Пока перепуганный Михаил собирался покинуть Византию, его приближенные торопливо приводили в исполнение задуманный ими план отдаления набега славянских варваров.

Врач Фока потребовал довольно продолжительный срок для приготовления своего таинственного средства которое должно было помочь киевским князьям умереть, прежде чем они встанут во главе своих дружин, чтобы вести их на Византию.

Фока был с виду добродушный, безобидный старик; никто бы при взгляде на него не решился сказать, что этот человек, будучи придворным врачом императора, не только многим помог родиться, но многим помог и умереть, и умереть так, что намеченная жертва не подозревала даже, с какой стороны пришла смерть.

Придворный врач императора был, впрочем, человек очень скромный и только изредка позволял себе похвастаться своим страшным искусством.

— У Нерона Старого Рима была Локуста, — говаривал он в порывах откровенности, — но я превзошел и Локусту…

Теперь, получив неожиданное приказание приготовить такие благовония, которые должны были уничтожить киевских князей, Фока не замедлил приняться за свое страшное дело.

Он заперся в своей лаборатории, что-то долго варил, сушил, растирал в ступках, мешал, не выходя из своего покоя и никого не допуская к себе в течение всех дней, пока он был в своем невольном заключении.

Его не беспокоили.

Вардас был уверен, что Фока настолько хорошо знает свое дело, что сумеет исполнить его, как нельзя лучше, если только ему мешать.

На отъезд Михаила из Византии никто не обратил внимания — ни царедворцы, ни народ: такой незаметной личностью был этот правитель по сравнению со своими талантливыми администраторами: Вардасом, Фотием, Василием.

Василий в последнее время стал особенно ласково и даже нежно относиться к Ирине и Изоку, оставленным бежавшей Зоей на его попечении.

Он знал, кто они такие, и все-таки думал, что этот юноша и девушка до некоторой степени могут явиться в его руках заложниками, если только хитро задуманный план не удастся и не отдалит набега киевских славян.

Своей ласковостью Василий старался привлечь брата и сестру на свою сторону, чтобы со временем, если позволят обстоятельства, воспользоваться ими для переговоров с их родичами, которые, видя в них внуков старого Улеба, легко могли ради них стать из заклятых врагов Византии ее искренними друзьями и верными союзниками.

С этой целью он подолгу в свободное время разговаривал то с Изоком, то с Ириной, но чаще всего с обоими вместе.

— Дети мои, — говаривал он, — неужели вам не нравится здесь, в Византии?

— О, нет, — отвечала обыкновенно Ирина, — нам хорошо здесь.

— Но на родном Днепре лучше! — с затаенным вздохом отвечал Изок.

— Почему же, юноша?

— Там все свое…

— А здесь? Разве вы в чем-либо нуждаетесь?

— Нет, благодаря тебе, ни в чем.

— Тогда что же вам еще нужно?

— Ах, Василий, — раздражался пылкий Изок, — как что? Нам нужен родимый Днепр, простор его полей, нужен родной наш воздух, нужны родимые забавы. Ничего этого здесь нет…

— Так стало быть, Изок, ты не хотел бы остаться в Византии?

— Нет, нет! Ни за что! Ни за что! Я умер бы, я задохнулся бы здесь… — А ты, Ирина?

— Я?… Я не знаю… Я всю мою жизнь провела здесь, старый Лука почти что накануне своей смерти рассказал мне, кто я, а до этого я считала себя византийкой…

— Ты скажи ему, сестра, что с тех пор, как ты узнала тайну нашего деда, и твоя душа перестала быть спокойной!

— Да, Изок, ты прав… Много перемен произошло со мной.

— Каких же, Ирина? — вкрадчиво спрашивал Василий. — Я — друг твой и Изока, ты можешь говорить со мной без опасений… Я буду рад, если найду возможность помочь тебе. Не бойся, мое милое дитя, говори откровенно…

— Я стала совсем другою, благородный Василий. Прежде для меня весь мир был в Византии; если мне приходилось выбираться из своего угла и взглядывать на ваши роскошные дворцы, шумный форум, на ваши храмы — все это мне казалось волшебным раем, царством грез, и я не мечтала никогда ни о чем другом, как только о том, чтобы остаться в этом уголке всегда, на всю жизнь.

— А теперь?

— Теперь не то… Я уже не думаю, что Византия — рай. Она великолепна — да, но в моих грезах, в моих снах я вижу совсем другое… Мне грезится покойная величавая река, медленно катящая свои волны среди высоких зеленых берегов, я вижу города, не такие пышные и великолепные, как город Константина, нет, они, эти города, с виду бедны и ничтожны, но, когда во сне я нахожусь в них, я так вот и чувствую, что и Византия, и ее пышность, блеск, ее солнце, ее люди — все это мне чужое, а там, в этих городах — все мое, все родное, близкое, я там своя… И после таких грез так вот, кажется, обернулась бы я птичкой малою, унеслась бы туда на крыльях своих… Да так, пожалуй, есть и на самом деле… Здесь я телом одним только, а душа моя там, на берегах этой реки, на родине моей… О ней я грежу, Василий, ее вижу я в снах моих… Как ты думаешь?

Василий ожидал подобного признания.

«Кровь сказывается, — подумал он, — свое к своему тянет».

Легкий вздох вырвался из его груди.

— Я понимаю тебя, дитя, я понимаю, какие чувства волнуют тебя, — тихо промолвил он.

О, в эти минуты и в его мечтах быстро воскресла знакомая картина. Встали горы родной Македонии, неприступные кручи, снеговые вершины, на которых так хорошо и легко дышится вольной груди, цветущие долины, где живется так привольно и счастливо, где люди не знают ни вражды, ни лжи, ни ненависти…

И все это оставлено, все это забыто, покинуто! Ради чего? Ради призрака власти, ради короны Византии! Что же, разве легко носить ее? Разве истинно счастлив тот, чью голову она украшает? Нет, нет, тысячу раз нет! Эта власть всей своей тяжестью давит человека за то суетное, полное тревог и волнений счастье, которое она дает ему… Как бы хорошо вернуть прошлое! Но — нет! Эта корона так близка, что поворота быть не может, нужно неуклонно идти туда, куда влечет судьба. Обманет она — и, если только голова на плечах останется, всегда не поздно вернуться к прежнему… Но как хорошо и светло это прежнее!

Новый тяжкий вздох вырвался из груди Василия. Он даже не старался подавить его — ведь эти дети — он знал прекрасно — не выдадут его, и при них, хоть на мгновение, можно скинуть давившую его своей тяжестью личину…

— Понимаю тебя, дитя мое, понимаю, — повторил Василий, — но не печальтесь и ты, Ирина, и ты, Изок. Может быть, все будет так, как вы желаете, как мечтаете, но только нужно ждать и ждать… Наша судьба не в наших руках…