С моря тоже требовалось надежное боевое прикрытие — морской флот, и не маленький. Олонецкая верфь далека. Ладога бурлива, по ней не всегда, когда захочешь, проведешь и то, что построено.

А ведь дорого яичко к праздничку… Потом — что одна верфь? Разве можно построите на ней столько судов, сколько требуется для надежной защиты отвоеванного морского простора? Стало быть, надобно строить суда в самом Питере.

Говорят, лесу здесь нет корабельного…

Да здесь гибель лесов! Неужели нельзя отобрать?! Край глухой, жизнь давняя, боровая, древнемужицкая. И беда, видно, в том, что толком никто рассказать не умеет, где и что здесь подходит для строительства кораблей. В этом, видно, все дело! «Непременно надо все самому осмотреть. Непременно!..» — твердо решил петербургский генерал-губернатор. Кстати, конец августа был на редкость теплый, сухой. Глубокие колеи проселков, заросших муравой, повиликой, лесными цветами, были еще удобопроезжи. Над полями, лесами, болотинами стояла светлая, легкая синь.

«А потом, — рассуждал сам с собой Александр Данилович, покачиваясь в покойной коляске, — сидения да советы, доклады да приемы в прокуренных комнатах, — этак долго не выдержишь, если вволю не подышишь смоляным лесным воздухом. Забивает кашель, иной раз ночью проснешься мокрый как мышь. Доктор твердит: „Больше свежего воздуха“. Да и без доктора… Плохо ли в поле, в лесу!.. Кажется, век бы так вот трусил по нарядным, веселым проселкам».

Ничего не видно ни впереди, ни по сторонам — только бесконечный, суживающийся вдали коридор меж иссиня-зеленых стен, а вверху прозрачное небо с пухлыми, кудрявыми облаками. Не спеша, бегут резвые, сытые кони. Играют спицы, навивая на втулки колес пестрые венки из лесных травок, цветов. Коляска задевает какие-то белые и желтые цветики на длинных стеблях, они покорно клонятся под передок и выскальзывают черными, испачканными дегтем.

А леса велики. Отгородились они от людей топкими, ржавыми болотинами, непролазным буреломом-валежником и стоят, веками хранят тайны глубин своих, сокровенные места неведомого, дикого царства.

Кто и родился и век свой здесь прожил, не знает, что творится в их чащобах глухих, какие вершатся дела на торных звериных тропах, в цепких гарях, на лесных пустошах, в глубоких оврагах, узких лощинах, на крутых косогорах да гривах. Раскинулся богатырь на необъятных просторах царевой земли, немереный, нехоженый.

— Вот тут и продерись сквозь него… А, Нефед?.. — обращается Меншиков к кучеру, загорелому мужику лет сорока с умными, слегка прищуренными глазами.

— Притонные места, Лександра Данилыч, что и баять, — соглашается тот, покачивая головой.

Нефед рыжевато-рус, бородат, приземист, широк и на редкость силен. Он и кучер и обережной у Александра Данилыча. В таких вот случаях, когда приходится выезжать одному, Нефед незаменимый, золотой человек: он и в уходе за лошадьми знает толк, и ежели потребуется на привале приготовить обед, тоже может, а уж по части защиты от лихих воровских людей и говорить не остается — один в случае чего с целой шайкой может управиться.

— Ну, как жизнь в новом-то городе? — спрашивает Меншиков у него.

Нефед чешет в затылке и безнадежно машет рукой.

— Что? Плоха?

— Совсем никуда, Лександра Данилыч, — поспешно подтверждает Нефед. — Будь при мне семья — другая бы дела. Работать под твоей, Лександра Данилыч, высокой рукой — чего еще надо? И сытно, и обужа-одежа, — глянул на свои сапоги, — справная, крепкая… А вот бобылем жить — хуже нет! Завянешь все одно как лопух на пустыре.

— Да здесь, на новых местах, пока не обжились, и все почти холостыми живут, — возразил Меншиков, улыбаясь. — Ничего, мы тебе, Нефедушка, дай срок, такую здесь чухонку найдем'

— Да ить не обо мне разговор, Лександра Данилыч, я-то что! — Поскреб за ухом, опустил на грудь бороду и таким тоном, точно все обстояло как следует, кроме того, с чем уже ничего не поделаешь, добавил: — А вот семья…

Глубоко вздохнул.

— А вот семья пропадет. Главная вещь, — полуобернулся с козел, — уж очень постановлены строгая наказания за недоимки. А подати тяжкие. Суда правого нету. Вокруг кривда, грабеж, лихоимство…

— Ну, за это государь не милует — головы рубит.

— Ведь всем Лександра Данилыч, не отрубишь. И то взять: в деревне до бога высоко, до царя далеко, а самоуправец — вот он, около самого боку.

— Вот мы и стараемся, море воюем, чтобы, значит, торговать со всем светом, богаче чтоб быть, жить сытнее, — подбирал Александр Данилыч слова, чтобы понятнее было. — Чтобы товары у себя не гноить, а везти за море, там продать, а оттуда к себе привезти, чего у нас нет либо мало.

— Да ведь эт-то все для купцов да помещиков.

— А мужик при ком?

— Мужик — он кормилец. Мужик — он сам по себе… Ты-то, Лександра Данилыч, возьми — отколь столько лихих воровских людей? Откеда они? Из деревни. — Одной рукой огладил пышную бороду, другой перебрал вожжи, привязанные к козлам, кашлянул и спокойно продолжал: — Большие тыщи хрестьян ноне и отсель побегли, к пермякам, в глухие места. Потому — задавили поборами, разорили, измордовали вконец. Уж на што наш привычен мужик: только до зимнего Николы хлеб чистый ест, а там и с мякиной, и с лебедой, и сосновой корой. А тут и он не стерпел.

— Будем богаче, — пытался разъяснить Меншиков, — так и мужику около нас сытней будет.

— Около богатых-то — да-а, — по-своему понял Не-фед. — Ну, только об нас, об таких, что прилепились к богатым, какой разговор! Мы и сыты, мы и пьяны. А вот что народ по деревням, Лександра Данилыч, тот — шабаш! Пропадет.

— Да сделаю, привезут к тебе семью, о чем разговор! А избу срубишь себе, в крайнем случае, скажу — мои солдаты помогут.

Нефед заморгал, заерзал на козлах.

— Спаси тя Христос, Лександра Данилыч! По гроб жизни, кажись…

— Ладно, — махнул рукой Меншиков. — Погоняй! Солнце выше ели, а мы еще ничего не ели. Погоняй, говорю!

Плывут мимо зеленые плотные стены государева заповедного леса, плывут и мысли Данилыча.

«Да, кашу крепкую заварили, — думает он. — За порубку любого дерева в таком вот, к примеру, лесу — смертная казнь. Описаны леса во всех городах и уездах на пятьдесят верст от больших рек и на двадцать от малых… А за порубку дуба где хочешь — смертная казнь. Кре-епко!.. Приеду — надо будет доложить государю, чтобы дал скидку — разрешил деревья рубить на сани, телеги да мельничные погребы. Убыток строению от этого небольшой, а без того народу зарез… Бежит народ… Да, бежит. В указах за то писана смертная казнь. А всех не расказнишь, это правда.

Из трех беглых солдат сейчас одного вешают, а двух бьют кнутами. И все равно бегут…»

А уж врагов кругом как комара в дождливое лето! Федор Юрьевич пишет: «На Москве бородачи говорят, что ноне на Руси все иноземцами стали, все в немецком платье ходят да в кудрях, все бороды бреют». А про него, про Меншикова, и вовсе: «Он-де не просто живет, от Христа отвергся, для того от государя и имеет милость великую, а ныне за ним бесы ходят и его берегут». Ну, нового в этом, конечно, ничего нет. И до этого «святые отцы» такое же распускали. А почему? Да потому, видно, что не без его, Данилыча, совета государь дал свой знаменитый указ: «В монастыри монахам и монахиням давать хлеба столько, сколько следует, а вотчинами и никакими угодьями им не владеть» — и что то делается не ради разорения монастырей, но ради того, чтобы монахи лучше исполняли свои обеты, потому что прежде монахи своими руками промышляли пищу себе и многих нищих от своих рук питали, нынешние же монахи не только нищих не питают от трудов своих, но сами чужие труды поедают, а начальные монахи во многие роскоши впали и подначальных монахов в скудную пищу ввели. Потому государь и указал: «давать поровну, как начальным, так и подначальным монахам по десять рублей денег да по десять четвертей хлеба на год, а дров, сколько надобно, а доходы с их вотчин собирать в Монастырский приказ».

По губе ли такой указ отцам преподобным?..

А народ что?.. Народ и всегда пел унылые песни про добра молодца, что расстается с семьей, с отцом-батюшкой, да с родной матушкой, да с женой молодой, да с робятками, что-де гонят его, на работушку подневольную: сыру землю рыть, болото мостить. Только и нового, что «болото мостить», — это, стало быть, Питер отстраивать…

Известно и как бояре-бородачи говорят: «С сех пор, как бог этого царя на царство поставил, — шипят они по углам, — так и светлых дней мы не видели — все рубли да полтины берут. Мироед, а не царь — весь мир переел». А он, Меншиков, по их разумению «самый главный смутьян, вельзевул…». Вот какие дела…

Очнулся, ерзнул спиной по подушке.

— Не рано, Нефед, погоняй!

Поездка вышла на редкость удачной.

— Что значит, когда сам посмотришь, — докладывал Александр Данилович Петру по возвращении в Петербург. — Такие участочки, мин херр, остолбили, что лучше не надо. Теперь только просеки прорубить, расчистить как следует да еще дороги местами загатить — и тогда вози лес круглый год, и корабельный и строевой.

Верфь была заложена 5 ноября 1704 года на левом берегу Невы, против Васильевского острова.

«Сей верфь делать государственными работниками или подрядом, как лучше, — написал Петр на плане Адмиралтейского двора, как была названа верфь. — А строить посему: жилья делать мазанками прямыми без кирпича; амбары и сараи делать основу из брусьев и амбары доделать мазанками, а сараи обить досками, так, как мельницы ветряные обиты, доска на доску, и у каждой доски ножной край обдорожить и потом писать красной краскою».

Суда начали спускать с Адмиралтейского двора в октябре. Одним из первых была «Надежда», построенная Скляевым Федосеем, до этого безвыездно работавшим на воронежской верфи. Скляев после этого был произведен в поручики флота, и ему был дан «пас на корабельное мастерство, что он свидетельствованный того дела мастер».

— «Работай, голова, треух куплю!» — как дядя Семен говорил, — смеялся Меншиков, похлопывая Скляева по плечу. — Помнишь, Семен Евстигнеев, садовник-то был у Лефорта? Не знаю, жив ли теперь.

— Помер, — сказал Федосей. — Вскорости после Лефорта и помер.

— Жалко! — горько дернул губою Данилыч. — Поди, как помирал, так и нам то ж наказывал? Как помер, так и часу не жил? Я к тому — балагур был старик. Вместе, бывало что, зубы-то мыли. Да и поднимали кого на зубки. Оно ведь и волк зубоскалит, да не смеется, чертяка!.. Ей-богу, кабы не зубы, так и душа бы вон! Так-то сказать, дело прошлое. Эх, Евстигнеич, Евстигнеич! Уж и прям был старик. Сила!.. Непотаенные речи… Первый прямик на Москве. Нет таких прямых людей! — всю жизнь я с народом, а такого еще не встречал, да и не встречу, поди.

— Старые-то правдолюбцы помирают, — заметил Скляров, — а новые не больно что-то правду сказывают, больше оглядываются по сторонам. Что ж, — словно спохватился, скосил глаза на Данилыча, — царство небесное, вечный покой. Все помрем, да не в одно время.

— Да! — согласился Данилыч. — Как жил на свете — видели, как помирать станешь — увидим.

— А это уж наша забота, — проворчал Федосей. — Правда-то прежде нас померла, — опять принялся гнуть он свое. — Нынче поискать да поискать таких, кто режет все напрямик, не жалеет себя. «Прямьем веку не изживешь» — нынче так ведь считают.

И опять согласился Данилыч, не придав, видимо, никакого значения словам Федосея:

— Да! Всегда, когда бы ни вспоминал я дядю Семена, было мне словно бы лет восемнадцать, А теперь я…

— Сильнее любого! — скалил зубы цыган Федосей. — Я же тогда, помнишь, в Воронеже, тебе говорил, что ты самый главный после царя, а ты осерчал. Данилыч нахмурился.

Опять хвостом завилял? Ох, мало тебя, черта двужильного, драли! — сказал с сожалением.

— Нет, Александр Данилович, много. На десятерых хватит. Да я ведь не гордый, — блеснул агатовым глазом. — За науку всегда спасибо скажу — что государю, что тебе, что Федору Юрьевичу. Сам же ты говорил после первой-то Нарвы, помнишь: «За битого двух небитых дают». Ну, коли вы с государем биты были, то уж нам-то, грешным, и сам бог приказал.

— Ох, посмотрю я на тебя, на цыгана, — стонал Меншиков, — загонят тебя, зубоскала, куда ворон костей не таскал!

— А жалко, поди?

— Жалко! — сознался Данилыч, ухватил Скляева за виски. — Золотая же головушка, как государь говорит, — И, наклоняясь к его уху, добавил: — Чай, ты тоже из наших квасов. Одного поля ягода!