К Астрахани
1
На лесистом среди Волги острове Катерининском Разин собрал круг.
В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец — светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского «с письмом» бородатый, весь в черных кольцах кудрей, боярский сын Лазунка.
В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.
Круг ждал, когда заговорит атаман.
Разин сказал:
— Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?
— Пошто, батько?
— Стругов мало — людей много.
— Лишних, батько, пустим берегом.
— Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить не лишне: с топором кто — не воин.
Сказал Черноярец:
— О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.
— Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли — хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик продти. Так где будем имать воеводу?
— У острова Пирушки, — подале мало что отсель!
Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:
— У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!
Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:
— У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!
— Эй, Иван, то не сказ.
— Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою…
— Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны — круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте — один за одним челны с боем боковым пустим в поток… Берега меж Митюшки и Волги поросли лесом, да челны переволокчи на Волгу не труд большой. Воевода к нашим стругам кинется, а от выхода потока в Волгу наши ему в тыл ударят из Фальконетов и на взлет к бортам пойдут… Мы же будем бить воеводу в лоб — пушкари есть лихие; да и стрельцы воеводины шатки — то проведал я…
— Вот и дошел, так ладно, атаман, — ответил на слова Разина Серебряков.
Другие молчали.
На бледном небе вышел из-за меловой горы бледный месяц — от белого сияния все стало призрачным: люди в рыжих шапках, в мутно-малиновых кафтанах, их лица, усы и сабли на боку, рядом с плетью, в мутных очертаниях. Лишь один, в черном распахнутом кафтане, в рыжей запорожской шапке, в желтеющем, как медь, зипуне, был явно отчетливый; не дожидаясь ответа круга, он широко шагнул к берегу, отводя еловые лапы с душистой хвоей, подбоченился, встал у крутого берега — белая, как меловая, тускло светясь на плесах, перед ним лежала река.
Разин слышал общий голос круга за спиной:
— Батько! Дадим бой в Митюшке.
— Говори, батько!
И слышали не только люди — сонный лес, далекие берега, струги и челны — голос человека в черном кафтане:
— Без стука, огней и песни идтить Волгой!
Уключины, чтоб не скрипели, поливали водой, а по реке вслед длинному ряду стругов и челнов бежала глубокая серебряная полоса.
Встречные рыбаки, угребя к берегу, забросив лодки, ползли в кусты. В розовом от зари воздухе, колыхаясь, всхлипывали чайки, падали к воде, бороздя крыльями, и, поднявшись над стругами, вновь всхлипывали… Из встречных рыбаков лишь один, столетний, серый, в сером челне, тихонько шевелил веслом воду, таща бечеву с дорожкой. Старик курил, не выпуская изо рта свою самодельную большую трубку, лицо его было окутано облаком дыма…
2
Упрямый и грубый приятель князя-воеводы Борятинского, принявший на веру слова своего друга — «что солдата да стрельца боем по роже, по хребту пугать чем можно — то и лучше», — облеченный верхними воеводами властью от царя, Беклемишев шел навстречу вольному Дону не таясь. Его матерщина и гневные окрики команды будили сонные еще берега. С берегов из заросли следили за ходом воеводиных стругов немирные татары-лазутчики. В кусту пошевелились две головы в островерхих шапках, взвизгнула тетива лука, и две стрелы сверкнули на Волгу.
— Царев шакал лает!
— Шайтан — урус яман (обманщик)!
По воде гулко неслись шлепанье весел и гул человеческого говора.
Приземистый, обросший бородой до самых глаз, в голубом — приказа Лопухина — стрелецком кафтане, воевода стоял на носу струга, сам вглядываясь на поворотах в отмели и косы Волги.
— Эй, не посади струги на луду! — Пригнувшись, слышал, как дном корабля чертит по песку, кричал с матерщиной: — Сволочь! Воронью наеда ваши голо-о-вы!
В ответ ему за спиной бухнула пищаль, за ней другая. Пороховой дым пополз в бледном душистом воздухе. Воевода повернулся и покатился на коротких ногах по палубе. Его плеть без разбора хлестала встречных по головам и плечам.
— В селезенку вас, сволочь! С кем бой?
— По татарве бьем, что в берегу сидит!
— Стрелы тыкают!
— Стрелов — што оводов!
— Я вам покажу!
Воевода вернулся на нос струга, а выстрелы, редкие, бухали и дымили. Стуча тяжелыми сапогами, крепко подкованными, слегка хмельной, с цветным лоскутом начальника на шапке, к воеводе подошел стрелецкий сотник.
— Воевода-боярин! Чого делать? Стрельцы воруют — бьют из пищали по чаицам (чайкам).
Воевода имел строгий вид. Через плечо глянул на высокого человека: высокие ростом злили воеводу. Сотник не держал руки по бокам, а прятал за спиной и пригибался для слуху ниже.
— Бражник! А, в селезенку родню твою!
Воевода развернулся и хлестко тяпнул сотника в ухо.
— Не знаешь, хмельной пес, что так их надо? — И еще раз приложил плотно красный кулак к уху стрельца. В бой по уху воевода клал всю силу, но сотник не шатнулся, и, казалось, его большая башка на короткой прочной шее выдержит удар молота. Стрелецкий сотник нагнулся, поднял сбитую шапку, стряхнув о полу, надел и пошел прочь, но сказал внятно:
— Мотри, боярин! К бою рукой несвычен, да память иному дам.
— Петра, брякни его, черта!
— Кто кричит? Сказывай, кто? Бунт зачинать! Не боюсь! Всех песьих детей перевешу вон на ту виселицу.
Воевода рукой с плетью показал на берег Волги, где на голой песчаной горе чернела высокая виселица.
— А чьими руками свесишь? — Голос был одинокий, но на этот голос многие откликнулись смехом.
Воевода еще раз крикнул:
— Знайте-е! Всякого, кто беспричинно разрядит пищаль, — за ноги на шоглу струга!
Команда струга гребла и молчала. Воевода, стоя на носу струга, воззрясь на Волгу, сказал себе:
— Полаял Прозоровского Ваньку, он же назло дал мне воров, а не стрельцов! Ништо-о, в бою остынут…
3
Там, где поток Митюшка воровато юлил, уползая в кусты и мелкий ельник, Разин поставил впереди атаманский струг с флагом печати Войска донского, сзади стали остальные. Раздалась команда:
— Челны в поток!
Челны убегали один за одним. Казаки легко, бесшумно работали веслами. Люди молчали. Много челнов скользнуло в поток с Волги, чтоб другим концом потока быть снова на Волге, под носом у воеводы.
И все молчали долго. Только один раз отрывисто и громко раздалась команда Ивана Черноярца:
— Становь челны! Здынь фальконеты! Хватай мушкет — лазь на берег!
И еще:
— Переволакивай челны к Волге!
Шлепанье весел, ругань воеводы стали слышнее и слышнее.
Слышна и его команда:
— Пушкари, в селезенку вас! Готовь пушки, прочисть запал и не воруйте противу великого государя-а!
Таща челны, казаки слышали громовой голос Разина:
— Стрельцы воеводины! Волю вам дам… Пошто в неволе, нищете служить? Аль не прискучило быть век битыми? Пришла пора — метитесь над врагами, начальниками вашими-и!
Впихивая челны в Волгу, боковая засада казаков из потока зычно грянула:
— Не-е-чай!
Отдельно, звонко, с гулом в берегах прозвенел голос есаула Черноярца:
— Сарынь, на взлет!
— Кру-у-ши!
Бухнули выстрелы фальконетов, взмахнулись, сверкая падающим серебром, весла, стукнули, вцепившись в борта стругов воеводиных, железные крючья и багры…
— Стрельцы! Воры-ы! Бойтесь бога и великого государя-а!.. — взвыл дрогнувший голос воеводы.
В ответ тому голосу из розовой массы кафтанов послышались насмешки:
— Забыл матерщину, сволочь!
— Нынь твоя плеть по тебе пойдет, брюхатой!
— Воры! Мать в перекрест вашу-у!
— Цапайся — аль не скрутим!
— Эй, сотник! Спеленали-и, — подь, дай в зубы воеводе!
4
Выжидая ночи, струги Разина стоят на Волге, — три стрелецких воеводина струга в хвосте, на них ходят стрельцы и те, что в греблях были, разминают руки и плечи — обнимаются, борются. С головного воеводина струга на берег перекатили бочку водки, пять бочонков с фряжским вином перенесли на атаманский струг. На берегу костры: казаки и стрельцы варят еду. Под жгучим солнцем толпа цветиста: голубые кафтаны стрельцов Лопухина, розовые — приказа Семена Кузьмина — смешались. К ним примешаны синие куртки, зипуны и красные штаны казаков в запорожских, выцветших из красного в рыжее, шапках. Прикрученный к одинокому сухому дереву, торчащему из берегового откоса, согнулся в голубых портках шелковых, без рубахи, воевода Беклемишев. Его ограбили, избили, но он спокойно глядит на веселую толпу изменивших ему стрельцов. Казаки кричат:
— А вот, стрельцы! Ужо наш батько выпьет да заправитца, мы вашему грудастому брюхану-воеводе суд дадим.
— На огоньке припекем!
— Дернем вон на ту виселицу, куда воеводы нашего брата, казака вольного, дергают!
У воеводы мохнатые, полные, как у бабы, груди. Казаки и стрельцы трясут, проходя, за груди воеводу, шутят:
— Подоить разве брюхана?
— Черт от него — не молоко!
— А неладно, что без атамана нельзя кончить!
— Мы б его, матерщинника!
Воевода глядит смело: над ним взмахивают кулаки, сверкают сабли и бердыши, но лицо боярина неизменно. На голову выше самых высоких, подошел сотник в распахнутом розовом кафтане.
— Петруша Мокеев!
— Эй, сотник, брызни воеводу за то, что тебя бил!
— Не, робята! Ежели тяпну, как он меня, то суда ему не будет: копать придетца.
— Закопаем — раз плюнуть!
— Дай-кось поговорю ему.
Сотник шагнул к воеводе, сказал:
— И дурак ты, воевода! Кабы не вдарил, умер бы на палубе струга — не сдался…
— Вор ты, Петруха, а не боярский сын!
— Пущай вор — дураками бит не буду!
— Подожди, будешь…
— Эх, а, поди, страшно помирать?
— Мне ништо не страшно. Отыди, вор!
5
С атаманского струга над Волгой прозвенел голос есаула Черноярца:
— Товарыщи-и! Атаман дает вам пить ту воеводину водку-у…
— Вот-то ладно-о! Спасибо-о!.. Вертай бочку! Сшибай дно, да не порушьте уторы! Чого еще — я плотник! Шукай чары, а то рубуши. Рубушами с бересты — во!..
Стало садиться солнце, с песчаных долин к вечеру понесло к Волге теплым песком, с Волги отдавало прохладой и соленым. Песком засыпало тлеющие костры. Стрельцы и казаки, обнявшись, пошли по берегу, запели песни.
Высокий сотник крепко выпил. Стрельцы подступили к нему:
— Петра! Ты хорош — ты с нами.
— Куды еще без вас?
— Сотник, кажи силу!
— Нешто силен?
— Беда, силен!
— Сила моя, робята, невелика, да на бочке пуще каждого высижу.
— Садись!
— Пошто сести даром? Вот сказ: ежели Яик или Астрахань, на што пойдем, заберем, то с вас бочонок водки.
— Садись!
— Стой, с уговором — а ежели не высидишь?
— Сам вам два ставлю! Два бочонка… чуете?
— Садись, Мокеев, голова!
— Сюда ба Чикмаза с Астрахани, тож ядрен!
— Чикмаз — стрелец из палачей, башку сшибать мастер.
— Сила Чикмаза невелика есть.
— Садись, сотник! Яик наш будет, высидишь — водка твоя…
В желтой от зари прохладе сотник скинул запыленный кафтан, содрал с широких плеч кумачовую рубаху — обнажилось бронзовое богатырское тело.
Сотник сел на торец бочки.
— Гляди, што бык! Бочка в землю пошла — чижел, черт!
— Эй, чур, давай того, кто хлестче бьет!
Длиннорукий, рослый стрелец скинул кафтан, засучил рукава синей рубахи, взял березовый отвалок в сажень.
— Бей коли!
Сотник надул брюхо, стрелец изо всей силы ударил его по брюху.
— Ай да боярский сын!
— Знать, ел хлебушко, не одни калачи.
После первого удара сотник сказал:
— Бей не ниже пупа, а то стану и самого тяпну!
Гулкий шлепок покатился эхом над водой.
— Дуй еще!
— Сколь бить, товарищи?
— Бей пять!
— Мало, ядрен, — бей десять!
Сотник надулся и выдержал, сидя на бочке верхом, десять ударов. Одеваясь и слушая затихающие отзвуки ударов на воде, сказал:
— Проиграли водку!
— Проиграли — молодец Мокеев!
— Атаман!..
На берег из челна сошли Разин с Черноярцем, стрельцы сняли шапки, казаки поклонились.
— Что за бой у вас?
— Сотник сел на бочку.
— Играли, батько.
— Проиграли — высидел, бес.
Разин подошел, потрогал руки и грудь сотника, спросил:
— Много, поди, Петра, можешь вытянуть? Руки — железо.
— Да вот, атаман, почитай что один, с малой помогой, с луды струг ворочал.
— Добро! А силу береги — такие нам гожи… Сила — это клад. Эй, стрельцы! Как будем судить вашего воеводу?
— Башку ему, что кочету, под крыло!
— И ножичком, эк, половчее…
Разин распахнул черный кафтан, упер руки в бока:
— Накладите поближе огню: рожу воеводину хорошо не вижу.
Ближний костер разрыли, разожгли, раздули десятками ртов.
— Гори!
Сизый дым пополз по подгорью.
От выпитого вина Разин был весел, но не пьян, из-под рыжей шапки поблескивали, когда двигался атаман, седеющие кудри.
— Вот-то растопим на огне воеводин жир! — раздувая огонь, взвизгнул веселый голос.
Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:
— Кто кричит у огня?
— А вот казак!
— Стань сюда!
Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.
— Развяжите воеводу!
Разин перевел суровые глаза на казака:
— Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?
— Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан-воевода мою невесту ежедень сек…
— Этот воевода не самарской.
— Знаю, атаман! Да все ж воевода ен…
— Ты, казак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?
— Ен я, атаман-батько! И листы твои на торгу роздал и людей в казаки подговаривал…
Лицо атамана стало веселее.
— Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять — куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь — пустишь… Теперь хочешь ли ты, самаренин-казак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе у города.
Казак попятился и сбивчиво сказал:
— Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба…
— Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или казака в изветчики наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком — берегись!
Казак быстро исчез.
— Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?
— Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.
— Убил кого?
— Убить? Грех сказать, не убил, сек — то правда.
— Материл!
— Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу — смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у казаков плети, бейте воеводу по чем любо — глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишке его, что худче, оденьте, да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, — пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!
— Вот правда!
— Батько! Так ладнее всего.
— Эй, плети, казаки, дай!
Разин с Черноярцем уплыли на струг.
6
На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу также бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку — никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:
— Сатана! Тяпнул плетью — кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярский сын — черт!
У самой Волги, ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал: «Ужели убьет? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все».
Над играющей месяцем, с гривками кружащей около Камней Волгой раздался знакомый казакам голос:
— Не-е-чаи! Струги налажены, гей, в ход!
Люди, голубея, алея кафтанами, синея куртками, задвигали челны в Волгу. Берег затих, лишь по-прежнему, рыжея шапкой, у челна лежал казак. Поднявшись на ноги, воевода пошатнулся, застонал, кое-как накинул на голые плечи кафтан, побрел, не оглядываясь, придерживая кафтан левой рукой, правой махая, чтоб легче идти. Почувствовал боярин страх смерти, избитые, в рубцах голые ноги задвигались сколь силы спешно, услыхал за собой шаги; не успел подумать, как правую руку его прожгло, будто огнем, — за воеводой стоял казак в синей куртке, в руке казака блестел чекан.
— Сволочь! Молись, что атаман спустил, я б те передал поклон родне на тот свет.
Из руки воеводы лилась кровь, он, шатаясь, сказал:
— Вишь, казак, я нагой…
— Нагой, да живой — то дороже всего, пес!
Казак повернул к челну и исчез на Волге. На стругах гремело железо, подымали якоря.
Воевода сел на камень в густую тень, упавшую под гору полосой. Оттого ли, что боярин был унижен и избит до жгучей боли, что, привязанный к дереву, каялся про себя, дожидаясь смерти, и потому не ругался, стараясь не изменить лица, у дерева вспомнилось ему — как и где обижал он многих, а когда били его, то мелькнула мысль о какой-то иной, холопьей правде… И теперь, отпущенный казаками, воевода не злился, но больше и больше радовался жизни. Что рука его ноет, кровоточит, то и это выкуп за чудо — жив он!
— Едино лишь — в Астрахань снесут ли ноги? Кровь долит, мясо ноет все… не загноилось бы? Нет, вишь, сырой овчины, а ништо… Жив — слава тебе, создателю!
Зубами и небитой рукой боярин оторвал кусок полы кафтана, засыпал рану песком, окрутил тряпкой. Все еще боясь за жизнь, оглянулся на Волгу. Струги ушли. В светлеющем от месяца воздухе где-то очень далеко звенели голоса, как будто певшие песню. На серебристой водной ширине, чернея, плыли двое убитых, дальше еще и еще…
Левой рукой боярин перекрестился:
— Чур! чур!
Он не любил покойников и утопленников. Отвернулся, глянул на гору.
— Туды идти!
И тогда увидал, что сидел в тени виселицы. Виселица на песчаном бугре голая, без веревок — веревки воровали татары на кодолы для лошадей. Вид виселицы напомнил воеводе о крестном целовании царю на верность, он подумал: «Холопьей правды быть не должно! Мы, бояре, — холопи великого государя… Черный народ, закупной ли, тяглой, наш с животом — холоп!» Пошарил рукой в кармане кафтана, ущупал жесткое, вспомнил, что в дорогу даны сухари, сунул сухарь в рот и не мог жевать: болела шея, мускулы челюстей. Выплюнул сухарь, медленно встал, укрепился на ногах, его шатало, подумал: «Ой, битой воевода! Тут недально место была рыбацка хижа, ежели не зорила ее татарва. А ну, на счастье, цела, так рыбак до города в челну упихает».
