Лет за семьдесят до описываемых событий, когда Россией правили предки Иоанновы, – великие князья Иван III, дед, а за ним Василий III, отец, – когда государство Российское одну за другой вело войны с Литвой, а также с Ливонией, и возвращало исконные русские земли – княжества Чернигово-Стародубское, Новгород-Северское, города Мценск, Брянск, Дорогобуж, – когда от Ливонского ордена брали дань за русский город Юрьев, примерно тогда же корабли португальца Васко да Гамы впервые пришли морским путем в Индию, а итальянец Америго Веспуччи, побывав на материке, открытом Колумбом, предложил назвать его Новым Светом; тогда же разгорелось крестьянское восстание в Норвегии; тогда же подавлялись мечом и заточением московские и новгородские ереси, в эти же годы русские войска вступили в Карелию и осадили шведский Выборг, а шведы захватили и разгромили Ивангород; датский король Ганс разбил под Стокгольмом шведские войска Стена Стуре и завладел престолом Швеции, а Стен Стуре вскоре поднял восстание и снова занял престол; тем же временем в Германии зрели заговоры крестьянского союза «Башмак»… Всемудрый летописец, идущий по земле и видящий повсюду, как естество не терпит пустоты, понимает, что не бывает и времен без событий, ибо везде, где есть человек, что-то постоянно происходит. Это истина движения, взаимопроникновения, развития. Но ошибается летописец, сидящий в доме своем и полагающий, что если нечто вышло на Москве, то весь остальной мир при этом замер, как будто заледенел; ошибается сей летописец, думая, что в тот день, когда в московском Успенском соборе венчали на престол малолетнего Дмитрия, юный Коперник у себя на родине не мечтал о звездах…

Священная Римская империя немецкой нации, раздробленная на графства, княжества, вольные города и прелатства, была слаба и не могла успешно, как прежде, противостоять возрастающей силе соседей и теряла земли одну за другой. Князья были сами по себе, так и вольные города не искали подчинения, и духовенство стяжало, гребло под себя – духовенству не мешала раздробленность страны, а была только на руку, точнее – на кошелек. И империя потеряла швейцарцев, и терпела поражения от венецианцев и французов… Тогда император Максимилиан I, заручившись поддержкой католического духовенства и самого Папы, используя силы и богатства австрийских эрцгерцогов Габсбургов, взялся подчинить своей власти германских князей. Стремясь к своей цели, Максимилиан использовал всевозможные пути: придворные интриги, династические браки, подкуп и обман, денежные махинации, насилие. Князья же противились объединению, поскольку не хотели терять свою вольность. До этих пор господство их в их землях было безраздельно и безгранично: князья сами назначали или отменяли налоги, сами вершили суд, сами вели войны и заключали перемирия… Усиление влияния императора подрывало их влияние. И чтобы выстоять, князьям необходимо было откуда-то черпать силы, и они черпали их из вечного неиссякаемого кладезя, из народа, из своих подданных крестьян; князья облагали их многочисленными налогами, но не удовлетворяясь уже существующими обложениями, они измышляли все новые и новые. Высшее духовенство, те же князья, те же землевладельцы, поступали так же – и выколачивали необходимое силой и выманивали всяческими ухищрениями. В городах патриции, словно в хороводе или в круговой поруке, держась друг за друга, и чаще всего – доводясь один одному родственниками, ведали всеми делами, ключами, казнами и доходами, а самое главное – расходами. И тоже стяжали алчно и немилосердно с горожан и окружных крестьян, и зорко следили за тем, чтоб недовольные не подняли головы, чтоб не пришел кто-то чужой и не сел в их круг. Патриции в угоду своим интересам также придумывали всевозможные поборы и пошлины, накладывали запреты; принимая взятки, они распределяли привилегии, права и звания, они управляли правосудием… При таком положении в империи Максимилиана больше всех страдали крестьяне, ибо, кроме барщины, они должны были платить десятину – большую десятину господину, а малую священнику, – также налоги в пользу князя, налоги в пользу империи, чинши, военный налог, поборы городу, пошлины дорожные, мостовые, за въезд в ворота; крестьянин платил господину за собственную женитьбу, сносил от господина право первой ночи; в случае смерти крестьянина дети его вносили плату за смерть – посмертный побор, который был так велик (до одной трети всего имущества), что умирать крестьянину оказывалось невыгодно, а наследникам крестьянина необходимо было еще уплатить деньгами побор наследный; и продать хозяйство бедный крестьянин не мог, не уплатив за то господину; и должен был еще семью свою отдавать господину в бесплатные работы, и развозить господские товары по рынкам, и беречь лес своего хозяина, и загонять для него дичь, и кланяться ему и его собакам, и при всем этом вести самому жизнь скотскую, в грязи и темноте, в болезнях да с невеселой мыслью – какой побор назавтра еще придумает господин. И ни в коем случае нельзя было крестьянину роптать, потому что тот же родной господин являлся ему и судьей, и часто – палачом. Господин мог отрезать недовольному нос, выколоть глаза, отрубить го-лову, заживо сжечь его… Еще крестьянин должен был позаботиться о душе. И тут к нему на помощь приходили продавцы индульгенций, и драли с него за грехи бывшие и будущие последнюю шкуру. Что оставалось делать бедному крестьянину? Как жить? Тем, кто покрепче стоял на ногах, удавалось выдержать в этой всеобщей обдираловке – скрипя зубами, мучая сердце и пряча в землю злые глаза, они надеялись пережить худые времена, перемаяться. Другие, что послабее, надорвавшись, укладывались в фоб. Третьи, бросив свои жалкие хозяйства, уходили в города, где и без них было тесно, где с хлеба на воду перебивался случайными заработками многочисленный плебс, а патриции становились все жестче. Так множились воры и бездельники, нищие, грабители в лесах и городах и разные плуты. И в массе своей крестьяне терпели, терпели, терпели… Но нашлись такие, что избрали иной путь. Это был путь заговора: в Эльзасе, на Голодной горе чаще по ночам собирались люди, на знамени которых был изображен крестьянский башмак и которые задумывали истребление ростовщиков, отмену налогов и пошлин, уменьшение количества попов, раздел между крестьянами поповского имущества и многое другое. Однако заговор их был раскрыт и беспощадно подавлен: часть заговорщиков подвергли пыткам и различным казням. Многие разбежались. Но союз не прекратил существования, лишь был оборван его стебель – так с оборванного одуванчика по всему свету разлетается семя; проходит время, и на плодородной почве поднимаются новые всходы. И ростки «Башмака» обильно взошли по течению Рейна от Бадена до Майна, а намерения заговорщиков теперь стали еще злее. Однако и на этот раз «Башмаку» не удалось выступить. На подавление тайного союза испуганный император бросил войска, и было много крови и новых пыток и казней. А семена неповиновения и вольнодумия полетели дальше и дали всходы уже в Швабии в виде союза с новым названием «Бедный Конрад»…

Бюргерство в германских городах постепенно разделялось на богатых и бедных. Крепкие цехи еще более разрастались и находили себе новых покровителей и привилегии, а мелкие ремесленники разорялись и, как ни старались бороться, все же вливались, подобно многим мелким ручейкам, в беспокойную, взволнованную реку городской бедноты, того самого плебса – безработного, бесправного, безрадостного, не имеющего даже надежды на лучшее будущее. Впереди был мрак. В каждодневной суете, толкотне, вечной погоне за заработком, в гомоне толпы бедняк чувствовал этот мрак, а завтрашнего дня он не видел, и не понимал, кто отобрал его, кто погасил солнце, – и потому жил бедняк одним днем, как скот в хлеву, и ненавидел того, кто, казалось ему, живет двумя днями. По городам волна за волной ползли страшные слухи. Пророки, предсказатели, толкователи, колдуньи и волхвы в один голос предрекали подступающий конец света. «Вот-вот! – говорили. – Брат на брата пойдет, сын на отца. И прольется кровь, и мир потонет в пламени. И будут дым и чад. И будет разить молния. И будут повсюду неубранные трупы. А когда все закончится, останется великая пустыня. И если в той пустыне человек однажды встретит человека, то премного обрадуется, и не позавидует ему, и не подумает о нем плохо, и не сделает ему зла…»

В северонемецких ганзейских городах постепенно приходила в упадок торговля. Купцы Ганзы больше не являлись безраздельными властителями Восточного и Северного морей, немцы не выдерживали соперничества с англичанами и голландцами; немецкий дом стоял в стороне от доходного пути в Новый Свет; появлялись новые флоты, строились новые прекрасные суда, пригодные для дальних плаваний, провозглашались новые морские короли. Ганза – это уже был старый дом с тесной потемневшей кухней, со скрипучими ветхими перекрытиями и узкими окнами. Дом вздыхал и маялся, но стоял еще, и на кухне его продолжала вариться старинная похлебка… Сами ганзейцы ощущали то, что прошли их славные времена. Рог изобилия, который питал их добрую сотню лет, где-то прохудился и быстро оскудел. Жизнь шла своим чередом, торговля продолжалась, но это были уже не та жизнь и не та торговля; и ничего радостного не намечалось впереди – не всякий ганзеец осмысливал это, но всякий чувствовал смутную тревогу. А тот, кто понимал происходящее, говорил, что его «завтра» темнее, чем «вчера».

И то же происходило по всей империи. Ничто не предвещало лучших дней. Сословия, люди – разобщенные, взаимоненавидящие, угрюмые – выискивали пути к собственному благу. Все ненавидели всех и были недовольны всем. В людях восторжествовала натура дикарей. Скромность, умеренность, терпимость, трудолюбие и милосердие теперь совсем не ценились. Люди искали оружия; в тайных погребах, в лесах и оврагах они припрятывали на будущее хлеб. Все, как звери в чаще, охваченной пожаром, думали только о своем спасении. Уже не шептались, подняли головы, кричали громко на улицах и площадях. Было много слов, но не было Слова, устраивающего всех, ибо не было равенства. Всяк принимал на веру собственное слово. Молва, молва пугала людей… Разные слова намечали разные цели, к разным целям вели разные пути. И скоро нарушилось равновесие, и все пришло в движение, закрутилась круговерть: сговоры, заговоры, союзы, флаги и девизы, убийства, погромы, стычки, восстания… Море молвы вышло из берегов, волна за волной побежало по городам море разливанное. Слушали, дивились, страшились. Ждали близких перемен – вот-вот, говорили, завтра-послезавтра ахнет, и всем будет хорошо. А другие предрекали: то-то будет кровищи!… Верно молвили: созрел недуг и ахнуло, и кровищи было немало, но ощутимых перемен не наступило, ведь historia поп facit saltus… И тот, кто заложил мост, может не успеть пройти по нему; тот, кто посадил дерево, может не вкусить от его плодов; тот, кто породил сына, кто, видя его во младости, радуется, может не узнать, каким он станет в совершеннолетии и в зрелости, взойдут ли в нем ростки добродетели и приживутся ли, и прославит ли он имя отца или явится орудием зла, после чего имя его будут произносить по соседству со словами проклятия. А тот, кто разрушил царство, дождется ли нового царства, которого желал?.. История – гигантский кегельбан. Сегодня пустишь шар, а цели он достигнет, быть может, через полета лет. Помнит ли кто – кем запущены шары, попавшие в цель сегодня? А живущий сегодня обольщается, полагая, что это его шар попал в цель. Нет, история не торопится; торопятся люди, убивая один одного, отбирая один у другого, и всё, из-за чего они бьются, часто оказывается прахом, пылью, что просачивается между пальцами и уносится ветром. Только вначале не всем это видно.

Мартин Лютер с началами своего учения подъехал к «кегельбану» на народном движении, будто на волах. Бывший монах августинского монастыря, профессор тридцати четырех лет, Лютер прибил к дверям одной из церквей славного города Виттенберга бумагу, содержащую девяносто пять пунктов, в которых он протестовал против засилья католического духовенства – злоупотреблений, обмана, порочности и прочего, – а также выступал против продажи индульгенций и провозглашал принципиум своего учения об «оправдании верой».

При всем том напряжении сил в разрозненной Германии, смутном беспокойстве, незрелом брожении, что было, при всеобщей ненависти к католической церкви и римскому папству Слово Лютера прозвучало, как выстрел пушки, Слово стало ковшом масла, выплеснутым в кострище тлеющих углей. И полыхнуло пламя. Каждое из сословий – и терпящие друг друга, и враждебные один к одному – нашли в лютеровской виттенбергской бумаге то, что искали, – всякий себе. Князья и крестьяне, патриции и плебеи, рыцари и бюргеры – все в один голос заговорили о духовном вожде Мартине Лютере и о необходимости Реформации. «Если не быть Реформации, – говорили в империи, – то не быть ничему». И зарились на обширные монастырские земли, на кладовые-сокровищницы попов, караулили в темных местах толстосумов-церковников. Богатые хотели под шумок еще более обогатиться за счет имущества духовенства, бедные желали вывернуться из-под тяжкого ярма; рыцари, утратившие былые значение и влияние, мечтали силой оружия вернуть прежние времена; а бесправные и угнетенные жаждали справедливости…

Мартин Лютер проповедовал с кафедры свое учение, Мартин Лютер бросал на «кегельбан» шар за шаром, а паства не пропускала ни единого слова, и восхищалась Словом, и передавала услышанное из уст в уста; паства вздыхала с облегчением, ибо, наконец, увидела впереди себя разумного пастыря, который знал, что делать и куда идти, и брался вывести. Вот-вот, – ожидали, – наступит в империи новое время: всеобщее братство, всеобщая благодать. Только нужно верить в это – истинно, глубоко, презирая всякие сомнения и твердо противостоя нападкам; и не носить веру на шее, на шнурке всем на обозрение, быть может, и имея-то от веры не более шнурка, – а содержать ее нежно в чистом сердце и лелеять убежденным разумом. И тогда вера станет звездой, за которой пойдешь, она станет спасением, которое обретешь. Истинно верующему мирянину не нужны церковь и обряды, потому что вера, дарованная ему Господом, и есть церковь; также мирянину не нужно духовенство, так как он сам себе духовенство, – и слова свои и чаяния, исходящие от сердца, он возносит прямо к Богу, и, кроме искренности своей, не ищет иного посредничества; также не нужен мирянину папский Рим со всеми его посланиями, соборами, толкованиями но той причине, что счастливый христианин уже имеет книгу из книг, истину из истин, из множества нитей нить к вечному блаженству – Священное Писание.

Брожение в народе усиливалось. Все новые и новые проповеди Лютера были направляемы на подрыв власти папского Рима, против жирных, ленивых, похотливо-развратных попов, против папских прихлебателей-кровососов и против самого Папы Льва X, человека жизнерадостного, любящего веселье, попойки, устраивающего дворцовые оргии с комедиями, непристойными танцами, вином и женщинами. То тут, то там в Германии все чаще вспыхивали крестьянские восстания. Императору требовалось все больше усилий для своевременного обуздания всколыхнувшихся людских масс. И восставшие подавлялись с жестокостью и беспощадностью. Католичество же, против которого обратились все сословия, терпело крах. Римский Папа, с опозданием заметивший, что беспорядки в империи принимают слишком серьезный оборот, что уже не жалкий «Башмак» топчется на горе и не «Бедный Конрад» шествует с оглядкой по деревням, – а целое море вознегодовало от берега к берегу, Папа, обративший наконец внимание на Лютера, кормчего недовольных, пастыря заплутавших в поисках спасения, понял, что Лютер не какой-нибудь недужный припадочный монах, какие, бывает, время от времени объявляют себя то пророками, то мессиями, – а нешуточный враг папскому престолу и всей Римской курии, – и уже не был так весел. Теперь, упустив время, папский Рим потерял и возможность с легкостью придушить неугодного пастыря и тем покончить со всем движением. Также не помогли хитрости блудословий, и диспуты с Лютером ни к чему не привели. Тогда Лев X отлучил Мартина Лютера от церкви и прислал ему о том буллу. Но Лютер сделал ответный ход: как будто продолжая свою проповедь о ненужности посредника между Богом и человеком, давая понять пастве, что для истинно верующего человека, имеющего оправдание верой, Рим – ничто, он в Виттенберге публично сжег буллу…

До этих пор Мартин Лютер призывал народ к повсеместному истреблению католического духовенства и к реформации церкви, но обнаружив, что сословия разделились и, поставив свои цели, пошли дальше его призывов, и это повлекло за собой еще большие кровь и разрушение и развал империи, – Лютер понял, что он был всего лишь человеком, толкнувшим с горы камень, и лавина, которая от того камня произошла, стала уже неуправляемой. И если Лютер своим учением желал только расчистить дорогу нации, то лавина, вызванная им, грозила стереть с поверхности Германии все дороги. Не желая разрушения существовавших порядков, Лютер хотел провести преобразования лишь в одной комнате, но от того, что произошло, начинал разваливаться весь древний дом. Мартин Лютер спохватился и перестал призывать к кровопролитию и к гонениям попов-католиков, теперь он принялся проповедовать Реформацию без насилия. Но народ – крестьяне и плебеи – уже забыл о Реформации и пустился в сплошное насилие; напряженная дувшая тишина, время от времени прерываемая единичными всплесками волнений, стычек, погромов, вдруг обратилась бурей, грозой, трагедией – Крестьянской войной. Шварцвальд, Эльзас, Вюртемберг, Зальцбург, Франкония, Тюрингия и многие другие земли оказались охвачены огнем. Крестьяне повели войну против своих господ: горели старинные замки, рушились стены монастырей, растаскивалось на стороны церковное имущество. И направлял крестьян Томас Мюнцер, на знамени которого была изображена радуга, знак счастливого будущего, и начертан девиз: «Слово Господне да пребудет в вечности».

Мартин Лютер тем временем отрекся от крестьян и перешел на сторону князей и бюргеров. Он с горечью взирал на то, что происходило в стране, и не хотел признавать людей, творящих беззаконие, кровопролитие, смуту, детьми своей идеи, подвижниками своего учения. Он обращался к восставшим с просьбами и увещеваниями прекратить антибожеское действо и поладить с господами полюбовно; он призывал крестьян к смирению и терпению, а также к сохранению существующей власти, ибо она священна и на ней все держится, как тело на хребте, – сломи хребет, и все развалится, – так как нет в империи второй такой силы, какая оказалась бы способна обеспечить порядок. Но восставшие уже не слушали Лютера, более того – его, случилось в Орламюнде, побивали камнями, потому что уже не видели в нем духовного вождя, а видели княжеского приспешника, краснобая и блудослова. Народ быстро забыл своего любимца, потому что обрел другого любимца – не призывающего к терпению и христианскому смирению, а истребляющего огнем и мечом господ и попов, раздающего их богатства бедным, обещающего Германии единство, а простому народу власть. В те годы скрестились над империей два меча – учение Лютера и мечта Мюнцера. Народ, который долго терпел и которому терпеть уже было невмочь, из всех возможных дорог выбрал крайнюю, – быть может, самую простую, но и самую кровавую; из нескольких зол много терпевший народ выбрал худшее, потому что за этим злом как будто бы маячило счастливое будущее, да так близко – хоть руку протяни и садись на трон и правь, народ, Германией. Мартин Лютер ужаснулся и, представив на троне империи народ – темный, безграмотный, грубый, завшивленный, сокрушающий все, что выше его понимания или что никак не поместится в кошелку и не пригодится в хлеву, – призвал князей, дворян, бюргеров к истребительной борьбе против восставшей черни: «Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку. Поэтому, возлюбленные господа, придите на помощь, спасайте; коли, бей, дави их, кто только может, и если кого постигнет при этом смерть, то благо ему, ибо более блаженной смерти и быть не может». И господа собирали войска, и придумывали всякие обманы и хитрости – для подавления неблагородного, с черными пятками противника все средства были хороши. А Лютер призывал: «…с крестьян довольно и овсяной мякины; они не слушают слова и неразумны – пусть же внушат им послушание кнут и ружье, они сами того заслужили. Мы должны молиться за них, дабы они покорились; не будет этого, не должно быть места и для милосердия. Пусть скажут им тогда свое слово ружья, иначе они наделают в тысячу раз больше бед…». С обеих сторон лилась кровь. Горели замки, горели деревни. Изощрялись в жестокостях: вешали, сжигали, пытали, закапывали в землю живьем; унижали гордых – бесчестили, заносчивых принуждали облизывать крестьянскую задницу. И дворяне не оставались в долгу – крестьян, отведавших свободы, рубили на мелкие куски, выворачивали им суставы, простреливали одной пулей по нескольку человек, сдирали с живых кожу и надевали вновь, но задом наперед.

Германия, Германия… О христиане! Христиане ли вы?.. Мартин Лютер хватался за голову: люди! если есть в вас хоть капля веры, внемлите Богу, одумайтесь; к сердцу допустите милосердие, а к разуму благоразумие; смирись, народ, сложи оружие и поклонись своим правителям; власть, поставленная над тобой, священна, поскольку она поставлена Богом; а Бог милосерден, и если, крестьянин, Он дозволил насилие над тобой, то в том ты сам виноват и тем расплачиваешься за свои прегрешения. Но народу было милее иное учение – учение Томаса Мюнцера, молодого священника, избравшего тернистый и многотрудный путь народного вождя, разделяющего повседневные тяготы и невзгоды той бедноты, какую он вел за собой. Мюнцер проповедовал, что нет Бога вне человека, потому что Бог – это не что иное, как разум; где есть разум, там присутствует Бог; разум добр, ибо он есть проявление Божества, неразумие жестоко, ибо оно безбожно; разум целого народа несоизмеримо выше разума отдельного человека, потому что это Бог, а не частица Его, – оттого человек обязан подчиняться народу, как частица подчиняется единому телу. Царствие Небесное вполне возможно на земле, но для того, чтобы приблизить его, нужно освободить свою жизнь от зла – от порока, от насилия, неравенства, богатства, рабства… И народ, желая создать на земле Царствие Небесное или хотя бы приблизить его, готов был на все – лишения, боль, смерть. Ради всеобщего земного рая люди истребляли своих угнетателей, рушили, жгли, вытаптывали. В крови, грязи и дыму они мечтали о светлом завтрашнем дне, о тихой сытой жизни под великолепной радугой, на прекрасных, залитых солнцем лугах, среди пасущихся стад овец и коров, в играх и забавах с златокудрыми ангелами. И еще на этих райских лугах присутствовало много-много такого, что только способно было явить крестьянское воображение: играющие на волынках пастушки, ароматные круги сыра, сложенные горками, золотые колесницы, запряженные птицами, и хрустальные шалаши, отражающие радугу, а еще – очаги с жареными колбасами, коптильни с окороками и пиво, текущее рекой…

Проповеди Мюнцера и слава о его первых завоеваниях растекались по стране. Люди Мюнцера – ученики и сподвижники, члены народных сект, анабаптисты, – переходя от села к селу, от городу к городу, несли в народ его идеи; эти люди появлялись всюду, где крестьяне и плебс устали терпеть, где ненависть уже пересиливала страх, где человек становился перед выбором – умереть или бороться; люди Мюнцера несли надежду утратившим ее, вносили свет блуждающим в потемках, указывали сильным на силы их, подбивали послушных к неповиновению, бесправным обещали право, а разуверившимся открывали новую веру – веру свободного человека. И все новые и новые крестьянские волнения возникали в разных местах. Требования восставших, вначале разрозненные, непродуманные, иногда противоречащие одно другому, – требования доведенных до отчаяния неграмотных людей, – вскоре приняли, однако, законченный вид в сводном документе под названием Artikelbrief – «Статейное письмо», написанном Мюнцером и его людьми. Основные требования, прозвучавшие в этом документе, были следующие: полное освобождение народа от господ, власть – простому народу, имущество – всем; несогласные с этими требованиями должны были подвергнуться «светскому отлучению» вместе со своим достоянием, а те из дворян и священников, кто готовы были отказаться от своих прежних благ и богатств, получали право вместе с имуществом своим влиться в братство равных…

И рушились замки и монастыри, и пылали села, и лилась кровь. Крестьянские ополчения, поддерживаемые городским плебсом и частью бюргерства, занимали города. Томас Мюнцер, идущий под знаменем-радугой, призывал народ с оружием в руках брать у господ власть, брать их землю и добро и поровну делить все между собой; Мюнцер призывал к единству Германии; он говорил, что Германия князей и дворян – есть разбойный очаг. Германия должна принадлежать народу, который наведет в ней новый порядок – порядок «общей пользы», порядок «божественного права»…

Однако несмотря на то, что Крестьянская война охватила едва ли не треть Германии, восстание было подавлено. Быть может, причиной тому послужила все та же раздробленность страны. К тому же, чем больше становилось восставших крестьян, тем больше у них возникало разногласий: один отряд тянул направо, другой налево, третий после удачного грабежа спешил рассредоточиться, разойтись по домам, чтобы припрятать добро, – не было в их лагере единства. Были измены – часть бюргерства, преследуя свои цели, первое время поддерживала крестьян, но впоследствии, испугавшись размаха восстания и увидев недостижимость своих целей, бюргеры перекинулись в стан врага и немало содействовали избиению крестьянских ополченцев в городах. Также сами крестьяне, из тех, кто имел, что терять, не всегда оказывались последовательными в своих действиях – бывало поддавались на уговоры господ и допускали подрывающие общее дело мягкость и сговорчивость. Томас Мюнцер, прекрасный оратор, проявил себя слабым военачальником. А паства его, лелеющая мечту о всеобщем равенстве и благоденствии и ступающая по пути к земному раю, часто сворачивала с сего пути, едва заслышав звон злата в стороне либо запахи изысканной замковой кухни. В довершение этих крестьянское воображение: играющие на волынках пастушки, ароматные круги сыра, сложенные горками, золотые колесницы, запряженные птицами, и хрустальные шалаши, отражающие радугу, а еще – очаги с жареными колбасами, коптильни с окороками и пиво, текущее рекой…

Проповеди Мюнцера и слава о его первых завоеваниях растекались по стране. Люди Мюнцера – ученики и сподвижники, члены народных сект, анабаптисты, – переходя от села к селу, от городу к городу, несли в народ его идеи; эти люди появлялись всюду, где крестьяне и плебс устали терпеть, где ненависть уже пересиливала страх, где человек становился перед выбором – умереть или бороться; люди Мюнцера несли надежду утратившим ее, вносили свет блуждающим в потемках, указывали сильным на силы их, подбивали послушных к неповиновению, бесправным обещали право, а разуверившимся открывали новую веру – веру свободного человека. И все новые и новые крестьянские волнения возникали в разных местах. Требования восставших, вначале разрозненные, непродуманные, иногда противоречащие одно другому, – требования доведенных до отчаяния неграмотных людей, – вскоре приняли, однако, законченный вид в сводном документе под названием Artikelbrief – «Статейное письмо», написанном Мюнцером и его людьми. Основные требования, прозвучавшие в этом документе, были следующие: полное освобождение народа от господ, власть – простому народу, имущество – всем; несогласные с этими требованиями должны были подвергнуться «светскому отлучению» вместе со своим достоянием, а те из дворян и священников, кто готовы были отказаться от своих прежних благ и богатств, получали право вместе с имуществом своим влиться в братство равных…

И рушились замки и монастыри, и пылали села, и лилась кровь. Крестьянские ополчения, поддерживаемые городским плебсом и частью бюргерства, занимали города. Томас Мюнцер, идущий под знаменем-радугой, призывал народ с оружием в руках брать у господ власть, брать их землю и добро и поровну делить все между собой; Мюнцер призывал к единству Германии; он говорил, что Германия князей и дворян – есть разбойный очаг. Германия должна принадлежать народу, который наведет в ней новый порядок – порядок «общей пользы», порядок «божественного права»…

Однако несмотря на то, что Крестьянская война охватила едва ли не треть Германии, восстание было подавлено. Быть может, причиной тому послужила все та же раздробленность страны. К тому же, чем больше становилось восставших крестьян, тем больше у них возникало разногласий: один отряд тянул направо, другой налево, третий после удачного грабежа спешил рассредоточиться, разойтись по домам, чтобы припрятать добро, – не было в их лагере единства. Были измены часть бюргерства, преследуя свои цели, первое время поддерживала крестьян, но впоследствии, испугавшись размаха восстания и увидев недостижимость своих целей, бюргеры перекинулись в стан врага и немало содействовали избиению крестьянских ополченцев в городах. Также сами крестьяне, из тех, кто имел, что терять, не всегда оказывались последовательными в своих действиях – бывало поддавались на уговоры господ и допускали подрывающие общее дело мягкость и сговорчивость. Томас Мюнцер, прекрасный оратор, проявил себя слабым военачальником. А паства его, лелеющая мечту о всеобщем равенстве и благоденствии и ступающая по пути к земному раю, часто сворачивала с сего пути, едва заслышав звон злата в стороне либо запахи изысканной замковой кухни. В довершение этих белу восставших появился многоопытный враг, их злой гений, коварный и вероломный Георг Трухзес, который не столько с помощью отрядов ландскнехтов, сколько используя хитрость, подкуп, обман, предательство, умел даже небольшими силами, будто орешки, щелкать, громить превосходящие в числе ополчения крестьян.

После года войны последние боевые силы Мюнцера были разбиты в сражении у Франкенхаузена в Тюрингии. Хорошо вооруженная, многочисленная княжеская конница, а также пешие наемники-ландскнехты с пушками и ружьями легко сломили сопротивление почти безоружных, поникших духом крестьян – с цепами, косами и ножами не много навоюешь. Ландскнехты прорвались сквозь линию повозок, за которой укрывались восставшие, и, почти не встречая противодействия, с ожесточением набросились на несчастных. И битва та была вовсе не битва, а беспощадная кровавая бойня; ландскнехты, перестав быть воинами, обратились в мясников. Была весна, и после дождичка стояла радуга как символ счастливого будущего, а под той радугой-мечтой на молодой траве закрутилась ужасная мясорубка. Тот, кто хоть однажды видел работу меди-куса в анатомическом театре, представляет из сей штудии, сколь скорбно зрелище вскрываемого тела и сколь обильны соки даже в одном смертном. А здесь, на небольшой горе, послужившей эшафотом для целого крестьянского войска, посекли, закололи или расчленили больше пяти тысяч человек. Кровь ручьями стекала к подножию горы. Многие крестьяне искали спасения в бегстве и спешили укрыться за стенами Франкенхаузена. Но их от самого убоища преследовала конница – резня продолжалась и на дороге, и в воротах города, и на улицах его – во истребление восставших, во устрашение сочувствующих. Смерть гуляла здесь в шутовском колпаке, насмехалась над жалкими смертными, смерть прохаживалась и в веночке невесты, выбирала для себя лучших, а потом смерть в короне правила, правила… Томас Мюнцер, раненый, был пленен. Князья пытали его немилосердно и изощренно, но им не удалось сломить его гордый дух. И в завершение Мюнцера обезглавили. Его тело в повозке везла черная лошадь, косила назад безумный глаз – и это была смерть…

Всего за время Крестьянской войны погибло свыше ста тысяч крестьян. И было разрушено множество замков и монастырей, и сожжено множество деревень. Царствие Небесное так и не снизошло на землю; вместо бесчисленных тучных стад поля Германии были покрыты костьми; вместо прекрасных опрятных пастушек с волынками блуждал по немецким землям зловещий призрак смерти; крестьяне, оставшиеся в живых, еще более угнетенные и доведенные до совершенного скотства, не разгибали спины в работах у господ – руки крестьян были черные, как сама земля, глаза же пустые, как вид пожарища, а будущее их было, словно холодный и мрачный осенний день с пронизывающим остервенелым ветром и бесконечным дождем, и дальше этого дня не виделось будущее. Крестьянское рабство жило одним днем – от утренней кормежки до вечерней. В тяжких изнуряющих трудах голову не поднимали и радуг – чистых и прекрасных – больше не видели.

После столь печального завершения Крестьянской войны в Великой империи не наступило Великого покоя. Время от времени еще раздавались призывы к оружию, еще волновался в городах плебс, в славном городе Мюнстере была совершена попытка создания коммуны, но и она закончилась кровопролитием. Мартин Лютер, поддерживаемый многими единомышленниками из князей, продолжал Реформацию. Но, боясь новых народных потрясений, он проводил свои преобразования осторожнее, не призывая больше к избиению католиков и разграблению их имущества. Князья сами стремились провести реформу церкви в своих владениях, так как после этого не только светская, но и высшая духовная власть сосредотачивалась у них в руках. Князья-католики становились лютеранами, власть их крепла, и крепли сами княжества. Однако империя оттого не становилась сильнее, а раздробленность была все более явной. Император Карл V, из Габсбургов, разглядев усиление князей, увидел в том немалую опасность и для собственного трона. Собрав войска из преданных ему католиков, он вошел в земли протестантов с настоящей войной. В этой войне Карл V победил лютеран, но не победил лютеранства. Через семь лет новые лютеране в союзе с французским королем одержали верх над императором, после чего между католиками и протестантами был заключен мир. Согласно этому миру, каждый князь имел право сам избирать веру для своих подданных – совершать два таинства или семь, выбрасывать иконы или почитать их, читать проповедь или служить мессу… Германия разделилась на два мира. Но бег шаров по «кегельбану» с тем не прекратился. Еще витали в воздухе идеи Томаса Мюнцера, и еще помнили крестьяне его голос, а уже новые рождались идеи, и зрели новые силы; и равновесие, которое установилось, было неустойчивое. Когда нет единства в вере, невозможно и единство в людях. И тогда, если не придет Учитель и не научит всеобщему, ясному и прямому, как солнечный луч, христолюбивому пути, начнется новая борьба… Да, естество не любит пустоту. Всегда и везде что-нибудь происходит: иногда вспыхивает ослепительным пламенем, иногда зреет медленно и неотвратимо, иногда льется упругим потоком на колесо чьей-то мельницы, а иногда и пылью оседает на холодные развалины городов…