Только к вечеру этого дня пришел ветер и принес свежесть. Ветер наполнил паруса и придал бодрости мыслям. «Юстусу» предстоял неблизкий путь. Повернувшись спиной к закату, кормчий Копейка правил на восток. Ветер был попутный – судно споро шло на фордевинд. Тойво Линнеус сверился со своей картой: в этих водах ветры чаще всего являлись с запада; и здесь корабли, направляющиеся к востоку, обретали крылья.

Ночью штурман выправил курс по звездам. Когг пошел в бакштаг, и скорость его еще увеличилась, поскольку теперь заработали все паруса, и кормовые не затеняли передних. Так, при полном парусном вооружении, пересекли море на северо-восток. Когда к утру немного развиднелось, увидели по правому борту землю. Берег здесь был совсем не такой, как в Норвегии, – он был ровным и низким, со светло-желтой полосой дюн. Тойво Линнеус сказал, что это уже Дания, а там – дальше по курсу – пролив Скагеррак.

В проливе видели издали два шведских судна. Они шли в полветра к берегам Норвегии; они предпочли избежать встречи и скоро скрылись за морем. Днем позже, когда «Юстус» обогнул полуостров Ютландию и вошел в пролив, известный под названием Каттегат, россияне встретили тот караван судов, от которого отбились во время шторма. Радостные крики и пальба из легких пушек были им приветствием. Всего собралось от прежнего состава десять кораблей. Три нидерландца ушли на юг, к своим берегам; не доставало одного датчанина и одного ганзейца из Штральзунда. Их решили обождать еще сутки.

Оба корабля Якоба Хансена были при нем. Также «Юстус» не подвел купца. Хансен со своими людьми поднялся на когг и благодарил россиян за проявленную честность, и, хотя до Копенгагена было еще далеко, купец полностью расплатился с Месяцем. Якоб Хансен признался, что у него все же был миг сомнений – это когда «Юстус» одним из первых отошел от берега в открытое море. Но потом поднялся такой шторм (Хансен теперь смеялся, показывая крупные крепкие зубы), что купцу стало не до сомнений, и, беспокоясь за собственные корабли, он позабыл обо всем на свете. Теперь же Якоб Хансен при всех покаялся. И целые сутки россияне и датчане, сидя на «Юстусе», омывали пивом вину купца.

Но ждали напрасно: из бергенского каравана больше не подошло ни одно судно. Двоих пропавших помянули словами: «На все воля Господня!…» И решили – либо они вернулись в Берген, либо ступили на печальный путь ad patres. И в том, и в другом случае ожидать их не было смысла. Якоб Хансен ударил в корабельный колокол, и караван двинулся к проливу Эресунн.

Копенгаген – «торговая гавань» – город, расположенный на зеландском берегу Эресунна и на малых островах, был так велик, что сравнить его Месяц мог разве что с Москвой. Причалы, мосты, многолюдные узкие улицы, разбегающиеся от норта к окраинам города, подобно тому, как солнечные лучи разбегаются от солнца, тесно застроенные жилые кварталы, десятки церквей с главным из соборов – собором Богоматери, склады, площади и корабли, корабли, корабли… На таможне Якоб Хансен сказал Месяцу, что по своему положению Копенгаген – это Константинополь Севера; столица датских королей – столица Восточного моря. И кто этого не хочет понимать и принимать, тот варится в собственном соку и торгует если не в убыток себе, то и не с ощутимым прибытком. Таковы близорукие шведские купцы и купцы города Данцига. Они забыли, что Восточное море – это бочка, а Копенгаген – пробка. Если пробку покрепче заткнуть, ничто не выйдет из бочки наружу: прогоркнет масло, прокиснет вино, протухнет вода. Швеция уже шесть лет воюет с Данией. Для Швеции заперт Эресунн. В городе Данциге пригрели наемных каперов польского короля. Оттого Эресунн заперт и для кораблей Данцига. Якоб Хансен рассмеялся: наука проста – все привязаны друг к другу, и стоит кому-то сделать пошире шаг, как тут же найдется другой, которому это не выгодно; третий ударит первого, пятый, размахнувшись, – третьего… и так пойдет по кругу. Жить же надо просто: как Бог положил – в любви и терпении. Бочка должна оставаться бочкой, затычка – затычкой. И будет мир.

Якоб Хансен оказался своим человеком на таможне. Всякий чин, какой невозможно было обойти, обязательно состоял у него в друзьях. Он был ловок и удачлив этот Хансен: не изменяя своему обычаю, он катил впереди себя две золотые монеты – одну налево, одну направо. И дорожку для его монет стелили гладкую. Он был любезен Якоб Хансен, он никогда не грохал кулачищем по столу, и речи его были всем приятны. По своей забывчивости он часто терял кошельки – у одного чиновника, у другого. И чиновники страдали забывчивостью. Оттого пошлина на товары Хансена была совсем не велика. Всевышний пекся о благополучии этого купца; Хансену необыкновенно везло: потеряв кошель с серебром в начале дня, он в конце дня обретал кошель с золотом… Иван Месяц видел, как таможенники выворачивали трюмы ганзейцев и англичан. Корабли же Якоба Хансена проходили лишь с включением в таможенные списки. Чиновники раскланивались с Хансеном на палубе и даже не заглядывали во внутренние помещения. Вместо луны и солнца в здешних небесах гуляла всесильная монета. Корабли Хансена проходили в ее свете, также и «Юстус» прошел, зафрахтованный датским купцом.

Здесь, в Копенгагене, бергенский караван распался: ганзейцы двинулись на юг – вдоль берега Зеландии, английские суда направились на юго-восток – вокруг полуострова Сконе, чтобы далее выйти на нарвский путь, а «Юстус» на день-другой задержался в Дании, в гостях у Хансена. Иван Месяц решил, что настало время продать меха злополучного Даниеля Хольма. И команда россиян ничего против этого не имела, так как далее намечали идти к берегам России, где пушки теперь были нужнее, чем соболя и куницы.

Якоб Хансен, осмотрев меха, с готовностью взялся все устроить. На второй же день он привел человека по имени Дитрихсен, и тот, долго не торгуясь, предложил за товар такую сумму, какой хватило бы на покупку еще одного «Юстуса», – втрое больше, нежели предлагали купцы в Тронхейме. И все как будто были довольны. Правда, Самсон Верета, повидавший немало мехов па своем веку, слегка поморщил нос и наедине сказал Месяцу, что датчане могли бы уплатить и больше – меха строгановские того стоят. Но тут же новгородец сам себе и возразил, так рассудил: сей носатый Дитрихсен не станет тело свое ублажать соболями – он явно перекупщик – и, как всякий перекупщик, полную цену не даст, потому что только того и ищет, где бы нагреть руки; да и Хансену за добрую весть, за ловкое соединение имен, за маленькую мысль, повлекшую за собой большой барыш, должно кое-что перепасть от Дитрихсена. Одобрил сделку Берета, и стороны ударили по рукам, и начался подсчет монетам.

Пополудни второго дня оставили Копенгаген.

Через сутки когг «Юстус» достиг того примечательного места, известного каждому мореходу, в котором пересекаются основные морские пути; место это находится как раз посередине между Зеландией и островом Борнхольм, и между Сконе и островом Рюген. Происшествие, случившееся здесь, не только круто изменило курс «Юстуса», но и на долгое время связало в сложный узел судьбы двух человек, делающих одинаковые дела, однако доводящихся один другому врагами, любящих один и тот же предмет, однако ненавидящих друг друга, ходящих одними дорогами, однако в разных направлениях, говорящих одинаковые слова, однако вкладывающих в них разные значения… Много перекрестий на земных дорогах, и много на них переплетается судеб, и редкая из судеб не достойна описания, ибо жизнь даже самого ничтожнейшего из смертных может содержать в себе поступки не только порочные, но иногда и нравственные; и наряду с мыслями низменными сего человека вполне могут посещать мысли возвышенные; и уже от одного подобного смешения белого и черного, горячего и холодного жизнь его несет в себе немало назидательного. Также и с жизнью лучшего из смертных – пока он станет лучшим, столько разного наворотит, наошибается!… Благо, случается не очень короткая жизнь – и пусть всякого в ней перебывает, однако время все же предоставляет человеку возможность стать лучшим…

И вот в указанном месте встретился россиянам один из тех трех англичан, с которыми они вместе шли до Эресунна. Месяца удивило то, что британское судно возвращается. Однако все прояснилось, когда корабли сошлись на близкое расстояние. Англичанин рассказал, что на них, трех купцов, напал капер; на мачтах капера были флаги польского короля Сигизмунда. Он напал внезапно, – как и внезапно взвились на нем флаги. Капер шел на восток, на Борнхольм очень медленно. Британцы приглядывались к нему издали и, догоняя, сочли за судно Ганзы. Опасений не чувствовали, ведь их было трое. А как догнали этого «ганзейца», так и расплатились за легкомыслие: по первому кораблю капер ударил из пушек левого борта, потом развернулся и в него же разрядил правый борт; второе судно взял на абордаж. И только третьему удалось избежать скорбной участи своих друзей… Теперь англичанина-купца мучили угрызения совести, и он искал себе оправданий: что мог он сделать с тремя пушками против двадцати? как еще он мог поступить, имея десятерых сподручников негоцианта против тридцати хорошо вооруженных головорезов?.. Выбор был прост: либо бежать, либо погибнуть со всеми и тем еще более порадовать капера. Купец плакал, не утаивая слез, его люди молчали – они не могли решить, правильно или нет поступил их хозяин; они только что видели смерть и не рвались к рулю, не мешали кормчему править назад, к берегам Дании.

Распрощавшись с англичанином, россияне продолжили плавание в указанном направлении – на остров Борнхольм, город Рённе. К вечеру этого дня «Юстус» достиг места гибели британских судов – там на целую милю разнесло обломки их волнами и ветром – доски обшивки, щепу, куски рей, разбитые бочки, деревянную посуду, резные части фальшборта, балясины… Каперского судна, конечно, здесь не было и в помине. Но чуть позже, в сумерках, увидели среди волн бледный свет фонаря. И пошли на этот свет, и обнаружили лодку, полную людей. То были люди с английских судов. Разглядев знакомые очертания «Юстуса», англичане врадости повскакивали с мест и едва не перевернули лодку. Они размахивали над собой фонарем и веслами, они кричали, надрывая глотки, – они боялись, что на когге их не заметят. А когда их подняли на палубу, британцы смеялись и плакали и обнимали россиян. Из двадцати пяти человек, что были на двух судах, удалось спастись пятнадцати.

Здесь купцы, переодетые в сухую одежду и согретые вином, рассказали по порядку о том, что с ними произошло, причем пересыпали свое повествование многими бранными словами, из которых чаще других звучало восклицание «God damn!…».

… Капер действовал уверенно и быстро. Пушечным огнем, картечью он превратил в лохмотья паруса первого купца. Это был залп с левого борта. Правый борт ударил ядрами – прицельно по ахтеркастлю, кормовой надстройке. После такой слаженной атаки купеческое судно сразу потеряло ход и управление: ветер теперь вольно гулял между мачтами, на реях колыхались обрывки парусины, руль же был разнесен в щепки. Тогда каперский корабль занялся вторым купцом – он пошел на абордаж. В неравной схватке каперы легко одолели англичан; мечом, ружьем и фальконетом очистили палубу от сопротивляющихся – всех, и живых, и мертвых посбрасывали в море. И затем занялись грабежом… Тем временем купец с первого расстрелянного судна спустил на воду шлюпку, подобрал оставшихся в живых со второго корабля и, не дожидаясь расправы, изо всех сил принялся грести в сторону третьего британца, где капитаном был Джон Баттер. На поверку тот Джон оказался настоящим хлюпиком, поскольку, не выстрелив ни из одной из трех своих пушек, он круто развернул корабль и дал тягу. Моряки звали его и махали ему, просили подобрать их, потом кричали вслед проклятия и угрозы, но все было тщетно – Джон уходил так быстро, как ему то позволял курс бейдевинд. Глотая слезы обиды, моряки клялись друг другу, что ежели Всевышнему будет угодно оставить их в живых, то сбежавшему трусу несдобровать; и как бы далеко он ни бегал, в какой бы тихой бухте ни прятался, они найдут его и отомстят за те несделанные три выстрела и за вероломно и подло покинутую шлюпку… Вначале моряки гребли, не думая о каком-то определенном направлении, потому что одна мысль занимала их умы – постараться уйти от капера. Постепенно отдаляясь, они видели, как капер оставил второе судно и подошел к первому. Они сообразили, что для бегства имеют времени ровно столько, сколько необходимо, чтобы содержимое из трюма купца перекочевало в трюм грабителя. И потому очень налегали на весла. Но, как ни старались, – всё были на виду – так букашка, ища спасения, бежит от человека по его ладони. И скоро они увидели гибель своих судов: два взрыва раздались один за другим. Корабли, разодранные на части, по нескольку мгновений парили в воздухе, а затем тысячами обломков обрушились в волны. Англичане перестали грести – затаив дыхание, они наблюдали это жуткое зрелище. Потом в волнении следили за капером, торопясь понять, как он поступит дальше. Но капер не был намерен преследовать их, что было бы ему не трудно, – не стал искать себе нового греха. Подняв паруса, он быстро скрылся…

Месяц спросил у британцев, какой груз они везли в Нарву. Те ответили: медь и свинец, шерсть и сукно, а также бумагу для печатания книг, – но бумага, понятно, не самая желанная добыча для капера… К рассказанному купцы добавили, что, несмотря на все страхи, на скоротечность боя, они сумели разглядеть тип разбойничьего корабля и название его – то был трехмачтовый когг «Сабина»; еще британцы сумели расслышать, что каперы, действующие под флагом польского короля, переговаривались между собой по-немецки и по-датски и называли друг друга германскими именами. Некоторые россияне этому удивились, ибо полагали, что под флагами Сигизмунда плавают поляки. Но их просветили на этот счет. Среди англичан был один датчанин, который направлялся на остров Эзель в надежде найти там себе должность и который, заплатив купцу немало датских далеров, за свои же деньги едва не угодил в лапы смерти. Звали его Проспер Морталис. Это был человек молодой, но много знающий и образованный. И он подтвердил, что слышанная им от каперов речь, помимо немецкой, была и датская. Он сказал:

– Хотя в Дании существует множество наречий, и зачастую сосед плохо понимает соседа, но датскую речь нетрудно отличить от шведской или немецкой…

Далее он пустился в объяснения с примерами – каким образом отличается ютландское наречие от зеландского, а зеландское от копенгагенского – наречия Эресунна, проходного двора, наречия величайшего порта в величайшем проливе, этой мельнице языков. И закончил датчанин свой спич утверждением: будто слышанная им сегодня речь – не что иное, как речь датчан-борнхольмцев.

Тойво Линнеус сказал:

– В том нет ничего удивительного, что датчане и немцы служат польскому королю. Тот прекрасный сброд, который, как я полагаю, собрался на «Сабине», мог бы служить и царю Иоанну, и королю Филиппу, и даже библейскому Моисею. Сброд этот служит не какой-нибудь правде или кривде и даже не властителю и не флагу, а всего лишь монете. У кого в мошне поболее монет, тот им и милый господин…

После того как купцы немного освоились с новым своим положением, как поблекли страхи и поостыла горячка, и когда они уверовали, что жизнь их уже вне опасности, то очень опечалились гибелью своих кораблей. Похищенный груз и погибшие люди беспокоили их меньше. Купцы только раз помянули по именам тех, кому сегодня не повезло, кто ушел из жизни так внезапно – без исповеди, без отповеди и даже без савана. Зато о судах, потерянных так бесславно и бестолково, купцы говорили без умолку и без устали. И хотя суда их не были дорогостоящими трехмачтовыми пинасами или великолепными галионами, а представляли собой обыкновенные незавидные халупы – медлительные и неповоротливые, пузатые для большей емкости трюма, и не новые уже, однако для своих хозяев они являлись и домом, и делом, и прошлым, и будущим, и родителем, и детищем одновременно; поэтому потеря их переживалась купцами болезненно.

Погоревав, какое-то время спустя англичане завели разговор о несомненных достоинствах «Юстуса», который строением своим, как и всякий корабль, отражал свое назначение, а именно – от киля до марса, от носа до кормы он был коггом, торговым судном времен расцвета Ганзы. Однако купцов удивляло количество пушек, которое имелось на нем: не одна, не две, а четырнадцать. Купцы говорили, что если б «Юстус» не был известен им от самого Бергена, то они легко могли бы принять его за такого же капера, какой сегодня расправился с ними. Иван Месяц, наслушавшись этих речей, сказал англичанам, что когг «Юстус» и есть суть каперский корабль, отбитый с год назад у разбойника Даниеля Хольма; и еще он им сказал, что «Юстус» готов послужить справедливости, для которой был возрожден трудами безвинно осужденных, гонимых и трижды проклятых – царем, попом, врагом – людей. Купцам понравились эти последние слова, и они весьма пожалели о том, что «Юстуса» не было в здешних водах в полдень. Вот уж, верно, поддал бы он «Сабине» жару!… «Ах!… – с сожалением качали головами купцы. – Все сложилось бы иначе, кабы вместо Баттера, унизившего имя британца в местных водах, Господь поместил сюда этого достойного человека». А Месяц в ответ не сказал им любезность, как они, быть может, того ждали, а сказал, что Господь, однако, дозволил свершиться тому, что свершилось, и это выглядело странно, как во всякий раз, когда побеждает зло, ибо никто не сомневается – от Небес исходят лишь благие дела. Значит, то, что «Юстус» не появился здесь в известный час, было угодно Богу – дабы не сотворилось еще большее зло. Далее Месяц повторил, что «Юстус» готов своими орудиями и людьми послужить делу справедливости и помочь нуждающимся в их нуждах. Купцы обрадовались этому, хотя от возмездия грабителю они вряд ли поимели бы теперь сколько-нибудь проку; по крайней мере корабли их уже невозможно было вернуть. Однако они сказали, что было бы неплохо вышибить волку зубы; возможно, они питали еще какие-то надежды. Один из англичан припомнил, что «Сабина» удалилась ровнехонько курсом зюйд-вест, и к тому же заметил:

– Если бы я хотел попасть из здешних несчастливых вод в Любек, то взял бы именно это направление.

Тогда Месяц сказал кормчему править на зюйд-вест, и команда россиян оживилась. А Тойво Линнеус, как бы сам для себя заканчивая разговор, сказал тихонько, что если Небесам будет угодно, то справедливый еще останется и живым…