13
В следующем. 1705 году Петр уже собирался начать военные действия в Финляндии, чтобы отвоевать у шведов Выборг и Кексгольм, но события на Западе заставили его отказаться от предполагавшихся операций.
В Польше в это время происходили ожесточенные схватки между сторонниками короля Августа и ставленником Карла, познанским воеводой Станиславом Лещинским. По наущению Карла, кардинал Радзевский собирает в Варшаве сейм и объявляет Августа отрешенным от престола. Август в свою очередь собирает сейм в Сандомире и объявляет изменниками всех участников варшавского сейма…
— Заварилось! — хватался за голову Петр. — Опять расхлебывай, опять помогай!.. Разве то выразишь? Хуже быть невозможно!
— А может, мин херр. не под дождем, подождем? — сказал Данилыч. наклоняясь, заглядывая в глаза, думая: «Тьфу! Типун тебе на язык! Это же последнее дело!»
— Нет, брат! — возразил ему Петр строго и убежденно. — До слова крепись, а за слово держись! Попятишься — раком назовут. Должен ты это понять. У нас так.
— Та-ак… Раком назовут? Еще что будет? Ох, — вздыхал Меншиков, — и тяжелый наш хлебушко!
— Ну, дурак! — нахмурился Петр. — Об этом ли теперь думать?
— Як тому: главная причина, мин херр, — не унимался Данилыч. — неужто опять все войска нам в Курляндию гнать?
— И погоним, раз так обернулось. Союзники! Ничего не поделаешь.
— На все наши планы с финляндским походом, стало быть, теперь крест положить?
— Да, придется поход отложить. Но нет худа без добра. Теперь, после своего низложения, Август должен злее сопротивляться.
— Какой там! — махнув рукой, язвительно заметил Данилыч.
— Что, ненадежный союзник?.. Но кое-какие силы шведов он оттянет-таки на себя. И то помощь.
Весной 1705 года войскам был отдан приказ двинуться в Курляндию.
Приехав в Витебск, в ставку Шереметева, Меншиков вручил ему приказание Петра разделить армию на две части, конницей командовать Шереметеву, пехотой — Огильви.
Сильно расстроило это Бориса Петровича, «Какою то манерою учинено и для чего, один творец сведом. — писал он Федору Алексеевичу Головину. — По премного я опечалился и в болезнь впал. Данилыч много со мной разговаривал, но ни на что ответу не дал».
— Какой тебе, Борис Петрович, еще ответ дать? — пожимал плечами Данилыч. — В приказании же государя прописано все!
— Что прописано? — горячился фельдмаршал. — Что Огильви сделает с одной пехотой? Как будет провиант собирать? Ведь без конницы это немыслимо!
— А чего ты кручинишься об Огильви?
— Да не о нем, а о деле. Пехота же останется без харчей!
— Да и у обоих фельдмаршалов будет не без контры за раздвоением. — г хитро прищурился Меншиков. — Так ли я полагаю?
— Ох, так! — вздохнул Шереметев.
— Ничего, Борис Петрович, — хлопнул Шереметева по плечу, — авось обомнется.
Где собака зарыта, проницательный Данилыч, конечно, догадывался. Дело было не только в умалении власти фельдмаршала Шереметева и не в том, как пехота Огильви будет добывать себе провиант. А дело было в том, что Борису Петровичу, боярину, полководцу, старого закала, многое еще нужно было усваивать заново, многое из того, что казалось горбатым, прочно и ладно укладывать в голове. Известно, как трудно, особенно первое время, давались ему, великому мастеру осадных боев, маневренные, быстротечные операции. А тут Петр поручает ему командовать самым подвижным родом войск — кавалерией!..
Привык Борис Петрович «томить» неприятеля, «отлаживать провиантом и фуражом». И в преподанной Петром «малой войне» ему длительное время приходилось нащупывать способы всячески охлаждать пыл зарвавшегося врага, действуя против него «на переправах и партиями». Измотав противника и давая баталию, он, на случай неудачи, привык также, иметь надежную ретираду. А тут надо будет бить только с налета и преимущественно по флангам противника, рвать его по кускам.
Непривычно еще было Борису Петровичу действовать на поле войны и «по томашним конъюнктурам», памятуя, что «в уставах порядки писаны, а время и случаев нет», как не уставал это внушать государь своим генералам и офицерам…
Все это прикинул Данилыч перед тем, как доложить государю свое мнение о разделении армии между Шереметевым и Огильви.
«Я рассуждаю, — донес он Петру, — до твоего пришествия лучше оставить одному половину пехоты и конницы, другому также, разделив конные и пехотные полки пополам, из чего видится мне, во всем будет истинно более толка».
Петр отвечал:
«Понеже; как говорят, пеший конному не товарищ; к тому ж сам ты известен, что нам не для чего искать боя генерального, но паче от него удаляться, а неприятеля тревожить скорыми способами налегке, и для того полки всегда будут врозни; как может каждый командующий управлять половиной чужой команды?.. Впрочем, как вы некоторое препятие увидели, то мочно до моего приезду в Польшу быть по-старому».
— Видишь, — говорил Меншиков Шереметеву, хлопая по бумаге ладонью, — оно и обмялось! — Рассмеялся. — Без лести и кривды порадел, Борис Петрович, тебе. — Обнял за плечо правой рукой, наклонился к уху. — А Огильви ставить на дорогу, наставлять его на путь истинный, как государь пытается делать, — это все равно, что горбатого корсетом лечить.
Кривя рот, Шереметев кивал головой.
— Так, так! — сипел. — Разумею: солдаты за ним не пойдут. Это истинно! — Откинулся на спинку стула, пристально посмотрел на Данилыча и облегченно вздохнул. — Значит, вместе?..
Меншиков утвердительно мотнул головой:
— Иначе и быть не должно!
После Пасхи приехали в Витебск Екатерина и девицы Арсеньевы. С их приездом как солнышко проглянуло, и веселее стало, и вроде как уютнее. Пошли вечеринки, поездки на озера, балы…
На даче Александра Даниловича «Зеленый мысок», при впадении реки Лучесы в Двину, был большой фейерверк, на озере Лосвида — катание на лодках, ужин с музыкой на плотах, изукрашенных гирляндами, флагами, а после бал. Екатерина была в положении, не танцевала, но во всех увеселениях охотно принимала участие. Дамы с ног сбились: чуточку отдыхали на своих половинах, меняли наряды, подрумянивались, припудривались — и снова в танцзал.
Дашенька резвилась, как козочка. Сашенька рядом! А что нужно еще?.. «Синеглазенький!..» — и сладостно приливали к ее сердцу все девичьи мечты, радости, нежность, ожидание стыда и счастья. Милый! Родной! Как хотелось целиком раскрыть перед ним всю свою душу, и любоваться им, и приникнуть к нему, как к источнику…
И как это люди не замечают, что жизнь так прекрасна!..
А часть гостей вовсе не спала, иные притыкались по углам столовой на сене, иные — на лавках, в сенях, на веранде.
Борис Петрович, просыпаясь, каждый раз подолгу сидел на постели, свесив волосатые ноги, зевая, почесывался, вращал выпуклыми глазами, морщил лоб, силясь решить трудный вопрос: какими судьбами он здесь очутился?.. Но надо было тянуться за молодыми — во всем. И Борис Петрович старался не отставать от молодежи даже в увеселениях.
— Хочу жить! Люблю жить! — вскрикивал Меншиков, распахивая настежь окно в спальне, отведенной фельдмаршалу. Вздыхал: — Эх, Франц Яковлевич! Как он. покойный, это умел!.. Посмотри, Борис Петрович, какая благодать-то кругом!
И Шереметев, всовывая ноги в огромные ладьеобразные туфли, храня на лице выражение человека, не совсем еще ясно себе представляющего, зачем все это нужно, вынужден был соглашаться:
— Н-да-а… Хор-рошо!..
Среди ореховых, сиреневых и ольховых кустов все громко пело, стрекотало, жужжало. Повсюду стоял смутный, непрерывный шум весенней жизни.
Перевесившись из окна. Александр Данилович шептал:
— Ну, разве не благодать! — Оборачивался к Борису Петровичу: — На что лопухи — и те по росе дивно пахнут!
Однако не долго пришлось Александру Даниловичу побыть вместе с любезной его сердцу Дашенькой.
11 мая было получено известие о серьезной болезни Петра.
«Я бы давно уже был у вас, — писал Петр Меншикову из Москвы, — только за грехи и бесчастье мое остался здесь… К болезни присоединилась еще тоска разлучения с вами; долго я терпел, но ныне уже вяще не могу: извольте ко мне быть поскорее».
Но это письмо уже не застало Меншикова в Витебске. Он спешил к больному Петру.
Полмесяца «государя била чрездневная лихорадка», и к войскам он мог выехать только 31 мая.
Вдоль и поперек исходил Карл Польшу, гоняясь за армией Августа. Опасаясь окончательного разгрома своего незадачливого союзника, Петр решил его поддержать. Нужно было выбрать район сосредоточения русской армии, который позволял бы действовать по тылам шведов, отвлекая их от Саксонии — основной базы, откуда польский король черпал средства для ведения боевых операций. Оценив обстановку, Петр 'остановился на Полоцке, в районе которого к весне 1705 года и были сосредоточены главные силы русской армии. В главный штаб армии были назначены: генерал-фельдмаршал в звании главнокомандующего — Огильви, генерал-от-инфантерии — князь Репнин и генерал-от-кавалерии — Меншиков, после Нарвской победы он был сразу произведен в чин генерал-поручика.
Выгнав саксонцев из Польши, Карл встал со своей двадцатичетырехтысячной армией под Варшавой. Что замышлял шведский король — разведать не удалось.
На военном совете решили: Шереметеву двинуться к Друе, откуда, подготовившись, атаковать Левенгаупта, — носился слух, что его корпус стоит под Митавой. Огильви и Меншикову, с главными силами, перейти в район: Гродно, Сосредоточение главных сил у Гродно осложняло операции шведской армии на западном направлении и, кроме того, позволяло Петру вести войну на чужой территории. Нужно было соорудить вокруг Гродно укрепленный лагерь, принять срочны: меры по обеспечению армии продовольствием на зимнее время…
— А где расположить войска на зимних квартирах, сами решите, — предложил Петр Огильви и Меншикову.
Меншиков рассудил: зимовать армии в Гродно.
Огильви считал: зимовать можно только в селении Меречи.
— Меречи я осматривал, — говорил Меншиков, обращаясь к Огильви. — Ничего хорошего нет. Место неподходящее: от Гродно далеко… И как спасти провиант, собранный в Гродно, если неприятель подступит туда, а полки будут в Меречи?
Поджарый немец быстро тараторил, переводил, наклонился к самому уху фельдмаршала. Огильви слушал, но ухом не вел, беспрестанно крутил кончик блеклого уса, тщетно стараясь пощекотать им ноздрю. Меншиков дергал переводчика за рукав.
— А в Гродно, передай ему, — кивал на фельдмаршала, — место, где полкам стоять, благоугодное… За Неманом, против города… С двух сторон, — поднял два пальца, поднес рыжему немчику к носу, — ров превеликий. — Мотнул влево рукой: — Здесь река… можно безопасно от неприятеля ополчиться…
Наконец, ласково улыбаясь, фельдмаршал заговорил. Александр Данилович независимо откашлялся и, притворяясь рассеянным, стал слушать: «Что-то скажет эта старая грымза?»
— Фельдмаршал полагает, — снова затараторил толмач, — что русское войско слабо, что король может запереть его в Гродно. В тылу болото — Полесье. Как отступать?
— Сразу и «отступать»! — выкрикнул Меншиков. — Да там такие места!.. Натуральная крепость!.. Что может сделать Карл, хотя бы со всею армией пришел? Разве апрошами вздумает приближаться?.. И тогда ничего не достигнет, только себя изнурит… Гродненская фортеция, — хлопнул ладонью о стол, — передай ему… зело крепка и безопасна, притом и замок весьма может ее защитить!..
Огильви поставил руки на стол и, соединяя ладони, смотрел, ровно ли приходятся пальцы один к другому.
— Я все осмотрел, — проскрипел он ровно, бесстрастно, — и… — снисходительно улыбнулся, — другого, более удобного и выгодного места я не нашел.
Итак, договориться не удалось.
«По указу вашему, 28 августа, — доносил Меншиков Петру, — я выправил полки в поход из Вильно в Гродно. Фельдмаршал Огильви, поехав оттуда, на пути полкам препятие учинил и велел им стать в Меречи, в 11 милях от Гродно. Но я приказал им втай сюда приближаться, идя по 20 верст в сутки… И то, я, рассуждаю, зело не рад он моему приезду и все делает вопреки мне».
Петр согласился с решением Меншикова. Огильви было подтверждено идти к Гродно.
А после взятия Митавы и сам Петр прибыл в Гродно. Вскоре туда явился и Август.
Встретил Петр своего непостоянного, колеблющегося союзника радушно, торжественно: выстроил войско для смотра, приказал расстелить на пути короля знамена, захваченные у Станислава Лещинского, потом задал обед; после они состязались в стрельбе из гаубиц, пушек.
— Пошло, заварило! — безнадежно махал рукой Меншиков, обращаясь к Репнину. — Раз приехал «саксонский султан», теперь, Аникита Иванович, кончено! Толку не жди…
— И леший его принес! — рычал Репнин, тараща узенькие щелочки-глазки. — Ни дела ж, ни толку! Одна канитель да питье непрестанное! И государя на то подбивает! Пьяному-то море по колено…
— А лужа по уши! — вставил Данилыч. И согласился: — Это ты, Аникита Иванович, истинно, насчет попить-поесть «брудор Август» никому не уступит.
— Вот гостенька бог послал, — сокрушался Репнин, — знакомому черту подаришь, так обратно отдаст!
— Теперь будет с Огильви шептаться, — угадывал Меншиков, — гнуть свою линию, подбивать фельдмаршала на саксонскую сторону.
— А тому только этого и надобно, — заметил Репнин. — Ей-ей подобьет! Так и будет, разрази меня гром!
— Коли мы то допустим, — нахмурился Меншиков.
На другой день задал пир Август. Перед обедом, в торжественной обстановке, король вручил Меншикову вновь учрежденный им орден Белого орла.
— Я счастлив, — сказал король, — вручить эту награду достойнейшему из достойных полководцев российских. Я и мой народ никогда не забудем заслуг перед нашей страной принца Александра и всех вас, господа. Виват, виват, виват!
После обеда был бал. Король много танцевал, заразительно смеялся, шутил, показывал фокусы. И, глядя на него… ну кто бы мог подумать, что всего несколько дней тому назад этот монарх, скрываясь под чужим именем, тайком пробирался через Венгрию в свое королевство!
Карл продолжал стоять лагерем под Варшавой.
Пришли лютые морозы. Завыли вьюги, заиграли метели. Рощи, сады, запорошенные голубым тонким бисером, гудели, чернея под непрерывно несущимся вихрем, мерзли в наметенных сугробах. Выходя днем ли, вечером за пороги сеней, нагибая головы от жгучей, захватывающей дыхание пыли, торопели даже местные старожилы. Казалось, свету не видно — так гулко шумели сады под напором бешеной бури, так лихо крутила поземка сухой, как соль, рассыпчатый снег, все твердевший от лютых морозов.
Шатер короля подогревался калеными ядрами. Сделано, как нарочно, было все, что не следовало делать, чтобы не измотать армию. Шведы голодали и мерзли.
Так продолжалось до конца 1705 года.
Наконец за три дня до нового года Карл неожиданно для всех отдал приказ: «Подготовиться, завтра поход».
Смертельно нахолодавшие шведы снялись с места птицами, двинулись форсированным маршем.
Куда?
Об этом знал только король.
Солдаты были довольны: шутка ли — простоять столько времени лютой зимой в полотняных шатрах! Полагали: гибнуть — так в деле!..
«Но что же замыслил король? — ломали головы его офицеры. — Куда он ведет армию?»
Поспешное движение к Венгрову, а затем к Западному Бугу разрешило недоумение: стало ясно, что король решил осадить, а затем уничтожить русскую армию в Гродно.
Еще за две недели до выступления Карла Меншиков доносил Петру: «есть из Варшавы ведомость о походе неприятеля».
«От кого и можно ли верить? — спрашивал Петр. — Сколько и при мне таких разглашений было!» Меншиков вторично донес:
«Ныне получили мы подлинную ведомость, что король шведский перебрался со всем войском, кроме Реншильда. через Вислу на здешнюю сторону. Намерение короля здесь подлинно известно… идет к Гродно».
Карл перешел Вислу 29 декабря, а 13 января был уже в одном переходе от Буга. В две недели он покрыл расстояние от Вислы до Немана. Жестокий мороз на этот раз помог шведам, через Западный Буг они переправились по льду.
Донесение Меншикова от 13 января было получено в Москве только через неделю.
Государь болел. Заперся в спальне, никого, кроме жены да лейб-медика, к себе не пускал. Но Макарова с донесением Меншикова принял немедля. Сидел согнувшись, цепко стиснув пальцами ручки огромного жесткого кресла Его трясло, голова и правая, сильно опухшая щека были обмотаны теплой косынкой. Лихорадочно блестящие глаза были расширены, он тяжело, с хрипом, дышал, слегка причмокивая языком. Болезненно сморщившись, поднял плечи, вяло протянул вперед правую руку, не глядя на кабинет-секретаря, проговорил:
— Давай и… иди.
Донесение перечитал несколько раз.
Встал, бросил бумагу на стол, разжег трубку. Несколько раз прошелся взад и вперед по ковру. Снова сел. Сгорбившись, сидел с дымящейся трубкой в руке, глубоко затягивался. Донесение Меншикова его сильно встревожило. Думал:
«К Гродно идет… Вот оно что… А в Гродно сорок тысяч солдат, двадцать семь пехотных полков. Преображенский, Семеновский, Ингерманландский — цвет русской силы… Ну как шведы их отрежут от наших границ!..» Ледяной пот выступил на высоком, лысеющем лбу Петра Алексеевича.
— Как же тяжело воевать с шатким, неверным союзником! — бормотал он, страдальчески морщась, — Каждый день следить за поступками, задабривать, улещать… А ради чего? Чего он, Август, помог?.. Где саксонцы?!
Вскочил, сорвал косынку, швырнул.
— Почему на Реншильда не идут?!
Вошла, почти вбежала Екатерина, порывисто обняла его за плечи.
— Петруша, родной, что с тобой? — шептала испуганно, всматриваясь в его пожелтевшее лицо с распухшей щекой своими темными большими глазами. — Ну что?
Он мягко ее отстранил:
— Позови мне Васильича.
— Петруша… стоит ли?
— Позови!
И когда Екатерина тихо, опустив голову, вышла, он крупно зашагал по ковру.
— А Огильви добивался, чтобы из-под Гродно к саксонцам идти! — горячо рассуждал сам с собой. — Вот бы вред получился!.. Мы — в глубокую Польшу, а Карл — в нашу землю!..
Вошел Алексей Васильевич Макаров.
— Я здесь, государь.
В руках у кабинет-секретаря бумага, чернильница, за ушами хвостатые гусиные перья. Петр стукнул трубкой о стол:
— Пиши!
И, когда кабинет-секретарь приготовился, принялся диктовать:
— «К князю Меншикову!..»
«Мин херр!» — сразу вывел Макаров, не ожидая Петра.
— «Проси прилежно его королевское величество, — отчетливо выговаривал Петр, — чтобы двинул свои войска из Саксонии на Раншильда, у которого только девять тысяч…» Написал?
— Есть, государь!
— «Понеже в отлучение шведского короля лучше сего времени мало сыщется…» Я кончаю, завтра поеду…
Макаров сразу оторвался от бумаги, округлившимися серыми глазами с красными веками уставился на Петра. На его тощем, пергаментном лице изобразились испуг, удивление.
— Как, государь? — прошелестел одними губами. — А зубы? А лихорадка?
— Пиши, тебе говорят! — вскрикнул Петр. — «Полагаю, что ранее недели к вам буду…» Пиши!..
Ни болезнь, ни дальний путь в тысячу с лишним верст, ни жестокие морозы не остановили Петра — он решил ехать немедля.
Утром 15 января 1706 года Карл подступил к Гродно. Вместе с генерал-лейтенантом Стейнбоком он осмотрел укрепления города и пришел к заключению, что крепость взять штурмом невозможно. После этого приказал: от крепости отойти.
— Кто же был прав: Огильви со своими Меречами или я, когда настаивал, чтобы встать на квартиры в Гродно? — спрашивал Ментиков Репнина. — Тут мы десяти Карлам зубы пообломаем. Этакая-то твердыня! — махал рукой в сторону укреплений. — Да еще с нашим солдатом!
— Истинно, истинно! — откинувши левую руку за спину, а большой палец правой заложивши за пуговицу, утвердительно кивал Аникита Иванович. — Значит, совести у человека нет вовсе… А ты, Александр Данилович, меньше слушай этого немца. Сам на своих ногах стой да делай как лучше. Тут… — подошел вплотную, — не этим польским королем надо ухо вот как остро держать.
— А что? — оживился Меншиков.
— Да что-то он начал… Поехал вчера я к нему окончательно договориться насчет укрепления общего рубежа, где стыкуются его и наши фланги. Я в его ставку — нет! Я на позиции — сейчас только ускакал. И где же я его нашел? У его драгун. Распоряжается, чтобы их снарядить… Ну, тут я понял: не иначе — бежать собирается.
Меншиков сразу обмяк, откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе. С легким зевком:
— Ну, это, Аникита Иванович, нам известно доподлинно. — Почесал скулу — Утечет король, верно… Сокол места, ворона на место.
— Ай-яй! Стало быть, Карл из-под Варшавы сюда. — догадывался простоватый Репнин, — а Август к Варшаве? Да что это… Господи!
— Вот-во-о-т! — уже во весь рот сладко зевнул Александр Данилович. — Угадал!..
— Вот человек-то: до скончания дней его бить будут, и умрет без покаяния, на пиру.
— Привычка! — усмехнулся Данилыч.
— Положим, что привычка, а все-таки… Вишь ты!.. Что значит баламут-тo, везде себя покажет!
А Карл вскоре воочию убедился, что армию ему кормить положительно нечем. Жители окрестных деревень и местечек разбежались и все съестные припасы или увезли с собой, или спрятали. Шведы начали рыскать, как голодные волки, и кочевать все дальше и дальше от Гродно: копьями, шпагами ковыряли сугробы, искали еды.
— Ищут, ваш-ство! — докладывали Меншикову разведчики.
— И находят?
— Да что-то не видно, ваш-ство! Если и находят, так самую малость.
— То-та, — усмехался Данилыч. — А я уже думал: может, мы и недоглядели за этим?.. Может, оставили кое-что?..
— Никак нет, ваш-ство! Все под метелку!..
…Карл нервничал. Думал: зашел далеко… снега глубоченные… холодно… волки… Волки иной раз кольцо залегают вокруг лагеря, голодные и злые, и воют, чуя живое. Он их не боится, но… неприятно. Он терпеть не мог даже, когда и собаки выли на дворе ночью. Нехорошо, тоскливо… Однако утешение: главные силы русских крепко заперты в Гродно. Все пути отхода отрезаны… Полесье?.. Но кто же весной будет отступать по болоту?..
Август поспешил воспользоваться исчезновением неприятеля: взял четыре драгунских полка и ушел к Варшаве.
23 января Петр прибыл в Смоленск, здесь провел одни сутки и отправился далее к Гродно, не подозревая, что шведы переправились через Неман и уже осадили весь Гродненский укрепленный район. Меншиков. отводивший в это время отрезанные от Гродно части в район Минска, встретил Петра в 90 километрах от Смоленска, в местечке Дубровне.
Дальше, мин херр. — докладывал он, — ехать этой дорогой нельзя. В Гродно можно попасть не иначе, как большим объездом через Полесье, — все другие дороги шведы перехватили.
В объезд Петр не поехал.
Положение частей, осажденных в Гродно, становилось критическим. План польского короля, рассчитанный на разгром Реншильда, после чего Август предполагал поспешить в Гродно, на выручку осажденному гарнизону, этот план был разрушен: 4 февраля у Фрауштадта армия Августа была разгромлена. Август с остатками разбитых частей отступил в район Кракова. Русской армии, если сна не сумеет уйти от преследования, предстоял решающий бой с главными силами Карла, на успех которого (боя) Петр не надеялся.
«О зело нам печально, — написал он Репнину, — что мы не могли к вам доехать, и в какой мысли мы ныне есть — единому богу известно».
— Был военный совет, — докладывал Меншиков государю, — генералы Венедигер, Галларт, Аникита Репнин считают — в Гродне отсиживаться до весны, а как начнется на Немане ледоход, — отступать. Огильви уперся, аки валаамова ослица, ладит одно: «Здешняя инфантерия, говорит, изрядно сильна и может противиться шведам до тех пор, пока саксонская армия зайдет Карлу в тыл». Отступление, считает, столько же опасно, сколь и постыдно… Уперся — и кончено!..
— Знаю, — мотнул Петр головой, — он мне писал: зело жалеет фельдмаршал, что мы отступлением сим славу своего оружия потеряем, насмешки на себя навлечем, союзников отвратим, войска и народ свой в уныние приведем.
— Жалеет!.. Чья бы корова мычала! — почти выкрикнул Меншиков. — А ежели саксонцы не подойдут? Тогда как?.. Пиши долг на двери, а получка в Твери?
— Вот про это и толк, — согласился Петр. — Умен, да не разумен старик.
— Или себе на уме, — заметил Данилыч. Петр, перекося брови, потер переносицу.
— Может, и так…
— Так, мин херр, — кивал Меншиков, — так… — Лицо у него раскраснелось, рука нервно гладила крышку стола. — Истинно, он больше противен нам, нежели доброжелателен. Какой он представил Августу план кампании? «Буде неприятель атаковать в окопах нас не станет, — писал, и обойдет Гродно справа или слева, допустить его до Вильны, л потом… — Меншиков поднял палец, — всею армиею идти к Торуню. то бишь на Вислу, к саксонцам!..» Вот ведь что удумал!.. Все свое бросить — и к Августу! Не пришлось поле ко двору — пускай его под гору! Ему что, не свое!..
— Ну, это теперь дело прошлое, — сказал Петр, поморщившись. — Старыми вопросами мучить себя… ни к чему! Как есть, так и есть. О другом надо думать. Сейчас… — Не договорил, склонив голову, долго молча сидел, поглаживая висок.
Не впервой приходилось ему заочно помогать своим генералам, попавшим в тяжелое положение, руководить ими, не присутствуя на месте предстоящих боевых операций. И в этот раз, еще и еще раз тщательно оценив уже подробно изученную им обстановку, определив наиболее подходящий момент и наиболее верный способ спасения своей попавшей в окружение армии, Петр принимает решение и на другой день посылает Огильви приказ, «где лучше изготовить мост через Неман» и воспользоваться ледоходом; при первой подвижке льда перейти по заранее наведенному плавучему мосту на левый берег реки и, пока шведы будут в ледоход пытаться наводить плавучие мосты «при плавучем льду (для которого льда не может неприятель мосту навести и перейтить)» отходить возможно быстрее на Брест, «ибо неприятель уже, почитай, отрезал наше войско… и в Гродне ждать нечего… Також, — предупреждал Петр, — не забывайте слов моего товарища [Меншикова], который приказывал вам при отъезде своем, чтобы вы больше целость войска хранили… Ничего не жалеть, ни артиллерии, ни имущества, только бы людей спасти по возможности».
Лед на Немане тронулся 22 марта. И на следующий же день русская армия, выступив из Гродно «в порядке баталии двумя линиями», как записал Репнин в «Юрнале выступления русской армии из Гродно», благополучно переправилась на левый берег реки.
Разработанный Петром план вывода русской армии из Гродно был осуществлен очень удачно. В то время, когда мост через Неман, построенный Карлом выше города и снесенный начисто ледоходом, был шведами вновь наведен, русские войска уже подходили к Бресту над Бугом.
Карл бросился было в погоню, но едва не погиб со всем своим войском в непроходимых Пинских болотах.
Шведским штабным офицерам казалось невероятным, что их сообразительный, энергичный король, которого они считали блестящим стратегом, мог свалять такого дурака, ввязавшись в это преследование, в это явно безнадежное и весьма опасное дело.
Карл же искренне возмущался:
— Проклятая страна! Тут не может быть ни одной классической битвы!.. Что вы запишете для истории? — обращался он к своему историку Адлерфельду. — Неловкое воспоминание о потерянных днях?
Выдавливая из себя жалкую улыбку, Адлерфельд растерянно разводил руками.
— Варвары! Тьфу! — плевался Карл. — Скифы! Опустошив Полесье, он снова ринулся в Польшу.
Так разрешился один из самых острых моментов в войне Петра с Карлом.
Основные силы русского войска очень удачно вышли из окружения. Но шведы находились вблизи русских границ. Кто мог знать, что завтра решит их своенравный король? Это не могло не вызывать серьезной тревоги и озабоченности. Поэтому первой мыслью Меншикова по приходе с армией в Киев было «укрепить сию цитадель».
«Я ездил вокруг Киева, — писал он Петру, — также около Печерского монастыря, и все места осмотрел. Не знаю, как Вашей Милости понравится здешний город, а я в нем не обретаю никакой крепости. Но Печерский монастырь зело потребен и труда с ним будет немного… можно изрядную формацию учинить, Да и есть чего держаться…»
Петр прибыл в Киев 4 июля, осмотрел город. Печерский монастырь С мнением Меншикова о необходимости укрепления именно монастыря он согласился.
— Да, — заявил, — ситуация у киевской фортеции незавидная. Возле Печерского монастыря куда удобнее местность.
И он сам принялся ее вымерять. Вскоре новая крепость была заложена.
— А теперь, как ты писал мне, чтобы нашим девицам в Смоленск собираться. — говорил Петр Данилычу, — то решил я не в Смоленск, а сюда их привезти. Хватит! — хлопнул Меншикова по плечу, широко улыбнулся. — Надобно будет вас с Дашенькой окрутить. Как ты на сей счет полагаешь?
— Я не против, мин херр.
«Чем скорее, тем лучше, — думал Данилыч. — А то как домовитый мужик сына женит — де, женится, остепенится, так и Петр Алексеевич с женитьбой моей: окручу-де его, оно и спокойнее — меньше гульбы, ближе к делу».
Мирка, в котором бы жили мать, отец и сестры Данилыча, никогда не было у него. Отец жил на стороне, он, Алексашка, с малых лет тоже. «Все не как у людей!» — жаловалась мать, бывало. И теперь Данилыч мечтал устроить свою жизнь как положено, именно «как у людей» — со своею женой, со своею семьей… И Дашенька даст ему такую жизнь, это он знал, в этом был твердо уверен… Да и надоело слоняться по чужим домам, мотаться в гостях, где он никогда не бывает один и частенько чувствует себя одиноким. Нужно родное, свое!.. Женитьба — это не рядовое житейское дело, от нее тоже счастье зависит. Да еще как зависит! А кто не хочет жить лучше?..
Словом, он сам начал настаивать на ускорении свадьбы. И 18 августа 1706 года бракосочетание Александра Даниловича Меншикова с Дарьей Михайловной Арсеньевой состоялось.
— А Огильви, мин херр, — докладывал Данилыч Петру, — все равно не миновать увольнять с русской службы. Стар, самолюбив через край, только тем и занимается, что свой гонор огораживает да жалованье подсчитывает. Сутяга старик, крохобор. Учиться у него, мин херр, нечему. Что Круи был, что этот теперь, — хрен редьки не слаще. Одно добро… Не везет нам, мин херр, на заморских фельдмаршалов. То он жалуется, что русские генералы мне наперед его рапортуют, то салют без его ведома я объявил…
— Это какой салют?
— Да после усмирения Борисом Петровичем Астраханского бунта.
— Тэ-эк, — протянул Петр, барабаня пальцами по столу.
— То доносит тебе, — продолжал Меншиков, — что какая-то гулящая девка сказывала про меня, что я со шведами переписку веду…
— Просил, когда сидел в Гродно, — лукаво ухмыляясь, перебил его Петр, — просил у меня прислать ему двадцать тысяч конных дворян да несколько сот верблюдов.
— С верблюдами он и ко мне приставал, — махнул рукой Меншиков. — И не просто каких-нибудь верблюдов просил, а двугорбых. Его толмач переводил мне: «Чтобы у верблюдов спина была такая, — показывал вот этак рукой, — яма и губор, а потом опять яма и опять губор».
— Бугор, что ли? — спросил Петр, улыбнувшись.
— Да! Горб, бугор… Он ведь, и толмач-то его, наш язык разумеет с пятое на десятое… Сидит как-то за обедом. Не ест. Спросил я его: «Что не ешь?» А он показал на тарелку: «О! Тут умрутая муха».
— Опять ты за свое балагурство! — поморщился Петр.
— Я хочу, мин херр, то сказать, — прижал Меншиков обе ладони к груди, — что… откуда это у них? Нанялся служить, продал шпагу, как покойный Гордон говорил, — так клади на дело сие и свою совесть и честь. А так: ни пито, ни едено — деньги плати… Так не выйдет! Они, деньги-то, у нас на земле не валяются. Самим до зарезу потребны.
— О как потребны! — сказал Петр, задетый за живое Данилычем. — Как потребны — и как их приходится выколачивать! Спроси Шереметева, как народ от поборов… волком глядит, норовит на грудь кинуться!..
— Знаю, мин херр, знаю, — тряс головою Данилыч, закрывая глаза. — Я не к тому… Шафиров мне пишет: «Невзирая на все худые поступки Огильви, надобно бы отпустить его с милостью, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком; а к подаркам он зело лаком и душу свою готов на них сходно продать».
В сентябре 1706 года Огильви был уволен с русской службы. И Меншиков вскоре крупной победой над шведами доказал всему миру, что русская армия не нуждается более в наемном фельдмаршале.
