16

Вот и настал тот день, когда я остаюсь без мужа.

Я ворочаюсь в надежде на то, что, если не стану открывать глаза и полностью просыпаться, это может на самом деле и не произойти. Я не хочу, чтобы он уезжал. Я люблю его. Мне хочется, чтобы мы были всей семьей, вместе. Скоро нас будет пятеро. Мне становится дурно от выброса адреналина, стоит только подумать о том, что это произойдет, когда муж будет далеко.

«Это – одни из самых важных военно-морских учений, дорогая… Но они проходят в Средиземном море…»

Ему даже запретили сообщать мне кодовое название операции. Только то, что это в Средиземноморье. Где-то там. На два месяца. Меня пронзил острый укол зависти. Средиземное море представляется мне местом солнца, бикини, романтических ужинов и полуночных танцев. Для Джеймса это означает долгие недели взаперти на борту атомной подлодки с сотней членов экипажа, шестичасовую вахту, койку по соседству с ракетами и затхлый, пахнущий машинным маслом воздух.

С трудом поднимаю себя в вертикальное положение. Мои ноги ощупью ищут тапочки. Наконец, завязывая халат вокруг своей раздавшейся фигуры, я захожу в нашу спальню и обнаруживаю опустевшую кровать. Джеймс уже встал, он должен уехать ровно в десять. Он не смог сказать мне, сколько точно пробудет в плавании, но это примерно шесть – восемь недель. Я поняла, что он видел боль в глубине моих глаз.

– Когда ты вернешься, она будет здесь. – Я показываюсь в проеме кухонной двери, поглаживая живот и пытаясь придать тону жизнерадостности.

Джеймс грызет тост, глядя в разложенную на столешнице «Таймс» и сжимая в руке чашку с кофе. Он поднимает взгляд.

– Я предупредила на работе, что задержусь. Я хочу проводить тебя.

– Дорогая, – говорит Джеймс и подходит, чтобы поприветствовать меня.

Его тело кажется теплым и сильным, словно оно как-то готовится к долгим дням и ночам в море. Он не сможет видеть солнце и луну. Он не узнает, когда я впервые возьму на руки нашу дочь, когда она засопит мне в шею, давая понять, что настало время кормления. Он не услышит ее первый крик.

– А я ведь пытался предупредить тебя, – с нежностью, но и полушутя говорит он. – О тяжкой доле жены моряка.

Он чувствует мое отчаяние.

Временами мне хочется, чтобы он бросил все это, ушел в отставку, навсегда покинул корабль. Дело не в том, что мы нуждаемся в деньгах. Отнюдь. У мужа есть средства, даже без его военно-морской службы. «Слишком много, чтобы даже говорить об этом, – произнес Джеймс однажды глупым приглушенным тоном, когда я спросила, насколько он обеспечен. – Я оставляю такие вопросы своему бухгалтеру».

Так почему же тогда он тратит столько часов увольнительной на берег, скрываясь в своем кабинете и сосредоточенно изучая документы? Когда я предложила нанять бухгалтера получше, Джеймс бросился на защиту: «Фирма из Джерси десятки лет вела семейные дела. Это унаследованное состояние. Подобные вещи не терпят перемен».

Когда Джеймс упоминает о «семейных делах» и «унаследованном состоянии», он имеет в виду Шихэнов. Джеймс унаследовал богатство от своей первой жены, Элизабет, получив все после ее смерти. Помню, в самом начале наших отношений к Джеймсу приходили ее братья, и они о чем-то долго беседовали за закрытыми дверями. Как-то до меня донеслись крики. Мне не хотелось совать нос в чужие дела, но отчасти именно поэтому я продолжаю работать, не хочу тратить деньги умершей женщины. Это было бы неправильно. Думаю, Джеймс чувствует то же самое, поэтому продолжает свою военно-морскую службу.

– Кофе? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, наливает мне чашку. Потом вручает ее мне, и я взгромождаюсь на табуретку. – Я хочу, чтобы ты выбрала ей имя без меня, – торжественно произносит Джеймс. – Я доверяю тебе. Пусть мальчики помогут тебе решить.

Даже при том, что мы много раз обсуждали подходящие имена, ни на чем так и не остановились. Я сказала, что перед тем, как выбрать имя, нам нужно увидеть дочь, но потом Джеймс сообщил, что в момент ее рождения будет далеко.

Я улыбаюсь при мысли о мальчиках, придумывающих имя своей сестре. До меня уже доносится грохот сверху – это Зои собирает их в школу. Я нежно люблю близнецов и буду относиться ко всем детям одинаково, но все-таки не могу не думать о том, что мои чувства к новорожденному ребенку – моему ребенку – будут немного другими. Она станет истинной частью Джеймса и меня, настоящим символом нашей любви, наших обязательств по отношению друг к другу. Не могу дождаться, когда она войдет в нашу семью. Я лишь надеюсь, что близнецы будут любить крошку так же сильно, как уже люблю ее я.

Встаю и иду к холодильнику, но по пути спотыкаюсь. Хватаюсь за стену.

– О, она толкается! – Думаю, то, что я оступилась, разбудило ее. – Быстрее, потрогай.

Джеймс подходит, и я тяну его руку к нужной стороне живота.

– Тут.

– Да, да, я ее почувствовал. Наверное, она со мной прощается. – Джеймс улыбается, приходя в восторг от того, что ощущает под своей ладонью.

Близнецы чинно вкатываются на кухню, в этих белых рубашках и серых пуловерах они выглядят опрятно и свежо. Если честно, Зои оказалась абсолютной находкой для управления домашним хозяйством, и мне почти стыдно за свою прежнюю настороженность на ее счет. Признаюсь, на самом деле я предвкушаю типично женское общение с няней, пока Джеймс вдали.

– Парни! – восклицает Джеймс, приседая и приобнимая сыновей. – Вы знаете, какой сегодня день?

– Да, – мрачно роняет Ноа. – День папиного отъезда. Так обидно…

Оскар роняет голову и, икая, принимается рыдать. Джеймс крепче обнимает его, а я и ревную, и горжусь настоящими мужскими узами, связывающими этих троих.

– Кто бы мог подумать, – сказал мне как-то Джеймс (помнится, это было в новогоднюю ночь, когда мы оба слишком много выпили), – кто бы мог подумать, что о моих мальчиках главным образом будет заботиться кто-то еще, кроме меня и Элизабет?

Он щедро потчевал меня рассказами о себе и своей первой жене, об их заветной мечте… дом за городом, четверо детей, собаки, пони… и как они потеряли это за короткие шесть месяцев, прошедшие от определения диагноза до смерти. Джеймс признался: Элизабет заставила пообещать, что он тщательно будет выбирать мальчикам новую мать. Думаю, это было слабым утешением для меня, когда я, переживая, пыталась с веселым видом шататься среди других гостей коктейльной вечеринки в своем новом красном платье. Утром Джеймс извинился за бестактное замечание.

– Эй, глупенький, я вернусь совсем скоро, и глазом не успеешь моргнуть. И знаешь что?

– Что?! – хором кричат близнецы.

– У вас будет для меня очень приятный, особенный сюрприз, не так ли?

Тут мальчики выпрямляются, они буквально сияют от счастья. Дети смотрят на меня, и Ноа говорит:

– Наша маленькая сестра.

Им все давно объяснили. Думаю, они достаточно хорошо понимают ситуацию. Они не вспоминают Элизабет, хотя мы с Джеймсом взяли себе за правило упоминать о ней в разговоре, когда это уместно. Да, трудно, но необходимо. Она – их мать. А я лишь пытаюсь быть их матерью.

– Но я хочу, чтобы ребенок был сейчас, – плаксиво тянет Оскар.

Все это время Зои гремит тарелками, выставляя на стол тосты, овсяную кашу и фрукты. Теперь она выкладывает мармит, эту едкую пасту, а еще клубничный джем, молоко и на середину водружает коробку сока. Потом достает кружку и наливает себе кофе. Я вдруг понимаю, как сильно мне повезло, и мысль о том, что скоро я возьму на руки своего ребенка, заставляет меня дрожать от волнения. Впрочем, я стараюсь не думать о боли и страхе, которые будут сопровождать этот миг, о возвращении домой, о том, как моя девочка будет обживаться здесь, а мне в конечном счете придется выйти на работу. После всего, через что мне пришлось пройти, это кажется таким невероятным, таким призрачным…

– Поживее, Оскар и Ноа! – окликает близнецов Зои. – Поторопитесь, ешьте скорее, иначе мы опоздаем.

Утренняя спешка продолжается почти как обычно, за исключением того, что стоит мальчикам почистить зубы, забрать сделанные Зои бутерброды и надеть ботинки и пальто, как атмосфера снова становится печальной.

– Пока, папочка, – рыдает Оскар. – Будь осторожным под водой.

Тут я вспоминаю о страхах, накрывших мальчика в момент посещения океанариума, и осознаю: эти волнения, вероятно, вызваны тем, что Оскару известно о военно-морских похождениях отца. Сомневаюсь, что кто-то на самом деле прятался в комнате детей.

– Пока, папа, – бубнит Ноа. Он предпочитает говорить «папа» вместо «папочки» Оскара. Это заставляет Ноа чувствовать себя взрослее. – Повеселись там с рыбками.

Ноа широко улыбается и вытаскивает из кармана своего пальто наполовину пустой пакет фруктово-ягодных пастилок. Лицо мальчика оживляется.

– Вот уж нетушки! – встреваю я и забираю у Ноа сладости. Он кривит лицо.

– Значит, вы держите этот дом в полном порядке, по-морскому, договорились? Позаботьтесь о… позаботьтесь о мамочке.

Джеймс даже не подозревает, какое восхитительное чувство наполняет мою душу, когда меня называют мамочкой.

– Я вернусь очень быстро, не успеете и глазом моргнуть. – Джеймс отрывисто отдает честь и натягивает на сыновей капюшоны.

– На улице холодно. Излишняя осторожность никогда не помешает, – смеется он. – Ну а теперь идите, а то опоздаете.

Я знаю, как тяжело это дается мужу. Его маленькие мальчики смотрят на него, задрав голову, оба бледные и застывшие в ожидании. Джеймс наклоняется и чмокает каждого в обе щеки.

– Я люблю вас, – говорит он, и я вздыхаю с облегчением.

– Мы тоже тебя любим, папочка, – хором, нараспев, произносят они и уходят из дома, держась за руки Зои, которая кричит напоследок дружественное «До свидания и удачи!». Дверь закрывается.

– Это было ужасно, – выдыхаю я.

Джеймс вымученно проводит ладонями по лицу.

– Мне так жаль! – сетует он. – Так жаль, что меня не будет здесь в самый важный день нашей жизни. Ненавижу себя за это!

Он рассказал мне, что присутствовал при рождении близнецов. Наблюдал, как хирург разрезал живот его жены и достал их оттуда, сначала – Оскара, извивающегося, бледно-лилового и кричащего. Ноа показался несколько минут спустя – поначалу ребенок не дышал, а его кожа была тускло-серой. Ноа дали кислород и принялись энергично его растирать, но мальчика все равно пришлось везти в реанимацию. Элизабет винила во всем себя – кесарево сечение было единственно возможным вариантом в ее состоянии. Бедная женщина знала, что никогда не увидит, как растут ее дети. Но уже наутро ей разрешили взять сыновей на руки. Абсолютно здоровых, но маленьких. Прекрасных и своих, родных.

– Послушай, Джеймс, я больше не хочу ничего об этом знать. Если честно, думаю, свихнусь, если ты не прекратишь мучиться угрызениями совести. Я – взрослая женщина. Могу управиться сама. И у меня есть Зои, – улыбаюсь я. Мне хочется, чтобы Джеймс знал, что все будет в порядке, пока он в плавании. – Когда ты вернешься, мы с твоей новорожденной дочерью будем ждать тебя у окна. Обещаю, буду поддерживать огонь в очаге!

Я смеюсь. Это нервный смех, отдающий страхом.

Джеймс кивает и направляется в кабинет.

– Мне нужно кое-что убрать. Я уложил все вещи. Покричу, когда буду уходить.

Он намекает, догадываюсь я, что хочет немного побыть один перед отъездом. Джеймс уже сказал мне, что собирается запереть кабинет на время своего отсутствия. Раньше муж никогда этого не делал, но он сообщил мне, где спрятал ключ. Даже не представляю, что может заинтересовать Зои в кабинете, хотя приходится соглашаться с потребностью Джеймса в уединении и секретности.

Я возвращаюсь наверх и запираюсь в душевой. Это автоматическая предосторожность, то, что происходит бессознательно, точно так же, как Джеймс запирается в своем кабинете. Я умерла бы, если бы кто-нибудь вошел ко мне сейчас и увидел меня голой. Не могу сказать, что мне нравится, как выглядит мое тело. Сбрасываю с себя все и внимательно рассматриваю свою фигуру в зеркале. Потом включаю душ – такой горячий, какой только могу вынести, – и встаю под него. Опускаю глаза на дно керамического поддона и убеждаюсь, что все в порядке, нет никакой крови, у меня не выкидыш. Я обещала себе, что этого никогда больше не повторится. Взволнованная, напуганная прошлым, я вздыхаю с облегчением, когда вижу, что с тела стекает чистая вода. Наношу на волосы шампунь, и вода становится молочно-белой, пенясь между пальцами ног.

Спустя полтора часа я уже одета в темно-синий жакет с черной водолазкой под ним, растягивающиеся на талии брюки и практичные мокасины. Мои волосы высушены феном, на лице – немного косметики. Я готова к испытанию маячащей впереди разлукой.

Мысль о том, что Зои заберет мальчиков после школы, успокаивает. Теперь я смогу целиком посвятить себя работе и отвлечься от грустных мыслей. Мне предстоит многое наверстать. Обещаю себе не думать о муже до тех пор, пока не заберусь вечером в кровать. Только тогда я буду представлять, как он готовит подводную лодку к учениям, болтает со своими сослуживцами, обменивается семейными байками и показывает фотографии, сосредотачивается на новой боевой задаче, уходит в море, погружаясь все дальше и дальше, до тех пор, пока никто не будет знать, где они. От продвижения корабля ВМС Великобритании останется лишь еле заметная рябь на поверхности воды.

Мы сливаемся в поцелуе. Сжимаем друг друга в объятиях. Джеймс опускается на корточки, и его губы задерживаются на моем животе.

– Ты почувствовал? – спрашиваю я.

– Нет, – грустно отвечает Джеймс.

– Это был особенно сильный толчок, – объясняю я. – Она хочет вылезти.

Еще один поцелуй, снова объятия, и Джеймс уходит. Так происходит всегда.

До меня доносится подбадривающий звон с кухни, где уже вовсю хлопочет Зои.

– Ну вот, ничего не поделаешь, – говорю я ей, бессильно роняя руки. – Джеймс уехал.

– Чаю? – предлагает Зои. Она склоняет голову набок, ее губы сочувственно поджимаются. Она включает чайник.

– Только быстро. – Мне пора бежать на работу. У меня много дел.

– Почему вы еще не ушли в декрет? – удивляется Зои.

Я смеюсь, обрадованная возможностью отвлечься и забыть о кровоточащей ране в сердце.

– Отдел перегружен работой. Я здорова, замечательно справляюсь, так что у меня нет причин не доработать до самых родов. – Я уже в общих чертах обрисовала Зои суть моей социальной работы, но не уверена, что она абсолютно все поняла. – Кроме того, так у меня будет больше времени узнать мою девочку, когда она наконец-то родится. Я не хочу спешить с возвращением на работу.

– Понимаю, – кивает Зои. Она во все глаза смотрит на мой живот, но отводит взгляд, когда понимает, что я это заметила.

– Знаю, знаю. Я похожа на дом, верно? И даже не какой-нибудь мелкий блочный особнячок. Я – полноценный дом-усадьба. – Я смеюсь, и мы вместе садимся за кухонный стол. Мне приходится отодвигать стул, тогда как Зои может свободно проскользнуть между столом и скамейкой, стоящей у стены. – Весьма смутно помню, что когда-то была вашего размера.

Сегодня на Зои надеты джинсы и черная футболка, которая задирается, когда няня садится. Зои обвивает пальцами кружку.

– Неужели вы не замерзли? – спрашиваю я, неожиданно ощущая себя ее матерью, хотя наши года этого не позволяют.

Теперь наступает очередь Зои смеяться, и это делает ее похожей на озорного эльфа. Ее глаза искрятся.

– Нет. Все в порядке. И не волнуйтесь, мальчики надели пальто в школу.

– Простите, я не собиралась…

– Мне нравится, что вы заботитесь обо мне. – Зои опускает голову. От ее макушки, мелькая сквозь белокурые пряди, распадаются темные волосы.

– Ситуация по-прежнему тяжелая? – Я имею в виду разрыв, о котором она упоминала.

В ответ – молчание.

– Простите, я не собиралась совать нос в чужие дела.

– Все сложно, – признается она.

– По крайней мере, в этой ситуации не страдают дети.

Голова Зои резко взлетает вверх, глаза застывают, превращаясь в холодную сталь. Пальцы вцепляются в кружку так, что суставы белеют.

– Да, – медленно, с мукой в голосе произносит она. – По крайней мере, нет никаких детей.

– Зои, – проникновенно, с сочувствием произношу я. Потом наклоняюсь и обнимаю няню, чувствуя, как ее ребра слегка подскакивают, когда из груди вырываются рыдания. – Мне так жаль! Я и подумать не могла…

Я знаю этот взгляд – взгляд бесплодной женщины. Взгляд острой потребности, неудержимого желания, стремления растить своего ребенка. Взгляд нереализовавшейся матери.

Один Бог знает, сколько раз я видела этот взгляд в зеркале…

– Я просто по-настоящему рада, что вы здесь, – честно говорю я Зои. Это – лучшее, что я могу сейчас сказать. Я сжимаю ее руку.

– Мне нужно выйти, – после долгой паузы бросает Зои и кидается в коридор.

Мгновение спустя хлопает входная дверь, и я остаюсь в доме совершенно одна.