А что мы такого говорим про евреев? Ничего плохого! Мы солидарны с евреями и используем их просто в качестве отправной точки, ориентира. А кого мы, по-вашему, должны использовать? Индейцев? Лично я считаю, они больше подходят для этой цели. Обвинения в язычестве, массовые убийства, последующая история алкоголизма и суицидов. Закат некогда великой нации. Однако им недостает мирового охвата. Историю евреев гораздо удобней использовать для сравнения. Какая тут конкуренция? Разве можно состязаться в глубине пережитых страданий?

– В Твиттере это звучит так, будто вы им завидуете.

– В Твиттере?.. – Фруштик приподнял брови. – Значит, они действительно начали работать с населением. – Он задумался и нервно почесал бледную ложбину, что пролегала между двумя половинками его усов от носа до верхней губы. – Было много споров о том, как это опасно – привлекать к себе внимание. Но Твиттер… это очень серьезно. Что ж… я помог вам разобраться в ситуации?

– Нисколько. Зачем вы пришли?

Он уставился на меня недоуменным взглядом.

– Зачем я пришел? Зачем я пришел?! Доктор, включите свет и загляните в мой бедный рот!

– Вы говорили, что улетаете в Израиль. Что случилось?

Он покачал головой, вздохнул и снова потянулся к усам: на сей раз погладил их с осознанной меланхолией.

– Вы садист, доктор. Настоящий садист. Мой нерв подорвали ракетой «Р-11», а вы требуете от меня рассказа о неудавшихся религиозных поисках. Где ваше сострадание?

Я прислонился спиной к раковине, скрестил руки на груди и закинул ногу на ногу.

– Ладно, ладно. Так и быть. В самом конце я не сдюжил. Слишком давно живу. Меня воспитали христианином, я столько лет молился… Видимо, ген поклонения Богу у меня в крови, хорошо это или плохо.

– То есть вы не смогли усомниться?

– Да. Хотя у меня были на то все причины. – Он выпрямился и сел в кресле по-турецки. – Вы когда-нибудь слышали о Клиффе Ли, генетике? Докторе Клиффорде Ли из Тулейнского университета?

Фруштик рассказал, что доктор Клиффорд Ли многие годы занимал должность профессора в Центре генетики Тулейнского университета в Новом Орлеане, пока Грант Артур не рассказал ему, что он ульм. Годом позже Ли вместе со всей семьей переехал в Израиль, где начал работу над выявлением генетических маркеров ульмов. Свои исследования и опыты, рассказал Фруштик, внезапно заговоривший как заправский ученый, Ли сосредоточил на модальных гаплотипах, микросателлитах и полиморфизмах уникальных событий, словом, на генетической информации, необходимой для того, чтобы доказать ульмское происхождение конкретного человека.

– Он разработал тест, точность которого составляла от шестидесяти до семидесяти пяти процентов, – сказал Фруштик. – Восемьдесят процентов, если вы мигрировали с Синая в долину Рейна до прихода ашкеназов. Эти две группы, понятно, несколько перемешались между собой, но, учитывая их печальную историю, не настолько, чтобы это повлияло на результаты теста.

– Теста на что?

– На ульмские корни. Никаких гарантий он не дает, лишь примерную оценку. Вероятность моего ульмского происхождения, к примеру, составляет семьдесят процентов. Недостаток информации, полученной в результате теста, Артур восполняет с помощью подробного досье.

– Для чего?

– Вы меня вообще слушаете, доктор? Чтобы доказать, что вы – ульм.

Генеалогические исследования Гранта Артура были крайне тщательными и исчерпывающими. Фруштик до сих пор помнил, как он был потрясен, когда Артур впервые выложил перед ним его досье. Там были имена предков, места и даты рождения и смерти, словом, все разветвления рода. Артур собирал информацию с миру по нитке, прочесывал все имеющиеся архивы: метрические книги, реестры, кадастры, хранилища военно-исторических документов. С одной целью – найти утраченное. Он не просто возрождал души; он восстанавливал порядок, разрушенный столь основательно, что за свой короткий век Артур никогда бы не сумел достичь поставленной цели. От этого он брался за дело с особым азартом.

– В моем досье чего только не было: завещания, данные переписей, данные из поземельных книг… – сказал Фруштик. – Он собирал информацию в государственных архивах, архивах больниц, иностранных судов. Лицензии… некоторые были на иностранных языках, но Артур прекрасно владеет множеством языков. Портовые книги, нотариальные книги, бортовые журналы… Так и представляю себе, как он трясется в поезде через тундру или приземляется на турбовинтовом самолете в богом забытых странах, тащит по пустыне свой туго набитый саквояж с портативным сканером, волосы всклокочены, глаза покраснели от недосыпа, в животе урчит, но зато впереди – очередная библиотека и новое имя. Оно, это имя, давало ему силы двигаться дальше, и он двигался, и будет двигаться, до тех пор, пока не испустит дух между двумя точками на карте неведомой земли. Имейте в виду, – сказал Фруштик, – Артур – великий человек. Простой смертный никогда не поймет, как ему все это удается. Он проследил мою родословную до тысяча шестисот двадцатого года. Вы можете себе такое представить? До знакомства с ним я думал, что я – наполовину немец, а наполовину… Бог знает кто.

Я никогда особо не задумывался о генеалогии. Потратить кучу времени на поиски давно умерших людей, затем выстроить их в определенной последовательности, точно черепа на заборе, чтобы получить родословную одного-единственного человека, не имеющую никакого исторического значения… Нарциссический досуг ностальгирующих зануд. Но цифра 1620 впечатлила даже меня.

– Он начал с девичьей фамилии моей матери, Легрейс. От Легрейсов он двинулся назад к де Виттам, от де Виттов – к Стриклэндам, от них к Шортам, далее к Краммам и Крамерам. Он нашел в моем роду людей с фамилиями Бор и Морхаус. Я о таких даже не слышал, а ведь это мои предки, мой народ… Вы не представляете, как приятно узнать, что ты не просто так живешь на свете, что твой род уходит корнями в глубокое прошлое. Меня теперь преследует мысль, что я мог умереть без этого чудесного знания. Я бы так и остался неприкаянным, так и катался бы по поверхности жизни, ничего не зная о своем наследии.

– А как Грант Артур узнал, что он – ульм?

– От своего отца. Но тот рассказал ему об этом уже на смертном одре, потому что очень стыдился своего происхождения. Отец назвал Артуру имя одного человека в Квебеке, где имелось небольшое сообщество. Квебекцы рассказали ему про epcépticos, и он отправился в Испанию. Там, в Кастилии – ла-Манче жил человек, который только что потерял обоих родителей и думал, что вместе с ними похоронил последних носителей языка, на котором те говорили только дома. Грант Артур нашел этого человека в Альбасете – и приветствовал на языке его покойной матушки. Бедняга от радости зарыдал.

– Что еще за epcépticos?

– Он расскажет, когда покажет ваше досье. Наверняка он уже нашел имена ваших предков. Всех, вплоть до… не знаю. Артур выложит их перед вами поколение за поколением, и вы увидите свои связи, свою принадлежность.

– Как он вышел на меня? Как он вообще находит людей?

– В ходе исследований. Они естественным образом приводят его от одного человека к другому. Мы все связаны, доктор. Он лишь развязывает узлы. Вы увидите, как менялись фамилии ваших предков: как они англизировались, подстраивались под языки различных стран, избавлялись от особых примет… Вы все увидите. Но сперва вы должны кое-что для него сделать.

– Что?

– Услышать и принять весть.

– Какую еще весть?

– Что Господь велел своим людям сомневаться. Если новые возрожденные смогут принимать это на веру, Артуру не придется строить родословные для каждого из нас. Вы понимаете, какой это труд? Все эти бесконечные поездки, кропотливые исследования? Они его убивают. Он уже почти ослеп. Ли тоже работает на износ, чтобы довести свой тест до совершенства и хоть как-то ему помочь. И Артур, и Ли смогут вдохнуть свободней, если одной вести будет достаточно.

Под дверью раздался какой-то шорох. Я открыл ее и увидел Конни: она явно подслушивала.

– В чем дело?

– Мы гадали, куда ты запропастился.

– Кто – мы?

– Я, Эбби и Бетси. С кем ты там разговариваешь?

– Ни с кем. С пациентом. Займись делами, хорошо?

Конни неохотно удалилась. Я снова посмотрел на Ала Фруштика. Он теребил свои усы, словно это была губная гармошка. Мою личность похитил какой-то сумасшедший, и теперь он сидит в моем кресле, преисполненный жалости к себе из-за некоего духовного поражения. Я закрыл дверь и ушел. Пусть Фруштик и его абсцесс подождут – может, образумятся.

Ко мне вновь подошла Конни.

– Кто такой Грант Артур?

– Понятия не имею. Но я буду очень тебе признателен, если ты перестанешь подслушивать. И кстати, найди мне айпад, хорошо?

Я занялся ретинированным зубом, затем – гипертрофированной челюстью скрежетателя, искренне веря, что тем самым наказываю Ала Фруштика. Но в действительности я наказывал только себя. За работой у меня в голове рождались все новые и новые вопросы, я столько всего хотел прояснить и уточнить. Скрежетателя я лечил в спешке. Какой же я все-таки дурак и гордец! Мне наконец подвернулось что-то стоящее, надо действовать, а я…

Я рванул в кабинет № 5, но там было пусто. Лис вырвался на свободу.

На столе лежала записка: «Я бы остался, но, похоже, я не заслуживаю лечения».