— Ведомо стало мне, что племянничек удумал жениться на Анастасии Захарьиной, — сообщил матери Михаил Глинский.

— Захарьины всегда были противны мне; тихие они, да в тихом омуте черти водятся.

— И я так же мыслю, матушка; Захарьины нам не друзья, от них покорности не жди.

— Может, одумается государь?

— Какое там одумается! И слышать ни о ком больше не хочет, о смотринах боярских невест уж и не помышляет.

— Наверняка сам Макарий внушил ему мысль жениться на Настасье Захарьиной. Родственнички-то её уж больно набожными прикидываются, к митрополиту льнут, вот и заворожили его своими чарами. К тому же они в родстве с Морозовыми-Поплевиными, а те всегда верно митрополиту служили, даже тогда, когда он с Шуйскими враждовал и силы в Москве не имел.

— Племянничек признался мне, что на Анастасию Захарьину ему указали Федька Овчина и Ванька Дорогобужский.

— Давно по Овчине мой меч скучает! — злобно проговорил молчавший доселе Юрий Глинский. — Ты, братец, не раз помышлял убрать его, да что-то всё медлишь. Дожидаешься, видать, пока тебя самого Овчина под себя подомнёт, не зря он возле великого князя увивается, наверняка настраивает его против нас, Глинских.

— Винюсь, промедлил задавить щенка.

— Оплошку исправить надобно, а Ивана легко возбудить против дружков. Ты, Михаил, вот что ему скажи… — княгиня Анна долго шептала в самое ухо сына. — Такого оскорбления Иван никогда не простит им.

Михаил Васильевич бесшумно вошёл в покои государя. Иван сидел за столом, заваленным рукописями, но мысли его были далеко от книжной премудрости — рн думал о помолвке, происшедшей вчера. По совету митрополита Макария дружкой на время свадьбы великого князя был назначен Василий Михайлович Тучков. И тот прекрасно уладил все дела.

— О чём задумался, государь? — вкрадчиво спросил Глинский.

Иван, вздрогнув, с неудовольствием глянул на дядю- он не любил, когда пугали его.

— Думаю я о скорой свадьбе.

— Хороша невестушка, ой как хороша, вчера глаз с неё не мог свести.

— Спасибо Фёдору Овчине-это он указал мне на Настеньку в церкви Введения, что на Варварке.

— Фёдор Овчина весь в покойного батюшку — знает толк в бабах. Но ты, государь, не очень-то его превозноси, потому как языки у них с Ванькой Дорогобужским длинноваты, болтают всякую непотребщину.

Иван насторожился.

— Что же они болтают?

— Лучше бы мне не слышать их гнусных речей!

— Говори, Михаил Васильевич, не томи меня!

— Федька Овчина сказывал, будто бы твой отец — не великий князь Василий Иванович, а Иван Овчина. Потому, говорит, мы с государем — кровные братья.

— Что? Я родной брат этой ехидны, ядом рыкающей? Кому сказывал он эту гнусность? Всех велю казнить лютой казнью!

— Успокойся, государь, слышал эти вредные речи только Ванька Дорогобужский. И не только слышал, но и добавлял от себя кое-что.

— Ах они, собаки! Немедля прикажу кату пытать злоязыких!

— К чему пытать, государь? Их гнусные речи станут ведомы кату, писцу, а от них вся Москва заговорит о том, будто твой отец вовсе не великий князь Василий Иванович, а любовник матери. Вели мне схватить обоих, и тогда ни один человек не проведает о том, что они сказывали. — А ты?

— Что — я? — не понял Михаил Васильевич и вдруг почувствовал в душе могильный холод, уловив во взгляде племянника нечто дикое, змеиное. — Не в моих, государь, интересах распространять гнусные речи молокососов. Мы с Юрием всегда ненавидели Ивана Овчину за его преступную связь с нашей сестрой, а твоей матерью, поэтому сразу же после смерти Елены казнили его.

— Хорошо, будь по-твоему, Михаил Васильевич, приказываю тебе изловить Федьку Овчину с Ванькой Дорогобужским и казнить их лютой казнью.

Василий Михайлович Тучков верхом на лошади возвращался из великокняжеского села Коломенского, где по просьбе митрополита Макария осматривал церковь Вознесения, построенную пятнадцать лет назад по приказу великого князя Василия Ивановича, до сих пор вызывающую яростные споры среди церковных мужей своей необычной внешностью. Церковь поставлена на фоне безбрежной дали на высоком холме, взметнувшемся над Москвой-рекой, и словно вырастала из поддерживающего её холма, с которым была связана раскидистыми открытыми лестницами. Легко стремящийся в небесную синь восьмигранный шатёр был исключительно красив. Василию Михайловичу очень нравилась церковь Вознесения, однако многие церковные мужи увидели в ней нарушение установленного с давних времён облика храмов.

Дорога, резво убегавшая назад, напомнила о многом. Разве не по ней годом раньше завершения постройки церкви Вознесения он вместе с другом Иваном Овчиной мчался сломя голову в село Ясенево? Сколько лет прошло, а воспоминания об этой поездке живы в его душе. Вот и сейчас, несмотря на мороз, щёки обдало огнём. Прости, Господи, прегрешения молодости!

Впереди, за заснеженной Москвой-рекой, показались стены Кремля. Василий Михайлович остановил коня, усердна помолился в сторону величественных московских храмов, купола которых, словно золотые шеломы древних воинов-богатырей, возвышаются над кремлёвской стеной. Вот она, его родина, которую не сменяет он ни на какую иную землю, хоть много в ней неустройства, невежества, жестокости, зависти и бедности!

Внимание Василия Михайловича привлекла толпа людей на Москве-реке. Среди крошечных фигурок видны были две со связанными руками. Сердце Тучкова дрогнуло.

«Неужто опять казнить собираются кого-то? Когда же наконец упокоится топор ката?»

Вот одного со связанными руками повалили на лёд. Взмахнула секира, и голова казнённого покатилась в сторону. Хлынувшая кровь быстро впиталась в снег.

«Господи, да ведь это, никак, Ваню Дорогобужского обезглавили! А рядом с ним — Фёдор Овчина, сый моего друга Ивана!»

Василий Михайлович ударил плетью коня.

— Михаил Васильевич, по какому праву совершается эта казнь?

— По велению великого князя.

— За что приказано казнить их?

— За прелюбодейство и распутство.

— Не может этого быть, Михаил Васильевич! Не виновны они.

— Ступай прочь, Василий Михайлович, не то и тебе не поздоровится!

— Прошу тебя, повремени казнить Фёдора, великий князь одумается, велит помиловать его!

— Не проси напрасно, Василий Михайлович, не твоё это дело.

— Остановись, Михаил Васильевич, не миновать тебе лютой смерти за злодеяния свои!

Но никто уже не слушал Тучкова. Фёдора Овчину, толкая в спину, погнали дальше, к противоположному берегу реки.

— Куда же вы его ведёте?

Кто-то из толпы громко выкрикнул:

— Кобелю — кобелья смерть, давно уж кол по нему соскучился!

Василий Михайлович глянул на Фёдора. Красивое лицо его дрожало, несмотря на все усилия осуждённого казаться спокойным. Под левым глазом чернел синяк. Большие серо-голубые глаза смотрели по-детски удивлённо, беспомощно.

«Надо немедленно поговорить с великим князем, не может быть, чтобы по его приказу совершалась эта неправедная казнь, он велит палачам остановиться!»

Тучков пришпорил коня и сломя голову понёсся в сторону Фроловской башни.

«Только бы успеть, только бы застать государя! Я умолю его пощадить Фёдора. Государь милостив ко мне — на свою свадьбу дружкой позвал».

Вновь перед глазами предстало лицо Фёдора Овчины широко распахнутые, по-детски удивлённые глаза, дрожащий подбородок.

«Отца его Шуйские уморили в темнице голодем, жестокая участь ждёт и Фёдора, но в чём их вина? Ужели в том, что они больше других любили жизнь?»

Припомнилась вдруг поездка с Иваном Овчиной в село Ясенево в давнюю Петрову ночь и то, что ей предшествовало. Вот они с Иваном вошли в горницу, где старый воевода Фёдор Васильевич Овчина-Телепнёв-Оболенский играл с пятилетним внуком Фёдором. Вот Федя, увидев отца, повис на его шее. Вот он забрался к нему, Василию, на колени, доверчиво прижался тёплой спинкой к груди. Вот звонким детским голосом стал рассказывать байку про храброго телёнка:

Василий Михайлович закрыл глаза и, застонав, вновь пришпорил коня. И тут произошло неладное: ноги лошади заскользили по обледенелой деревянной мостовой, каменная стена надвинулась на него, глухой удар, и всё померкло, погрузилось в небытие, лишь последняя мысль промелькнула в сознании: «Может, оно и к лучшему, нет больше сил видеть мерзости бытия, жестокость, наглость, ложь, лицемерие людей…» Так нелепо погиб автор «Жития Михаила Клопского» Василий Михайлович Тучков, который всего через несколько дней должен был быть дружкой на свадьбе великого князя всея Руси, царя Ивана Васильевича.

А в это время, как пишет летописец, казнили «князя Феодора княжь Иванова сына Овчинина Оболеньского, повелением князя Михаила Глиньского и матери его, княгини Анны. И князя Феодора посадили на кол на лугу за Москвою рекою против города…»

В день апостола Петра с утра над Москвой плыл праздничный колокольный звон. Кремлёвским храмам вторили колокола посада и окраинных монастырей — Симонова, Андроньева, Данилова… Легко растекаясь в морозном воздухе, перезвон колоколов оповещал москвичей о знаменательном событии — венчании великого князя всея Руси Ивана Васильевича на царство. В этот день Петра-полукорма рачительные хозяева обычно проверяют запасы сена и соломы: коли осталось больше половины припасённого минувшим летом, то ждали обильных кормов и в новом году. Но нынче москвичам не до хозяйственных забот, всякому охота поглазеть на небывалое доселе действо — венчание на царство. До сих пор государи были великими князьями, а молодой Иван Васильевич вознамерился отныне быть ещё и царём. Что бы это могло значить? Что сулит москвичам?

Вот из великокняжеского дворца показалась процессия, возглавляемая государем и митрополитом Макарием, и направилась к главному храму Москвы — собору Успения Богородицы. Бояре одеты в лучшие наряды — в соболиные, бобровые, горностаевые, куньи шубы, крытые узорчатыми восточными шелками и фряжским бархатом. А вокруг, куда ни глянь, огромная толпа зевак — купцов и иноземцев, ремесленников и монахов, крестьян и воинов.

Государь был взволнован совершающимся обрядом, любопытством огромной толпы, перезвоном колоколов. Глаза его горели, тонкие ноздри длинного хрящеватого носа возбуждённо трепетали.

В соборной церкви Успения Богородицы на возвышении стояли два кресла — для царя и митрополита, а посредине — стол, на котором на золотом блюде лежал Животворящий Крест, а рядом-венец и бармы, присланные византийским императором Константином Мономахом на Русь для венчания на царство князя Владимира Всеволодовича. Когда великий князь вошёл в Успенский собор, митрополит, облачённый в святительские ризы, с архиепископами, архимандритами и всем священным собором начал молебен в честь Животворящего Креста, Пречистой Богородицы и Петра Чудотворца, по окончании которого велел двум архимандритам — Спасского и Симоновского монастырей принести ему Крест Животворящий. Макарий взял его с золотого блюда, возложил на государя Ивана Васильевича и изрёк молитву:

— Господи Боже наш, царствующим царь и Господь господствующим, который с помощью Самоила-пророка избрал раба своего Давида и помазал его во цари над людьми своими Израиля, ты и ныне услышь молитву нашу недостойных, и увидь от святого жилища твоего благоверного раба своего, великого князя Ивана Васильевича, который благоволил быть воздвигнутым царём над народом Твоим; огради его силою Животворящего Твоего Креста, положи на голову его венец от честного камня, даруй, Господи, ему долготу дней, вложи в правую руку его царский скипетр, посади его на престол правды, огради его всеоружеством Святого Духа, утверди его мышцу, покори ему все варварские народы, всели в сердце его страх перед Тобой и милость к послушным, соблюди его в непорочной вере, сделай из него хранителя святой Твоей соборной церкви; да будет он судить твоих людей судом праведным, а в конце жизни станет наследником Небесного Твоего Царства.

В это время раздался глас дьякона:

— Яко твоя держава и твоё есть царство и сила и слава Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков, аминь!

По окончании молитвы митрополит приказал архимандритам принести бармы и возложил их на государя Ивана Васильевича. Новая молитва и голос дьякона:

— Ты бо еси царь мировой и Спас душам нашим и Тебе славу всылаем!

Архимандриты принесли венец. Митрополит перекрестил великого князя:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Возложив венец на голову государя, он прочитал молитву Пречистой «О Пресвятая Дево госпоже Богородице».

По окончании молитвы царь сел в своё кресло.

На амвон вышел архидиакон и стал провозглашать царю многолетие. Затем митрополит поздравил царя:

— Божьей милостью радуйся и здравствуй, православный царь Иван всея Руси самодержец, на многие лета!

Макарий, а вслед за ним архиепископы, епископы и весь собор поклонились царю. Началась литургия.

Но вот обряд венчания на царство завершён. Царь встал со своего места и направился к выходу из церкви Успения Богородицы. В церковных дверях стоял, широко улыбаясь, брат Юрий, а сзади с золотой мисой в руках — конюший Михаил Васильевич Глинский. Юрий обернулся к Глинскому, наполнил пригоршни золотыми деньгами и стал осыпать ими государя, но неловко — одна монетка больно ударила по глазу.

После соборного полумрака снег показался ослепительно белым, а по нему словно поток крови струился алый бархат. Царь подивился тому, что по дороге в собор не заметил алости бархата, от которой сейчас было больно глазам. То, о чём мечтал он с юных лет, свершилось- он стал боговенчанным царём и ныне по чину равен латинскому императору, а короли Дании, Англии, Франции, Польши, Швеции и иных земель-ниже его. Возвысился не только он сам, но и Русская земля, её стольный град. Отныне Москва будет именоваться царствующим градом. Многое хочется сделать на благо отечества, но прежде нужно принять ещё один венец — брачный. При воспоминании о юнице Анастасии по телу прошла тёплая волна. Мила, ой как мила ему дочь Романа Юрьевича Захарьина! Но теперь недолго уж ждать — пройдёт чуть больше двух седмиц и митрополит Макарий объявит их мужем и женой.

Зима 1547 года оказалась для москвичей богатой на новости. В январе государь Иван Васильевич венчался на царство, а ныне, в починки,-соединяется брачными узами с боярской дочерью Анастасией. Каждому охота поглазеть на царскую свадьбу, да разве что увидишь из-за толпы зевак? К тому же и день нынче трудовой: починки — летним заботам начало! Рачительные хозяева, помолясь всей семьёй, с зарёй выходят в сараи. Вот и Афоня не поспешил с утра в Кремль, а занялся хозяйственными делами. Молодёжь же в день царской свадьбы дома не удержать. Якимке только что шестнадцать исполнилось, совсем уж мужик, обличьем на отца похожий — худощавый, мускулистый, работящий, к любому делу способный. Вместе с соседскими дружками с утра убежал в Кремль. Афоня с Ульяной противиться не стали — вечером расскажет, что удалось увидеть да услышать. Четырнадцатилетний Ерошка тоже просился в Кремле, но его не пустили. Приёмыш Ванятка — однолеток Ерошкин — прошлый год сильно вытянулся и таким пригожим стал, что девицы табуном за ним ходят. А он к Афоне льнёт, всякую работу норовит перехватить. Афоня с Ульяной, глядя на него, не нарадуются.

По случаю починок хозяйка принялась готовить семейную соломату. Приехала соломата на двор — расчинай починки! Потому Афоня с Ивашкой занялись осмотром и починкой летней сбруи. День выдался погожим, солнечным. Из-под застрехи скатилась первая капля, за ней другая, третья. Вскоре в снегу образовалось крошечное озерцо, которое вздрагивало и громко вскрикивало, когда в него падала очередная капля.

— В народе бают, Ванятка, что нынешней ночью лихой домовой заезжает лошадей.

— Можно ли предотвратить козни домового?

— В народе от каждой напасти знают средства. От козней домового спастись можно так; привяжи к шее Гнедка кнут и онучи — домовой подумает, что на лошади сидит сам хозяин, и не осмелится её тронуть.

— А бурёнку нашу домовой не обидит?

— Для неё опасность в другом: нынешним днём по сёлам пробегает заморённая коровья смерть.

— А какая она?

— Вид у неё дюже неприглядный — старуха с граблями вместо рук. Сама она в сёла не заходит, обязательно просится к мужикам в сани, чтобы они довезли её до какой-нибудь избы. Ну а как окажется в селении — обязательно переморит всех коров.

— И от коровьей смерти есть спасение?

— Тут одно только помогает — опахиванье. Как опашут селение — коровья смерть скрывается по лесам и болотам до тех пор, пока скотина не выйдет на солнце обогреть бока. Тогда она, чахлая и заморённая, бегает по сёлам и, если не сможет пробраться в хлевы, скрывается далеко в степи. Потому в ту пору надлежит обязательно запирать хлевы, а ещё лучше повесить в них старую обувку, смазанную дёгтем, — он отпугивает коровью смерть.

— Скорей бы уж лето настало! — мечтательно произнёс Ивашка.

— По теплу соскучился?

— Летом хорошо, привольно, всякие травы цветут — лепота.

— В заволжском скиту мой друг обретается — отец Андриан. Так он звал побывать у него, уж больно там места пригожие — речка, рыбой обильная, леса, грибами и ягодами полные, да и зверушек всяких видимо-невидимо. Так, может, мы с тобой отправимся летом к отцу Андриану?

— Хорошо было бы, отец, побывать в том скиту! — загорелся Ивашка.

— Может, и побываем там, до лета-то ещё дожить нужно. Все дела мы с тобой переделали, пошли в избу соломату есть.

Вечером воротился из города Якимка, рассказал о царской свадьбе. Да только многое ли узришь издалека? А приблизиться к свадебному поезду не было никакой возможности — людей скопилось видимо-невидимо, не протолкнёшься.

А в это время в великокняжеском дворце гости сели за праздничный стол. Вместо убившегося незадолго до свадьбы Василия Михайловича Тучкова дружкой был назначен боярин и воевода Михаил Яковлевич Морозов. Свахой государь просил быть жену окольничего Фёдора Михайловича Нагого. После обязательной поездки по монастырям, коня царя принял конюший Михаил Васильевич Глинский, он в течение ночи кружил с саблей наголо вокруг подклети, где спали новобрачные. Постель для молодых стелили недавно приблизившиеся к государю Алексей Адашев вместе со своим братом Данилом. У постели были Юрий Васильевич Глинский, его жена Ксения и жена Михаила Васильевича Глинского Аксинья.

Наутро с великим князем в мыльне мылись: боярин Юрий Васильевич Глинский, казначей Фёдор Иванович Сукин, спальники и мовники — князь Иван Фёдорович Мстиславский, князь Юрий Шемякин, брат невесты Никита Романович Захарьин да Алексей Адашев.