В конце апреля «Юстус» покинул Любек и, спустившись к морю, взял курс на Нарву. С ним шли еще два ганзейских судна, одно из которых принадлежало Фареркомпании и вместе с «Юстусом» должно было следовать из Нарвы в Данциг и далее – обратно в Любек. Груз они имели тот же, что и в прошлом году: сукно, шерсть, кожа. С разными чувствами оставляли в этот раз богатый и гостеприимный ганзейский город. Эрарии поиздержались в трактирах и на гостиных дворах и желали дела – скорого и прибыльного. Россияне истосковались по русской речи, они все чаще заговаривали друг с другом о православной церкви и о престольных праздниках своих приходских церквей, а также – о бане, о рыбных пирогах, репе и квашеной капусте. Премудрому Морталису было все равно – Любек, Борнхольм или Нарва, повсюду с успехом можно обретать знания: имей лишь глаза и сомневающийся разум – и, будто у университетского профессора, учись у птицы или мыши; умей затронуть людское воображение, умей распалить страсти – и прямо на палубе можешь устраивать магистерские диспуты; о уважаемый!., сумей разговорить самого последнего, самого никчемного, самого жалкого нищего, и сердце твое возвеселится, и душа будет внимать, ибо и тому человеку есть что рассказать достойного удивления; были бы уши, готовые услышать. Карлик Йоли, пребывая на когге, мало-помалу вернул свои прежние веселость и озорство; он в самое короткое время стал любимцем всей команды, так как был непревзойденным мастером на всякие плутовские выдумки, бедовые выходки и потехи; приставлен был Запечный Таракан к пушкарям, поскольку на палубе он мало чем мог пособить, а в тесных трюмах и возле пушек Таракану из-за его малого роста было свободнее, нежели другим, и там карлику Йоли было бы способней и ловчее, чем, например, долговязому Морталису или медведеподобному Хрисанфу, управляться с кло-цем и банником для чистки орудийных стволов или же подсыпать пылающих угольев в остывающие жаровни. Карлик Йоли расставался с Любеком без сожаления: то, что он мог здесь потерять, – он уже потерял и считал, что пришло время приобретений. Зато норвежец Андрес с тяжелым сердцем смотрел на удаляющуюся пристань и на Люсию, провожавшую его. После смерти Шриттмайера Андрес как будто поладил с Большим Кнутсеном, и они сговорились о встрече через год, – как подоспеет время, явится Андрес в Тронхейм и выложит на стол Большого Кнутсена свои права; пересчитает те права Большой Кнутсен и тогда решит, есть ли для Андреса место возле Люсии. Так договорились они, но не очень-то верил Андрес в честность и добропорядочность Большого Кнутсена, когда тому представлялась хоть небольшая возможность что-нибудь ухватить. Здесь Большой Кнутсен мог выкинуть хитрое коленце, но взять желаемое. Кто знает, не подвернется ли ему в Тронхейме какой-нибудь новый ганзеец с мошной серебра да помоложе покойного Шриттмайера, кто знает, не подплывет ли из Бергена богатый удалец, папашин сынок, да не пригласит ли Большого Кнутсена к себе на палубу, помазанную медом? Ищи тогда, брат, свою нежную Люсию в чужом теплом доме и зови ее тайком на не купленный хутор к призрачной печи…

Также и Месяц, покидая Любек, оставлял в нем часть себя. Но – это вечная история, и никому ее не переменить: пока есть движение, будет и разлука. Оглядываясь с порога в дом, еще не уйдя, уже живешь возвращением. Если, конечно, в доме кто-то тебя любит и если сам любишь, – и весь мир тебе пуст, и не видно счастья вдали от этого порога.

Погода благоприятствовала. Корабли шли под хорошим ровным ветром курсом в бакштаг, давая наибольшую скорость и испытывая совсем невеликий крен. Через два-три дня вышли на большой торговый путь, где вскоре присоединились к каравану из двенадцати судов, следующему в Нарву. Здесь были датчане, голландцы и французы. До Готланда плавание проходило спокойно и, кроме мелькнувших на юге двух парусов, ничего примечательного не видели. После Готланда держали ухо востро; здесь их могли поджидать шведские каперы. Северо-западнее Эзеля действительно встретили четыре шведских судна в дрейфе. Это были военные корабли. Однако с появлением каравана в положении этих кораблей не произошло никаких перемен – либо шведы сочли караван за слишком крупную, непосильную для себя добычу, либо они поджидали здесь кого-то другого. Как бы то ни было, но купцы на кораблях изрядно поволновались, и строй их судов едва не смешался, когда на одном из каперов вдруг пронзительно зазвучала свистулька и матросы забегали по палубе. Но это была ложная тревога, шведы ничего не предприняли – они лишь глазели на караван и поплевывали за борт.

Далее встретили до двух десятков судов, возвращающихся с российскими товарами после зимовки в Нарве. Подумали – не их ли поджидают шведские каперы; и предупредили купцов, но те не очень испугались, поскольку число их было велико. Тогда Месяц посоветовал этим купцам не искушать дьявола и отклониться от курса. Он напомнил смельчакам, что даже одно судно, каким правит опытный шкипер, может справиться с четырьмя-пятью противниками, – а что говорить, если шкипер тот правит кораблем военным и имеет наготове хорошую абордажную команду… На многих же купеческих кораблях, заметил Месяц, даже не было абордажных сеток, и людей они имели не в изобилии, и пушки их легко пересчитал бы ребенок, не усвоивший счету больше двадцати. Выслушав все эти замечания, купцы чуть-чуть поубавили спеси и вняли совету Месяца, и даже более того – оценив достоинства «Юстуса», они просили за добрую мзду проводить их караван до безопасных вод. Это никак не входило в планы Месяца, но после некоторого раздумья и разговора с командой он дал согласие: Месяцу было жаль торговые корабли, а команде приглянулась мзда. Так, не теряя больше времени, «Юстус» лег на обратный курс.

И вот, суток не прошло, как опасения Месяца сбылись. Несмотря на то, что караван изменил курс, встречи с каперами ему избежать не удалось. Шведские шкиперы, люди опытные, умели предвидеть и понимали, что караван, вероятнее всего, будет предупрежден об опасности встречными купцами и может изменить курс. И потому каперы раскинули сети пошире, и стая перепелок попалась в них…

Быстро собравшись возле флагмана, шведские корабли устремились в атаку. И здесь каравану пришлось бы туго, если б не «Юстус». Когг россиян, используя испытанный им уже маневр, в последний момент неожиданно для каперов появился из-за купеческих кораблей; пересекши путь шведскому флагману, он разрядил в капера весь правый борт, при том окутался густым пороховым дымом, и потому никто из эрариев и россиян не знал, какие разрушения они доставили каперу. И вообще – доставили ли… Время было дорого. Неверный поворот руля – и все оказалось бы потерянным: и караван, и собственная жизнь. Но Копейка старался; новгородец Верета не относился с такой нежностью к женщинам, с какой нежностью и с любовью относился Копейка к рулю. И руль платил ему тем же. Выйдя на курс бейдевинд, «Юстус» обстрелял второе судно левым бортом и, уже в галфвинде набрав скорость, протаранил в бок третьего капера. Удар был силен, но форштевень когга выдержал. Те мелкие повреждения, какие получил при таране «Юстус», не шли ни в какое сравнение с катастрофой, постигшей капера, – в правом борту шведского корабля зияла огромная черная дыра, и вода с шумом устремлялась в нее. За какие-то секунды капер, как огромный подстреленный зверь, завалился на проломленный борт и после этого не долго держался на воде – не все даже успели повыскакивать из внутренних помещений; а кто успел, плыли теперь что было сил к другим шведским судам и, разглядев из воды корабль, потопивший их, кричали: «Юстус»!… «Юстус»!… Эти крики удивили было Месяца, но тут он предположил, что после славной победы над «Эстерйётландом» и «Энгельбректом» спасшийся бегством пинк «Фрекен» разнес имя «Юстуса» по всему шведскому побережью как имя зла. Не случайно же в прошлом году каперские суда так скоро бежали от него в шхеры. Проспер Морталис и Тойво Линнеус тоже думали так.

Купеческие корабли тем временем, используя курс бейдевинд, выстроились в линию баталии, четкую кильватерную колонну, и таким образом приготовились к обороне. Однако каперы, разглядев наконец «Юстус», не отважились продолжать бой. Одно судно они уже потеряли, еще два корабля, не успев даже произвести ни единого выстрела, в большей или меньшей степени пострадали от залпов когга, хотя, благодарение Богу! не утратили ход… Этот «Юстус» и вправду – ганзейский дьявол! А может, не ганзейский?.. Говорят, на нем видели российский флаг. Если б этот корабль был выдумкой, то это была бы смешная выдумка, – ибо он воюет в одиночку против целого шведского флота, сильнейшего на этом море. Но он не выдумка!… Вон глядят из портов его пушки, вновь готовые к бою. Не призрак этоткорабль – но проклятие шведского оружия! Не витает ли над «Юстусом» дух легендарного Штёртебеккера!…

Каперы издали открыли по каравану и «Юстусу» беглый огонь – скорее заградительный, чем поражающий. По два-три раза разрядив каждое орудие, наделав много шуму, шведские суда ушли на восток. Караван не понес сколько-нибудь ощутимых потерь, однако попадания в него были. Один из французов едва держался на воде, он получил пробоину почти по ватерлинии; команда этого судна спешно перемещала грузы к противоположному борту, чтобы креном обезопасить корабль. Двухмачтовому датчанину «Хавбор» напрочь отсекло руль, картечью же поразило насмерть одного матроса и ранило троих. Кое-кому полуядрами разорвало паруса.

Эта баталия разыгралась сразу после полудня, но к вечеру уже караван готов был продолжать путь: залатали пробоины, зашили или поменяли паруса. Как было уговорено, рассчитались с Месяцем. Но кроме обещанных денег, собрали еще средства на починку бушприта. И хотя на бушприте были только вмятины и царапины, сумма оказалась внушительная – вполне достаточная для того, чтобы команда когга ощутила прекрасное расположение духа. Купцы умели быть благодарными. На прощание они сказали, что в своих городах им вряд ли удастся умолчать о доблестном «Юстусе» и о его капитане, ибо часто не лишнее – напомнить ближним, что не только корабли равняются в пути по флагману, но и люди еще имеют, на кого равняться.

До Нарвы добрались благополучно. И была там россиянам искомая русская речь, милая их слуху, и церковь была, и баня, и репа с квашеной капустой; но была им и повесть о неслыханных злодеяниях, кои учинил Иоанн, царь-изверг, ирод-государь, – в Твери, Торжке, Вышнем Волочке и в Новгороде…

Игнат Кемлянин, предупрежденный несколько дней назад о прибытии «Юстуса», встретил когг в порту. Меркатору, как видно, не хотелось, чтобы его брат или кто-нибудь из его беглых друзей появлялись с визитом в конторе. От греха подальше!… Поднявшись на борт, он, желанный и почетный гость, очень скоро оказался в уютном помещении капитана, где среди друзей можно было громко говорить о тайном и запретном, где можно было хулить царя вдоль и поперек и не бояться при этом, что произнесенные слова будут услышаны шпионами-опричниками. Покончив с делами Фареркомпании, меркатор заговорил о том, что государевы слуги оказались на редкость въедливы и подозрительны и никак не отстанут от него со своими допросами. Кемлянин предостерег: пусть команда не болтает на берегу лишнего. Опричникам откуда-то известно о россиянах на когге, и они уже спрашивали его – кто такие эти россияне. Но откуда было знать Кемлянину о том, каких людей и где нанимает для работы Фареркомпания. Спрашивали опричники и про брата и смотрели пристально. Но и Кемлянин смотрел в ответ пристально и отвечал известными словами: «Разве я сторож брату моему?..». А лучше бы никто из команды вообще не сходил на берег – так было бы вернее, так легче избежать неожиданностей. У людей с «Юстуса» дерзкие глаза; а ныне в России с такими глазами вперед всех успеешь под замок – и на дознание; ныне выживает не тот, кто умнее, а тот, кто смиреннее, – кто не поднимает глаз, даже когда его бьют. У людей с «Юстуса» громкие голоса - это тоже нехорошо; ныне в России звучит лишь один голос; остальные либо молчат, либо подвывают… Люди с «Юстуса» – свободные люди; свободой они высоки – и даже мой малорослый брат, и даже этот карлик… Что делать им в стране согнутых, угнетенных людей? что делать свободным в стране подневольных?..

Совсем спятил государь; помутился разум у него от крови, им же пролитой; уже и по делам не может отличить, кто друг ему, а кто недруг, и в каждом, кто имеет просветленное разумом лицо, а не личину, видит Иоанн заговорщика, врага – созревшего уже или только зреющего. Оттого возле царя все меньше остается мыслящих: то замучает-запытает, то колесует и отсечет голову, то отравит, а то и сами сбегут; оттого же вокруг российского государя все множатся личины и хари, тупые и злобные, безмозглые, безграмотные, дикие, вечно похмельные, с красноватыми глазищами, с остатками блевотины в бородах и со смердящими ногами, но… преданные, преданные, преданные; для таких царь – это первый господин, и лишь второй господин – Бог. Царь на троне, Бог – в ногах; царь за столом с кубком в руках, Бог уже у выхода. Вино вкусно, вина много – хоть утопись, и царь на выдумки горазд, на каждом пиру устраивает потеху. Грех – не грех, кто разберет. Эх!., веселись, душа преданная, круглая голова! Замолит царь – набожен. Сложные мысли – сложным головам! А где теперь те головы сложены?.. Молебнов все больше, а Бога больше ли?.. Очень сложная мысль! Но проще простого – не думать, чтоб не болела голова. Не ломается лопата, которой не копают.

Так, не сумел Иоанн отличить добра от зла, когда некто волынец Петр оболгал целый Новгород, подметнув за икону в Святой Софии ложную грамоту и показав ту грамоту доверенному царскому человеку. В грамоте говорилось, что новгородский архиепископ и весь город изъявляют желание отдаться под власть Литвы и просят Литву к себе… Государь поверил волынцу Петру и не поверил Новгороду. И вскоре отправился в свой проклятый поход… Может, и знал, что состряпана измена. Но старая вольность новгородская, былое величие города не давали Иоанну покоя; дерзости в глазах у новгородцев, их несогбенные плечи и громкие голоса гнали его сон. А тут пройдоха Петр удачно подвернулся, дал повод.

Ордынец-татарин так не хаживал по Руси, как прошел до Новгорода российский царь – огнем и мечом, свирепым зверем, лютым убийцей, за злодеяния которого он даже не мог быть в ответе, – так велики они были, и так невосполнимы были понесенные Россией потери. В крови утопил Тверь и вырезал попутно мелкие города и посреди зимы подошел с дружинами к Новгороду. И для великого сего города наступил конец света, ибо схвачены были и заточены святитель с церковниками, и начался грабеж домов, храмов, монастырей, и открылся суд над горожанами и страшное их истребление: десятками и сотнями, не дав в оправдание и рта раскрыть, не внимая мольбам их и плачам, скидывали с моста в Волхов – и жен, и детей – младенцев не щадили нехристи, а кто всплывал, того дружинники, плавающие в лодках, топили шестами и баграми или пробивали топорами головы. На городище же далее шел суд, и была пытка. Показали новгородцам, что дознание – это целая наука, в коей царь и его слуги значительно преуспели; на малом пятачке, где от крови стаял снег, творился такой кошмар, от одного вида которого здоровые люди сходили с ума; а чтобы не было свидетелей того кошмара, судили и тех, кто видели его, – за то, что видели; кого на месте не замучили, не забили, того с моста же сбросили. Потом за новую сотню брались, железными крючьями ковыряли в мозгах, выковыривали новгородскую измену; окоченевших мертвецов складывали в кучу, подобно поленнице дров, потом и их прятали на дне реки… Уже тишина стояла над Новгородом: некого и незачем было пытать – все выпытали; колокола не звонили – поснимали колокола; не лаяли собаки, ибо и их постигла участь хозяев; туда-сюда раскачивались в ветре двери остывших домов, во храмах же изредка слышались скрип и скрежет – там слуги государевы обдирали иконостасы – те, что в первые дни не успели ободрать; а государя мучила изжога. Крушили лавки и склады, забивали и бросали на месте скот, портили рухлядь, рассыпали зерно; муку и соль втаптывали в снег; баб новгородских, избежавших суда, судили походя – те, кто еще не насудился, – на снежной постели судили, на трупе мужа; одну бабу бывало судили целой толпой. Головы собачьи отсекали, вязали к поясам; метлами следы заметали: не было Новгорода, не было! и не было злодеяний – правилище было, чтоб на Литву не оглядывались, чтоб измены не замышляли, а если и было что, так не царь в том виновен и не слуги его, но виновен мятежный Нимен-архиепискои, и на его душу, и на его бессовестное сердце падут вся пролитая кровь и проклятия, и стенания, и невиданное доселе разорение. Не многим новгородцам удалось в то побоище уцелеть. Часть людей нашла все же спасение в бегстве – бежали в Сольвычегодск и в Великий Устюг; некоторые умельцы спрятались в дальних монастырях – и в том же Соловецком монастыре; но многих мастеров царь Иоанн увел с собой, намереваясь поселить их в Александровской слободе. А те новгородцы, что остались на развалинах и пожарищах, были тихи и малочисленны… До шести недель гостили государь и люди его в Новгороде, и из Новгорода государь правил Россией, а после Новгорода подумывал Иоанн погостить и во Пскове; и уже подошел с войском ко Пскову, но пощадил сей город, умилившись звону его колоколов, смягчившись гостеприимством и кротостью горожан и убоявшись обличений и страшных пророчеств юродивого старца Салоса Николы.

До Данцига добрались тремя судами без происшествий и в короткий срок. Далее имели только одного спутника – корабль Фареркомпании. О каперах в эти дни ничего не было слышно, они уже пару недель как не появлялись на рейде Данцига и не раздражали своим присутствием купцов и ратманов. Здесь нужно сказать, что за последние два года мощный флот датского короля в нескольких сражениях изрядно потрепал каперов Сигизмунда; и если датчане не уничтожили их полностью, то уж наверняка коротко остригли им крылышки. Каперы не чувствовали более былой безнаказанности и, позабыв про наглость, ходили теперь с опаской, хотя и не оставляли своего ремесла… Месяц надеялся на скорое и тихое возвращение в Любек, однако марсовым сказал не расслабляться и не дремать, ибо, пока каперы не уничтожены полностью, нужно быть готовыми к встрече с ними. Датчане своими умелыми действиями не раз уж загоняли каперов в угол, поэтому каперы, чтобы выжить, должны были стать хитрее. Того и гляди, угодишь к ним в ловушку!…

Милях в двухстах от Данцига заметили какие-то корабли. Марсовый прокричал, что видит их на западе два или три – точнее не разобрать, большое расстояние. Месяц решил, что три корабля против двух – еще не велика угроза, и держал прежний курс.

– Вижу четыре корабля… – рассмотрел наконец марсовый. Но это уже ни для кого не являлось тайной. Пытались по флагам различить принадлежность судов, но не удавалось еще, так как было далековато.

– Еще корабли!… – крикнул Андрес. – Смотрите! Два корабля справа…

Да, это было похоже на ловушку. Их зажали с двух сторон и, быстро приближаясь, вынуждали их либо принять бой, либо сдаваться, либо бесславно выбрасываться на пустынный берег. Свободным оставался один путь – уходить назад; но об этом позорном пути даже не думали. Месяц приказал: орудия к бою!…

Время шло, суда сближались. Возле пушек «Юстуса» вовсю кипела работа; также и абордажная команда готовилась к неравной схватке – все должно было быть на местах – крючья и мостки, мечи, палаши, секиры, ружья и пистолеты. Россияне и эрарии надевали на рубахи кольчуги, а на руки железные рукавицы. Вслед за иноком Хрисанфом православные, католики и лютеране прочитали молитвы, в которых просили Господа отвести от них преждевременную смерть, а уж если кому и суждено было умереть сегодня, – так чтобы принял его душу Господь как душу доброго христианина. После молитв все замерли, и стало очень тихо; только волны плескались у форштевня да ветер посвистывал в снастях и поскрипывал руль, удерживаемый кормчим… Копейка, – пожалуй, самый остроглазый из всех, – первым рассмотрел флаги на чужих кораблях, и лицо его выразило недоумение, а затем и величайшее изумление. Также и другие были поражены, когда различили наконец флаги московского государя – на зеленом поле черный двуглавый орел. Но на когге не знали, что ожидать от этих судов, и для верности готовились к худшему.

Копейка сказал:- Не те ли это государевы мореходы, о каких говаривал в прошлый раз брат Игнат?

Корабли красиво шли строем. Не испугаешься – так засмотришься. Быстроходные, с хорошим вооружением.

Копейка встревоженно покачал головой:

– Вот ведь глупая будет тяжба – россиянину бить россиянина… На потеху Сигизмунду, если его холопы появятся на берегу!…

Месяц не ответил кормчему; он приказал всем орудиям держать цель и быть готовыми к залпу. Любекский корабль он поставил к себе в кильватер и предложил капитану повторять все действия «Юстуса». Тот держался молодцом и не проявлял признаков страха; он говорил, что, имея перед глазами такой прекрасный образец доблести, как «Юстус», можно сразиться и с этими шестью кораблями, а уж если погибать, так только за большую цену уступив победу, – это в капитане заговорил ганзейский купец, который привык всему вести счет. И еще он сказал, что господин Месяц может рассчитывать и на его четыре легкие пушки.

Ждали сближения. Никто – даже многоопытный капер Линнеус, даже ученый Морталис – не мог предположить, чем закончится эта неожиданная встреча. Многим из команды проще было бы действовать – стрелять и рубить, нежели вот так выжидать, сложа руки, терять время, которое в бою часто означает жизнь… Да делать нечего! Мудрейшие говорят, что молчанием иной раз достигается больший успех, чем долгой речью, а бездействие бывает равно разумнейшему действию… Никто не был уверен, что перед ними россияне; ведь и каперы короля Сигизмунда вполне могли прибегнуть к такой уловке – тому же Герхарду Гауку хитрости не занимать. Однако доверились разуму и чутью капитана. Волновались, перебегали глазами от корабля к кораблю, но сидели тихо, обняв стволы ружей, оглаживая клинки палашей. Остро отточенная коса занеслась над травами, мрачный черный косарь приглядывался, с какого края начать…

Наконец суда приблизились настолько, что стали легко различимы лица людей на них. Там тоже все было готово к бою, там тоже волновались и поигрывали сабельками; черные зрачки пушечных стволов глядели на «Юстус» в упор, готовые в любую секунду сверкнуть пламенем; на вантах и реях замерли люди, ожидающие лишь команды «на абордаж!» – и они ринулись бы на палубу когга сверху, и абордажные сетки не остановили бы их…

Вот корабли сошлись так близко, что можно было переговариваться, не повышая голоса. Капитан с российского флагмана сказал:

– Мне не раз уже доводилось слышать про «Юстус», враждующий со шведскими и польскими каперами. Говорят, много похвального совершил этот корабль… И еще говорят, будто бы на нем русская команда… – слова эти были сказаны по-русски, но с заметным иноземным выговором, скорее всего – датским, поскольку и датчанин Морталис, осваивая речь россиян, говорил с похожим произношением. Капитан с флагмана заключил: – Я имею, однако, сомнения – тот ли это корабль?

– Не нужно сомнений, – ответил Месяц. – Это тот самый корабль… Но и у нас есть сомнения – российские ли перед нами суда?

– Этот господин не любезнее меня!… – засмеялся человек с флагмана и оглянулся на своих; затем с удовольствием и не без гордости сказал: – Перед вами корабли русского государя, а точнее – каперский флот, имеющий от Иоанна жалованную грамоту. А я – скромный царев слуга, капитан Карстен Роде, датчанин, и со мной моя команда…

Здесь этот человек повел вокруг себя рукой, указывая на столпившихся у руля, возле мачт и повсюду у фальшборта людей, – такое же пестрое, разноликое и разноязыкое собрание, как и команда «Юстуса». Сам капитан Карстен Роде был человек средних лет и среднего же роста, крепкий, сероглазый, с обветренным лицом. А может, это была не обветренность. Такими лица становятся после того, как их обморозит, – красноватыми, утратившими гладкость, – должно быть, этого датчанина прихватило морозцем где-нибудь в северных водах. Во всем же остальном Карстен Роде ничем не выделялся бы в ряду датских купцов.

Государев капитан проявил любезность и пригласил Месяца к себе на корабль. Однако Месяц не был столь легковерен, чтобы принять это приглашение. В свою очередь он предложил капитану посетить «Юстус», чтобы собственными глазами осмотреть то судно, о котором так много говорят. Но и Карстен Роде нашел такой визит небезопасным и сказал, что ему вполне достаточно осмотра снаружи. Здесь кому-то на флагмане явилась счастливая мысль, что капитаны имеют прекрасную возможность встретиться на равных условиях – на берегу. И, по всей вероятности, капитанам было о чем поговорить, и оба были заинтересованы друг в друге, ибо они тут же согласились. С кораблей спустили лодки. С Месяцем на берег отправился Проспер Морталис, а также – отец Хрисанф; с господином Карстеном Роде спрыгнул в лодку великан опричник, к шелковому поясу которого был привязан выскобленный собачий череп, а за ними последовал третий человек – по виду немец-лекарь. Через четверть часа все шестеро ступили на землю.

Берег в этих местах был сплошь песчаный. Песок же – чистый и мягкий, а по цвету золотой. Над водой поднимались очень высокие дюны – целые горы песка. Взобравшись на одну из таких гор, капитаны и их спутники невольно залюбовались видом моря и ожидающих кораблей. Здесь наверху и устроили переговоры.

Карстена Роде удивляло, почему над «Юстусом» не российский флаг, а флаг торгового города Любека.

– Следует хранить верность своему отечеству! – сказал он.

Месяц ответил ему вопросом:

– Так ли уж важно, под каким флагом творишь добро?

– Слова эти верные, – согласился датчанин. – Если, конечно, знаешь, в чем оно состоит – добро.

– Великая истина проста: живи, человек, сердцем…

Здесь Месяц напомнил капитану, что сам он, однако ж, служит чужому отечеству. Карстен Роде, вероятно, решил, что так можно беседовать долго, поскольку юный россиянин с «Юстуса» оказался большим мастером словопрений и не отличался уступчивостью; и датчанин переменил тему. Теперь он заговорил о каперах польского короля, о том, что, хотя датский флот в последнее время основательно потрепал их, каперы представляют еще довольно внушительную силу и по-прежнему причиняют торговле России немалый вред. Карстен Роде сказал о блестящем решении московского государя создать собственный каперский флот и отплатить Сигизмунду Августу его же монетой – то есть перегородить все торговые пути, ведущие в Данциг. Здесь российские каперы преследовали две цели: отомстить порту, дающему прибежище каперам короля, и подорвать морскую торговлю Польши. Наконец Кар-стен Роде произнес то, к чему подводил этот разговор: все российские суда на море должны действовать в согласии друг с другом, в согласии с замыслами царя и нуждами России, особенно такие суда, как «Юстус», – хорошо вооруженные и ходкие, – они должны всякий день стремиться к одной цели и использовать для того малейшую возможность, чтобы ни шведы, ни поляки не смели расслабиться, чтобы не могли продохнуть и даже носу не казали на пути к Нарве; однако же «Юстус» поступает иначе – он торгует с Данцигом, тем пособляя врагам. Это недопустимо!… Такой великолепный корабль, какой был бы способен усилить и украсить любой флот, просто обязан прибиться к чьему-нибудь лагерю, и принять веру этого лагеря, и утвердиться в ней, как в крепости, чтоб уж более не изменять ей. На это Месяц сказал Карстену Роде, что его устами только что говорил воитель, государев человек, но никак не вольный купец. А между тем всякий разумный купец знает, что пути торговли не совпадают с путями войны; торговля связует, война разделяет. Месяц сказал, что имеет обязательства перед Фареркомпанией и пока не выполнит их, он не волен распоряжаться ни кораблем, ни даже самим собой… Однако они поладили на том, что по истечении договора с компанией «Юстус» со своей командой и капитаном, со всем вооружением станет в один ряд с кораблями Карстена Роде для служения интересам российского отечества и его союзников, а также интересам дружественных России ганзейских городов. Затем датчанин повелел тому немцу, какого вначале приняли за лекаря, составить бумагу-обращение к властям городов Рённе и Аренсбурга о всяческом содействии коггу «Юстус» и любому из его команды, в каком бы бедственном положении те не находились. Во второй своей части сей docomentum подтверждал то, что вышеназванный трехмачтовый когг включен в состав российского каперского флота, имеющего жалованную грамоту от кесаря Иоанна, и наделен всеми правами каперского судна, а любые действия капитана его – это действия его государя. Подписав бумагу – «Карстен Роде, царский наказной капитан», – датчанин скрепил ее восковой печатью с оттиском монограммы со своего перстня.

После этого спустились к лодкам.

Дюжий опричник начал было выспрашивать у Месяца, кто он да какими судьбами попал на море, да что за россияне служат на его судне, и откуда судно, и нет ли на борту беглых… Вопросов он задал немало, и Месяцу по понятным причинам нечего было ответить на них. Тогда Месяц сам спросил опричника, как его зовут, из какой он деревни, какими путями попал на корабль, крестьянский сын, зачем оставил землю, и как звали того пса, чей череп болтался на его шелковом поясе. Опричник давно отвык от того, чтобы его вот так осаживали, и не нашелся сразу, что сказать; зло блеснул глазами. А потом Карстен Роде не дал ему сказать – начал прощаться.

Карстен Роде назвал Месяцу имена нескольких человек из Рённе и Аренсбурга, всегда знающих о том, у каких берегов следует искать российских каперов. Датчанин сказал, что с нетерпением будет ждать прибытия «Юстуса» – для него найдется в море с избытком настоящей работы. На этом расстались. Документ, выданный наказным капитаном, Месяц положил в тот же самшитовый ларчик, в каком хранилось и каперское свидетельство Даниеля Хольма.

В Любеке человек из Фареркомпании принял данцигский янтарь и произвел с Месяцем расчет. На вопрос о том, почему на «Юстус» не пришел сам Бюргер, этот человек ответил, что господин Бюргер вместе с дочерью выехал на лето во Францию. Тогда Месяц отделил этому человеку примерно четверть полученных денег и еще спросил, не, известен ли ему точнее срок возвращения семьи Бюргер. Купец с благодарностью кивнул и ответил, что сам господин обещался быть в середине августа, дочь же его Ульрике, вероятно, задержится у родственников… быть может, даже до Рождества…

Такие вести могли ввергнуть в уныние любого человека, ищущего встречи с любимой и давно ведущего счет дням до этой встречи. И конечно же слова купца очень опечалили Месяца. От Любека до Любека, через огромное море он будто летел на крыльях; все это время он жил сокровищем, которое хранил в сердце, и вот он у порога, у самой заветной двери, а там, оказывается, его никто и не ждет, и сокровище его по-прежнему у него в сердце и по-прежнему же где-то очень далеко. И безрадостное сердце утрачивает крылья.

Питая надежду узнать что-нибудь от прислуги, Месяц постучался в дверь Бюргерхауза. Дверь ему отворила молоденькая служанка по имени Анхен; она своими сбивчивыми объяснениями нагнала еще больше туману. Однако после, несколько успокоившись, Анхен сообщила Месяцу, что Ульрике заболела… или не то чтобы заболела, а вернее – не вполне здорова… но и не вполне больна… Месяц никак не мог взять в толк, что бы это значило, и с еще более встревоженным сердцем расспрашивал девушку. «Ах, господин, – вдруг покраснела служанка, – не спрашивайте меня ни о чем! Я сама не знаю, что могу наболтать под вашим пристальным взором. Поэтому скажу только, что в семье Бюргеров, с одной стороны, все хорошо, а с другой стороны – не очень. Быть может, все это похоже на бред, однако это чистая правда. А я не приучена лгать…» Так малышка Анхен крутила и выкручивалась долгих полчаса, пока наконец не сжалилась над красавчиком-россиянином и не объяснила ему, что подобные «болезни» у молодых женщин обычно заканчиваются большой радостью, и они затем наряжают свою радость в пелена и тряпки. Признаки сего недуга вначале очень смутили и расстроили господина Бюргера, и он имел с дочерью крупный разговор и даже настаивал на… Но выяснив, как твердо Ульрике стоит на своем, и с каким нетерпением она ждет исхода болезни, и зная силу духа своей любимой дочери, господин Бюргер смирился со всем происшедшим и далее заботился только о том, чтобы признаки «известной болезни» не стали достоянием пересудов граждан. Посему он надумал предпринять поездку к родственникам в Арль, что в Провансе; прислуге же строго-настрого наказал – никому об этих обстоятельствах ни слова!… «Однако же, господин Иоганн, я открыла вам тайну, как открыла дверь, неспроста – я полагаю, что вы не последний человек в этой истории и имеете право знать правду. Но уж вы меня не выдавайте. Не то господин Бюргер прогонит бедную Анхен и не даст доброго отзыва. Где же тогда найти ей работу!…» Месяц заверил служанку, что и словом не обмолвится об этом деле, как бы его ни пытали. Он сказал так, хотя на самом деле меньше всего думал сейчас о просьбе Анхен. Известия, какие он получил, оглушили его. О, как бы он сейчас желал видеть свою Ульрике! О, как бы он хотел припасть к ее ногам… И мысленным взором он видел ее, она стояла перед ним, она стояла над ним, озаренная нимбом, прекрасная, божественная, любимая с незапамятной поры, известная до мельчайшей черточки, родная; она была – как середина мира, как середина жизни и смерти, она – как середина будущего, она же – середина его сердца. Как жить вдали от нее? Как не рас-терять своих сокровищ на далеких пустых окраинах? И Любек, и Нюрнберг, и Рим – окраины, когда там нет ее…

– Господин Иоганн!… – вдруг всполошилась служанка. – Ведь госпожа оставила вам письмо. Как я могла позабыть об этом! О несчастная Анхен!…

И она принесла Месяцу сложенный вчетверо лист бумаги. «En deux!» – только и было начертано на нем рукой Ульрике. И от листка этого исходил едва уловимый запах роз.

Анхен спросила:

– Вы придете еще? Ваш корабль вернется в Любек?

– Я приду. И вернется корабль. Чего бы это ни стоило…

Явившись на когг, Месяц спросил россиян и эрариев, не назовут ли ему имя человека, за которым до сих пор водится весьма крупный должок. Россияне и эрарии ответили своему капитану: есть такой человек, имя ему – Герхард Гаук. Тотчас же наведались к старому Виллибальду в надежде выведать у него что-нибудь о Герде. Но старик оказался при смерти; он кончал свои дни, не приходя в сознание, окруженный и обихаживаемый не родственниками, а милосердными госпитальными сиделками, – нищий, одинокий. Эрарии ничего не сумели понять из той бессмыслицы, что нес умирающий. Они ушли, оставив несчастному Виллибальду немного денег для свершения последнего обряда. «Юстус», пополнив запасы воды и продовольствия, прикупив огненосного зелья, ядер и картечи, вышел в море.

Вначале отправились на поиски «Сабины» все к тому же Данцигу, в порту которого некоторые купцы видели ее так же часто, как «Юстус» в Любеке, но удача их в этот раз шла другим курсом, и они не нашли, что искали. Один купец из Кенигсберга подсказал им, где искать, – кое-кто из его приятелей видели «Сабину» на нарвском пути южнее шхер. Туда и отправились. У берегов Ливонии сразились с одним польским капером, который, по всей видимости, не сомневался, что близость своих берегов (а эта часть Ливонии вместе с Ригой в те годы как раз принадлежала Польше) умножит его силы. Но капер крупно просчитался, в единоборстве с «Юстусом» ему пришлось более чем худо – после нескольких минут боя он затонул, и вместе с кораблем утонула большая часть команды. Нескольких человек россияне подобрали и предложили им жизнь и службу на судне взамен единственной услуги – те должны были помочь отыскать «Сабину». Эти люди, отчаянные головы из немцев и голландцев, сперва очень обрадовались и благодарили капитана за доброе с ними обхождение, однако, услышав о «Сабине», совершенно переменились. Они сказали, что «Юстусу» не справиться с этим дьявольским кораблем, и уж лучше бы им отказаться от такой опасной затеи, а их, подобранных с польского капера, – бросить обратно в волны. Капитан Месяц, выслушав их речи, так и поступил, но перед тем дал им лодку. Каперы же, подобно тому кёнигсбергскому купцу, направили россиян в шхеры.

Три дня лавировали среди тысяч и тысяч островов и островков; и каждый в душе трижды проклял это диковинное место, ибо боялись наткнуться на одну из мелей или того хуже – на подводную скалу, каких здесь было в изобилии; и еще здесь, как в дремучем лесу, можно было запросто заблудиться. Но Тойво Линнеус знал эти места; также он понимал язык тайных лоцманских указателей – то на скале приметит знак, то на дереве зарубку, то обойдет поплавок, то на ходу совместит две береговые приметы, то обождет прилива, чтобы перескочить мель, а в ином проливе побоится течения. А еще штурман Линнеус знал наперечет все старые каперские стоянки, – так и водил он судно от одной бухточки к другой, от сруба к срубу, от кострища к кострищу, пока наконец преблагой Бог не даровал им удачу. Ранним утром четвертого дня в одной из укромных бухт обнаружили троих каперов. И хотя «Сабины» среди них не оказалось, радость на когге была велика, тем более, что им удалось подойти незамеченными и застать каперов врасплох, к тому же не на судах, а на берегу, спящими. Правда, кто-то из шведских дозорных успел поднять шум – выстрелил из ружья, застучал в барабан, – но было уже поздно. Залпом из десяти орудий «Юстус» в щепки разнес один из бревенчатых срубов. Пока когг совершал поворот, каперы высыпали из второго сруба и кинулись к берегу, к кораблям, однако второй залп остановил их и принудил залечь. В то время, как на «Юстусе» поспешно заряжали пушки, между командой когга и шведскими каперами разгорелась ружейная перестрелка. Шведы вознамерились во что бы то ни стало пробиться к лодкам, чтобы попасть на свои суда, – тогда бы уж россиянину несдобровать. Но вот прогремел в шхерах новый залп, и второй сруб по бревнышку развалился на стороны; злая картечь рой за роем ударяла в берег, выворачивала пласты дерна, жутко щелкала по камням. Так как каперы были ничем не защищены от такого обстрела, они понесли немалые потери; но большинство их – человек до сорока – бежали в лес и оттуда продолжали постреливать из ружей. «Юстус» сделал еще залп по лесной опушке, и на этом все закончилось: кто бежал – тот бежал далеко. А россияне и эрарии высадились на берег, другие взобрались на каперские корабли, и была им всем обильная жатва. Серебра взяли без счету – и в монетах, и в слитках; оружия и одежд каждый брал, сколько мог унести в охапке, а потом возвращался еще; весь товар, награбленный каперами, не уместился бы в трюме «Юстуса», потому отбирали лишь самое лучшее, но и того было в изобилии: шелк и бархат, мягкие тонкие сукна, саксонское полотно, дорогие кожи, краски, рейнское вино, меха, всевозможные кушанья, специи… все, что возилось по нарвскому пути, все, что могло бы стать предметом гордости богатого человека и даже высочайшего двора, присутствовало здесь, в маленькой каперской бухте. Сняли с судов самое ценное, взяли снасти и паруса; сами же суда сожгли, а те постройки на берегу, какие еще оставались, разорили.

Через несколько дней все добытое недорого продали в Нарве и опять вышли на промысел. Но уж более не имели таких легких побед. Всем каперам, охотникам до чужих богатств, стало ясно, что и на них появились охотники, – не слухи какие-нибудь, не преувеличения, а самый настоящий российский флот; и этот «Юстус» – не выдумка – дьявол во плоти, везучий и злой, коварный, способный перевоплощаться, нападающий неожиданно и ударяющий наверняка. В портовых городах все чаще говорили о нем – кто с восхищением, кто с опаской, с суеверным волнением, но никто – с небрежением. Говорили, что «Юстус» – воплотившийся призрак, говорили, что над мачтами его вьется дух Штёртебеккера и отводит все беды от своего любимца, так что ни пушками, ни штурмом тот корабль не взять. С каждым днем все больше было в портах людей, потерпевших от сего проклятого судна; и сообщали о нем все новые истории, и расписывали его все новыми красками: то он поднимался над водой и летал, как чайка; то без всякого вреда для себя уходил под воду и плавал там, подобно рыбине или киту; а то становился как зеркало, и всяк корабль видел в нем себя, и оттого происходила разная несуразица – люди роптали, пушки не стреляли, капитаны забывали, кто они есть. Были даже такие привиралы, которые говорили, что видели «Юстус» под самым Стокгольмом, – это произошло тогда, когда сутяга и лжец взял в суде верх над праведником. Легенда корабля была проста: он чаще всего появлялся там, где взывали к справедливости и чести. Вспомните Штёртебеккера!… Да, такие странности случаются с призраками… Как бы то ни было, – верили или не верили, – а уж в море были начеку, не дремали марсовые, озирались палубные; капитаны знали свое дело, над каждым шагом трижды думали, порох держали сухим. А бывали и такие смельчаки, что сами искали встречи с «Юстусом», – но до поры не находили. Другие же, кто находил, более не показывались в портовых городах…

Было однажды, едва не потопили «Юстус». С самого начала не задался для россиян бой. Пришли двое каперов с наветренной стороны – из тех, видно, что искали встречи, отчаянные и дерзкие, не убоявшиеся сразиться с дьяволом, не устрашенные духом великого Штёртебеккера, – пришли и, владеющие ветром, зажали когг, как хотели, и спокойно, с прилежанием били в него из всех пушек; сражались геройски, в открытую, не прячась от ответных злых ударов, сражались крепко, как и подобало кораблям лучшего на море, шведского флота. И почти уже овладели каперы победой, как вдруг один из них взорвался, – либо по неосторожности пушкарей, либо из-за прямого попадания в пороховой трюм, – был корабль, и не стало корабля. Другой же капер, несмотря на плачевное состояние «Юстуса», тут же бежал; он поверил-таки в дьявольскую природу своего противника, который и с пробитым днищем держится на плаву, и выдержка его подвела; что не мешало, однако, сему каперу распустить по Швеции новый слух – будто с призраком покончено наконец, и стяжать лавры. «Юстус» после этого боя являл собой печальное зрелище. Корабль-призрак обратился в корабль-решето – сплошь в пробоинах, с разбитым бушпритом, с расщепленным рулем, с изорванным такелажем. Из трех его мачт уцелела только одна – фок-мачта; а грот и бизань были срезаны под основание; первозданный хаос – вот во что обратился былой красавец. Он чудом держался на воде, и команда его не знала, что проще – пытаться спасти судно или на лодках и плотах идти к какому-нибудь берегу, и это при том, что и северный, и южный берега были одинаково далеко, ибо находились россияне посередине моря; и они выбрали первое – занялись починкой корабля. Однако не успели россияне залатать и двух-трех пробоин, как заметили еще одно судно, идущее к ним с востока. Купец или капер – того издали не могли разглядеть, но, скорее всего, это был капер, так как купцы почти не ходили уже в одиночку. Что тут было делать! «Юстус» не смог бы теперь противостоять даже старому корыту; его стоило лишь подтолкнуть, чтобы отправить на дно… чтобы получить удовольствие от зрелища затопления того корабля, какой до сих пор приводил в трепет многих морских разбойников… И тогда на «Юстусе» решили прибегнуть к хитрости и изобразить «катафалк» – вроде того испанца «Вагабундо», что они встретили после Бергена более года назад. И хитрость удалась… Когда каперы, подобно стервятникам, привлеченные видом истерзанного корабля – умирающей жертвы, в надежде чем-нибудь поживиться высыпали на палубу «Юстуса» гурьбой – шумной, полупьяной, на ходу продолжающей пиршество и расплескивающей из кубков вино, сквернословящей и приплясыванием выражающей радость по по-воду столь неожиданной и многообещающей находки, гурьбой расслабленной и разомлевшей от сытной трапезы и обильных возлияний, гурьбой, менее всего думающей в этот час о крови и смерти, – когда они вот так овладели коггом и кричали о том своему кормчему, оставшемуся у руля, и бахвалились, что пресловутый «Юстус», коего не брали пушки, легко сдался кубку вина, – тогда из трюма и из всех внутренних помещений, как поток горной реки, прорвавшей плотину, хлынули на палубу россияне и эрарии с мечами, саблями и секирами в руках, и учинили они каперам такую резню, что и говорить о ней здесь не следует, дабы не пугать многочтимую публику… Из капера сотворили «катафалк»; в трюмах его ожидала победителей новая обильная добыча.

… Кое-как на одном фоке добрались до острова Борнхольм и здесь, в небольшом городке Рённе обратились за помощью к наместнику любекского городского совета и показали ему бумагу, подписанную Карстеном Роде. Впрочем Месяц мог бы и не показывать той бумаги, ибо «Юстус» был хорошо известен и датчанам, и немцам – жителям острова, – а также самому наместнику. Женщины-островитянки любили янтарные украшения, доставляемые сюда Фареркомпанией, священник пользовался янтарными четками; кожи и шерсть, пеньковые канаты, посуда, соль – кое-что из этого доставлял сюда в прошлом году и «Юстус». И посему команда его на острове Борнхольм ни в чем не знала отказа; и на основательную починку корабля им понадобилось не более недели.

В августе того года на море были часты туманы – то плотная молочная дымка, то туман-изморось, то клубящийся и крутящийся в ветре туман, нередко являющий взорам чудные видения и образы. И на «Юстусе» использовали туманы: оставаясь невидимыми, день и ночь били в судовой колокол – тревожно, призывно, как звонят терпящие бедствие. На этот звон заворачивали некоторые корабли, искали в тумане. «Кто такие?.. – кричали. – Эй, отзовись!…» А с «Юстуса» им был один ответ: «Ганза! Ганза!… Тонем, брат-зееманн!…» И опять били в колокол. Купцов не трогали. Но горе каперу, который, позарившись на легкую добычу, попадался на уловку – клевал на колокол, как рыба на крючок, и подходил к коггу, – тут уже и обрывался его земной путь, и судьбы матросов его, строчка за строчкой испещрившие многие моря и побережья, неожиданной точкой заканчивались здесь, в непроглядном тумане; серые волны скрывали все.

И вот однажды после нескольких суток блуждания в тумане, когда внезапно переменившийся ветер отогнал на север непогоду и засияло солнце, – россияне увидели в нескольких милях от себя корабль, очень похожий на «Сабину». Это было в виду острова Эзель у его северо-западной оконечности. Корабль этот шел к «Юстусу» под всеми парусами, ибо свежий южный ветер сопутствовал ему и дул как раз в левый угол кормы; также и движение волн благоприятствовало ему – судно даже не испытывало заметной качки. Прошло совсем немного времени, и с когга сумели разглядеть серебряную нимфу на носовом свесе чужого корабля, по которой признали «Сабину». Это была долгожданная встреча!… И это была встреча, которую, похоже, искал уже не только «Юстус». Капер короля Сигизмунда, не принимавший прежде вызов, сегодня сам спешил на поединок и под всполошный звон рынды готовился к нему – один за другим раскрывались темные квадраты портов, абордажная команда занимала места на палубе, стрелки размещались на вантах, реях и в марсовых корзинах… Тут уже и команда «Юстуса» начала подготовку к бою. Предполагая, сколь многочисленны могут быть каперы на «Сабине» и сколь многотруден и кровопролитен может оказаться рукопашный бой с ними, Месяц решил использовать хитрость, придуманную недавно славным кормчим Копейкой. Он приказал всем надеть приготовленные заранее сапоги и башмаки, у которых подошвы и каблуки были густо утыканы короткими гвоздями, на марсы же подняли с десяток глиняных горшков, наполненных жидкими маслами, – на этом приготовления завершились.

– Еще корабль!… – послышался здесь крик Андреса. – Посмотрите назад… Это же «Опулентус»!…

Встреча с «Сабиной» так отвлекла все внимание россиян и эрариев, что появление второго капера могло пройти незамеченным. Шведский корабль вышел из-за пологого мыса и курсом в галфвинд направился к «Юстусу». Это было новое, хорошо оснащенное и вооруженное судно злополучного Даниеля Хольма. С тех пор, как первый его корабль обратился в «Юстус», немало воды утекло. И Хольм не расстался со своим ремеслом, и море, запомнив его проклятия и угрозы, даровало ему возможность восстановить справедливость; а может, забавлялся царь морской, сводя концы с концами, какие нельзя было связать, а может, у морского царя был свой суд справедливости и было свое понятие об этом предмете, и он не желал оставлять начало без конца, низ без верха, а слова без воплощения в делах.

Внезапное появление «Опулентуса» и его намерение принять участие в сражении сильно осложнили обстоятельства «Юстуса» и облегчили положение «Сабины». Да делать было нечего, кроме как возлагать надежды на благоволение со стороны Провидения, на мастерство и мужество команды и, пожалуй, уповать на случай. Прав был когда-то Даниель Хольм: море широко, да пути на нем узки; также и в жизни замыкаются кольцо за кольцом, и замыкаются непременно, и ничего нет такого тайного, что не стало бы явным, и кольцо смыкается с кольцом, и перекручиваются цепи; и только смерть обрывает нити того клубка, и только смерть разрывает цепи и разгибает уже никому не нужные звенья; так пересеклись две мудрости – а мудрости непременно пересекутся, поскольку всякая из них есть малая часть одного целого, и если это доподлинные мудрости, а не лукавство какое-нибудь или позерство, то их великое целое, возможно, бессмертно… Сомкнулись кольца судеб и сошлись в одной точке, и произошло это тогда, когда свежий южный ветер отогнал туман и настала ясность.

– Это к лучшему, – сказал Месяц, оглядывая приближающиеся неприятельские корабли. – Одним махом – со всеми долгами!… – и, чтобы хоть немного поднять дух тем, кто его слышал, добавил: – Вон, смотрите, прицениваются купцы… А мы не уступим! А мы поторгуемся! Бывали в передрягах… Сами купим – жатву снимем! С нами Бог!…

На палубе бодрились, соглашались:

– С нами Бог!… Но и у них, как будто, неслабые косари…

– Работенка грядет… Разомнем плечи…

– Снимем жатву…

– С нами Бог!…

Корабли наконец сблизились и в какую-то минуту стали почти вплотную один к одному – мачта в мачту, порт в порт, ствол в ствол. И длилось это несколько секунд; то были весы еще в состоянии равновесия; на них одна добродетель удерживала два порока, одно добромыслие – два злых умысла, а одно милосердие – два злодеяния. Однако равновесие это было неустойчиво, если не предполагать, что противоестественно; мимо-летно равновесие без согласия; и оно разрушилось мгновенно… Грохот но меньшей мере сорока пушек разорвал тишину. Корабли окутались густым пороховым дымом. И от того, как они в едином залпе содрогнулись, рябь пошла по воде. С того и начался бой. Он был страшен и беспощаден этот бой – бой равных. Победить, чтобы выжить, и выжить, чтобы победить…

Неразберихи не было, бились мастера своего дела: в отчаянном шуме, в едком и непроглядном дыму не ждали приказаний капитанов, делали то, к чему привыкли за многие битвы, – работал хорошо отлаженный механизм… На абордаж!… Железными крючьями впились друг в друга, прорубали сетки острыми саблями. Каперы, превосходившие в числе вдвое, посыпались с вантов на палубу «Юстуса». И здесь россиянам и эрариям, сколь ни ловки и дружны они были, пришлось бы туго, если б не Копейкина хитрость. Под ноги каперам, а то и на головы им норвежец Андрес скинул с марса несколько горшков с маслами. Горшки разбились, их содержимое залило палубу. И здесь приумножились проклятия и брань. Ноги каперов, рвущихся в рукопашную, скользили и разъезжались, и как ни старались каперы удержаться на ногах, им это не удавалось – они падали, если не успевали за что-нибудь ухватиться. Тут и настигала их разящая рука, и принимали они бесславную глупую смерть. Другие же не спешили занять их место, искали свои пути. А Андрес и им на корабли набросал таких горшков. И команда «Юстуса» сама пошла на штурм: половина за Месяцем пошла на «Сабину», а другая половина пошла на «Опулентус» вслед за Морталисом. С новой силой зазвенели клинки, прогремели ружейные выстрелы. Разгулялись, расходились окровавленные косари – не остановить; с обеих сторон лежала охапками обильная страшная жатва. А конца той работе и не было видно.

Много славных полегло в этот день. Хитрость – хитростью, но уж очень велик был перевес со стороны каперов; и россияне, и эрарии понесли большие потери. В самом начале, при пушечном залпе погиб отец Хрисанф; ядро угодило ему в живот; инок умер сразу, не мучаясь болью, но вид его был ужасен. У руля был заколот кормчий Копейка; умирая, он сцепил на колдер-штоке руки, переплел пальцы, и, мертвый, продолжал править кораблем – для чего он был рожден, с тем и умер. И новгородец Верета пал на баке «Сабины», его красивое лицо было рассечено надвое. Многие эрарии полегли. А Тойво Линнеус, лучший штурман, получил смертельную рану от капитана Даниеля Хольма. От того возликовал капер Хольм и вскричал о торжестве справедливости и о том, что предательство наказано наконец. Но не долго длилось ликование злосчастного Хольма. Сверкающий гладиус Морталиса с ужасающей силой обрушился на него. Ученый датчанин был долговяз и не очень ловок во всем, что не касалось наук, однако силу он имел завидную, и ежели удар его оказывался направленным чуть вернее, то он нес неминуемую смерть. И капитан Даниель Хольм, бездыханный, пал на грудь убитого им финна… Обе стороны бились с неистовством, разили без пощады, умирали без просьб о милости – очень уж долго эти суда искали друг друга, очень уж несовместимы были их стремления и различны люди. И каперы также потеряли много своих – так много, что легко предположить – победа над «Юстусом» не принесла бы им радости, ибо слишком дорого им доставалась.

… Злой, злой корабль этот «Юстус». Ударяешь в него и получаешь удар ответный, нажимаешь на него и ощущаешь на себе нажим еще больший; кажется, убьешь его, но и сам погибнешь. Вот хватка!… Кто кого взял на абордаж! Кому спешить с предсмертной молитвой!… О, «Юстус», о, одинокий на путях зла, ты красив и силен, но ты погибнешь не за грош; зачем ты был, зачем ты есть, зачем хотел нарушить заведенный порядок? Зло было всегда – и на море, и на суше, – и было его так много, что оно уж и не выглядело злом. О, «Юстус», ты идешь против ветра, когда идешь против зла. Мы – зло, мы – есть, а раз мы есть, значит, мы необходимы, и этим сказано все. Зачем голову ломать, зачем мучить мачты? Молись, молись!… Груды тел – и обескровленных неподвижных, и копошащихся, страдающих от боли в страшных ранах, – устилали палубу «Юстуса»; и уже никому не поскользнуться было на разлитом масле, так как не было на палубе когга такого места, где можно было бы на то масло наступить, – повсюду, куда ни глянь, лежали скошенные злаки, не увязанные в снопы.

Злой… злой корабль «Юстус»!…

Кто из команды когга был еще жив, сражались с железным упорством, как будто не знали усталости, как будто бой велся не на пределе сил, а был всего лишь удальством-забавой. Месяц, а с ним Андрес, также тверские братья и шестеро эрариев теснили каперов к корме «Сабины» – там возле кормчего, прислонившись спиной к бизань-мачте, стоял Герхард Гаук и со своего удобного места наблюдал за ходом сражения. Время от времени кормчий подавал Гауку заряженное ружье, и тот, тщательно прицелившись, делал выстрел. Причем стрелял он только в Месяца и всякий раз промахивался, оттого громко ругался – то кляня кормчего, который умеет быть учтивым, но не умеет зарядить обыкновенного ружья: либо не доложит riopoxv, либо вложит плохо раскатанную пулю; а то потрясал кулаками и призывал в свидетели всех известных ему святых – глядите, тот россиянин заговорен от моих пуль, сам дьявол покровительствует ему!… Тем временем Месяц, цел-невредим, прорубался к Гауку сквозь гущу каперов, как сквозь камыш. Еще бы! Ведь у него единственного доставало сил для того, чтобы некогда вытащить из-за стола пьяного Хрисанфа (вечная память доброму монаху; сан обязывал его к смирению, но он не был смирен; и он не был послушен никому, кроме своего капитана)… Морталису, эрариям и троим россиянам, что были с ними на «Опулентусе», приходилось потруднее, ибо они остались всемером против тридцати; шведы прижали их к абордажной сетке и так насели на них, что те не могли и дух перевести. А шведы знатные вояки!… Шведы предлагали Морталису сдаться, но датчанин от того лишь еще больше свирепел. Морталис попривык уже к своему гладиусу, и свирепость его, не приличествующая его учености, оборачивалась для шведов еще большей кровью.

Наконец Гаук, видя замешательство своих людей, видя, что россияне одолевают их малым числом, оставил ружья кормчему, обнажил меч и сбежал по трапу на палубу. Возле Герда каперы воспряли духом, собрались с силами и остановили натиск россиян. И тут же погнали их вспять – всех, кроме Месяца, ибо он как шел вперед, так и шел; мечом, длинным и узким, сверкал над головой, словно молнией, и крутил им со свистом, и ударял так быстро, что каперы не решались вступать с ним в поединок; они отбивали клинок, если удавалось отбить, и уходили в сторону, каперы выбирали себе противников попроще…

И вот Гаук стал у Месяца на пути – не устрашился, знал, что так и должно быть, и ждал этого, и надеялся на поддержку всех тех сил зла, что безбрежным морем разлились у него за спиной.

– Молись, россиянин!…

Они с кратким скрежетом скрестили мечи и на секунду-другую замерли, посмотрели один другому в глаза. Как и той памятной ночью в Любеке, глаза Герда были налиты кровью и полны ненависти; большие навыкате глаза, а в них навыкате нечеловеческая злоба – за все и вся, за потери и неудачи, даже за те, в каких ты не виновен, за унижение, за изгнание, за то, что перешел путь, за то, что ты есть, проклятый россиянин, – звенит по тебе мой меч!… Здесь каперы пытались было помешать поединку, ибо не были уверены в успехе своего капитана; они хотели наброситься на россиянина сзади, но Месяц, взмахнув мечом, описал вокруг себя широкий круг, и каперы отпрянули… Гаук ударил сверху вниз, как цепом, он меч держал обеими руками; но оружие его скользнуло по поставленному косо клинку и, вонзившись в палубу, вырвало из нее длинную щепу. Вслед за тем и Гаук показал, что умеет защищаться, он отбил меч россиянина у себя над самой головой. Еще удар, третий, четвертый… Противники в поединке стоили друг друга, не уступали в ловкости, не уступали в силе, и хитростью старались взять, обманным движением; то замирали, то с криком бросались один на одного, и сшибались в воздухе крепкие мечи; каждый ждал от противника ошибки, каждый искал слабого места… К тому времени уже пал с рассеченной грудью великан Андрес, и все эрарии полегли на палубе «Сабины». Лишь тверские братья, Михаил и Фома, стоя спиной к спине, отбивались от наседающих каперов. Но вот и их достали палашами, и тела их увенчали собою холм из врагов их; братья были истинными воинами. Краем глаза Месяц видел их гибель, но ничем не мог помочь; видел он и как на «Опулентусе» расправились с россиянами – там последним упал Морталис, ему сразу двое ударили в грудь… И здесь волна негодования поднялась у Месяца в душе, и защемило в сердце; жалость к Морталису и ко всей погибшей команде и обида за всех и за себя удесятерили силы Месяца, и он так нажал на Гаука, что тот упал, едва увернулся от удара, затем, чуть успевая отбиваться, отступил на корму и, видя, что уж более ему не справиться с россиянином, воззвал к каперам о помощи. Первым бросился на Месяца кормчий; но кормчего только задел Месяц, и голова того покатилась прочь. Другие каперы подступили сзади, но очень уж длинен был у россиянина меч и успевал повсюду, кровь лилась, как водица. Волна за волной приходили в Месяца все новые силы – это бескрайнее море добра поднялось приливом у него за спиной. И могучим ударом россиянин выбил меч из рук Гаука, и бросил Гаука к своим ногам, и на глазах у замершей команды его пронзил ему сердце. Меч, пройдя сквозь грудь Герда, глубоко врезался в палубу. Так его и оставил Месяц – он вспомнил вдруг предсказание короля Штрекенбаха, услышанное от Йоли; предсказание сбылось – сердце Гаука стало как букашка на булавке, сердце его уже не билось, но сам Гаук, посиневший, с кровавой пеной у рта, как будто сомневаясь в собственной смерти, еще пытался высвободиться, хватался руками за острие и резал руки… Месяц вспомнил про Йоли, он не видел его с самого начала боя, но это, кажется, уже не имело никакого значения. Месяц кончил свой бой, каперы подступали к нему…

А Йоли, на которого никто не обращал внимания, принимая его за ребенка, и про которого теперь все забыли, был жив и невредим. Карлик, с трудом преодолевая преграды из трупов, перелезал с корабля на корабль; так искал он россиян и эрариев, находил их, но находил мертвыми; и убедившись, что живых больше нет, Йоли вернулся на «Юстус». Поединок же между Месяцем и Гауком, происходивший в этот момент на корме «Сабины» за бизанью, карлик попросту не мог видеть… Маленький добрый Йоли – он с минуту сидел на палубе славного, но мертвого корабля и плакал; Йоли прощался с кораблем и с командой его, перечисляя по именам всех, поминая и светлое имя Штрекенбаха; он прощался с жизнью, оглядев высокое синее небо у себя над головой и кружащих над мачтами чаек; он был очень маленький – Запечный Таракан, и сил ему вряд ли хватило бы для того, чтобы убить хотя бы одного из тех многочисленных каперов, какие расхаживали сейчас безбоязненно по кораблям, однако мужества маленькому Йоли было не занимать. «О мой добрый Штрекенбах!… – сказал он. – Ты, как всегда, прав! Большой огонь разведет маленькая рука…» С этими словами карлик поднялся, утер слезы, разыскал не остывшую еще жаровню и вошел с нею в крюйткамеру «Юстуса»…

В тот момент, когда Гаук затих, а глаза каперов, полные лютой злобы, обратились к Месяцу, в тот момент, когда над россиянином взметнулись палаши и секиры, произошел невероятной силы взрыв – словно все громы и молнии, собранные из-под Царствия Небесного, были направлены Господом в одну точку. Вода и небо смешались, низ обратился в верх, померкло солнце, стали черными небеса, а вода – твердой как камень; корабли разделились на щепки, труху и мочало, люди же в этом царстве огня превратились в песок. Возможно, это и было торжество истины – и правый суд, и наказание Господне в огне, воде и ужасающем грохоте.

Месяц почувствовал жестокий удар в спину и холод в лицо, а потом оказалось, что это был вовсе и неудар, что это к спине ему приложили широкую, раскаленную на огне доску; и был то не холод в лицо, а мстительный смех царя Иоанна; вот швырнул Иоанн серебряный кубок – прямо Месяцу в глаза, от того началась самая черная темнота и под ногами разверзлись провалы…