Кто может сказать, какими путями распространяются тревожные вести и иногда доходят до людей, от которых более всего хотели бы их скрыть? Вардас, Фотий и Василий более всего желали скрыть принесенное купцами известие от своего повелителя, и оно, между тем, дошло до него очень скоро.

Михаил не на шутку встревожился, когда узнал о предстоящем набеге варваров.

Ему не было никакого дела до Византии, он боялся только за свою жизнь, которая все-таки более, чем что-либо, была в опасности.

— Варвары, варвары! Опять эти несносные варвары! — кричал он, мечась как сумасшедший по своему роскошному покою. — Это — заговор! Меня хотят лишить престола, вот и навели теперь мои враги варваров на Византию.

— Успокойся, величайший! — пробовал останавливать его Василий. -Византия по-прежнему верна тебе и сумеет всегда защитить тебя грудью своих сынов от всяких варваров…

— Знаю, все знаю… Ты один только, Василий, заслуживаешь моего доверия, — кричал порфирогенет, — успокой меня, скажи мне: гвардия за меня?

— Да, светлейший…

— А народ?

— Точно также… Народ по-прежнему обожает тебя и считает своим солнцем.

— А все-таки я ему не верю, этому народу… Он коварен и лжив. Я ему давно не устраивал ристалищ, и он забыл меня.

— Нет, нет не тревожь себя напрасно, в порфире рожденный, — народ за тебя… Займись пока делами государства, тебя ждут на пире, и, если ты не покажешь пирующим своего лица, они и в самом деле подумают, что ты испугался каких-то варваров.

— Ты прав, Василий, прав, как всегда… Действительно, нельзя подавать этим людям вида, что мы смущены…

— Тогда подать знак к началу твоего великолепного пира?

— Подай, Василий!

Македонянин удалился.

Ему до крайности был отвратителен этот перепугавшийся до последней степени человек, дрожавший при одном только намеке на опасность для своей жалкой жизни и забывавший в то же время о судьбе целого народа.

Мысли Василия при этом принимали все более и более определенный образ.

"Не настал ли, наконец, удобный миг? — теперь уже смело думал он, не страшась, как прежде, своих мыслей. — Отчего мне не воспользоваться тем смущением и ужасом, которое овладеет Византией при первой вести о приближении варваров? Случай удобный, и упускать его нельзя… Мне кажется, что императорская корона подходит моей голове… Тогда отчего же и не надеть ее?… Только для этого нужно удалить во чтобы то ни стало на это время Михаила из Византии. Но как?

Василий задумался.

Вдруг он ударил себя рукой по лбу.

«Чего же легче? Порфирогенет напуган до последней степени, стоит только поддержать в нем этот испуг, и он сам поспешит скрыться из Византии, ну, на персидскую границу, что ли, а в его отсутствие все легко устроить, как следует… Только надо сделать это умно, так чтобы Вардас не понял моих планов. Его одного я боюсь и уважаю, остальные мне нисколько не страшны. А в этом мне поможет Ингерина».

С такими мыслями он поспешил к молодой женщине, все еще не утратившей своего влияния на «Нерона» Нового Рима.

Они редко виделись с тех пор, как Ингерина поселилась во дворце Михаила.

Но, несмотря на редкие встречи с Василием, молодая женщина продолжала безумно любить его.

Он был ей дорог по их прежней жизни, по тому времени, когда они, голодные и холодные, скитались по горам Македонии, думая не об императорской короне, как теперь, а о том, где и как добыть кусок насущного хлеба.

Среди роскоши дворца Ингерина не раз вспоминала те дни, и они казались ей гораздо более счастливыми, чем та сытая, полная удовольствий жизнь, которую она вела с Михаилом…

Она встретила Василия с такой шумной радостью, какая была даже опасна в их положении.

— О, наконец-то, наконец-то, ты пришел ко мне, Василий! — воскликнула она, страстно целуя Македонянина. — Я скучала по тебе, я думала, что ты уже разлюбил меня!

— Нет — и никогда! — решительно отвечал Василий. — Или ты думаешь, мне не больно видеть тебя в объятиях другого? Но что делать, цель, которую я преследую ради тебя, требует жертв… Я приношу их, приносишь и ты. Когда же все исполнится так, как задумано мною, мы оба будем счастливы, несказанно счастливы… Но ты мне должно помочь, моя Ингерина.

— Говори, Василий, говори, любимый мой, я готова сделать все!

— Нужно во чтобы-то ни стало удалить порфирогенета отсюда.

— Удалить? Зачем?

— Ты узнаешь это впоследствии, а теперь исполни то, что я тебя прошу. — Но предлог?

— Он есть!

— Какой же?

— Здесь ходят слухи о грозящем Византии набеге варваров. Михаил уже теперь перепуган донельзя. Поддержи в нем этот испуг и убеди его, что среди войска, на границе, он будет в большей безопасности, чем здесь…

— А ты…

Останешься?

— Да, это необходимо…

— Но варвары! Что будет с тобой, я боюсь за тебя!

— Успокойся, я сумею охранить себя хотя бы ради той цели, которую мы преследуем…

Василий не ошибался в Ингерине.

О! Это была действительно умная женщина, которой можно было довериться и на которую можно было положиться.

Действительно, она сумела поставить дело так, что вконец перепуганный Михаил поспешил оставить свою столицу.

Он сумел, однако, на этот раз притвориться и предлог для своего удаления избрал вполне объяснимый, приличный.

— Наши храбрые войска, — объяснил он свой отъезд, — бьются с персами, и мы должны сами руководить ими, воодушевлять их на новую борьбу, как бы она ни была тяжела… О, мы сделаем это и поразим персов!…

Он уехал.

Вардас, не подозревавший, кто устроил это удаление, был очень рад отъезду Михаила.

— Так будет спокойнее, — говорил он Василию, — у нас развязаны руки, и мы можем действовать вполне свободно… Варвары не так страшны, как порфирогенет. Он мог одним словом разрушить все наши планы, помешать нам. Василий ничего не отвечал.

Он чувствовал корону византийских императоров на своей голове…