Часть третья
ДЕКАБРЬ
Среда, 1 ДЕКАБРЯ
На улице валил снег. Анника шла по Вазагатан, и твердые ледяные снежинки хлестали ее по лицу. Уличные фонари желтоватым, смазанным светом немного рассеивали зимний мрак. Анника вгляделась вперед, туда, где находился Центральный вокзал, но не увидела ничего, кроме крутящегося снега. Она не привыкла вставать в такую рань, и от недосыпания и усталости у нее кружилась голова. Она с трудом переставляла ноги.
Решение ехать на поезде, а не на машине было поистине гениальным, и не только из-за усталости. На дорогах уже образовались пробки, колеса автомобилей бешено пробуксовывали, улицы стояли. Она посмотрела на часы: идти еще минут пятнадцать.
Прошло почти две недели с тех пор, как она отправила по факсу письмо Филиппу Андерссону в Кюмлу.
Комендант тюрьмы оказался прав. Ни Стивенс, американец, ни араб Свенссон не ответили на ее факсы, несмотря на то что Анника обращалась к ним трижды.
Напротив, Филипп Андерссон, убийца с топором, ответил ей сразу. Он написал, что будет рад встретиться с корреспондентом СМИ, и если она немедленно пришлет ему свои личные данные, то он договорится о разрешении посещения. Пользуясь случаем, он также отправил Аннике сведения по делу. От письма густо пахло недостатками шведской юстиции. Андерссон утверждал, что сообщит ей много нового и поэтому очень важно, чтобы она заранее хорошо ознакомилась с фактами по его делу.
Она — весьма, впрочем, неохотно — отправила Андерссону свои личные данные. Конечно, ничего секретного в них не было, и при желании их можно легко найти, но Анника все равно испытывала какое-то внутреннее неудобство, отправляя свой почтовый адрес и номер удостоверения личности.
«Что, собственно говоря, может произойти? Он спрячется у меня под кроватью, сжимая в руке топор?»
Едва ли он это сделает — Анника спала на разложенном на полу матраце.
На самом деле меньше всего из всех троих Аннике хотелось встречаться именно с Филиппом Андерссоном. Она убедила себя, что он будет лить меньше всех грязи на Давида Линдхольма.
«Лестничная шахта, серые бетонные клетки. Кровь на желтых стенах, кровь льется по ступенькам. „Полиция! На вас направлено оружие! Юлия, к двери. Анника, уходи отсюда!“»
Анника отогнала тревожное воспоминание.
Впрочем, из всех троих Филипп Андерссон был, наверное, единственным, кто сможет внятно излагать свои мысли. Согласно протоколам, Свенссона допрашивали через переводчика, а значит, шведским он владел не особенно хорошо. Может быть, он просто не смог прочесть факс, но другого способа общения с ним не было, и Анника сдалась.
В протоколах допроса и суда Стивенса упоминаний о переводчике не было, и, видимо, шведским он владеет вполне сносно, но опыт общения с наемными убийцами убедил в том, что они, как правило, не особенно разговорчивы.
Оставался только он, убийца с топором с Санкт-Паульсгатан. Время посещения в Кюмле — в 11 часов утра 1 декабря.
Надо признать, что спала она сегодня отвратительно.
Не только из-за того, что ей предстояло провести какое-то время в запертом помещении наедине с серийным убийцей, и не только потому, что дети были с Томасом и этой Снежной королевой; нет, Аннику грызло какое-то непонятное чувство потери, ей чего-то не хватало. Она без сна ворочалась под одеялом, но так и не смогла понять, что же ее так мучает.
«Мне надо вытянуть из него все любой ценой».
Она внимательно прочитала вердикт по делу Филиппа Андерссона и переворошила все содержимое старого компьютера Шёландера, но по делу Андерссона ничего больше не нашла.
В деле, несомненно, были слабые места, но никаких роковых неувязок и ошибок. Филипп Андерссон был на месте преступления в момент его совершения, у него была возможность его совершить, и, более того, у него был мотив. Согласно показаниям одного свидетеля, все три жертвы обманули Андерссона на большую сумму денег, и мотивом могла быть жажда мести, расплаты. Это не было указано в протоколах следствия и суда, но Анника знала, что в мире Филиппа Андерссона не прощают воровства. Оно никогда не остается безнаказанным. Безнаказанность порождает наглость и провоцирует к новому воровству, и Андерссон решил образцово наказать воров.
На журналистском форуме Анника нашла некоторые детали того мошенничества, но у нее не было возможности проверить их достоверность.
В блоге говорилось о том, что все трое были вовлечены в обширную и разветвленную систему отмывания денег. Эта система базировалась главным образом на юге Испании. Приобретя недвижимость — по большей части в Гибралтаре, — дельцы обеспечили бесперебойные поставки кокаина из Колумбии в Европу через Марокко.
Аннике стоило большого труда представить себе степенного шведского финансиста деловым партнером южноамериканского наркобарона, но в жизни случается и не такое.
Три жертвы убийства занимали достаточно низкое положение в уголовной иерархии и беззастенчиво клали деньги, вырученные от наркотрафика, себе в карман, думая, что Андерссон этого не замечает. Но он заметил и отрубил им руки, чтобы они не совали свои грязные пальцы куда не следует.
Но некоторые детали этой драмы продолжали казаться Аннике очень странными.
Самое удивительное: если Филипп Андерссон занимал одну из верхних ступеней в преступной иерархии, то зачем же ему понадобилось самому делать эту грязную работу и пачкать свои драгоценные брюки? Неужели все наемные головорезы были в это время в отпуске? Или Андерссон — просто садист?
Если у него хватило способностей и беспощадности построить наркотический синдикат, то почему не хватило ума на то, чтобы не оставить отпечатков пальцев на дамской сумочке?
Да, и почему на брюках не оказалось крови других жертв?
И почему, ради всего святого, ему потребовалось убивать их топором?
Сквозь пелену крутящегося снега проступили контуры входа Центрального вокзала. Анника вошла в здание вокзала и стряхнула с обуви снег.
Она заказала билеты в первый класс, чтобы за время пути спокойно отдохнуть и поработать. Поезд отправлялся в 7.15. В Халльсберге она сделает пересадку до Кюмлы, где будет в 9.32. Обратный билет она заказала на 13.28 и с нетерпением ждала, когда сможет им наконец воспользоваться.
В здании вокзала было черным-черно от народа, несмотря на ранний час в понимании людей из мира Анники Бенгтзон.
«Почему зимой никто не одевается в ярко-красные цвета? Или в оранжевые? Неужели природа, климат и шведское стремление не выделяться высосали из нас весь цвет?»
Она не успела позавтракать дома и купила в буфете бутылочку питьевого йогурта и яблоко.
Поезд отправлялся от платформы номер десять.
Его подали как раз в тот момент, когда Анника вышла на перрон. Она нашла свой вагон, место, сняла куртку, устроилась на полке и мгновенно уснула.
Она проснулась, как от толчка, услышав, как машинист объявил: «Халльсберг, поезд прибывает на станцию Халльсберг». Сонно пошатываясь, Анника с трудом натянула куртку и вывалилась на платформу буквально за секунду до того, как двери закрылись и поезд поехал дальше на юг.
Анника уже собралась было искать такси, когда до нее дошло, что она еще не в Кюмле и что ей надо еще шесть минут ехать до Кюмлы на местной электричке.
«Мне надо собраться и сосредоточиться. Я же встречаюсь с убийцей».
Она встряхнулась, чтобы освежить голову, и побежала на электричку до Эребро. Поезд тронулся. Из окна открывался безрадостный вид — бурые поля и серые крестьянские дома. Взгляду было не на чем остановиться, пока впереди не показалась смазанная туманом полоска соснового леса.
Она была единственным пассажиром, сошедшим в Кюмле.
Снегопад прекратился. Над городком висела пелена тяжелой и холодной сырости. Поезд с грохотом уехал, оставив за собой звенящую тишину. Несколько секунд Анника, оглядываясь, слушала ее. Большой супермаркет, пятидесятническая церковь, гостиница «Кюмла». Анника пошла к выходу со станции, хрустя подошвами по бетону платформы.
Она спустилась в серый туннель, по которому вышла на серую площадь, недалеко от продуктового киоска. Желудок бунтовал, так как яблоко и йогурт Анника забыла в первом поезде. Она подошла к окошку и заказала булочку с двумя запеченными сосисками, сливовый соус и банку напитка. Анника не поняла, что сказал ей молодой продавец: двадцать три или семьдесят три, и поэтому протянула ему купюру в сто крон. Сдачу она получила с семидесяти трех.
«И это за какую-то булочку с сосисками!»
Да и «Рамлоса» — водопроводная вода под маркой колы.
«Ничего удивительного, что люди становятся преступниками».
Она в три минуты управилась с едой, выбросила в урну салфетку и остатки картофельного пюре и, испытывая неприятное чувство, направилась к стоянке такси.
— Виагатан, четыре, — сказала она шоферу, садясь на переднее сиденье большого «вольво».
— Там, кажется, находится очень большая тюрьма, — сказал водитель.
— Да, — согласилась Анника. — С меня довольно. Прощай, жестокий мир.
Водитель покачал головой.
— Для тебя это неподходящее место, — усмехнулся он. — Тебе надо в Хинсеберг, в Фрёви — это по ту сторону от Эребро.
— Вот черт, как мне не повезло, — сказала Анника.
Машина свернула направо, и перед Анникой открылся вид исполинской тюрьмы. Стены и колючая проволока начинались едва ли не в центре городка. Такси наконец подъехало к большим металлическим воротам.
— Ну, вот и приехали, — сказал водитель. — Дальше мне нельзя.
Поездка обошлась Аннике в шестьдесят крон, дешевле, чем сосиски с соусом.
Она расплатилась, и машина исчезла, оставив ее наедине с гигантскими воротами. По обе стороны ворот тянулся двойной забор, состоявший из натянутых цепей, увенчанных колючей проволокой под током и высотой около пяти метров. В проволоке свистел холодный ветер.
Анника вскинула на плечо сумку и подошла к висевшему у ворот телефону:
— Мое имя — Анника Бенгтзон, я приехала на свидание с Филиппом Андерссоном.
Голос ее звучал тихо и пискляво.
«Вот так чувствуют себя все женщины, приезжающие сюда навещать своих мужей. Но только им еще хуже, потому что для них это не игрушки».
В замке калитки ворот раздалось жужжание, и Анника, опасливо потянув на себя створку, открыла калитку и вошла. Она очутилась на асфальтовой дороге, ведущей к следующим воротам. Проволочное заграждение продолжалось и здесь, по обе стороны этой продолговатой клетки длиной около ста метров. Ветер трепал Аннике волосы и холодил ноги, пока она шла по этой нейтральной полосе до здания с двумя дверями.
«ПОСЕЩЕНИЕ ЗАКЛЮЧЕННЫХ», — было написано над левой дверью. Значит, ей сюда.
Дверь оказалась такой тяжелой, что Аннике пришлось открывать ее обеими руками.
Она вошла в длинный коридор. Возле двери стояла решетчатая тележка. Молодая женщина с собранными в длинный хвост волосами стояла спиной к Аннике, не обратив на нее никакого внимания, и нажимала кнопки на своем мобильном телефоне.
Вдоль трех стен рядами стояли металлические шкафы. Четвертая стена практически вся состояла из окон, задернутых синими занавесками. Под окнами стояли ряды стульев, делавших помещение похожим на приемную дантиста.
Анника нажала кнопку третьего телефона.
— Ждите, к вам скоро выйдут, — сказал бесплотный голос.
Девушка бросила мобильный телефон в сумку и вышла из здания, не оглянувшись на Аннику.
«Вот как это выглядит в реальности. Значит, солидарности нет даже среди жен заключенных».
Некоторое время она стояла посреди помещения, потом подошла к окну и приподняла занавеску. За ней, естественно, оказалась металлическая решетка, выкрашенная белой масляной краской.
Опустив занавеску, Анника подошла к доске объявлений возле телефона и прочла расписание приема посетителей и извещение о ремонте гостиничных комнат.
«Снимите верхнюю одежду и повесьте ее в шкаф».
Анника вздрогнула и огляделась.
Голос раздался из громкоговорителя. Анника подняла голову и увидела в верхнем левом углу помещения видеокамеру наблюдения. Кровь бросилась Аннике в голову. Конечно же за ней наблюдают.
Она торопливо сняла куртку и шарф и затолкала вещи в шкаф номер десять — как можно дальше от видеокамеры.
«Теперь можете войти», — сказал голос.
Щелкнул замок, Анника открыла дверь и оказалась в отделении для посетителей перед пунктом контроля. Слева — металлодетектор, справа — рентгеновская установка с лентой транспортера для сумок.
Двое охранников — мужчина и женщина — в форме смотрели на Аннику сквозь стеклянный щит.
— Поставьте сумку на ленту транспортера и пройдите через рамку металлоискателя.
Анника подчинилась, чувствуя, как участился от раздражения ее пульс. Естественно, стоило ей ступить под рамку, как запищала тревожная сигнализация.
— Снимите сапоги и поставьте их на ленту транспортера.
Анника повиновалась и снова прошла под рамкой. Сигнала не было.
Потом ей разрешили зайти за стеклянное ограждение и подойти к столу.
— Попрошу удостоверение личности, — сказал мужчина, и Анника протянула ему корреспондентское удостоверение.
— Будьте любезны, раскройте сумку, — сказала женщина.
Анника снова повиновалась.
— У вас в сумке нож. — Женщина извлекла из сумки перочинный нож с лозунгом «„Квельспрессен“ — остро и точно в цель». — Брать его с собой нельзя. Ручку тоже.
— Но чем же я буду писать? — с отчаянием в голосе спросила Анника.
— Мы дадим вам ручку, — сказала женщина и протянула Аннике желтый Bic.
— Вам придется оставить здесь и мобильный телефон, — добавил мужчина.
— Знаете что, — предложила Анника, — давайте я просто оставлю в шкафу сумку, а с собой возьму блокнот и вашу ручку.
Охранники согласно кивнули. Анника забрала перочинный нож, телефон и, вернувшись в комнату ожидания, открыла шкаф, положила в него сумку, а потом прошла в сектор посетителей, обойдя рамку металлоискателя. Она неуверенно улыбнулась, с удивлением обнаружив, что хочет понравиться охране.
— Много ли посетителей приезжает в тюрьму? — спросила она.
— За год — пять тысяч, но посещения равномерно распределены во времени. К тому же у сорока процентов заключенных вообще не бывает посетителей.
— Господи, так, значит, я первый посетитель Филиппа Андерссона?
— Нет, — сказала женщина, — сестра навещает его один раз в месяц.
— А Давид Линдхольм? Насколько я понимаю, он был здесь за несколько дней до смерти.
— Опекуны и наблюдатели бывают у нас очень часто, — пояснила женщина.
Тем временем мужчина поместил в ячейку на специальном стенде удостоверение Анники. Потом он положил перед собой на стол какой-то документ и принялся перечислять правила посещения, не спуская глаз с Анники.
— Вас могут попросить снять одежду и подвергнуться обыску в присутствии двух женщин-надзирательниц, — сказал он, — но вы имеете право отказаться от этой процедуры. Если вы откажетесь, то ваше право на посещение будет аннулировано. Вас также могут осмотреть кинологи с собакой на предмет наличия наркотических веществ. Опять-таки вы имеете право отказаться и от этой процедуры с теми же последствиями. В помещение тюрьмы нельзя проносить еду и табачные изделия. Здесь вы должны расписаться в том, что согласны на то, что вас запрут в одной комнате с заключенным на время посещения.
Анника кивнула и с трудом сглотнула слюну. В комнате наступила тишина. Желтой ручкой Анника расписалась в том, что согласна с условиями посещения.
— Мы предоставляем посетителям фрукты и кофе. Если с посетителем проходят дети, то они получают сок. Вы чего-нибудь хотите? — спросила женщина, ведя Аннику по коридору с пронумерованными дверями. Жестом она указала на стол с напитками и фруктами.
От мысли, что кто-то может привести сюда детей, Анника содрогнулась. От напитков и фруктов она отказалась, покачав головой.
— Вот комната номер пять. Сейчас я посмотрю, что там делается. После окончания свидания надо убрать за собой.
Надзирательница открыла дверь и первой вошла в тесное помещение.
— Здесь туалет и душ, — сказала она, указав на двери. — Здесь экстренная связь с постом охраны, а это сигнал тревоги. О, кто-то оставил здесь игрушку…
Она наклонилась и подобрала с пола какую-то мягкую игрушку и пластиковый пропеллер.
— Вчера к одному заключенному привозили сына, — извиняющимся тоном произнесла надзирательница.
— Должно быть, это было нелегко, — вяло отозвалась Анника.
Надзирательница улыбнулась:
— Мы, как можем, стараемся развлекать детей. Когда они уходят, Джимми надувает для них шарики.
— Джимми?
— Да, это второй охранник.
Надзирательница указала на низкий комод:
— Здесь простыни и одеяла. Сейчас я вызову заключенного.
Она вышла, оставив Аннику в состоянии легкого паралича разглядывать главный предмет обстановки — узкую кровать с поролоновым матрацем.
Дверь закрылась с приглушенным щелчком, потом сработал замок.
«Господи, твою мать, во что я впуталась?»
Она оглядела стены, которые, казалось, наваливались на нее, давили, не давали дышать.
«Как я с этим справлюсь? Мне нужна стратегия!»
В комнате стоял один стул, и Анника тут же решила на него сесть. Было абсолютно исключено сидеть на этом топчане рядом с убийцей.
Она положила блокнот и ручку на комод, решив использовать его как стол, и снова огляделась. На стене висела черно-белая фотография, изображавшая работавших на пристани докеров, в красновато-коричневой рамке. Это была одна из фотографий с выставки Торстена Бильмана в Национальном музее. Выставка проходила с 17 июня по 10 августа 1986 года.
За спиной было два окна, и Анника приподняла занавеску. За ней оказались такие же решетки, какие она уже видела в зале ожидания.
«Долго ли мне еще ждать? Заключенным сюда из камер, наверное, неблизкий путь».
Минуты тянулись томительно долго. За три минуты она четыре раза посмотрела на часы, а потом опустила рукав свитера, чтобы не видеть часов. Она перевела взгляд на висевшую на стене металлическую коробку — видимо, деталь связи с охраной, и принялась рассматривать кнопку тревожной сигнализации.
Она вспотела, несмотря на то что в комнате было прохладно.
Замок заскрежетал, потом щелкнул, и дверь открылась.
— Дайте знать, когда закончите, — сказала надзирательница и отошла в сторону, пропуская в комнату заключенного.
Анника встала, чтобы представиться, с интересом вглядываясь в вошедшего в комнату человека.
«Черт возьми, кто это?»
На рисунках из зала суда она видела длинноволосого мускулистого мужчину, загорелого и высокомерно улыбающегося. Сейчас перед ней был старик с коротко остриженными седыми волосами и солидным брюшком, одетый в чисто выстиранную тюремную робу и пластиковые шлепанцы.
«Неужели за четыре года человек может так разительно измениться?»
Он протянул руку.
— Надеюсь, они не слишком сильно докучали вам требованиями безопасности? — спросил он.
Анника с трудом подавила желание сделать книксен.
«Это место странно действует на психику».
— Не больше, чем при перелете в Гётеборг, — ответила она.
— Мы, заключенные, идем с другой стороны и проходим те же процедуры, — сказал он, не отпуская ее руку. — Согласен, что это не очень обременительно, если не считать того, что нам приходится переобуваться. Вероятно, велик риск, что мы можем набить подошвы наркотиками.
Анника отняла руку.
— Гораздо хуже возвращаться отсюда в камеру. Нас раздевают догола и пропускают через металлоискатель. Надо проверить, не спрятано ли оружие в заднице.
Анника быстро села на стул, оставив Андерссону кровать. Он сел, и их колени едва не соприкоснулись. Анника отодвинулась и взяла блокнот и ручку.
— Здесь каждый день проверяют металлоискатели, — продолжал гнуть свое Филипп Андерссон. — Это может показаться чудачеством, но на самом деле себя оправдывает. Кюмла считается образцовой тюрьмой. Здесь почти нет наркотиков. И редко случаются побеги. Их не было со времени прорыва прошлым летом. Да и убиваем мы друг друга тоже не каждый день…
Анника сглотнула так громко, что звук эхом отдался от стен.
«Он старается произвести на меня впечатление. Тревожиться не о чем».
— Пожизненное заключение, — сказала она. — Как его переносят?
Она не собиралась задавать этот вопрос, он совершенно неожиданно сорвался с ее губ.
Он несколько секунд молча смотрел на Аннику, глаза его, как ей показалось, увлажнились.
«Он что, принимает пилюли счастья?»
— У меня есть для тебя новая информация, — сказал он. — Новая информация по моему делу. Я подал апелляцию в Верховный суд.
Он сказал это с таким видом, словно сообщил оглушительную сенсацию века. Анника посмотрела на него, стараясь не моргать. Что он, собственно, имеет в виду? Как ей следует реагировать? «В самом деле? Как это интересно!» Или по-иному? Любой мелкий преступник пытается подавать апелляции в Верховный суд для пересмотра дела.
Она прислушивалась к наступившей тишине, стараясь придумать что-нибудь вежливое, чтобы сдвинуть разговор с мертвой точки.
— И что же это за новая информация? — спросила она, а Андерссон кивком показал ей, чтобы она взяла ручку и блокнот.
— Ты читала документы, которые я тебе прислал?
Анника кивнула, она действительно их просмотрела, по крайней мере верхние страницы.
Филипп Андерссон облокотился на колени и подался вперед. Анника откинулась на спинку стула.
— Меня осудили, несмотря на то что я невиновен, — сказал он, подчеркивая ударением каждое слово. — В моей апелляции это доказано.
Прислал ли он ей текст апелляции? Нет, едва ли.
— Каким образом? — спросила она, поставив в блокноте маленький вопросительный знак.
— С помощью мобильного телефона, — сказал он, кивками подтверждая каждое свое слово.
Анника посмотрела на его выступающий живот и бледные руки. Впечатление мужественности от прежних фотографий было, видимо, обманчивым, просто он носил хорошо подогнанные под его фигуру костюмы. Она знала, что ему сорок семь лет, но выглядел он много старше своего возраста.
— Что? — удивилась Анника.
— Полиция не удосужилась проверить журнал моих мобильных звонков! Меня не было на Санкт-Паульсгатан во время совершения убийства.
— И где же ты был? — спросила она.
Он широко раскрыл глаза, но тут же прищурился.
— Какое это имеет к тебе отношение? — сказал он, и Анника почувствовала, как часто забилось ее сердце. Она подавила желание отодвинуться от него еще дальше.
— Никакого, — пожала она плечами. — Это не имеет ко мне никакого отношения.
Пожалуй, она произнесла это на слишком высокой ноте.
Филипп Андерссон поднял палец и направил его в лицо Анники.
— Ты ни черта не знаешь! — воскликнул он со свирепостью, какой Анника от него не ожидала.
Анника внезапно успокоилась. Заглянув в его влажные глаза, увидела в них беспомощность и отчаяние человека, хватающегося за спасительную соломинку.
«Он как загнанный в угол пес. Лает, но не может укусить. Никакой опасности нет, никакой опасности нет».
Мужчина стремительно встал и сделал два коротких шага к двери, потом вернулся. Он оперся на спинку стула и склонился к Аннике. Из его рта шел дурной запах.
— Ты приехала сюда, чтобы написать о моем обращении в Верховный суд, — сказал он, — а не для того, чтобы задавать свои е… вопросы!
— Вот здесь ты ошибаешься. — Анника нисколько не смутилась того, что он буквально дышал ей в лицо. — Посещение состоялось по моей просьбе и пройдет на моих условиях.
Он отпустил спинку стула и выпрямился.
— Если ты успокоишься и выслушаешь меня, то поймешь, чего я хочу, — сказала Анника. — Если станешь и дальше капризничать, то я уйду.
— Почему я должен тебя слушать?
— Потому что я знаю больше, чем ты думаешь, — ответила Анника. — Я там была.
— Что?
— Я там была.
С глухим стуком, приоткрыв от неожиданности рот, он сел на узкий топчан.
— Где?
— Я была в патрульной машине, которая первой прибыла на место преступления в доме на Санкт-Паульсгатан в ту ночь. Я не все видела, но хорошо помню запах.
— Ты там была? И что же ты видела?
Она не отрываясь смотрела на него.
— Кровь. Она текла по стенам, текла по ступеням. Густая кровь, густая, но яркая. Она текла медленно — ярко-алая кровь по желтым стенам.
— И больше ты ничего не видела?
Она посмотрела на фотографию Торстена Бильмана с докерами, сгибающимися под тяжестью огромных мешков.
— Я видела ее волосы. Темные волосы. Она лежала на площадке, шевеля головой. Юлия Линдхольм шла первой, потом Нина Хофман, потом я. Я была последней, Юлия первой, но командовала Нина. Она первой достала пистолет.
Она посмотрела ему в глаза.
Филипп Андерссон не отвел взгляд.
— Она что-нибудь говорила?
— Она крикнула: «Полиция! Вы находитесь под прицелом! Юлия, стань к двери. Анника, уходи отсюда». Вот что она крикнула. Я повернулась и убежала.
Филипп покачал головой:
— Я говорю не про Нину, а про Ольгу.
— Про кого?
— Про темноволосую женщину.
«Он имеет в виду жертву».
Анника, не удержавшись, снова трудно сглотнула.
— Не знаю, — сказала она. — Не думаю, что она могла говорить. Она умерла до приезда скорой помощи.
Тишина в комнате изменилась. Она перестала быть неопределенной, стала тяжелой и удушливой.
— Что тебе известно об Альготе Генрихе Хеймере? — спросила она, и Филипп Андерссон насторожился. У него едва заметно дернулся уголок рта, но это движение не ускользнуло от внимания Анники.
— О ком?
— Он мертв, но едва ли в этом есть твоя вина. Откуда он знал Давида?
Анника знала ответ, по крайней мере отчасти. Они оба участвовали в парашютном бизнесе.
Финансист посмотрел на Аннику пустыми, ничего не выражающими глазами.
— Если тебе нечего больше мне сказать, то я сейчас уйду, — пригрозила она.
— Они были друзья детства, — тихо произнес Андерссон. — Давид был для Хенке старшим братом.
«Хенке?»
— Но у Хенке дела пошли плохо? — спросила Анника.
— Давид изо всех сил пытался ему помочь, но из этого ничего не вышло.
— За что его застрелили?
Филипп Андерссон пожал плечами:
— Наверное, он совершил какую-то глупость.
— Или с его помощью пытались выйти на Давида. Здесь, в Кюмле, находится Майк Стивенс. Ты с ним знаком?
Андерссон снова пожал плечами.
— Кто такой Бертиль Оскар Хольмберг?
— Я не знаю.
— Ты уверен?
— Я этого не делал, меня там даже не было. Меня не было на Санкт-Паульсгатан.
Анника смотрела на сидевшего перед ней человека, пытаясь заглянуть ему в глаза.
«Зрачки — это двери в мозг. Я распознаю, о чем он думает».
— Если ты говоришь правду, то это значит, что их убил кто-то другой.
Он в упор посмотрел на Аннику.
— Если ты говоришь правду, — повторила Анника громче, — то это значит, что ты знаешь настоящего убийцу, но предпочитаешь сидеть здесь и помалкивать о том, что тебе известно. И знаешь, почему ты это делаешь?
У Андерссона снова приоткрылся рот.
— Потому что здесь ты, по крайней мере, остаешься в живых. Если ты скажешь, что тебе известно, то умрешь, не так ли? И почему ты спросил про Ольгу? Боялся, что она успела что-то сказать?
Он не ответил. Анника встала, и Андерссон поднял глаза, проследив за ее движением.
— Я почти готова принять, — сказала она, глядя на дверь, — что ты будешь до последнего молчать о том, кто на самом деле убил этих людей, чтобы спасти свою шкуру, но есть одна вещь, которую я все же не могу понять.
Она обернулась и посмотрела на него.
— Почему Давид Линдхольм был единственным человеком, уверенным в твоей невиновности? Ну? Как получилось, что один из самых известных полицейских Швеции был единственным, кто тебе верил? Не потому ли, что он был лучше других копов? Может быть, он разглядел в деле то, что пропустили прокурор, адвокат и судья? Но дело не в этом, да?
Она села на низкий комод с простынями и одеялами.
— Единственная причина заключалась в том, что Давид Линдхольм знал то, чего не знал больше никто. Он верил тебе, потому что знал, кто на самом деле сделал это, или думал, что знал. Это так?
Филипп Андерссон не двигался.
— Я могу понять, почему молчишь ты, — продолжала Анника. — В конце концов, ты именно поэтому находишься здесь. Но я не могу понять, почему молчал Давид Линдхольм.
Она встала.
— Тебе никто не поверит, но у Давида были все шансы на весь мир сказать о том, что он знал. Он бы снова стал героем дня. Есть только одно разумное объяснение того, почему он этого не сделал.
Андерссон тупо смотрел на занавески и молчал.
— Я очень много думала об этом все последние недели. Давид, видимо, был запуган, — объявила Анника. — Его едва ли могли запугать угрозами убийства. Мне думается, он не боялся смерти. Нет, он боялся чего-то другого.
Она села на стул и, склонив голову, попыталась заглянуть в глаза Андерссона.
— Что было важно для Давида? — спросила она. — Что могло значить для него так много, что заставило его молчать о виновнике массового убийства? Это деньги? Репутация? Карьера? Женщины? Секс? Наркотики? Он был наркоманом?
Филипп Андерссон опустил глаза, потом потянулся за носовым платком.
— В чем вы участвовали вместе? Что вас с ним связывало? Он знал тебя до убийства, вы были давно знакомы, не так ли? Я не имею ни малейшего понятия, виновен ли ты в этом злодеянии, но, несомненно, в чем-то замешан. Что связывает тебя с известным на всю страну полицейским? И почему он рисковал своей карьерой, путаясь с тобой?
Филипп Андерссон тяжело вздохнул и поднял глаза.
— Ты действительно не поняла одну вещь, — сказал он. — Знаешь какую?
— Так скажи мне! — воскликнула Анника. — Я внимательно слушаю.
Он печально и молча смотрел на нее. Казалось, это молчание длилось вечность.
— Ты и правда уверена, что хочешь это знать? — спросил он. — Ты готова платить цену этого знания?
— Абсолютно уверена, — подтвердила Анника.
Он покачал головой и медленно встал. Не глядя на Аннику, положил руку на ее плечо и нажал кнопку вызова охраны.
— Поверь мне, — сказал он, — игра не стоит свеч. Мы закончили.
Последняя фраза была обращена в микрофон.
— Не уходи, — сказала Анника. — Ты же не ответил на мой вопрос.
Он посмотрел на Аннику почти с нежностью.
— Можешь написать о моей апелляции в Верховный суд, — сказал он. — Думаю, у меня есть реальные шансы на пересмотр дела. Я на самом деле был в Бромме в момент убийства.
Анника взяла с комода блокнот и ручку.
— Там был твой мобильный телефон. Но есть ли доказательства, что с него говорил именно ты?
Он удивленно посмотрел на нее, но времени на ответ у него уже не осталось. Дверь открылась, и он вышел, шлепая пластиковыми босоножками по полу.
«Чего я не смогла? Есть что-то еще, что-то, о чем я должна была его спросить. О черт!»
Она шла к выходу по длинному стометровому загону. Свистел ветер, нарушая полную тишину.
Она остановилась, дойдя до внешних ворот. Забор тянулся по обе стороны от них, и она, посмотрев в обе стороны, вдруг ощутила такое сильное головокружение, что ей пришлось ухватиться за ворота, чтобы не упасть. Она принялась нажимать кнопку — раз за разом, как ребенок, которому в руки попала новая неведомая игрушка.
— Выпустите меня отсюда! — крикнула Анника, замок щелкнул, ворота открылись, и она снова оказалась на воле, и воздух сразу показался ей холоднее и чище.
— Спасибо, — сказала она, обратившись к видеокамере.
Стальная калитка со звонким щелчком захлопнулась за ее спиной. Она шла вдоль бесконечного забора, пока наконец снова не оказалась в городке. Она свернула налево, на улицу под названием Стеневеген, которая тоже оказалась бесконечной, с бесчисленными домами и школами по обе стороны, с деревянными, кирпичными и даже сборными домами. Вскоре впереди она увидела рельсы железной дороги. Анника подтянула рукав и посмотрела на часы. До поезда оставался один час двадцать минут.
Анника посмотрела налево и увидела станцию. Киосками быстрого питания она была сыта по горло.
Справа ей на глаза попалось кафе с вывеской «Свеа». Тяжко вздохнув, она вошла. Взяв кофе, пирожное и местную газету, села за столик у окна.
Вчера в 13 часов какая-то женщина-мотоциклистка была сбита и легко ранена на перекрестке Фредсгатан и Школьной улицы.
Другая женщина потребовала в возмещение морального вреда семь тысяч крон за то, что кто-то плюнул в нее в баре.
Секция молодежного крыла социал-демократической партии получила от ленного совета грант в десять тысяч крон на организацию музыкальной студии.
Она закрыла глаза и представила себе лестничную клетку в доме на Санкт-Паульсгатан.
Она отодвинула в сторону тарелку с пирожными и пошла к прилавку, чтобы взять стакан воды. Вернувшись за стол, выглянула в окно и посмотрела на знакомый киоск быстрого питания.
«Ты уверена, что хочешь это знать? Ты готова платить за это знание? Поверь мне, это не стоит того».
Она прижала ладони ко лбу.
Фактически он подтвердил все, что она ему сказала. В суде она ничего не докажет, но он — более или менее — подтвердил набросанный ею для себя сценарий.
Давид Линдхольм был вовлечен в какие-то темные дела вместе с Филиппом Андерссоном, неясно, правда, в какие именно. Но они были давно знакомы друг с другом, и оба замешаны в убийстве на Санкт-Паульсгатан.
Теперь убили и Давида. Филипп Андерссон предпочел остаться в живых, пусть даже ценой пожизненного заключения.
«Это не может быть простым совпадением. Это как-то связано».
Трех жертв в Сёдермальме насмерть зарубили топором.
Давида застрелили.
Никакого сходства в почерке преступления.
За исключением жестокости убийства. В случае с Давидом это была символическая кастрация.
Она судорожно вздохнула.
Не укради. Отрублены руки. Не прелюбодействуй. Отрубили мошонку с членом.
«Если Филипп Андерссон невиновен, то, значит, убийца до сих пор гуляет на свободе. Черт возьми, это же может быть один и тот же человек».
Вдруг ее как громом поразило.
«И это не Юлия! Значит, Александр, возможно, жив!»
Она извлекла из сумки мобильный телефон и набрала номер тюрьмы Кронеберг. Нет смысла общаться с этим недалеким адвокатом. Ограничения режима, наложенные на Юлию Линдхольм, были сняты, так что теперь она сможет ее посетить.
— Меня зовут Анника Бенгтзон, я корреспондент газеты «Квельспрессен», — представилась она дежурному. — Я в свое время была в патрульной машине с Юлией Линдхольм. Это было четыре с половиной года назад. Мы обе в то время были беременны. Я уверена, что она невиновна, и хотела бы взять у нее интервью. Вы можете удовлетворить мою просьбу?
Анника продиктовала номера мобильного и домашнего телефона.
Потом она встала и направилась к станции, хотя до поезда оставалось еще полчаса.
В Халльсберге она пересела на поезд, идущий в Стокгольм. Это был тот же состав, который утром привез ее сюда. Анника заставила себя собраться и подумать, чтобы упорядочить свои мысли и объективно их оценить.
«Действительно ли я наткнулась на что-то стоящее или гонюсь за тенью?»
Согласно билету, она села в вагон первого класса — в первый вагон на десятое место.
Только пройдя через весь поезд, Анника убедилась, что ее вагон был единственным вагоном первого класса. Во всех остальных места были расположены тесно, как сардины в консервной банке. Единственное удобство — раскладной столик в спинке расположенного впереди кресла.
«Как это характерно для шведских железных дорог. Берут деньги, но не предоставляют удобств».
Единственным, которое оказалось занятым в первом вагоне, было место номер десять. На нем расположился какой-то толстяк с объемистым кейсом и толстой курткой, небрежно брошенной на полку.
Анника села на первое попавшееся свободное место. Поезд дернулся и быстро набрал скорость. Через полминуты городок исчез из вида. Анника смотрела на пролетавший мимо ландшафт, на голые деревья с почерневшими от холода ветвями, на амбары, на брошенную машину, на двор, заставленный поленницами, красные дома, вспаханные поля. Мимо промелькнул завод «Шведская кнопка», пролетели фермы за каменными оградами, а дальше начались бескрайние сосновые леса.
Анника извлекла из сумки мобильный телефон и тщательно обдумала текст сообщения. Она не хотела слишком много обещать.
«Я встретилась с Филиппом Андерссоном. Много пищи для размышлений. Думаю, Юлия невиновна. Мы можем встретиться?»
Она со вздохом откинулась на спинку кресла.
Близ Кильсмо мимо промелькнул водоем с коричневато-серой водой. По недавней вырубке пробежали два оленя. Анника посмотрела им вслед, стараясь разглядеть их после того, как они скрылись в густом подлеске, и ее вдруг словно обожгло, настолько знаком был ей этот пейзаж. Это же Сёдерманланд, где она выросла, Сёдерманланд с его упрямством и настороженной замкнутостью.
«Бабушка!»
Она едва не задохнулась от силы нахлынувшего чувства, в груди стало горячо от воспоминаний. Она закрыла глаза и вновь оказалась на кухне деревенского дома в Люккебо, в обдуваемом всеми ветрами домике среди густого леса, на берегу озерка Хюльтшён. Сосны там, казалось, доставали до небес. Пахло сырым мхом и мокрыми сосновыми ветками. Шелестели кусты, и что-то бормотал полузамерзший ручей. На подоконнике работал транзисторный приемник — по субботним утрам «Топ-20», а поздно вечером «Эльдорадо», «ночные радости и музыка звезд». Вспомнила она и вечно хлопотавшую по хозяйству бабушку, как она вязала, читала… Вспомнила тишину и звук своего дыхания, хрупкость замерзших лисичек, холодок в пальцах, когда прикоснешься к ним, чтобы сорвать.
Поезд затормозил, подъезжая к Вингокеру, и Анника открыла глаза: самодельное футбольное поле, автостоянка, дома из коричневых и белых панелей. Она моргнула глазом, поезд тронулся, и все исчезло, хищная птица на дереве, какие-то озера… Наверное, это Кольснарен.
«Где найдут твердую почву под ногами мои дети? Где найдут они свою опору? В каких запахах? В каких домах, в каких комнатах? В каком пространстве, в какой музыке?»
Мусорная свалка, пригородные коттеджи. Они приближались к Катринехольму.
«Время — это единственное, чем располагают все. Когда ты молод, кажется, что его так много, что оно никогда не кончится, но наступает момент, когда ты вдруг понимаешь, что оно уже ушло».
На улице стемнело, Анника начала видеть в окне свое отражение. Вид у нее был утомленный, лицо побледнело и осунулось. Это была не красивая голливудская бледность — лицо казалось жестким и костистым.
Поезд остановился между сберегательным банком и «Макдоналдсом». Все дома на привокзальной площади были такими знакомыми и такими недосягаемыми. Когда-то она жила здесь, была своей, но предпочла уехать. Эти улицы никогда больше не будут ее улицами, и они никогда не станут улицами ее детей.
Она отвернулась, чтобы не видеть толпу, хлынувшую в вагон.
«Думаю, Юлия невиновна».
Нина еще раз перечитала текст, прежде чем написать ответ.
Думаю, что действительно.
«Думаю, что действительно».
Она раздраженно нажала кнопку, чтобы избавиться от сообщения.
У нее только что закончился двухнедельный отпуск, и сегодня в 20.00 ей предстояло заступить на ночное дежурство. Сначала она три дня провела на суде с Хольгером и Виолой, а потом прожила неделю на их ферме близ Валлы. Она гуляла по полям с отцом Юлии, смотрела, сидя на диване, телевизионные сериалы с ее матерью, и все это время в комнатах и конюшнях ощущалась беспросветная, тяжелая, неизбывная пустота.
«Теперь у них осталась одна я».
Она легла на спину и принялась рассматривать свою тесную однокомнатную квартиру.
Хольгер и Виола решили уехать в Сёдерманланд и не возвращаться в Стокгольм, чтобы присутствовать при вынесении приговора. Нина предложила им остаться у нее, но они отказались от предложения. Они не хотели мешать, хотя Нина и убеждала их, что они ее совсем не стесняют. Старики не хотели бросать ферму, хотя у них уже не было скотины, за которой надо было ухаживать.
Люди шушукались за их спинами. Нина видела это собственными глазами. Знакомые демонстративно отворачивались в супермаркете. Оба сильно постарели и сдали за последние полгода. Виола окончательно поседела, а Хольгер начал заметно хромать.
Приговор должны будут огласить завтра, в тринадцать тридцать.
Процесс был неинтересный и заурядный, как обычно. Для Хольгера и Виолы юридические формальности превратились в нескончаемый кошмар. В ожидании приговора они вели себя как кошки у крынки сметаны. На суде они вполголоса задавали вопросы, уверенные, что их никто не слышит.
«Нина, что это значит? Что имеет в виду прокурор? Ты знаешь, что это такое? Это плохо для Юлии? Она сядет в тюрьму? Надолго? О… И где же она будет? В Эребро? Это не очень далеко, мы будем ее навещать. Ее не отпустят на Рождество? Нет? Но, может быть, потом, через несколько лет?»
И теперь эта журналистка со своим «думаю, что».
Она нажала кнопку. Нажатие было резким, как и ответ.
«Я не согласна. Юлия виновна. Она причинила сильную боль своим родителям. Чего ты хочешь?»
Ответ был неприятным, но Нине все равно.
Она быстро отправила сообщение, чтобы не передумать.
Вышла на кухню, чтобы выпить стакан воды, когда на мобильный, с негромким писком, пришел ответ. Нина поставила стакан на стол.
«Была в Кюмле и видела Филиппа Андерссона. Интересно. Есть что обсудить. Я буду в Стокгольме через пять минут».
Обсудить?
«Филипп Андерссон. Думаю, что действительно».
Это может значить все, что угодно, но не накладывает на нее никаких обязательств.
Нина схватила телефон.
«Я дома. Приходи».
Она собрала со стола какие-то счета и положила их на книжный шкаф, поправила скатерть и поставила варить кофе. Потом села на стул и принялась ждать, когда стихнет журчание воды в кофемашине.
Нина поставила на стол кружки, молоко и сахар, когда раздался звонок в дверь.
Журналистка, как обычно, была похожа на неубранную постель. Она вошла в квартиру со своей красивой большой сумкой, в толстом пуховике и, как всегда, без умолку говорила:
— Я обнаружила нечто общее для всех этих дел, чего раньше не замечала, и, наверное, сама бы в это не поверила, если бы не реакция Филиппа Андерссона. Он утверждает, что невиновен, и действительно доказательства, по которым его приговорили, представляются весьма шаткими. Либо он очень хороший актер, либо страшно запуган и деморализован…
— Сядь, пожалуйста, — сказала Нина, выдвигая из-под стола стул, голосом, который приберегала для упрямых пьяниц и мальчиков на мопедах. — Какой тебе кофе?
— Черный, — сказала журналистка, усевшись на краешек стула и выудив из сумки блокнот. — Я тут кое-что записала, но не могу понять, что это все значит.
Нина, глядя на корреспондентку краем глаза, налила кофе.
В ней было что-то маниакальное. Во всяком случае, она была напряжена сверх всякой меры. И походила на бойцового бульдога, сцепившего челюсти. Разжать их он уже не способен.
«Она не смогла бы работать полицейским офицером. Ей не хватает дипломатичности».
— Приговор огласят завтра, — сказала Нина, садясь напротив Анники Бенгтзон. — Так что, пожалуй, уже поздно представлять какие-то улики и доказательства.
— Это не доказательства, — сказала журналистка, — это дополнительные косвенные детали.
Нина мысленно вздохнула: «Дополнительные детали».
— Поняла, — сказала она. — О чем же они нам говорят?
Корреспондентка задумалась.
— Это долго рассказывать. Факт заключается в том, что, как это ни ужасно, я сама в это не верю. Слишком это жестоко, расчетливо, цинично, но если человек жесток и циничен, то в принципе это вполне возможно.
Нина не придумала, что сказать, и поэтому промолчала.
Читая свои записи, Анника Бенгтзон грызла ногти.
— Есть несомненная связь между убийством на Санкт-Паульсгатан и убийством Давида Линдхольма, — сказала она. — Тебе это не приходило в голову?
Нина молча ждала продолжения.
— Всех жертв сначала поражали в голову. На Санкт-Паульсгатан их били по голове топором. Давиду пустили пулю в лоб. Потом следовало надругательство над телом. Не укради. Жертвам отрубали руки. Не прелюбодействуй. Жертве отстреливают мошонку с членом. В обоих случаях совершается символическое действо…
Нина недоверчиво округлила глаза.
— Знаешь что, — сказала она. — Между этими преступлениями прошло четыре года, и между ними нет никакой связи, если не считать того, что оба они были совершены в Сёдермальме.
— Связь есть, — возразила Анника. — Например, на месте обоих преступлений были вы с Юлией.
— Это чистое совпадение, — сказала Нина.
— Может быть, — согласилась Анника. — Но самая важная связующая часть — это сам Давид. Он был знаком с Филиппом Андерссоном, они в прошлом вели совместные дела. Если верить сплетням в блогосфере, у Филиппа Андерссона был очень своеобразный бизнес на юге Испании, а разве не ты мне говорила, что они с Юлией подолгу жили там? Шесть месяцев в таунхаусе в Малаге, помнишь?
Нина раздраженно заерзала на стуле.
— Он хотел отделаться от банды в Стокгольме, это не имело никакого отношения к Андерссону.
Журналистка перегнулась через стол.
— Ты уверена? Не было ли других причин? Он проник в банду Андерссона или работал на него?
Нина не ответила.
— Давно ли Давид и Юлия были в Испании? Ты говорила, что Юлия стала похожа на призрак.
— Она тогда забеременела, и ее все время рвало, — вспомнила Нина.
— Следовательно, это было незадолго до убийства на Санкт-Паульсгатан, — заметила Анника. — Когда я патрулировала вместе с вами, Юлия была на четвертом месяце.
Нина покачала головой:
— Нет никаких оснований предполагать, что Давид когда-либо вел какие-то дела с Филиппом Андерссоном.
— Давид стал опекуном Андерссона, когда того приговорили к пожизненному сроку, и, если верить Кристеру Бюре, Давид был единственным человеком, верившим в невиновность Андерссона. Они наверняка были знакомы и раньше, и Давид знал об убийцах то, чего не знал никто.
Нина не смогла сдержать глубокий вздох.
— Прости за резкость, — сказала она, — но ты сейчас похожа на увлекающегося без меры сыщика-любителя.
— Есть и другие общие факторы, — продолжала журналистка. — Убийство, символизм и желание поймать подставного убийцу.
Нина встала.
— Подожди минутку, — сказала она.
— Сядь, — приказала ей Анника Бенгтзон, и в глазах ее вдруг проглянула бездонная чернота.
Нина повиновалась.
— Человек, который смог осуществить такое трудное дело, как первое групповое убийство, и при этом подставить вместо себя другого, должен обладать сверхъестественной расчетливостью. Но для меня в это дело не вписывается только одна вещь.
— Какая? — спросила Нина.
— Служебный пистолет Юлии, из которого был застрелен Давид.
Нина почувствовала, что бледнеет. В комнате повисла тишина. Ладони Нины стали холодными и липкими.
— Что ты хочешь этим сказать? — странным, чужим голосом спросила она.
— Я хочу сказать, что это недостающее звено. Все остальное я могу увязать воедино, но не нахожу объяснения орудию убийства.
— Пистолет Юлии пропал год назад, — сказала Нина. — Это было, когда она пребывала в глубокой депрессии, у нее тогда все было очень плохо. Она не могла вспомнить, куда дела оружие. В этом нет ничего нового. Об этом говорили и на суде.
Теперь настала очередь Анники побледнеть.
— Что ты говоришь?
Нина потерла ладони, стараясь снова их согреть.
— Заканчивая смену, мы всегда оставляем оружие в оружейной комнате в участке, но Юлия иногда брала пистолет домой. Давид имел разрешение, и дома, в спальне, у них был бронированный сейф для хранения оружия.
— То есть Юлия хранила пистолет не в одном месте?
— Да. Но если полицейский оставляет службу более чем на тридцать дней, он обязан сдать оружие на длительное хранение в арсенал. Когда стало понятно, что Юлия уйдет в длительный отпуск по болезни, ее попросили сдать пистолет, и тогда она поняла, что потеряла его.
— Потеряла?
— Его не оказалось в сейфе на Бондегатан, мы поехали в участок и проверили в оружейной комнате, но пистолета не нашли и там. Она была просто вне себя и никак не могла вспомнить, когда и где он пропал.
— И что было дальше?
— Юлия подала рапорт о пропаже оружия. Она не хотела говорить, что его украли, просто не могла вспомнить, куда она его дела. Было начато внутреннее служебное расследование для решения вопроса о нарушении законодательства, о халатности или пренебрежении служебными обязанностями. Все хотели понять, как она умудрилась потерять боевое оружие.
— Почему я не слышала об этом раньше?
— Наверное, ты просто не обратила на это внимания. Защитник упомянул об этом на суде, но никаких последствий это заявление не имело. Могу допустить, что не в интересах Юлии было выставлять ее на суде как безответственную и неадекватную личность.
— И чем закончилось служебное расследование в связи с пропажей оружия?
— Комиссия не пришла к выводам вплоть до самого убийства, но все шло к тому, что это расценят как халатность и оставят без серьезных последствий. Такое мягкое отношение было, естественно, обусловлено влиянием Давида. Когда оружие было найдено, расследование прекратили, ибо пропавшее оружие нашлось, если оно вообще пропадало…
— Но оно, несомненно, пропадало, — сказала Анника Бенгтзон. — Кто-то начал планировать это убийство очень давно, и Юлии была уготована участь подставного убийцы.
— Этого не может быть, — отмахнулась Нина. — Твои измышления напоминают теорию заговоров.
Но журналистка уже не слушала Нину. Она слушала только себя и, хотя говорила вслух, обращалась скорее к себе, чем к Нине Хофман.
— Если Юлия действительно невиновна, то, значит, Александра похитили. Это значит, что злоумышленник и в самом деле способен на все. Например, отрубить руки живым людям.
Она снова посмотрела на Нину.
— Давид не мог быть геем или бисексуалом?
— Я в этом сомневаюсь, — махнула рукой Нина, — да и какое отношение это имеет к делу?
— Убийца мог иметь какие-то личные отношения с Давидом, в противном случае он или она никогда не выстрелил бы ему в пах. — Анника Бенгтзон кивнула, подтверждая эту мысль. — В квартире действительно была другая женщина. Был кто-то, имевший ключ от квартиры, ключ от сейфа или кто мог изготовить копии этих ключей. Возможно, одна из любовниц Давида, которая отчаянно жаждала ему за что-то отомстить. Она знала о Бьёркбакене, так как отвезла туда вещи Александра. Можно говорить о мести: убить мужчину, посадить на скамью подсудимых жену и похитить ребенка.
Нина сидела как статуя, потерявшая способность думать.
— Завтра огласят приговор, — сказала она.
— Можно подать апелляцию и оспорить приговор, — настаивала Анника Бенгтзон. — Ты можешь помочь мне увидеться с Юлией, чтобы я с ней поговорила? Может быть, я напишу ей письмо? Я звонила сто раз адвокату, оставляла прошения в тюрьме, и все без толку. Ты мне поможешь?
Нина встала.
— У меня сегодня дежурство и масса дел.
Когда Анника вышла на улицу, в лицо ей дунул жестокий холодный ветер. Сначала она решила поехать на метро, но передумала и пошла пешком. Надо выветрить жгучее ощущение неудачи.
«Я упрашивала ее, как ребенок. Она, наверное, подумала, что я сошла с ума. Если Нина не захочет увидеть здесь связи, то не захочет никто».
Она надела перчатки и пошла по улице Слуссен, заставив себя забыть теорию заговоров на тротуаре Сёдерманнагатан.
Но все же все звенья цепи, все кусочки мозаики выстраивались в стройную картину, особенно если учесть, что на некоторое время пропал пистолет Юлии.
Анника одернула себя. Надо собраться и стать немного трезвее, увидеть истинную перспективу, не предаваться иллюзиям.
Она не в силах освободить Юлию Линдхольм. И не обязательно она невиновна только потому, что не страдает расщеплением личности.
«Не схожу ли я с ума? Неужели ангелы замолчали только затем, чтобы уступить место одержимости?»
Борясь с ветром, Анника пошла по Эстъётагатан, стараясь быстрее переставлять ноги, чтобы не замерзнуть. Глаза слезились из-за холода.
«Понимают ли люди, когда они начинают сходить с ума?»
Не начнет ли она искать секретные коды в утренних газетах, как тот нобелевский лауреат в «Играх разума»? Тот, который заполнял все попадавшиеся ему под руку клочки бумаги всякой тарабарщиной и считал себя самым умным человеком на Земле.
Дойдя до площади Мосебакке, она ускорила шаг, обогнула Южный театр и остановилась, чтобы полюбоваться на Стокгольмскую гавань.
Это было ее самое любимое место на планете.
Если бы она могла жить где захочет, то купила бы квартиру на Фьелльгатан или где-нибудь рядом с первым госпиталем. Вид здесь был просто фантастическим, вода, свет, средневековые здания слева на мосту Шеппсброн, Шеппсхольм со всеми его музеями впереди, Юргорден и парк развлечений справа, а вдали великолепные очертания острова Вальдемарсудде. К набережной плыл паром из Ваксхольма, его огни красиво отражались в воде. Люди жили здесь тысячи лет, задолго до того, как ярл Биргер решил основать столицу Швеции здесь, в устье озера Меларен.
«Дело только за страховыми выплатами. Как только с меня снимут подозрение в умышленном поджоге, я перееду сюда».
Она еще некоторое время полюбовалась видом, потом повернулась и поспешила домой, чтобы успеть обзвонить основных риелторов и узнать, не продаются ли квартиры с видом на гавань. Чувство поражения осталось где-то позади, на тротуаре Сёдерманнагатан.
Она пересекла перекресток и свернула на Вестерлонггатан, когда у нее вдруг возникло ощущение, что за ней кто-то идет. Камни средневековой мостовой были мокрыми и скользкими, и Анника едва не упала, когда, остановившись, повернула голову и, затаив дыхание, посмотрела назад.
Улица, плавно поворачивавшая вправо, была темна и безлюдна. Ветер сорвал со стены рекламное объявление и швырнул его Аннике под ноги. Магазины были закрыты, бары работали; сквозь запотевшие окна были видны пьющие и смеющиеся люди. На фасадах плясали отблески горевших на столах свечей.
Ничего — ни шагов, ни голосов.
«Я, кажется, становлюсь параноиком».
Анника поправила на плече сумку и пошла дальше.
И тут снова явственно услышала за спиной звук шагов. Она остановилась и еще раз оглянулась.
Никого.
У нее участилось дыхание.
«Соберись, ради бога, соберись».
Когда она вошла под арку перехода к «Юксмедсгренду», кто-то подошел к ней из темноты и схватил за руку. Анника удивленно посмотрела на схватившего ее человека. Из-под вязаной шапочки блестели живые проницательные глаза. Анника набрала в легкие воздух, чтобы закричать, но в этот момент сзади подошел кто-то еще и затянутой в перчатку рукой зажал ей рот. Вместо крика получился жалкий всхлип. Анника открыла рот и почувствовала, как чей-то палец раздвигает ей зубы. Она изо всех сил впилась в палец и услышала над самым ухом приглушенное ругательство. Потом ее сильно ударили по голове. Анника упала, и двое потащили ее в проулок. Здесь было совершенно темно. Завывал холодный ветер, но Аннике было жарко. Двое мужчин — это наверняка были мужчины — подняли ее и прислонили спиной к стене. В полумраке сверкнуло лезвие ножа.
— Не суй свой нос в дела, которые тебя не касаются, — произнес один из них сдавленным шепотом.
— В какие дела? — негромко спросила Анника, глядя на нож, нацеленный ей в левый глаз.
— Оставь Давида в покое. Это дело окончено. Хватит его копать.
Анника часто задышала, чувствуя приближение панической атаки. Ответить она не смогла.
— Ты поняла?
«Воздуха! Я задыхаюсь!»
— Ты думаешь, она поняла? — шепнул один другому.
— Нет, думаю, надо объяснить ей попонятнее.
Они схватили ее за левую руку и стащили с нее перчатку. Нож исчез из поля зрения. Она смогла вдохнуть.
— Если кто-нибудь спросит, где ты порезалась, скажи, что во время готовки, — прошептал голос, а потом рука в перчатке снова зажала ей рот, и Анника почувствовала острую боль в кисти, пронзившую ее до самого сердца. У Анники закружилась голова и подогнулись колени.
— Перестань задавать вопросы о Давиде, и ни слова о нас. В следующий раз мы порежем твоих детей.
Они исчезли, а Анника опустилась на камни мостовой, чувствуя, как из указательного пальца сочится теплая кровь.
В отделении неотложной помощи она сказала, что порезалась на кухне.
Пораженный врач наложил на рану восемь швов и посоветовал осторожнее обращаться с ножами.
— Что ты делала?
Она посмотрела на него. Какие же молодые теперь врачи! Они моложе стажеров в редакции.
— Делала?
— Ты резала курицу, какое-то другое мясо? Рана может быть инфицирована.
Анника закрыла глаза.
— Я резала лук.
— Если тебе не повезет, то заживать будет долго. У тебя сильно повреждено сухожилие.
Казалось, врач сильно расстроился из-за того, что она отняла у него столько времени своей беспечностью.
— Прости, — сказала Анника.
— Обратись в медицинский центр по месту жительства. Тебе надо каждый день ходить к медсестре на перевязки.
Сестра проследит, чтобы не присоединилась инфекция, а приблизительно через неделю снимет швы.
— Спасибо.
Анника не стала говорить о пульсирующей боли в затылке. На месте удара, кажется, выросла шишка. Она вышла на улицу и села в ожидавшее ее такси. Назвала водителю адрес: «Вестерлонггатан, тридцать» — и откинулась на спинку сиденья.
— Ничего, если я высажу тебя в начале Кокбринкен? — спросил водитель.
«И мне снова придется пройти мимо „Юксмедсгренда“».
— Нет, — сказала она, — я хочу, чтобы ты высадил меня у подъезда.
— Я не могу, там запрещено автомобильное движение.
— Меня это не волнует.
Он все же высадил ее на Кокбринкене, и Анника, расплатившись, вышла и так хлопнула дверцей, что в машине затряслись стекла.
С бешено бьющимся сердцем она осталась стоять на Вестерлонггатан, со страхом глядя на арку, ведущую в «Юксмедсгренд». Левую руку саднило и жгло, Анника явственно ощущала запах перчатки и вкус кожи во рту.
«Их здесь уже нет. Кто бы они ни были, они уже ушли. Соберись, не паникуй!»
Медленно переставляя ноги, она побрела по улице, напряженно глядя на въезд в проулок.
Тень в подворотне была чем-то большим, чем просто тьма, она высасывала из воздуха кислород, душила, мешала дышать. Она прилипла взглядом к освещенному окну «Флодинуса» на противоположной стороне улицы и проскользнула мимо проулка к своему дому, ни разу не взглянув на «Юксмедсгренд».
— Анника, — сказал кто-то и положил руку ей на плечо.
Она громко вскрикнула и резко повернулась, занеся для удара руку.
— Господи, что с тобой?
Анника во все глаза уставилась на человека, вышедшего ей навстречу из подъезда дома номер тридцать. Женщина, высокая, светловолосая, с укоризненным и испуганным выражением лица.
— Анна! — выдохнула Анника. — Какого черта тебе здесь нужно?
Анна Снапхане в ответ нервно улыбнулась:
— Я хочу с тобой поговорить, для меня это очень важно.
Анника закрыла глаза, не испытывая ничего, кроме бессильной злобы. Она затопила все ее существо, прорвав плотины, возведенные против всех обрушившихся на нее упреков и оскорблений.
— Знаешь что, — сказала она, — мне абсолютно все равно, что для тебя важно. Мне наплевать на это, если честно.
— Я тебя понимаю, Анника, именно поэтому хочу с тобой поговорить.
— Уходи, — отрезала Анника и принялась искать в кармане ключи.
— Если ты дашь мне хотя бы шанс объясниться…
У Анники в голове что-то щелкнуло. Она резко обернулась и оттолкнула Анну здоровой рукой.
— Проваливай ко всем чертям! — заорала она. — Чтоб ты сдохла, паразитка!
Она каким-то образом ухитрилась открыть входную дверь и захлопнуть ее за собой. Взбежала вверх по лестнице, не включив в подъезде свет. Остановилась у двери своей квартиры и прислушалась. Внизу было тихо. Пахло темнотой и пылью.
Она отперла дверь квартиры и вошла в гостиную, не включив свет. Это уже вошло у нее в привычку. Она стояла на дощатом полу и ждала, когда с плеч спадут дневные заботы.
В темноте и тишине было что-то умиротворяющее. Анника воспринимала покой как что-то мягкое и темное. Сама по себе темнота никогда ее не пугала. Напротив, темнота прячет и позволяет искать новые пути.
Разрывая тишину, зазвонил телефон.
Она наклонилась к матрацу, который с утра так и лежал незастеленный, и некоторое время колебалась — брать или не брать трубку. Потом она все же ответила.
Звонил Томас.
— Прости, что звоню так поздно, но тут небольшие неприятности.
«На этот раз трезвый и звонит из дома».
Она села у окна и стала смотреть на темное небо между крышами.
— Какие неприятности?
— Эллен немного приболела, поэтому завтра я буду работать дома, но проблема не в этом. Завтра вечером нам надо уйти. У матери Софии день рождения, и мы заказали билеты в оперу. Я не могу оставить детей одних, а сиделка только что позвонила и сказала, что тоже заболела, а ты говорила… короче, ты не сможешь побыть с детьми завтра вечером?..
Он произнес эту длинную тираду на одном дыхании.
«Говорит доброжелательно, и, кажется, он в отчаянии».
— Что с Эллен?
— Она заболела, поднялась температура. Но у нее всегда так, когда она заболевает, да?
— Что-нибудь серьезное? Ты говорил с врачом?
— Нет, нет, ничего серьезного, но мне не хочется ее никуда везти. Может быть, ты придешь?
«Придешь? Куда?»
— Сюда, на Грев-Турегатан. Тогда Эллен не придется уезжать из ее комнаты.
«Из ее комнаты? Ее комната здесь, с розовым пуховым одеяльцем!»
— Может быть, лучше привезти их сюда? — спросила Анника.
— Ну, это же моя неделя, а у Эллен температура…
«Е…ливая сучка София Гренборг начинает уставать.
Она хочет переложить на меня все обязанности, чтобы снять Томаса с крючка».
— Хорошо, — спокойно сказала она. — Я приеду. В котором часу?
Он назвал ей адрес, время и положил трубку, оставив Аннику с ощущением горечи очередного поражения.
«Лучше бы ты был пьян от желания видеть меня. Лучше бы ты позвонил пьяным из бара!»
Она вдруг поняла, что ее сейчас вырвет. Она уже собралась идти в туалет, чтобы вставить два пальца в рот, но в этот момент зазвонил телефон.
— Да заткнись же ты, наконец! — заорала на него Анника, швырнув аппарат на пол. Трубка слетела с рычага и проскакала по доскам, насколько хватило шнура. Анника прикрыла ладонью глаза, стараясь не поддаться панике.
— Алло? Алло? — надрывался в трубке женский голос.
«Это Анна. Сейчас я пойду на Артиллерийскую улицу и придушу эту гадину».
Она наклонилась, нащупала на полу телефон, прижала руку к груди и взяла трубку.
— Алло? — сказала она спокойно и негромко.
— Алло? — переспросил высокий женский голос. — Это Анника Бенгтзон?
— Да, — прошептала в ответ Анника, — это я.
— Это Юлия Линдхольм. Мне сказали, что ты звонила и хочешь меня навестить.
Анника встала, стараясь успокоить рвущееся из груди дыхание.
— Да, — произнесла она наконец, — это правда.
— Я родила тогда мальчика, — сказала Юлия. — А ты?
Анника закрыла глаза.
— Девочку. Ее зовут Эллен.
— Она живет с тобой?
Анника вгляделась в темноту квартиры.
— Не всегда, — ответила она. — Мы с мужем разводимся.
— Это унизительно.
— Да, пожалуй… — Анника откашлялась и попыталась собраться. — Я продолжаю работать в «Квельспрессен». Я знаю, что завтра огласят твой приговор, но, каким бы он ни был, я все равно уверена, что не ты убийца. Об этом я и хочу с тобой поговорить.
В трубке повисло молчание.
— Почему ты думаешь, что я невиновна?
— Это долгая история. Я буду рада, если ты захочешь ее выслушать.
— Ты можешь приехать ко мне завтра рано утром. Мне разрешены свидания с восьми часов утра.
— Я приеду, — пообещала Анника.
