Глава вторая

Минуло полгода. Была пятница, 15 июля 2011 года, и утро прошло без каких-либо эксцессов. Косметические консультации, гингивопластика и один омерзительный черный язык. В колонках четыре раза играла песня «битлов» «Человек из ниоткуда» – я прослушал ее в четырех кабинетах, а позже поймал себя на том, что напеваю ее сам во время подгонки коронки. Пучок Конни медленно просыхал, заполняя кабинеты запахом ее волос. Миссис Конвой предложила новое решение проблемы избыточного документооборота. Эбби молчала.

Быть хорошим ассистентом врача-стоматолога – не такая уж трудная задача. Запомни названия всех инструментов да знай себе угадывай, какой именно мне может понадобиться в тот или иной момент. Это вам не сердечно-сосудистая хирургия. Но и не хиханьки да хаханьки. Пациенты у меня самые разные: жертвы автомобильных аварий и пьяных драк, например. Эбби приходилось не только подавать мне нужные инструменты, но и с профессиональным спокойствием взирать на их изувеченные рты. Поверьте на слово: в автомобильные аварии лучше не попадать. Конечно, частично я решу проблему, вы снова сможете есть и пить, но участь ваша незавидна. Считайте, вы исчерпали свой запас удачи. С этого момента ваша жизнь превратится в сплошной компромисс, и до самой смерти вам придется слушать фразы вроде «Мы сделаем все, что в наших силах» и «На большее мы не способны».

Ассистенты также полощут, осушают и отсасывают. Они подготавливают лотки, помогают составлять анамнез, снимать оттиски, примерять коронки, надевать и убирать резиновые прокладки. Словом, без хорошего ассистента врач ничего толком не сделает. И Эбби была очень хорошим ассистентом. Даже держала пациентов за руку. Однако с руководством отношения у нее не ладились. Со всеми жалобами, предложениями и даже просьбами о выходных она обращалась не напрямую ко мне, а к Конни или миссис Конвой. Якобы боялась лишний раз меня побеспокоить. Боялась побеспокоить?! Мы целыми днями напролет сидели друг напротив друга! Наверное, она предпочла бы сидеть напротив другого врача – из тех, что любят людей и без конца хохмят. Я и сам не прочь быть таким врачом. Мне очень хотелось, чтобы Эбби перестала укоризненно молчать. Может, она меня и не осуждала. Может, я просто неверно читал ее взгляд, ведь остальные черты ее лица скрывались за розовой маской. Может, она просто ждала момента, чтобы быстро и профессионально подать мне нужный инструмент. Но попробуйте-ка сами весь день посидеть напротив ассистента: посмотрим, кем вы себя будете чувствовать в те моменты, когда вам не захочется хохмить и веселиться.

«Все кабинеты готовы?» – этими словами я встречаю Эбби в начале каждого дня.

Мне бы и самому хотелось первым делом говорить всем «Доброе утро!». «Доброе утро» поднимает боевой дух сотрудников: «Жизнь прекрасна! Мы снова вместе, наши головы ясны, подмышки благоухают, какие же чудесные сюрпризы приготовил нам новый день?» Но по утрам я на такое не способен. В моей клинике работали всего четыре сотрудника, включая меня самого, – выходит, от меня требовалось три раза повторить «доброе утро». Много? Нет. И все же я не удосуживался сделать даже такую малость. Игнорируя печальный факт, что каждому из нас отпущено лишь одно-два «добрых утра» в сутки, я лишал своих коллег этого удовольствия. А то и вовсе на голубом глазу забывал, сколь ужасающе мы ограничены в возможностях пожелать доброго утра ближним, – просто забывал, и все! Или произносил эти слова с иронией, скепсисом, злобой, сухостью, деспотизмом в голосе. Я мог сказать «доброе утро» Эбби и Бетси, но обделить Конни. А мог весело поприветствовать Бетси, но не Эбби и/или Конни. Еще я мог сказать «доброе утро» Эбби в присутствии Бетси или Бетси в присутствии Конни, но не самой Конни. Да что хорошего в этом предсказуемом событии – наступлении так называемого «нового дня»? Обычно ему предшествует долгая битва с организмом за короткий сон, которую многие люди именуют «ночью». Мне всегда казалось, что этого недостаточно для новой порции ритуальных приветствий. Поэтому я просто говорил: «Где расписание?» Эти слова предназначались Конни, сидевшей за письменным столом. Или я спрашивал Эбби: «Все кабинеты готовы?» – как в то самое утро, о котором пойдет речь. Или я обращался к Бетси: «Вы сегодня работаете одни», имея в виду, что помощника (я иногда приглашал временного гигиениста) не будет. Тогда она отвечала: «Кто-то сегодня не в духе». Настроение у меня было не такое уж скверное, несмотря на тщетные попытки выспаться и слишком скорую встречу с теми же тремя сотрудниками, которых я имел честь видеть вчера. Однако от слов Бетси про «не в духе» я моментально падал духом и проводил остаток дня в чернейшей тоске.

И все же «Доброе утро! Доброе утро всем и вся!» – говорил я своим пациентам, потому что был худшим из ханжей. Из всех ханжей, из всех жестоких и насквозь фальшивых притворщиков, я был самым худшим.

Среди моих пациентов в то пятничное утро был человек, которого я назову Телефонная Книга. Он пришел на косметическую процедуру. Почему-то в последние годы народ валом валил на косметические процедуры. Одни хотели отбелить зубы, другие – выпрямить, третьи надеялись скорректировать «десневую» улыбку, четвертые – изменить положение губ, пятые – полностью перестроить прикус, зуб за зубом, миллиметр за миллиметром, чтобы раз и навсегда избавиться от страшных детских воспоминаний. Люди мечтали об улыбке Джорджа Клуни, Ким Кардашьян и еще об этой мясистой вальгусной улыбке Тома Круза. Многие приносили вырезанные из журналов фотографии менее популярных звезд, улыбками которых хотели обладать, чтобы улыбаться, как звезда, ходить по улицам, как звезда, и жить до скончания века в ослепительном звездном сиянии. Разумеется, то были состоятельные пациенты, которые вполне могли побаловать себя: адвокаты, управляющие хеджевых фондов и их жены, потерявшие страсть к очаровательным изъянам, светские львицы, которые на вернисажах собирали на себе свет всех фотовспышек. Но за «косметикой» ко мне приходили и другие люди. Не имея страховки, они, заглотив полбутылки «Джим Бима» и вооружившись плоскогубцами, сами выдирали себе сгнившие зубы – а потом сталкивались с последствиями. Растущую зубную боль они глушили аспирином, виски и любыми обезболивающими, какие удавалось раздобыть. Некоторых я отправлял прямиком на госпитализацию. Обычно таких людей недолюбливали за скверный нрав и замкнутость, ведь они никогда не улыбались – но они не улыбались по совсем другой причине. Они стеснялись желтых никотиновых пятен, серого налета, черных пробоин на месте выпавших зубов. Промучившись несколько лет и наконец скопив нужную сумму, они приходили ко мне, садились в кресло… и их прорывало, что женщин, что мужчин: я узнавал все про их страшные прозвища, разбитые сердца, упущенные возможности и никчемные жизни. Столько горя – из-за зубов! Порой я считал себя исключительно непригодным к профессии врача-стоматолога, вынуждавшей меня ежедневно закрывать глаза на заведомо известное будущее, не видеть могилы в каждом открытом рте. Я тратил все силы на нечто преходящее, на полумеры и паллиативы, отчего мне было трудновато убедить в необходимости регулярных походов к стоматологу даже самого себя. Но когда мне доводилось поработать с такими вот пациентами – после снятия швов они приходили благодарить меня за вновь обретенную радость жизни, нет, за новую жизнь, – я гордился собой, и пошло оно к черту, это заведомо известное будущее.

Итак, я наращивал Телефонной Книге новые передние зубы, когда он выудил из кармана я-машинку и принялся что-то искать в телефонной книге. Конечно, я не операцию на головном мозге ему делал, всего лишь наращивал зубы. Однако же и эта элементарная процедура требует сосредоточения и некоторого минимального участия со стороны пациента. Я глубоко убежден: если бы операции на головном мозге не требовали общего наркоза, пациенты умудрялись бы рыться в телефоне и прямо на операционном столе. Я не устаю поражаться, сколь многие действия кажутся людям вполне уместными во время лечения зубов. Миссис Конвой как-то рассказывала, что одна ее пациентка прямо во время чистки открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. За это ей пришлось выслушать страстную тираду о падении нравов в современном обществе – бедняжка не могла ни сбежать, ни выдвинуть какие-либо контраргументы, ведь во рту у нее был скейлер миссис Конвой.

Я попросил пациента, испытавшего острую необходимость порыться в телефонной книге во время лечения, убрать свой телефон подальше: он выполнил мою просьбу лишь после того, как отправил кому-то эсэмэс. Этот случай заставил меня вспомнить один любопытный период в своей жизни. Когда антидепрессант перестал действовать, а уроки испанского осточертели, я записался в тренажерный зал. На это меня сподвиг друг Макгоуэн. Вместе мы поднимали и опускали тяжести – и на целых полтора месяца я полностью отдался этому занятию, привлеченный сиянием блестящих грузов и обещаниями недюжинной половой удали. Впрочем, мне быстро надоел тусклый свет, и я переключился на лакросс. Помню, однажды я рассказал Макгоуэну, что весь вечер изучал свою телефонную книгу, и мне вдруг пришло в голову, что почти все эти люди мне – никто. Я решил удалить из я-машинки десяток-другой контактов, пусть некоторых из них я знал всю жизнь. Макговану мое решение не понравилось. «Это же твои знакомые», – сказал он. «Ну да. И что?» – «Тебя не парят твои знакомые?» – «А они должны меня парить?» – «Не понимаю, зачем ты вытворяешь такие вещи. Лучше не надо. Это меня угнетает». Я не понял, почему это его угнетает. Я же не его телефонную книгу чистить собрался. Через некоторое время мне позвонили с неизвестного номера. «Алло», – сказал я. «Как жизнь?» – поинтересовались на другом конце провода. «А кто спрашивает?» – спросил я. Это был Макгоуэн. С тех пор мы не общаемся.

Оторвавшись от зубов Телефонной Книги, я увидел на пороге своего кабинета миссис Конвой. Большую часть времени миссис Конвой была похожа на несчастную экскурсоводиху. Глядя на нее, вы представляли, что явились в некий музей на некую познавательную экскурсию, и за это вас теперь ждет страшная кара. Отчасти виной тому была ее водолазка цвета сырого мяса, заправленная в брюки и плотно облегающая расплющенную предпенсионную грудь. Отчасти – серебристый «ежик» и бледный пушок на лице и шее, который стоял торчком, словно притягивая воздушные шарики. Но сегодня миссис Конвой лучезарно улыбалась.

– Что такое? – спросил я.

– Вы молодец!

– Не понял?

– Я думала, вы против, а оказалось – нет.

– Бетси, о чем вы?

– Да о сайте же!

– О каком сайте?

– О сайте нашей клиники, – ответила она.

Я резко крутнулся на стуле и щелчком стянул резиновые перчатки.

– Нет у нас никакого сайта.

Оказалось, меня ждал большой сюрприз.

Бетси Конвой много лет была моим главным гигиенистом и завзятой католичкой. Если бы однажды я захотел стать добрым христианином – никогда не хотел, но если бы, – из меня получился бы неплохой католик вроде миссис Конвой. Она посещала мессы в церкви Святой Жанны д’Арк в Джексон-хайтс, где подкрепляла свою веру всевозможными телодвижениями, жестами, коленопреклонениями, декламациями, литургиями, пожертвованиями, исповедями, свечами, празднованиями дней святых и несколькими различными антифонами. Католики, подобно бейсболистам, общаются посредством шифрованного языка жестов. Безусловно, Римско-католическая церковь – позор человечества и бельмо на глазу Господа. Но надо отдать им должное: в их распоряжении – сложнейшие мессы, великолепнейшие святыни, старейшие гимны, самая впечатляющая архитектура и целый набор действий, обязательных для исполнения перед входом в храм. Все вместе это как нельзя лучше способствует единению с ближним.

Допустим, я вхожу с улицы и направляюсь прямиком к раковине, чтобы вымыть руки. Неважно, к какой раковине, миссис Конвой обязательно меня найдет. Выследит по запаху, как охотничий пес. И тут же спросит: «Ну, и чем это вы занимались?» Я отвечу, она скажет: «Почему вы все время мне врете?» Я отвечу, а она скажет: «Критика еще никого не убивала. Убивает курение. Какой пример вы подаете своим пациентам, тайком бегая на перекуры?» Я отвечу, она скажет: «Им вовсе не хочется слышать о «бренности бытия» от своего стоматолога. Когда это вы снова пристрастились к сигаретам?» Я отвечу, она скажет: «Силы небесные! Так что же вы всем говорите, будто бросили?» Я отвечу, она скажет: «Не понимаю, как моя забота о здоровье начальника может «душить на корню все доброе и вечное». Я лишь хочу, чтобы вы полностью реализовали свой потенциал. Самоконтроль еще никому не повредил». Я отвечу, она скажет: «Вот еще! Да ни за что на свете! Дались мне ваши раковые палочки! Что вы делаете? Ну-ка потушите сигарету!» Я попытаюсь сменить тему, отпустив ненавязчивый комментарий, а она скажет: «Смертные муки вам несу не я, а вредные привычки. Неужели вы хотите испортить легкие и умереть молодым?» Я отвечу, она скажет: «Вы уже в аду? Ну-ну! Рассказать вам, какой ад на самом деле?» Я отвечу, она скажет: «Да, раз уж вы сами заметили, любую беседу можно свести к разговору о спасении души. Жаль, это не происходит чаще. Зачем вы открыли окно?» Я отвечу, она скажет: «Мы на первом этаже. В худшем случае вы вывихнете себе лодыжку».

Или, допустим, я выхожу из туалета, и миссис Конвой поджидает меня в коридоре. «Я всюду вас ищу! – скажет она. – Где вы были?!» Я предложу очевидный ответ, она скажет: «Почему вы все время называете это Громоящиком?» Я подробно отвечу, а она помрачнеет и скажет: «Пожалуйста, не называйте свои достижения в уборной «струей папы Римского». Я прекрасно знаю, что папа для вас – только повод похохмить, да и вся Католическая церковь – не более чем точильный камень для вашего остроумия. Но я, так уж вышло, очень высокого мнения о церкви, и пусть вы сами понять это не в силах, проявите уважение ко мне и не оскорбляйте папу Римского». Я извинюсь, но она пропустит мои слова мимо ушей. «Честное слово, иногда я начинаю сомневаться, что вам вообще есть дело до чувств окружающих людей!» С этими словами она уйдет. А я так и не узнаю, зачем она караулила меня под дверью Громоящика, если не с единственной целью – испортить настроение нам обоим.

Позже, дав мне немного поизводиться, миссис Конвой спросит: «Ну, так скажите: вам есть дело до чувств других людей? Вы хоть немножко меня уважаете?»

Разумеется, я ее уважал. Допустим, все записанные пациенты явились вовремя, и на чистку пришли разом пять человек. Чтобы минимизировать время ожидания и максимизировать выручку, я бы пригласил трех-четырех гигиенистов. Но ведь в моем распоряжении была сама Бетси Конвой! Бетси Конвой при помощи одного или двух временных сотрудников успевала делать снимки, писать анамнезы, счищать зубной камень, полировать, рассказывать пациентам о важности профилактических мер, оставлять подробные заметки для последующего осмотра врачом-стоматологом (то есть мной) и при всем этом еще курировать подчиненных и следить за составлением расписания. Стоматологи мне не поверят. Просто потому что не у всякого стоматолога есть такой замечательный гигиенист, как миссис Конвой.

«Ну? Отвечайте!» – будет донимать меня она.

Однако, случись ей умирать, я бы вряд ли бросился на помощь. Скорее, весело бы наблюдал за происходящим. Пусть лучше она умрет, думал я, чем всегда будет крутиться рядом. Я бы никогда не нашел ей достойную замену, но изо дня в день находиться рядом с Бетси Конвой – это испытание почище любых крестных мук. Бедная Бетси… Именно ей мы были обязаны высокой производительностью труда, профессионализмом и изрядной долей ежемесячной выручки. Ее полное принятие католицизма со всеми его несуразностями и врожденными изъянами как нельзя лучше подходило для работы в стоматологической клинике: зачастую, чтобы смотивировать массы на ежедневный уход за зубами, мы давим именно на чувство вины. Вручая босяку зубную щетку, Бетси Конвой говорила: «Вера познается в мелочах». Ну, кто еще на такое способен? А потом я вдруг представлял, как огромный мускулистый негр ставит ее раком на стоматологическое кресло и трахает до полного умопомешательства.

– Конечно, я вас уважаю, Бетси! Что бы мы без вас делали?

Позже, в баре, я окажусь последним посетителем. Она – предпоследним. Она спросит: «Может, вам уже хватит?» Я отвечу, она скажет: «Как вы доберетесь до дома?» Я отвечу, она скажет: «Конни давно уехала, лапочка. Два часа назад. Ну все, давайте я вам помогу». Она посадит меня в такси и скажет: «Дальше сами?» Я отвечу, а она скажет – уже таксисту: «Он живет в Бруклине». А потом – не знаю что.

Или вот, допустим, мы отправимся с благотворительной миссией к черту на кулички. Я буду биться, биться, не соглашаться, но в итоге все равно окажусь на борту самолета. Однажды мы побывали прямо-таки в невероятном захолустье: из аэропорта Кеннеди прилетели в Нью-Дели, из Нью-Дели – в Биху Патнайк, а оттуда еще пятьдесят километров ехали на поезде. Потом мы брели сквозь убийственный зной по зассанным улицам, а за нами с тихими наставлениями и увещеваниями ковыляли безногие и безрукие нищие. Клиника оказалась не клиникой, а двумя обычными креслами под пляжным зонтом. Рядом стояла палатка для больных с заячьей губой. Я просто увидел их за работой – и мне, знаете ли, хватило.

Допустим, в некой похожей ситуации я обращусь к миссис Конвой: «Как я только позволил вам затащить меня в эту богом забытую страну?» Она велит мне не произносить Божье имя всуе. Я скажу: «Не самое лучше время требовать от меня уважения к Господу. Хорошо ваш Господь уважил этих детей, ничего не скажешь». Некрозы пульпы, поражения языка, огромные раздутые зобы на почве абсцессов… Могу продолжать до бесконечности. Нет, я продолжу: почерневшие зубы, сломанные зубы, омертвелые зубы, смещенные зубы, зубы, растущие в разные стороны, прямо из нёба, язвы, открытые раны, сочащиеся гноем десны, сухие лунки, язвенно-некротические стоматиты, неизлечимые кариесы, голод, вызванный невозможностью пережевывать и глотать пищу… У этих нежных детских ртов просто не было шансов. Нормальный человек не остается в таком месте, надеясь сделать мир лучше. Нормальный человек первым же рейсом летит домой. Я оставался только из-за налогов. Мне сулило изрядное списание. И еще баранина, жаренная на вертеле, – это нечто. На Манхэттене такой не найдешь, хоть в лепешку расшибись.

Миссис Конвой скажет: «Мы приехали, чтобы делать Божье дело». «Лично я приехал за бараниной, – отвечу я. – Что же до Божьих дел – сдается, мы разгребаем последствия». Она не согласится. «Именно для этого мы и родились на свет Божий». – «Пессимизм, скептицизм, нытье и гнев – вот для чего мы родились на свет, – отвечу я. – А у местных и вовсе одна цель в жизни – страдания».

Законченные биографии нравились миссис Конвой больше, чем живые люди. Все важные люди в ее жизни давно умерли: Иисус Христос, папа Римский Иоанн Павел II и доктор Бертрам Конвой, тоже стоматолог при жизни. Бетси было всего шестьдесят, но вдовствовала она уже девятнадцать лет. Мне-то всегда казалось, что она живет одна и страдает от хронического одиночества. Но ей никогда не было одиноко. Отец, Сын и Святой Дух не покидали ее ни на минуту, не говоря уж о пречистом присутствии Богородицы. Она была заодно со святыми и мучениками, с папой Римским, глубоко чтила епископа, исповедовалась священнику и дружила со всеми прихожанами своей церкви. Пусть Католическая церковь за свои грехи подвергалась бесконечным нападкам, связи внутри церкви были сильны, как никогда, и Бетси Конвой в своем вдовстве, одиночестве и бездетности не нуждалась ни в чьем сочувствии. Я-то считал ее бессмертной, но если бы однажды она все-таки умерла, сразу после скромных похорон ее душа отправилась бы в лучший мир, к родным, близким и миллионам любящих единоверцев.

Или вот, допустим, она купит и притащит на работу книгу. Под названием «Легкий способ составлять графики», «Идеальный офис» или «Стоматолог на миллион долларов». Последнюю, кстати, написал некий Барри Хэллоу. Даже не настоящий стоматолог – простой врач-консультант. Только-только вылупился из бизнес-школы, отчаянно ищет собственную нишу и вдруг узнаёт, что любая стоматологическая клиника страдает рядом хронических недугов. Бинго! Он тут же превращается в эксперта. Сидит у себя в Финиксе, штат Аризона, и кропает книжонку. Его доказанные методы преобразят вашу профессиональную деятельность, увеличат доход и даже продолжительность жизни. Но прежде всего, пишет он, вы наконец-то обретете счастье. Действительно, кто же от такого откажется? Успешные и жизнерадостные люди достойны только абсолютного счастья, все остальное – для полных неудачников, депрессирующих нытиков, подслеповатых стариков и детей-актеров, из которых вырастают очень странные типы. Нет, это не про вас, ведь вы вовремя обратились за помощью к суперэксперту.

– Мы неэффективно расписываем рабочие дни, неэффективно лечим и неэффективно ведем бухгалтерию, – в заключение процитирует она Барри Хэллоу.

Я возражу, что лечим мы вполне пристойно.

– Да, но мы недостаточно времени уделяем просветительской деятельности, – парировала Бетси. – Мы должны подробней рассказывать пациентам о профилактических мерах, которые помогают укреплять здоровье зубов и десен.

– Профилактические меры на хлеб не намажешь, – отвечу я. – У нас тут клиника, а не школа.

– Я знаю, что у нас не…

– И вообще, по сравнению с другими клиниками мы уделяем целую кучу времени рассказам о профилактических мерах. Но вспомните, Бетси, с кем нам приходится иметь дело. С людьми. С ленивыми ограниченными идиотами, которых даже под дулом пистолета не заставишь чистить зубы после четырех бокалов «мерло». И все ваши старания коту под хвост, сколько бы вы ни рассказывали о профилактике этим бездельникам, что с трудом удосуживаются вспомнить про запись к врачу и притащиться сюда, точно их мама отправила собирать игрушки. Все коту под хвост!

– Вы слишком плохого мнения о человечестве.

Пропустив ее слова мимо ушей, я продолжу:

– А ведь мы просим о такой малости! Руки почти не требуют никакого ухода, ноги тоже. Нос время от времени нуждается в небольшом внимании, как и сфинктер, – и это все! Неужели так трудно следить за собственным ртом – в обмен на хорошее самочувствие и настроение? Даже карликовые шимпанзе ловят друг у друга блох и вшей. Неужели нельзя быть хотя бы как карликовые шимпанзе?

– Ох, опять вы завелись. Да послушайте же, что вам говорят! Методы Барри Хэллоу – доказанные. Если следовать предложенной им программе из двенадцати шагов, у нас… Так, минуточку, я куда-то записала.

– Не утруждайтесь. Я знаю. Зубы будут сиять здоровьем и белизной, а пациенты начнут сами расписываться в нужном месте. Красота! Да этот клоун – даже не стоматолог.

– Я прошу разрешения использовать некоторые его методы в работе нашей клиники, – скажет миссис Конвой.

– От нас что-то потребуется?

– От некоторых – да. Совсем немного.

– В числе этих некоторых есть я?

– Возможно.

– Тогда ни в коем случае.

Я сознательно держался подальше от социальных сетей. У меня не было своего сайта, не было аккаунта в Фейсбуке. Впрочем, иногда я гуглил самого себя и всякий раз натыкался на одни и те же три отзыва: один разместил я сам, один выпросил у Конни, а третий написал аноним. Конечно, я прекрасно знал, кто этот аноним. Он долгое время отказывался платить за оказанные ему услуги, и в итоге – дав ему множество последних шансов – я обратился в коллекторское агентство. Вообще-то я, как и вы, терпеть не могу коллекторов. Тактика у них простая: в открытую и исподволь обращаться с тобой как с полным неудачником, пока, окончательно деморализованный снисхождением и замученный хулиганскими выходками, ты не заключишь сделку, чтобы, не дай бог, тебя опять не вытурили из «Мэйсиз». Подумайте-ка: вы когда-нибудь встречали живого коллектора в неформальной обстановке? Нет, конечно. На вечеринках они все превращаются в колл-менеджеров и оценщиков страховых убытков. Так что я, поверьте, разделяю вашу нелюбовь. Но этот гад задолжал мне восемь тысяч долларов. Я честно сделал свою работу, благодаря мне – вы только послушайте, – благодаря мне эта сволочь снова смогла жевать пищу! Уж хотя бы за материалы мог бы заплатить! А он что? Сделал такой график платежей, чтобы выплачивать мне по двадцать баксов в месяц, а затем тут же вылил на меня ведро грязи – якобы из благородных побуждений, дабы предостеречь добрых людей от обращения к бракоделу и вору. Мало того, этот аноним утверждает, что у меня козявки в носу! Нет у меня никаких козявок. Я нарочно перед каждым приемом иду в туалет и изучаю свои ноздри в зеркале. Это профессиональная этика, если хотите знать. Но теперь мир убежден, что у меня в носу есть козявки. Если кто-нибудь перед походом к новому врачу решит почитать отзывы в Интернете, как думаете, выберет ли такой человек клинику, где стоматолог сдирает с пациентов три шкуры за плохую работу и вдобавок посыпает их своими козявками? Нет. Однако на свете нет такой организации, к которой я мог бы обратиться с требованием удалить лживый отзыв. Поэтому примерно каждый месяц я гуглил самого себя, неизбежно натыкался на отзыв анонима и громко бранился, чувствуя себя оклеветанным, а миссис Конвой говорила: «Хватит гуглить самого себя!»

Порой она спрашивала: «Что вы имеете против людей?» Допустим, я сидел за столом на ресепшене и заполнял бумаги – за этим столом у нас несколько крутящихся офисных кресел. Подняв голову, я отвечал: «Что я имею против людей? Я ничего не имею против людей». Тогда она говорила: «Вы сознательно избегаете общества окружающих». Я поворачивался к ней на стуле, смотрел на нее внимательно и спрашивал: «Кто это избегает общества окружающих?» – «У вас нет сайта, – говорила она. – И даже странички на Фейсбуке. Никакого присутствия в Интернете. Барри Хэллоу пишет…» – «И за это вы обвиняете меня в нелюдимости? Потому что у меня нет аккаунта на Фейсбуке?» – «Я лишь пытаюсь сказать, что Барри Хэллоу советует любому малому бизнесу иметь присутствие в Интернете. Это увеличивает приток клиентов. Доказано. Больше я ничего не пытаюсь сказать». – «Нет, пытаетесь, Бетси. Если бы не пытались, то не стали бы попрекать меня отсутствием аккаунта на Фейсбуке». «Вы неправильно истолковали мои намерения, – отвечала она. – Причем сознательно». – «Я ничего не имею против людей, Бетси. Понимаю ли я людей? Нет. Большинство людей я не понимаю. Их поступки и дела вводят меня в ступор. Они сейчас там, за стенами этого дома, играют в футбол на зеленом поле, катаются на яхтах и так далее. Молодцы! Пусть катаются. Знаете что, Бетси? Я бы рад покататься вместе с ними! Да! Поехали кататься на яхте! Будем все вместе есть креветок!» – «Святые Мария и Иосиф, – отвечала Бетси, – при чем тут креветки? Зачем я только подняла эту тему, никогда себя не прощу…» – «Нет, не уходите, Бетси, давайте уж все проясним. По-вашему, я не могу вот так запросто отправиться на морскую прогулку?» – «Да кто говорил о морских прогулках?!» – «Думаете, я могу легко и беззаботно бросить все и отправиться загорать на пляж, покорять горные вершины, собирать яблоки, покупать коврики для ванны, заказывать салаты и каждый вечер складывать мелочь из кармана в одно и то же место? Стирать постельное белье, слушать «U2» и пить шабли?» – «Да что вы такое несете?! – отвечала она. – Я просто хотела, чтобы вы завели сайт или хотя бы страничку на Фейсбуке. Это увеличит нашу прибыль!» – «Понятия не имею, почему все это мне недоступно, – говорил я. – Однако же недоступно. Я бы хотел так жить, хотел бы изо дня в день получать удовольствие от простых мелочей. Ездить в отпуск. Отдыхать». – «Пожалуйста, хватит передергивать». – «Вы не представляете, как я люблю что-нибудь подергать. А вообще – мне и самому страшно хочется прийти в бар и посмотреть там бейсбол. И чтобы целая толпа народу за стойкой приветственно кричала мне «Йоу!», «Здорово, кореш!», «Проставляйся!» и все в таком духе». – «Мне пора к пациенту, – перебивала меня Бетси. – Продолжим эту беседу в другой раз». – «Да, Бетси, мне бы очень хотелось смеяться и орать вместе с закадычными приятелями. Это было бы чудесно. Но вы хоть представляете, сколько внимания и сил требуется для просмотра матча «Ред Сокс»? Даже во время регулярного сезона?» – «Я решила остаться и выслушать вашу тираду до конца, – отвечала она, – потому что я, кажется, наступила на больную мозоль». – «Но не думайте, что моя неспособность иметь постоянных собутыльников меня не тревожит. Очень даже тревожит, прямо-таки неотступно преследует. Я регулярно думаю о том, сколько я в жизни упустил такого, чего бы упускать не хотел. Эта мысль гложет меня изнутри, Бетси. Думаете, я нелюдим? Конечно, я нелюдим! Только это и помогает мне не думать каждую секунду о своей нелюдимости. Но это не значит, что я имею что-то против людей. Завидую им? Разумеется. Восхищаюсь ими? Постоянно. Тайком изучаю их повадки? Каждый день. Я просто не пытаюсь их понять. Любить что-то непостижимое, постоянно чувствовать свою непричастность и мечтать о причастности – кому можно такого пожелать, Бетси? Кому?» – «Вы закончили? – спрашивала она. – Это самый долгий и мучительный разговор в моей жизни». – «Но знаете, что остается для меня еще более непостижимым, чем морские прогулки и солнечные ванны? Чтение о морских прогулках и солнечных ваннах! До появления Интернета я и так был отрезан от общества. Вы хотите, чтобы между мной и обществом появилась еще одна преграда? Чтобы я тратил время, которое не трачу на морские прогулки и солнечные ванны, – чтобы я тратил это время на чтение о том, как другие люди катаются на яхтах и принимают солнечные ванны? Просматривал их фотографии и видео, оставлял восхищенные комментарии, лайкал, заценивал, репостил, твиттил и чувствовал себя еще более одиноким и покинутым? Откуда вообще взялось это утверждение, будто социальные сети связывают людей? Я себя чувствую как никогда отвязанным и одиноким. Наверное, тут то же самое, что с богатыми и бедными. Богатые богатеют, бедные беднеют. Люди общительные становятся все более общительными, а нелюдимы – еще более нелюдимыми. Нет, спасибо, мне этого не надо. Жизнь слишком сложна и без Фейсбука». – «Забираю назад свои слова о том, что вы что-то имеете против людей. И больше никогда не попрошу вас о сайте или о страничке на Фейсбуке».

Я считал себя стоматологом, а не сайтом. Человеком, а не брендом и – тем более – не анкетой. Они хотели свести мою личность и весь жизненный опыт к набору покупок и предпочтений, прописанных лекарств и предсказуемых поступков. Но тогда разве остался бы я человеком? Я был бы просто зверь в клетке.

Бетси спрашивала: «Когда вы последний раз были в церкви?» Я отвечал, она говорила: «Врете. Каждый хоть раз бывал в церкви. Попробуйте ответить честно». Я отвечал, она говорила: «Ох, силы небесные! Никто не поклоняется маленьким голубым лепреконам. Во-первых, лепреконы зеленые. Во-вторых, вы не хуже меня знаете, что лепреконы не создавали землю и небо. Я не вижу ни единой причины верить в лепреконов, зато могу перечислить множество причин верить в Бога. Я вижу его в небе и прямо на улицах города. Неужели вы сами не чувствуете, что весь мир был создан Божьей рукой?» Я отвечал, она говорила: «Большой Взрыв почувствовать невозможно. И потом, вера в Господа делает людей хорошими. Разве вы не хотите быть хорошим человеком?» Я отвечал, она говорила: «Метафизический шантаж! Ах вы моя лапочка. Нет уж, признавайтесь: вы считаете себя хорошим человеком?» Я отвечал, что да, в целом я считаю себя хорошим человеком. И тогда она говорила – подумав немного, она клала руку мне на плечо и говорила: «Но хорошо ли вам живется? А?»

Мы с миссис Конвой подошли к компьютерному столу на ресепшене. Естественно, Конни уже открыла веб-сайт «Стоматологии доктора О’Рурка». Я решил, что где-то на белом свете есть вторая стоматология с таким же названием, а миссис Конвой просто что-то напутала, и ее ждет разочарование. Но потом Конни кликнула на раздел «О клинике», и на экране появились все мы: Эбби Боуэр, ассистент врача-стоматолога, Бетси Конвой, главный гигиенист, Конни Плотц, офис-менеджер, и я, доктор Пол О’Рурк, врач-стоматолог. Это была наша клиника, моя «Стоматология доктора О’Рурка».

– Кто это сделал? – вопросил я.

– Не я, – ответила Конни.

– И не я, – ответила миссис Конвой.

– Эбби? – спросила Конни.

Эбби, по неизвестной причине до сих пор скрывавшаяся за розовой маской, быстро помотала головой.

– Кто-то же должен был сделать этот сайт!

Все посмотрели на меня.

– Я тут ни при чем, уж поверьте.

– Как так? Посмотрите, тут же мы все!

Мы снова посмотрели на экран. Да, там по-прежнему были мы все. Никуда не делись.

Фотография миссис Конвой была взята из ее школьного альбома за 1969 год – выпускной год. Черно-белый снимок она, по всей видимости, сочла весьма удачным, поскольку до сих пор не высказала ни единого возражения. Несмотря на пышную высокую прическу, каких в 1969-м уже никто не носил, на этой фотографии миссис Конвой была весьма юной и почти хорошенькой. Бой-баба с серебристым «ежиком», стоявшая рядом со мной за компьютерным столом, не имела с ней абсолютно ничего общего. Фотография Эбби была сделана в профессиональной студии, отретуширована и отполирована до блеска. Но почему? Разве Эбби – актриса или какая-нибудь модель? Откуда мне знать, она со мной не разговаривала. На снимке она выглядела потрясающе эффектно – опять-таки, ничего общего с действительностью. Конни осталась без фотографии и страшно расстроилась по этому поводу. Сочла это подтверждением того факта, что офис-менеджера всякий может обидеть. Я не стал говорить, что офис-менеджером ее никто никогда раньше не называл. Мой снимок был сделан камерой слежения – я спускался в метро на пересечении Восемьдесятой шестой с Лексингтон-авеню и выглядел как террорист, разыскиваемый ФБР.

– Кто это сделал? – повторил я свой вопрос.

Все трое моих подчиненных молча уставились на меня.

– Это неприемлемо.

– А по-моему, очень мило, – высказалась миссис Конвой.

– Я хочу, чтобы сайт убрали.

– Что? Почему? Ведь нам как раз такой сайт и нужен! Его создатель отлично поработал.

– Его создатель сделал это без моего разрешения и по совершенно неясным для меня причинам. Кто и зачем мог такое устроить? Я обеспокоен. Мы все должны быть обеспокоены.

– Вы, наверное, сами это сделали – да и запамятовали. Или победили в какой-нибудь лотерее. Может, ваше имя вытянули из лототрона! Ну да!

– Очень сомневаюсь, Бетси. Узнай, кто это сделал, – велел я Конни.

– Как?!

Я понятия не имел.

– Что, никому нельзя позвонить?

– Кому?

– Это возмутительно.

В самом низу страницы было название конторы, разработавшей сайт: «СеирДизайн». Я вбил это название в Гугл и нашел практически пустой сайт с кратким описанием предоставляемых услуг и единственным контактным адресом: [email protected]. Я тут же написал им письмо.

«Здравствуйте, «СеирДизайн», – написал я.

Меня зовут Пол К. О’Рурк. Я – владелец и сотрудник “Стоматологии доктора О’Рурка”, расположенной на Манхэттене по адресу Парк-авеню, 969. Пишу вам с просьбой удалить (или снести, или как там это называется) веб-сайт моей клиники, созданный без моего ведома и согласия.

Интересно, часто вы такое практикуете – создаете сайты для людей, которые этого не просят? Или кто-то обратился к вам от моего имени? Если так, я хочу знать все об этом самозванце. Я – настоящий Пол О’Рурк, и мне не нужен никакой сайт. Вы должны понимать, насколько я встревожен внезапным и непрошеным появлением в Интернете сайта моей собственной клиники.

Надеюсь на скорый ответ».

Я чувствовал себя уязвленным, беспомощным и остаток дня без конца проверял почту, но ответа так и не получил.

Я ежегодно обновлял подписку на канал DIRECTTV, по которому транслировали бейсбольные матчи, и каждую игру «Ред Сокс» записывал на видеокассеты. У меня есть все игры «Ред Сокс» с 1984 года, за исключением тех, что пришлись на отключение электричества. Я извел уже семь видеомагнитофонов, и на тот случай, что их перестанут производить, в кладовке у меня стоит еще семь новеньких. Перед каждой игрой я обязательно съедал тарелку курицы с рисом и не строил никаких планов на бейсбольные вечера. А еще – никогда не смотрел шестой иннинг.

– Почему именно шестой? – однажды спросила Конни.

– Это суеверие.

– Но почему не пятый или не седьмой?

– В самом деле, почему не четвертый и не восьмой? – ответил я.

– Зачем тебе вообще нужны суеверия?

– Потому что не верить в них – плохая примета.

Если «Ред Сокс» начинали отставать от «Янкиз» на девять игр и больше, я бросал все, ехал в Нью-Джерси по тоннелю Холланда, брал номер в гостинице «Говард Джонсон» в Норт-Бергене и смотрел следующую игру за пределами города, надеясь таким образом прервать полосу неудач.

– Если ты так ненавидишь «Янкиз», – однажды спросила Конни, – зачем переехал в Нью-Йорк?

– Чтобы посмотреть, какой город мог породить чудовище под названием “фанат Янкиз”».

Хотя в 2004-м положение дел резко изменилось, я по-прежнему смотрел все игры «Ред Сокс». Я смотрел их так долго, что уже не мог от этого отказаться. Иначе бы я просто весь вечер напролет стоял посреди гостиной и не знал, чем заняться. О да, занятий на самом деле масса. В наши времена человек может найти больше достойных способов скоротать вечер, чем когда-либо в истории мира. А уж в Нью-Йорке интересного досуга больше, чем в любом другом городе. Я мог бы поесть пиццы. Или суши. Я мог бы заказать тарелку овечьего сыра в винотеке и пить «Пино-нуар» до тех пор, пока богемианизм и Билли Холидей не пропитают насквозь мою душу и я не напьюсь вдрызг, вдрызг, вдрызг. Я мог бы отправиться в «Бруклин инн» и выпить хорошего стаута. А по пути туда заглянуть еще в дюжину неплохих баров. Вокруг было множество бакалейных лавок и корейских магазинчиков, где я мог купить свежих фруктов и овощей. Или я мог сесть за барную стойку нового итальянского ресторанчика, заказать фрикаделек и выпить целую бутылку вина. Или пинту бочкового пива – тогда все сходили с ума по бочковому пиву. А то и вовсе выкинуть что-нибудь неожиданное: вернуться на Тридцать четвертую и подняться на смотровую площадку Эмпайр-стейт-билдинга… нет, Эмпайр-стейт вечером закрыт. Многие заведения закрыты в это время суток: музеи, арт-галереи, книжные магазины. Но разве это повод торчать дома? Можно забуриться в «Старбакс». Или съесть бублик. Или сэндвич с фалафелем. Мне вновь пришло в голову, что большая часть досуга в Нью-Йорке так или иначе связана с едой и напитками. Неужели мы родились на свет только для того, чтобы есть и пить? Может, мне следовало избавить всех и самого себя от лишних хлопот и по возвращении домой просто начать есть и пить все подряд – фалафель закусить сосисками, заполировать все это дело курицей карри, щедро залить пивом и множеством стаканчиков виски «на сон грядущий», а потом вырубиться по дороге в туалет и заснуть прямо в инвалидном кресле с электроприводом? Казалось, так дела и обстоят. Но нет. Всегда нужно помнить, сколько интересного может предложить этот город человеку, пытающемуся небездарно провести вечер. Например? Например, кино. В Нью-Йорк привозят все лучшие ленты. А еще лучше – сходить на бродвейский мюзикл. Сделать это можно только в Нью-Йорке. Но постойте, ведь сегодня пятница! Сколько народу, по-вашему, пытается чем-нибудь себя занять в пятничный вечер? Не говоря уж о туристах, которые хотят за неделю испытать все, что только можно испытать в Нью-Йорке? Билеты на лучшие спектакли давно распроданы. Да и чтобы попасть на сам Бродвей, надо несколько недель морально к этому готовиться – знаете, какие на Тайм-сквер толпы? Наконец вы попали к театру, у входа тоже страшная толпа, вы проталкиваетесь внутрь, высиживаете бесконечный первый акт… и тут наступает антракт. Свет загорается, зрители вскакивают со своих мест, потягиваются, обсуждают увиденное и гадают, почему ты торчишь тут один-одинешенек в пятницу вечером. Нет уж, не хочу я проводить пятничный вечер под пристальными взглядами незнакомцев. В этом смысле четверги никогда не доставляли мне никаких хлопот. А вот пятницы, субботы, воскресенья, понедельники, вторники и среды – регулярно. В эти вечера я превращался в машину для потребления пищи. Ничего другого город мне предложить не мог, а раз даже этот город не может ничего предложить, представьте, как обстоят дела в городах поменьше, или в пригородах, или в деревнях, где половина жителей – продавцы, половина – фермеры? Неудивительно, что мы превратились в нацию разжиревших алкоголиков и врачей, которые их лечат. Мы неспешно шагаем по улицам, едва передвигая ноги. Складки жира потихоньку превращаются в новые органы, названий которым еще не придумали. Мы потребляем себя заживо, и гротекскные наросты на наших телах увеличиваются прямо пропорционально дефициту федерального бюджета и количеству дисконтных оружейных магазинов. Всей стране нечем заняться, кроме как есть, пить и стрелять, а если уж власти города ограничили твою деятельность только потреблением еды и напитков, почему бы заодно не посмотреть бейсбол по телевизору? Этим я и занялся. Как обычно – взял навынос курицу с рисом и посмотрел бейсбол. Не самый плохой расклад, между прочим. Я на время отвлекся от мыслей о сайте, созданном против моей воли, и почти забыл о своей беспомощности перед веб-мастерами «СеирДизайна». В тот вечер мы играли против «Тампа бей рейс», и я изо всех сил пытался сосредоточиться на игре. Самое трудное было выбросить из головы все другие увлекательные занятия, каким я мог бы предаться, если б сегодня решил не смотреть бейсбол. Занятия, предполагающие непосредственное участие других людей и меня. Чуть ли не каждый вечер меня звали на какие-нибудь профессиональные сборища – часто неформальные. Но неужели кто-то хочет провести пятничный вечер на профессиональном сборище? «Меньше всего мне хочется тусоваться в компании очкастых стоматологов», – думал я, получая очередное такое приглашение и тут же отвечая отказом. Но потом наступал вечер этого сборища, я вновь обнаруживал себя дома, в полном одиночестве, еда заказана, и делать совершенно нечего – только смотреть бейсбол. Тут-то я вспоминал о встрече: она представала уже в совсем ином свете. В отличие от меня, у очкастых стоматологов есть занятие поинтересней, чем просмотр игры регулярного чемпионата. В отличие от меня, эти стоматологи сейчас увлеченно болтают друг с другом, или знакомятся с незнакомками, или просто узнают о какой-нибудь новой методике, позволяющей облегчить участь пациентов. Уже одно это наполнило бы мой вечер смыслом.

Все вышесказанное выдавало во мне замкнутого, ограниченного и зашоренного человека. Всякий раз, получая приглашение на встречу стоматологов, я тут же отвечал отказом, если в этот вечер должны были играть «Ред Сокс». Я никогда ничего не планировал на такие вечера, хотя всегда мог пересмотреть записанную игру позже. Но нет, эти вечера были для меня священными, а если бы я предал одну святую вещь, то что мне стоило предать все остальные принципы – и кем бы я тогда стал? Любое искреннее увлечение – это болезнь. И если б моя преданность бостонской команде дрогнула после их исторической победы в чемпионате 2004 года, по-настоящему исторической и практически невозможной, ведь сначала они успели проиграть три матча, но потом все-таки победили – и кого! «Нью-Йорк Янкиз»! Самую непроходимо тупую и часто поносимую команду в истории спорта, с этим их омерзительным логотипом из переплетающихся букв «N» и «Y», красующимся на развалах с майками и бейсболками по всему миру, символом столь узнаваемым и режущим глаза, что сравниться с ним может только свастика (при этом «Янкиз» по-прежнему воспринимается некоторыми как нечто безобидное, заслуживающее восторга и даже поклонения, что, несомненно, наглядно демонстрирует склонность человечества к массовым заблуждениям) – если б моя преданность «Ред Сокс» дрогнула после оглушительной победы над «Янкиз», прервавшей восьмидесятишестилетний период засухи, значит, мое тридцатилетнее увлечение бостонской командой яйца выеденного не стоило и никогда не было истинным самопожертвованием, граничащим с болезнью и даже неотличимым от нее. Поэтому, разумеется, я ответил отказом на приглашение и вновь уселся в кожаное кресло, прихватив со стола бутылку пива и тарелку с курицей карри. Мы играли против «Рейз». Это была игра регулярного чемпионата, да к тому же против «Рейз» – самой низкопробной и заурядной из команд. Исход игры не имел абсолютно никакого значения (если бы, конечно, не случилось что-то из ряда вон). Словом, самый обыкновенный бейсбольный матч, один из тысяч, просмотренных мною за много лет, не заслуживающий никаких финансовых и эмоциональных вложений. Спросите любого человека, который не фанатеет по бейсболу, что значит для него обыкновенная игра регулярного сезона, и он ответит: ничего. Ничегошеньки. Стоило мне в пятницу вечером только подумать о количестве людей с богатым досугом, не фанатеющих по бейсболу, как огромный мир парализовывал меня своим многообразием и заманчивыми возможностями. Я недвижно сидел в кресле, парализованный, а перед глазами неспешно, один за другим, сменяли друг друга скучные иннинги. Но потом на поле что-нибудь происходило – да хоть простой дабл-плэй, – и в груди вновь вспыхивал былой огонь, вновь начинал бить непостижимый фонтан восторга, совсем как в детстве, когда я пяти-шестилетним мальчиком наблюдал за отцом: тот не сводил глаз с черно-белого телеэкрана, а все краски передавали комментаторы по бакелитовому радио. Сидел он в мягком удобном кресле, однако пристраивался на самом краешке, словно наблюдая за сложной посадкой космического корабля. Меня он называл «Поли». «Поли, сбегай-ка на кухню, принеси мне пива». «Поли, не спи, шестой иннинг начался! Смотри и рассказывай мне, что происходит на поле!» «Мы проиграли, Поли, очередное поражение, мать его, вот так всегда с этими говнюками, они берут и подводят, берут и проигрывают, сволочи!» В начале игры я всегда сидел у него на коленях, но уже к концу первого иннинга он начисто забывал о моем существовании. Я же, напротив, тонко чувствовал каждое движение его души и тела, каждый визг пружин его драгоценного кресла. Пружины эти были замученные и несчастные, как старые побитые клячи, но по-прежнему безотказные: снова и снова они воспевали гимн его невыносимому напряжению, его невыносимому отчаянию. Все происходящее он записывал на специальную карточку, которая лежала на плоском подлокотнике кресла. Пот стекал по пивной банке на дешевый ковер. Отец как будто сам был на поле, столько физических сил он вкладывал в просмотр игры. Встал, сел, встал, сел, меряет шагами комнату: противоестественно выкрутил кисть и грызет большой палец; стоит неподвижно и сыплет грязной бранью (от этого я всегда вжимал голову в плечи); упал на колени и уставился в телевизор. Я украдкой наблюдал за отцом, копировал выражения его лица, старался подогнать собственный отклик под его настроение и степень душевного накала, когда какое-нибудь событие поднимало на ноги весь стадион. Его неукротимая энергия обволакивала меня с головой. Что такое «Бостон ред сокс»? Что такое мир? Каждая подача – дело жизни и смерти, каждый замах – шанс исполнить мечту. А мы тут с вами о чем? Обыкновенная игра регулярного сезона… которая ничего, ничегошеньки не значит. Как я любил этого страшного человека. Он был для меня воплощением всего удивительного и хорошего, что есть в мире, пока однажды не вышиб себе мозги в ванной, предусмотрительно запахнувшись шторкой.

В тот вечер мы проигрывали. В общем зачете на данный момент «Ред Сокс» занимали первое место, опережая «Янкиз» на полторы игры, но сегодня мы проигрывали второсортным «Рейз». С одной стороны – плохо, а с другой – так и должно было быть. Это давало нам возможность неожиданно рвануть вперед и надрать всем задницу – только такие победы меня и радовали. Однако победы не случилось. 15 июля 2011 года мы продули со счетом 5:6 каким-то несчастным «Рейз». Я с отвращением вырубил телик. Нажал «стоп» на видаке, перемотал кассету, вытащил ее, подписал и убрал в шкаф. Затем лег в постель.

Проснулся я без четверти три. Невероятно! Почти четыре часа непрерывного сна! Ну, если быть точнее, три с небольшим, но цифра «четыре» мне нравилась больше. Такого долгого непрерывного сна у меня не было уже… три или четыре недели? Я лежал в кровати счастливый и почти отдохнувший. Но потом мне пришлось решать: встать или снова пытаться уснуть? Раз в три-четыре недели мне удается заставить себя уснуть еще на часок-другой, что в сумме дает четыре-пять часов сна. Четыре-пять часов! Как мало! Но я предпочитал думать об этом иначе. Я приходил на работу и всем говорил: «Доброе утро, Эбби. Доброе утро, Бетси. Доброе утро, Конни!» Поэтому теперь я лежал в кровати, пытаясь уснуть, а в голову лезли всякие неприятные мысли: сначала об унизительном проигрыше дурацким «Рейз», затем о том, как бездарно я провел вечер. Отверг все приглашения, пренебрег всеми бесконечными вариантами и возможностями – только чтобы посмотреть очередную игру регулярного сезона. А теперь на часах без четверти три, и рыпаться уже поздно. За окном стояла тьма, и я начал думать о том, как похожа будет эта ночь на последнюю ночь моей жизни, когда в моем распоряжении не останется никаких вариантов. Ведь каждая моя ночь, в сущности, это ночь упущенных возможностей, закрытых дверей к новому и неведомому, к риску, к надежде, к жизни. Вот такие мысли крутились в моем мозгу, пока я тщетно пытался уснуть. В голове у меня разгорались войны, скрывались под водой долины, вспыхивали леса, разливались океаны, и буря уносила все сущее на дно моря; лишь считаные дни или недели оставались до того момента, когда весь мир, все милое, прекрасное и удивительное, что мы с ним сделали, канет в бездну и сольется с чернотой Вселенной. Разумеется, уснуть я не смог. Я вылез из постели. Проверил почту: от «СейрДизайна» ни ответа ни привета. Пожарил себе яйца и сварил кофе. Сидя на кухне, я снова ел и пил, ел и пил, чтобы набраться сил еще на несколько часов; вечно я ем и пью, чтобы набраться и сил, ем и пью, чтобы отвлечься от мыслей об абсолютной бесполезности всякого поддержания сил. Пусть я не один во всем городе бодрствовал в столь поздний час, я уж точно был один, кто отрубился сразу после бейсбольного матча и теперь не мог уснуть. Может быть, каким-то чудом в эту ночь тысячи других страдающих бессонницей людей обрели-таки сон, и теперь я бодрствовал один-одинешенек, сидя за кухонным столом за несколько часов до рассвета и гадая, куда себя деть. Я подумывал позвонить Конни, но для этого надо было взглянуть на я-машинку и увидеть, что от Конни нет ни пропущенных вызовов, ни сообщений, и тогда я начал бы гадать, чем она занята, когда не пишет мне эсэмэс и не пытается дозвониться. Я невольно пришел бы к выводу, что она не только не хочет выходить со мной на связь, но и, скорей всего, вообще не думает о моей персоне. То, что Конни в такой час почти наверняка спит, не имело никакого значения. Да и вообще, даже если бы я позвонил, что я мог ей сказать? Ничего. Все, что можно было сказать, уже давно сказано. Так что звонить Конни нельзя. Я все равно позвонил, но она не взяла трубку. Конечно, ночь ведь на дворе. Она наверняка спит. Я повесил трубку. Потом взял из шкафа кассету с последней игрой, вставил ее в магнитофон и до самого рассвета смотрел бейсбол, перематывая всякий мусор и вновь гадая, как мы умудрились проиграть дурацким «Рейз».