* * *
Два других репортера сидели за столом дневной смены и щелкали клавиатурами своих ноутбуков, когда Анника вернулась с обеда. Один из корреспондентов поставил кружку кофе на ее закрытый ноутбук.
— Прости, пожалуйста, — сказала Анника, указывая на полупустую кружку, — но мне надо поработать.
Молодая корреспондентка-стажер по имени Роня — одно из этих вычурных новомодных имен — подняла голову и передвинула чашку, демонстративно поставив ее в сантиметре от ноутбука Анники.
Другой корреспондент, Эмиль Оскарссон, был одним из тех молодцов, которые были готовы выискивать для публикаций любую ерунду, лишь бы сохранить работу. Он на мгновение поднял голову и снова уткнулся в монитор.
Анника наклонилась к своему компьютеру и опрокинула кружку. Кофе полился на записи Рони.
— Ой! — воскликнула Анника, садясь и включая ноутбук.
— Что ты сделала? — закричала стажерка, выпрыгнув из-за стола, так как кофе закапал ей на брюки.
Анника вошла в национальную базу данных и сделала вид, что не слышит.
— Зачем ты разлила мой кофе?
Анника удивленно посмотрела на Роню:
— Ради бога, отстань.
Она видела, что девушка вот-вот расплачется.
«Чертова плакса. Будешь еще меня задирать, я тебе отвечу!»
— Ты ненормальная! — крикнула девица и побежала в туалет отмываться.
Эмиль стучал по клавиатуре, притворяясь, что ничего не заметил.
«Все это поколение называли в честь героев Астрид Линдгрен?»
Собственно, она могла бы и помолчать — ее саму назвали Анникой.
Она вошла в базу данных личных имен и набрала «Давид Линдхольм, мужчина, почтовый адрес на Бондегатан» и тут же получила ответ.
«Личная информация: ЗАПРАШИВАЕМЫЙ ВАМИ ЧЕЛОВЕК УМЕР».
Но шведское государство не расстается со своими подданными только из-за того, что они умерли. Ниже были приведены все личные данные Давида Линдхольма, номер паспорта, полное имя (Линдхольм, Давид Зеев Самуэль), адрес регистрации на Бондегатан, дата регистрации, лен, местный совет, приход, а потом информация: «Скончался 3 июня нынешнего года».
«Должно быть, он еврей. Зеев — не самое типичное шведское имя. Может быть, его назвали в честь Зеева Жаботинского, известного сионистского активиста?»
Она вошла в подробное описание. Когда на экране появилась фотография, в меню уже находился номер удостоверения личности.
«Это уже не игра».
Она щелкнула поле «выбрать все» и через две секунды была вознаграждена всей доступной информацией о Давиде, его финансовыми записями, включая уклонение от платежей, долги, информацию о налогах, банкротствах, официальном участии в работе зарегистрированных компаний, записи о самозанятости, регистрационный номер его собственной компании, ограничения и личные транспортные средства.
— Тебе придется оплатить химчистку, — сказала Роня, складывая вещи в красивый маленький кейс.
«Сокращения начнутся в декабре. Скоро от тебя останутся одни воспоминания».
Анника улыбнулась стажерке:
— В таких случаях я обычно кладу джинсы в стиральную машину. Может быть, у тебя нет машины?
— Во всяком случае, я ее не сожгла, — огрызнулась девушка и пошла к выходу.
Анника быстро перевела взгляд на Эмиля. На его лице не дрогнул ни один мускул.
Она смотрела на экран, чувствуя, что сейчас провалится сквозь землю.
«Во всяком случае, я ее не сожгла».
Это не было совпадением, и Роня — не Эйнштейн. Если она это знала, то, значит, все в редакции были в курсе относительно гипотезы полиции.
«Они все так думают? Об этом они все время перешептываются? Они думают, что я подожгла свой дом? Что я пыталась убить собственных детей?»
Анника смотрела на экран еще одну, бесконечно долгую минуту, пока не собралась с силами и снова не принялась за чтение.
Чтобы не упасть, она склонилась вперед и ухватилась руками за стол.
Вот!
Давид Линдхольм был амбициозным бизнесменом.
Он состоял в совете директоров четырех различных компаний, две из которых ликвидированы, а одна находилась на грани банкротства.
Она перепечатала эту информацию и задумалась, что делать дальше.
Может быть, стоит добраться до подноготной всех этих сведений, разбираясь с информацией по мере поступления.
Она налила себе в автомате кружку кофе, напечатала список на принтере и снова вернулась к ноутбуку.
Первой в списке числилась компания, прекратившая свое существование пятнадцать лет назад, — «Высокий полет». Давид был членом совета директоров.
Она и не подозревала, что эти данные так долго хранятся в базе данных.
«Ну что ж, время настало!»
Она вошла в базу данных зарегистрированных компаний и прошлась по сведениям о роде занятий фирм. Торговля парашютным оборудованием и аксессуарами, а также прочая деятельность.
Да, высокий полет — это буквальное описание деятельности компании. Должно быть, в юности Давид Линдхольм был парашютистом, иначе как бы он стал управлять компанией, торгующей парашютами?
Она щелкнула мышью, чтобы узнать, кто еще входил в состав совета директоров и кто был учредителем. Компьютер на мгновение задумался, и Анника углом глаза заметила, что Эмиль собирается уходить.
— До завтра, — сказал он, и Анника кивнула в ответ.
Давид был учредителем компании «Высокий полет» вместе с двумя другими людьми — Альготом Генрихом Хеймером и Кристером Эриком Бюре.
«Опять Бюре. Видимо, они и в самом деле были добрыми друзьями».
Она вернулась в национальную базу данных, чтобы выяснить еще пару деталей.
Кристер Бюре жил в Сёдермальме, на Осэгатан.
Она проверила и остальные данные.
Ни долгов, ни банкротств, ни связей с другими компаниями, кроме «Высокого полета».
Она поискала данные на второго человека.
«Ага!»
Альгот Генрих Хеймер умер.
Анника проверила дату.
9 февраля прошлого года.
Он был молод, всего сорока пяти лет. Зарегистрирован в Норчёпинге.
Анника прикусила губу.
«Сорокапятилетние мужчины просто так не умирают. Может быть, ему помогли?»
Она открыла другое окно, вошла в архив статей и поискала в нем упоминания об Альготе Хеймере.
Безрезультатно.
Попробовала найти «умерших или убитых или застреленных» 9 и 10 февраля прошлого года.
Сайт найден, ждите…
«Бинго!»
Сорокапятилетний мужчина был застрелен на парковке у торгового центра в Норчёпинге вечером 9 февраля.
«Мог ли это быть Альгот Генрих Хеймер? Насколько велик шанс?»
Она торопливо открыла домашнюю страницу Национального статистического бюро и нашла данные о том, что за прошлый год в стране умерли около 91 тысячи человек. То есть двести пятьдесят человек в день, сколько из них было сорокапятилетних мужчин, живших в Норчёпинге?
Не так уж много.
— Здесь кто-нибудь сидит?
Одна из вечерних корреспонденток, молоденькая девушка, остановилась у стула, на котором только что сидел Эмиль. Как ее зовут? Не Пеппи?
Анника мотнула головой, и девушка тяжело вздохнула.
— Почему люди не хотят убирать за собой грязь? — сказала она, убрав со стола пустой пакет из-под чипсов, пустую пластиковую чашку и скомканные бумажки и бросив все это в мусорную корзину. — Как они могут рассчитывать, что мы будем работать, если приходится…
— Прости, — сказала Анника, — но я как раз пытаюсь поработать.
Девушка обиженно замолчала.
Анника позвонила в полицию Норчёпинга и попросила соединить ее с офицером по связям с прессой из отдела уголовного розыска. Аннику соединили с ее мобильным телефоном. Анника поговорила с женщиной, которая как раз забирала из детского сада ребенка.
— Альгот Генрих Хеймер? — переспросила она. — Нет, мы никого не смогли арестовать по подозрению в этом убийстве. Это дело так и осталось открытым.
«Значит, это и в самом деле он!»
— Что с ним произошло? — спросила Анника, слыша в трубке, как плачет маленький ребенок.
— Его застрелили в затылок, когда он шел по автомобильной стоянке с ящиком пива в руке. Пистолет, очевидно, был с глушителем, потому что никто ничего не слышал и не видел.
— Следов автомобильных шин не нашли? — поинтересовалась Анника.
Ребенок расплакался окончательно.
— Нашли, — устало отозвалась женщина. — Приблизительно полторы тысячи. Это очень большая стоянка.
Анника поблагодарила собеседницу и положила трубку.
Она распечатала личные данные Хеймера и статью о его смерти на автостоянке. Откинувшись на спинку стула, допила кофе и посмотрела на часы.
Пять минут пятого.
Томас сейчас заберет Калле из группы продленного дня, а потом заедет за Эллен в детский сад на улице Шееле.
В груди появилась жгучая боль от чувства беспомощности и от зависти.
«Никогда в жизни не смогу я от него отделаться».
Девушка тем временем извлекла из большого рюкзака ноутбук, развернула и постелила на стол салфетку и положила на нее яблоко и банан, потом достала фарфоровую чашку и термос, откуда налила в чашку какой-то напиток, судя по аромату — травяной чай.
Анника вернулась в национальную базу данных и стала наводить справки о следующей компании, в руководстве которой состоял Давид Линдхольм, — об обанкротившемся обществе с ограниченной ответственностью.
АО «Обслуживание и организация банкетов Петерссона» — услуги, продажа, импорт и экспорт пищевых продуктов, аренда ресторанов и наем обслуживающего персонала, обмен лошадей с доплатой и подготовка конфиденциальных документов, а также прочая деятельность.
«Обмен лошадей с доплатой?»
Да, именно так и было сказано.
В правлении был указан длинный список из десяти членов. Давид Зеев Самуэль Линдхольм был в этом списке вторым от конца.
Анника проверила данные на всех членов правления по очереди. Все были до сих пор живы, кроме Давида, и жили где-то в районе долины Мелара, недалеко от Стокгольма. Председателем совета директоров и исполнительным директором обанкротившейся компании был Бертиль Оскар Хольмберг, зарегистрированный в Накке — это, можно сказать, пригород Стокгольма.
Анника пустилась на поиски его личных данных.
«Боже мой!»
Этот человек был вовлечен в деятельность пятнадцати разных компаний. Некоторые из них были ликвидированы, некоторые обанкротились, но некоторые до сих пор функционировали. Среди последних были солярий, консультативная фирма, агентство путешествий и компания по торговле недвижимостью. У Хольмберга было восемь замечаний за неаккуратные платежи. Кроме того, он задолжал надзорным органам 509 439 крон.
«И таким людям можно управлять компаниями?»
Очевидно, да, потому что ни о каких ограничениях речь не шла даже теоретически.
Молоденькая корреспондентка медленно и старательно печатала что-то на своем ноутбуке на противоположной стороне стола. Анника усилием воли заставила себя не обращать на нее внимания. Она перепечатала всю информацию о Бертиле Оскаре Хольмберге и просмотрела имена членов советов директоров других компаний. У всех дела шли, надо сказать, не блестяще.
Почему их так много? Почему именно по этим профилям? И почему Давид везде был заместителем? Должна была быть какая-то причина: либо он получал от фирмы доход, либо оказывал кому-то услугу тем, что состоял в совете директоров или в правлении…
Зазвонил ее мобильный телефон. Анника оторвалась от ноутбука и начала рыться в сумке. Она успела ответить, прежде чем звонок прекратился.
Звонил Томас:
— Где зимняя одежда Эллен? Как я буду заниматься детьми, если ты не передаешь мне их вещи?
Анника стиснула зубы, чтобы не сорваться на крик.
В понедельник они менялись ролями. Через понедельник каждый из них забирал детей на всю неделю — возил Эллен и Калле в детский сад и школу, забирал оттуда, а потом проводил с ними выходные, в понедельник отвозил в детский сад и в школу и ждал следующего понедельника. Таким образом, они с Томасом могли не встречаться и не видеть друг друга.
— Я не послала с ней никаких зимних вещей, потому что их просто нет, — ответила Анника. — Все они сгорели. Тебе придется что-нибудь ей купить, и не забудь еще купить ей зимние сапожки.
— Мне придется? Но, между прочим, это ты получаешь пособие на детей!
Анника закрыла глаза и подперла голову рукой.
«Господи, дай мне сил!»
— Это же ты все время твердишь, что хочешь добиться единоличной опеки, так прояви инициативу хотя бы один раз…
Она отключилась, ощущая, как отдаются в ушах удары сердца.
«Боже, как же я его ненавижу!»
Томас действительно судился с ней за право единоличной опеки над детьми. Сначала он противился всякому праву Анники видеться с детьми, но потом был вынужден согласиться на нынешний порядок вещей.
Он очень хотел лишить Аннику прав видеться с детьми, потому что в этом случае ему полагалась бесплатная сиделка, а он мог без помех шляться по кабакам с этой е…ливой сучкой.
Томас утверждал, что Анника склонна к насилию, что у нее преступное прошлое, и поэтому ей ни в коем случае нельзя доверить воспитание детей. Подозрение же ее в поджоге их общего дома говорит о том, что она представляет непосредственную угрозу жизни детей.
Первое судебное заседание по вопросу об опеке состоялось в июле, в один из самых жарких дней лета, и оставило по себе неприятное воспоминание. Томас вел себя агрессивно и заносчиво и так бахвалился своей распрекрасной работой в министерстве юстиции, что смутил даже своего адвоката. Адвокат Анники, женщина по имени Сандра Норен, взяла Аннику за руку и едва заметно улыбнулась.
«Для нас это даже хорошо».
Сандра Норен объяснила суду, что Анника действовала с целью самообороны, когда много лет назад неумышленно убила своего друга. Что же касается обвинений в умышленном поджоге, то это уже на грани клеветы. Фактом было то, что Анника спасла детей из огня, в то время как Томас покинул ее, уйдя к любовнице.
Анника использовала все свои отпуска по беременности, родам и уходу за детьми, за исключением двух недель во время Кубка мира по футболу три года назад. В девяти случаях из десяти именно она сидела дома с детьми, когда они болели.
Судья принял промежуточное решение о разделе опекунства, и с тех пор Анника и Томас перестали общаться друг с другом даже по телефону.
Анника бросила мобильный телефон в сумку и только собралась снова погрузиться в работу, как перехватила взгляд сидевшей напротив молоденькой корреспондентки поздней смены. В глазах девушки светилось неприкрытое любопытство.
Она, конечно, слышала этот короткий и неприятный разговор.
— Если тебе хочется поговорить, то поговори со мной, — с живым участием в глазах сказала она.
— Спасибо, но я не хочу говорить об этом, — ответила Анника, не отрываясь от монитора.
Следующей компанией, которой по совместительству руководил Давид Линдхольм, была фирма «Консультации и инвестиции».
«Как много в нашей жизни пустых фраз. Консультации и инвестиции и менеджмент, все вместе и сразу».
Она прочитала выдержку из устава: «Компания обеспечивает финансовые консультации и консультации по развитию бизнеса, а также занимается другими видами деятельности, не связанными напрямую с банковским делом и кредитами».
В этой компании Давид тоже был одним из заместителей генерального директора и входил в управляющий совет. Два директора жили на окраине Стокгольма — Лена Ивонна Нордин из Хюддинге и Никлас Эрнесто Сарко Мартинес из Шерхольмена.
Она поинтересовалась сведениями о Лене Ивонне Нордин и узнала, что она была связана с двумя другими компаниями, у которых была уже отнята регистрация: клиринговая компания в Шерхольмене и еще одна инвестиционная фирма. Клиринговой компанией она управляла совместно с Никласом Эрнесто Сарко Мартинесом, а инвестиционной фирмой совместно с Арне Филиппом Ёраном Андерссоном.
Анника вздохнула и посмотрела на часы. Никлас Эрнесто Сарко Мартинес с другими фирмами связан не был.
Анника в полной растерянности выключила компьютер.
Может быть, стоит еще раз поесть? После еды жизнь всегда становится немного легче.
Она достала бумажник и посмотрела, есть ли у нее талоны. Выяснилось, что есть!
— Может, пойдем в столовую вместе, поболтаем? — спросила юная корреспондентка.
«Поболтаем?»
Анника сунула талоны в бумажник.
— Думаю, я по-быстрому возьму что-нибудь в автомате, — сказала она, направившись к автомату с бутербродами.
Ей почему-то вспомнился старый шлягер Стефана Демерта о железной дороге. Мысленно она снова была у бабушки, на кухне деревенского дома в Люккебо, подпевала стоявшему на подоконнике транзисторному приемнику, слушала жужжание мух и вдыхала аромат свежеиспеченных булочек с корицей.
Выпей быстро кофейку,
Хлебушка поешь, сырку,
Едем мы уж много дней…
Анника выбрала бутерброд с сыром и ветчиной и тонким ломтиком помидора.
Последняя компания в списке значилась как «Б. Хольмберг-недвижимость», зарегистрированная в Накке.
Фирма до сих пор работала, торговала недвижимостью, выполняла юридическое оформление сделок, а также занималась прочими видами деятельности.
Отлично.
«Как же все это скучно. Вероятно, история Виктора Габриэльссона доставит читателям куда больше удовольствия».
Она подавила вздох и принялась раскапывать подноготную этой компании. Снова Давид Линдхольм упомянут как заместитель директора. Видно, это его призвание.
Управляющим директором и учредителем числился Бертиль Оскар Хольмберг из Накки.
«Стоп, это имя мне уже знакомо…»
Точно, это тот самый малый, который управлял обанкротившейся фирмой ресторанного обслуживания, занимавшейся и другими видами деятельности.
Она распечатала подробные сведения, подошла к принтеру и принялась нетерпеливо ждать, когда машина выплюнет все листки с текстом. Потом Анника сложила их в аккуратную стопку.
«И что мне теперь со всем этим делать?»
Проверить и уточнить сведения о человеке, убитом на автостоянке, разобраться с парнем, занимавшимся столь разнообразной деятельностью, может быть, написать что-то о сложной личности Давида…
Она снова взглянула на часы. Приближалось время телевизионных новостей.
«Они будут забиты информацией о Габриэльссоне».
Анника подумала, не налить ли ей себе кофе в автомате, но потом решила этого не делать — она же не уснет. Она едва не подпрыгнула от неожиданности, когда зазвонил ее сотовый телефон.
Номер был скрыт.
Анника вставила в ухо динамик.
— Дежурный сказал, что ты пыталась до меня дозвониться. В чем дело?
Говорил незнакомый мужской голос.
— С кем я говорю? — спросила Анника.
— Ты не знаешь, кому хотела позвонить? Мое имя Кристер Бюре, я инспектор полиции в Сёдермальме.
«Он заносчив», — записала Анника в блокноте.
— Спасибо, что перезвонил. Я корреспондент газеты «Квельспрессен», и я…
— Ну, я-то понимаю, куда звоню.
Она умолкла, решив не обращать внимания на его грубость.
— …я пишу статью о Давиде Линдхольме, а вы, насколько я знаю, были близкими друзьями?
— Да, это так.
— Кроме того, я знаю, что вы когда-то давно вместе занимались бизнесом. Ты не можешь мне об этом рассказать?
— Собственно, рассказывать особенно нечего. Компания занималась оснащением для затяжных прыжков. Мы продавали и покупали соответствующее оборудование, экипировку, парашюты, шлемы, обмундирование, пояса с отягощением, ножи, ремни и другие запасные части. Ну, конечно, альтиметры и приборы тревожной сигнализации к ним…
Бюре умолк.
«Затяжные прыжки?»
— Должно быть, вы были просто фанатичными парашютистами, — вежливо польстила Бюре Анника.
— Этим делом меня заинтересовал Давид. Он действительно был одержимым, прыгал всегда, когда у него было свободное время. Если бы не то злополучное неудачное приземление в Шеллефтео, он бы так и продолжал прыгать.
— Неудачное приземление?
— На Кубке Швеции в прыжке вольным стилем он приземлился очень неудачно. Сломал себе седьмой шейный позвонок и только чудом избежал инвалидной коляски. Но это был конец его спортивной карьеры парашютиста.
— Как он с этим мирился?
— Как он с этим мирился? А как ты думаешь?
«Озлобился после неудачного прыжка и конца спортивной карьеры?» — записала Анника.
— Но Давид, естественно, интересовался и многими другими вещами, — сказала она. — Он надзирал за людьми, получавшими условные сроки, был опекуном заключенных…
— Да, — подтвердил Кристер Бюре. — Давид хотел заниматься чем-то большим, нежели обычная ловля преступников. Не так много в полиции людей, способных это совместить.
«Кажется, здесь можно кое-что нащупать».
— Значит, для него это было важно?
— Конечно, иначе он бы этим не занимался.
— И наблюдением за людьми, находящимися на пробации, он занимался до самого конца?
Она затаила дыхание в ожидании ответа.
— Конечно, — уверенно ответил Кристер Бюре. — С Филиппом Андерссоном он в последний раз встречался за несколько дней до смерти.
«Филипп Андерссон? Кто это? Имя кажется мне знакомым».
— Да, верно, с Филиппом Андерссоном, — сказала Анника, лихорадочно роясь в памяти. Филипп Андерссон, Филипп Андерссон…
— Давид вызвался опекать осужденных сразу, как только был издан соответствующий закон. Вероятно, он был единственным, кто верил в невиновность Андерссона. Это было так характерно для него — поддерживать отверженных и презираемых…
Ах вот оно что! Филипп Андерссон — это финансист, которого признали виновным по делу о тройном убийстве. Он зарубил своих жертв топором в доме на Санкт-Паулсгатан. Так, значит, Давид был его опекуном?
— Ты не знаешь, были ли у него в конце и другие подопечные?
— Почему ты спрашиваешь?
— Ну, например, он был опекуном американца в Тидахольме, того, который…
— Этого негодяя? — воскликнул Бюре. — Давид отказался от него с тех пор, как этот американец оказался в Кумле. С ним после этого стало невозможно иметь дело.
Анника продолжала записывать.
«Значит, американец в Кумле. Спасибо тебе большое!»
— Есть еще одна вещь, которая меня очень интересует, — сказала она. — Бизнесом ты и Давид занимались вместе с человеком по имени Альгот Генрих Хеймер…
— Да, и что? — спросил Кристер Бюре. По его тону было слышно, что он задумался.
— Ты что-нибудь знаешь об обстоятельствах его смерти?
В трубке на несколько секунд повисло молчание.
— Он умер? — спросил Бюре. — Я не знал об этом. Мне стыдно. Это случилось недавно?
«Он лжет».
— В таком случае прошу меня простить, — вздохнула Анника. — Я не хотела быть вестником смерти. Его застрелили 9 февраля прошлого года на автостоянке в Норчёпинге…
— Мне об этом ничего не известно.
Он говорил теперь отрывистыми короткими фразами, и Аннике стало ясно, что ее собеседник очень скоро потеряет терпение.
— Я читала рапорты, в которых Давида обвиняли в превышении полномочий и в избыточном насилии, — торопливо произнесла она, — ну, ты знаешь, речь шла о двух молодых людях, и было это двадцать лет назад. Думаю, что это было при тебе, верно?
В трубке снова наступила тишина. Анника слышала только легкое потрескивание.
— Алло?..
— Это что еще такое? Где ты откопала это старое дерьмо?
Анника судорожно сглотнула и принялась крутить телефонный провод.
— Каково твое мнение на этот счет?
— Это копание в грязном белье, клевета из помойной ямы. С Давида сняли все обвинения, в конце концов и дела были прекращены.
«Он точно знает, что было на самом деле».
— Ты не слышал, такие вещи потом повторялись?
— Что? О людях, говорящих разные гадости? Каждый день.
— Я имею в виду совершенные Давидом насилия.
— Этот разговор становится неприемлемым, и я не хочу продолжать его в том же духе. Чего ты хочешь?
— Мне кажется, в этих делах были странные обстоятельства…
— Слушай, если ты хочешь облить Давида грязью, то я тебе не помощник. Спасибо и до свидания.
Он отключился.
Она решила все же выпить кофе.
Сделав это, Анника села писать статью о второй жизни Давида. Она может упомянуть о его работе в различных компаниях, о том, что он получил травму при неудачном приземлении после прыжка, о том, что был опекуном Филиппа Андерссона и встречался с ним за несколько дней до своей смерти. Этот факт казался Аннике очень интересным. Она может даже, не входя в детали, упомянуть о том, что Давида обвиняли когда-то в превышении власти и избыточном насилии.
Получилась не статья, а набросок, причем лицемерный и льстивый.
Она добавила несколько фактов, сообщенных ей Ниной Хофман во время их летней встречи, — о том, что Давид подолгу работал за границей. Она обещала тогда показать Нине статью, прежде чем отдать ее в печать.
Анника вздохнула и набрала номер Нины Хофман.
Нина ответила без промедления.
— Ты, конечно, поняла, — сказала Анника, — что я пишу статью о Давиде для завтрашнего номера. Я упомянула факт, что они с Юлией прожили некоторое время в Эстепоне.
— Я не возражаю, если ты не будешь писать о его криминальных контактах, — сказала Нина.
Анника вздрогнула от неожиданности.
— Что ты хочешь этим сказать?
— От меня ты этого не слышала, — сказала Нина.
Анника прижала ладонь ко лбу и задумалась так, что ей показалось, будто у нее в мозгу скрежещут шестеренки. Что это может значить?
— Я планирую написать об этом в завтрашнем номере, — сказала она. — Об Альготе Генрихе Хеймере и Филиппе Андерссоне и…
Трубка умолкла.
— Алло, алло, Нина?
— Мой коллега возвращается к машине. Дежурство заканчивается в полночь. Мы можем встретиться завтра утром. Я тебе позвоню.
Инспектор полиции закончила разговор.
«Здесь что-то есть, здесь определенно что-то есть».
Она собрала вещи, закрыла ноутбук и сложила все распечатки в целлофановый файл.
— Ты уходишь? — спросила репортер ночной смены. — Счастливая. А мне придется сидеть здесь до утра. Снегопад кончился, это хорошо. Будет еще несколько погожих дней, а потом снег ляжет до весны…
Анника улыбнулась девушке:
— Увидимся завтра.
В квартире было темно и тихо.
Анника закрыла входную дверь и вошла в прихожую, не включив свет. Она сняла сапоги и повесила на плечики толстую куртку.
Остановившись на пороге гостиной, прислушалась к тишине.
В их старой квартире в Кунгсхольме были слышны все звуки Стокгольма — они просачивались сквозь щели в оконных переплетах и сквозь вентиляцию, вибрация передавалась по каменным стенам и по трубам. Скрипели тормозами автобусы, выли сирены «скорой помощи».
Но здесь было тихо. Звуки современного города не достигали средневековой цитадели.
Она вздохнула, и этот вздох эхом отозвался от стен.
Не включая свет, она прошла в комнату Эллен.
В тот день, когда она получила ключи от квартиры, Анника поехала с детьми в «Икею» и позволила им самим выбрать для себя мебель и убранство — до подушек и пуховых одеял.
В комнате Эллен все было розовым. Даже унылый зимний свет становился веселее от светло-розового оттенка одеяла и бархатной подушки.
Анника провела рукой по изголовью кроватки.
«Пустота, какая пустота…»
Ощущая пустоту в груди, она перешла в комнату сына. При дневном свете вся обстановка здесь была синей, но сейчас, в темноте, предметы казались черными, как сама ночь.
Она опустилась на кровать Калле. Он сегодня забыл взять с собой цыпленка. Анника взяла мягкую игрушку и прижала к груди. Это его новая любимая игрушка, такая же, как сгоревшая на Винтервиксвеген. Этот новый цыпленок пах по-другому — свежестью, чистотой и антисептиком, не пропитавшись еще запахом постельного белья и детского пота.
«Надо убраться, но у меня нет сил».
Сквозь дверной проем она смотрела в гостиную, чувствуя тепло батарей отопления, слыша шорохи в углах.
«Одна, одна…»
Ощущая в ушах звенящую тишину, мучаясь от бесплодного желания кому-нибудь принадлежать, она легла на кровать сына и свернулась калачиком, обняв набитого ватой цыпленка. Это был кусочек счастья, свободы, ожидавшей ее в этой комнатке, кусочек, который не требовал ничего взамен.
Она уснула. Сон окутал ее тяжелым покрывалом и увлек в бездну, и Анника отдалась ему без сопротивления.
Откуда-то издалека послышался звон сотового телефона, разнесший вдребезги мир и покой. Анника резко села, уронив на пол цыпленка. Где она оставила телефон?
Шатаясь, побрела в прихожую.
«Номер скрыт, черт. Это из газеты».
Она нажала кнопку и услышала густой, плотный шум, гул, музыку и отдельные голоса.
— Анника, это ты?
Не ответив, она опустилась на пол.
— Слушай, привет, это я, Томас.
Он был в баре или еще в каком-то кабаке, где было очень шумно.
— Привет, — сказала она в темноту.
— Слушай, — снова заговорил он. — Я заказал два комплекта зимней одежды. Для Эллен. В «Оленсе». Один темно-синий, другой — розовый. Как ты думаешь, какой лучше взять?
Язык его заплетался, причем довольно сильно.
— Где дети? — спросила она.
— Они спят, а я пью пиво с Арнольдом…
— Кто с детьми?
— София дома, так что ты…
— Если тебе надо будет куда-то уйти, то я могу побыть с детьми, — сказала она.
Он замолчал. В трубке гремела музыка диско, слышался громкий женский смех.
— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он.
Аннике не хватало воздуха, она широко раскрыла рот и судорожно вдохнула.
«Он пьян и звонит из бара. Уже устал от нее?»
— Я тоже, — сказала она вслух.
— Как поступим с одеждой?
«Зачем ты звонишь? Чего ты на самом деле хочешь?»
— А ты сам как думаешь?
— Ты всегда говоришь, что надо с умом выбирать девчоночьи вещи. И мальчишеские тоже. Наверное, розовый лучше, нет? Я думал…
— Какой цвет хочет Эллен?
— Розовый.
— Значит, и бери розовый.
— Ты так считаешь?
Она сглотнула, чтобы сдержать подступивший к горлу плач.
«Не звони мне. Никогда не звони. Мне так одиноко, а от твоих звонков у меня кружится голова».
— Пусть она решает сама. Цвет не так уж важен.
— Ладно. Тогда пока?
— Пока.
Ни один из них не отключился. Гремела музыка. Женщина перестала хохотать.
— Анника?
— Да.
— Ты это серьезно? Ты сможешь приглядеть за детьми, когда меня не будет?
Она снова сглотнула.
«Бросай трубку! Оставь меня в покое! Ты разрываешь меня на части!»
— Конечно, серьезно.
— Пока.
— Пока.
На этот раз Анника сама закончила разговор и положила телефон в сумку. Села и подтянула колени к подбородку, ощущая в груди странную смесь экстаза и душевного подъема.
Вторник,
16 НОЯБРЯ
Нина Хофман жила на Сёдерманнагатан, недалеко от Фолькунгагатан в Сёдермальме. Шум уличного движения оглушительным эхом отдавался от стен стоявших в переулке домов. Аннике захотелось заткнуть уши.
Дом был построен в двадцатых годах — светло-коричневый, невыразительный фасад с узкими слепыми окнами. Квартиры в таких домах обычно тесные и темные.
Анника вошла в подъезд, и, когда входная дверь закрылась, уличный шум — к ее удивлению — вдруг совершенно исчез. Анника посмотрела список жильцов. Квартира Нины находилась на втором этаже. Анника поднялась по лестнице, остановилась перед дверью с табличкой «Н. Хофман» и нажала кнопку звонка.
Инспектор Хофман за это время сделала себе короткую стрижку. Одета она была все в ту же куртку с капюшоном, что и во время их последней встречи, в дождливую летнюю субботу.
— Хочешь кофе? — спросила Нина, и Анника кивнула.
Квартира действительно была очень темная. Окно единственной комнаты с кухонным альковом выходило во двор. Но комната была большая, просторная, с лакированным паркетом и удобной мебелью.
В прихожей Анника сняла сапоги и верхнюю одежду.
Кофе Нина сварила заранее, так как в гостиную она вошла с термосом и двумя кружками, которые поставила на обеденный стол. Анника отдала Нине сегодняшний номер «Квельспрессен».
— Статья о Давиде на одиннадцатой странице.
Пока Нина разворачивала газету, Анника налила кофе в обе кружки, села и отпила глоток. Нина молча читала, потом отложила газету и посмотрела на Аннику:
— Это не очень умно.
Анника вздохнула и пожала плечами.
— Понятно, — сказала она, — и что же здесь не так?
— Думаю, тебе не стоило касаться этой стороны прошлого Давида Линдхольма. Он часто уезжал за границу, чтобы отделаться от преследовавших его людей. Они не хотят вспоминать эти факты.
— Кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Преступные группировки?
Нина смотрела на свою кружку, не прикасаясь к ней.
— Людей, которых Давид помогал упрятать в тюрьму? — настаивала Анника. — Мелких жуликов, которых он избивал, их семьи или его партнеров по бизнесу?
— Я не понимаю, какое все это теперь имеет значение, — сказала Нина, отодвигая кружку. — Давид мертв, Юлию скоро признают виновной в его убийстве. — Она подалась вперед. — Я говорю тебе это из любезности. Все не так просто, как выглядит. Люди многое скрывают. Ты смотришь на Давида Линдхольма и видишь коррумпированного полицейского офицера, скрывающегося под маской порядочного человека, но ведь ты ничего о нем не знаешь. Его мать прибыла в Швецию на белом автобусе вскоре после капитуляции нацистов. Из всей семьи уцелела она одна. Она приехала в Швецию шестнадцатилетней и уже тогда была больна. Ее поместили в дом инвалидов, когда Давид был подростком. Не суди скоропалительно.
Анника выпрямилась.
— Я не сужу. Напротив, думаю, что велика вероятность того, что Юлия невиновна. Мне кажется, что у многих людей были мотивы для убийства Давида, но эти версии никто даже не рассматривал…
— Что тебе об этом известно? — коротко и сухо спросила Нина.
Анника отпила кофе и уставилась в стол, чувствуя себя полной дурой.
— Ты же не имеешь ни малейшего понятия о том, что именно рассматривала полиция, разве не так? — спросила Нина. — Ты даже не знаешь заключения судебно-психиатрической экспертизы. Ведь не знаешь?
— Нет, не знаю, — кивнула Анника. — Но ее заболевание, скорее всего, не такое уж и тяжелое, если ее оставили под арестом в тюрьме общего режима…
Нина встала.
— У нее диссоциативное расстройство, или расщепление личности.
Анника почувствовала, что у нее поднялись волосы на затылке, а по спине пробежал холодок.
— Как у Сивиллы, написавшей ту книгу, — заметила Анника. — Считают, что у нее расщепление личности.
— Этот диагноз объясняет, почему Юлия вытеснила из своего сознания произошедшие события — в момент острого психического расстройства она была в роли другого человека, другой женщины.
Нина отвернулась к окну и принялась смотреть во двор.
— Я пошла в полицию для того, чтобы помогать людям, — сказала она. — Иногда мне кажется, что Юлия просто потянулась за мной. Наверное, если бы не я, она выбрала бы другую профессию, стала бы социальным работником, учительницей, может быть, художником…
Она умолкла. Анника терпеливо ждала.
— Я все время думаю: могла ли я поступить как-то по-другому, — снова заговорила Нина. — Что я упустила, что сделала не так…
— В квартире могла быть другая женщина?
Нина покачала головой:
— Все улики указывают на Юлию. Я не понимаю одного: почему она до сих пор отказывается говорить. Теперь она вполне может объяснить, что произошло между ней и Давидом. И дело не в том, что это может изменить приговор, просто люди начнут относиться к Юлии с большим пониманием…
Анника опустила глаза, внимательно рассматривая свои руки.
— Летом у меня дотла сгорел дом, — сказала она. — Я знаю, что полиция отрабатывает версию о моей виновности. Они считают меня виновной, но у них нет улик, а если бы они были, то меня арестовали бы, несмотря на то что я, конечно, знаю, что не поджигала собственный дом.
Анника взглянула на Нину, которая отвернулась от окна и теперь смотрела на нее.
— Что, если Юлия действительно невиновна? — спросила Анника. — Что, если там и в самом деле была другая женщина? Ты можешь себе представить что-то худшее?
— Эту версию учли и расследовали, — пояснила Нина. — В квартире больше никого не было.
— Возможно, — согласилась Анника, — но что, если…
Нина подошла к столу, оперлась на него обеими руками и наклонилась вперед.
— Не путай то, что случилось у тебя, с тем, что случается с другими, — негромко и с сочувствием в голосе произнесла она. — Ты можешь быть невиновной, но это не значит, что невиновна и Юлия. Юлия была больна, но теперь она здорова и получит длительный тюремный срок. Все говорит за это.
— Но зачем она это сделала? — спросила Анника.
Нина села.
— В недавнее время с ней что-то случилось, — заговорила она после долгого молчания. — Юлия никогда в этом не признавалась, но была сильно напугана и встревожена. Она вешала трубку, когда я ей звонила, не хотела со мной встречаться. Я очень волновалась за ее душевное состояние, но не могла себе даже представить… даже подумать… что она…
Нина умолкла, не найдя слов, отхлебнула остывший кофе и поморщилась от отвращения.
— Хорошо, — медленно произнесла Анника. — Если я все правильно поняла, то дело выглядит следующим образом: у Давида были враги в преступном мире. Он поддерживал контакты с некоторыми преступниками, наблюдая за ними во время пробации и выступая опекуном осужденных на тюремное заключение. Кроме того, Давид входил в советы директоров нескольких фирм…
Нина удивленно подняла голову.
— Ты этого не знала? — спросила Анника. — Он работал по меньшей мере в четырех коммерческих компаниях. Это обычное дело для офицеров полиции?
Нина посмотрела на часы.
— Мне пора, — сказала она. — Я хочу пойти в спортзал.
— А мне надо на профсоюзное собрание. — Анника тоже взглянула на часы. — Еще один, последний вопрос: Давид когда-нибудь говорил об убийце с улицы Санкт-Паульсгатан?
Нина взяла со стола кружки и поставила их в мойку.
— Почему ты спрашиваешь?
— Он был опекуном Филиппа Андерссона, финансиста, признанного виновным в тройном убийстве. Кристер Бюре говорит, что Давид считал Андерссона невиновным. Почему он так думал?
Нина подошла вплотную к Аннике и посмотрела ей в глаза.
— Давид искренне любил Юлию и Александра, — сказала она. — Он был сложным человеком с неоднозначным поведением, но Юлия и Александр были единственными в мире людьми, которых он по-настоящему любил.
— Знал ли Давид об убийце с топором то, чего не знал никто другой? — спросила Анника.
Нина надела пуховик, повесила на плечо спортивную сумку и, ничего не ответив, пошла к двери.
Профсоюзное собрание должно было начаться через пятнадцать минут, и Анника поняла, что безнадежно опаздывает.
Она шла по Фолькунгагатан, не испытывая никакого желания спешить. Чувствовала, что ступила на очень зыбкую почву, и все остальное теперь не имело для нее значения.
Весь мир окрасился в свинцово-серый цвет. Анника никак не могла стряхнуть с себя все чаще посещавшее ее чувство нереальности происходящего. Мимо шли люди, проплывая, словно неуловимые бесплотные тени. Лица их были напряжены, губы сжаты, глаза пусты и невыразительны. Можно было подумать, что они просто притворяются живыми.
Сегодня утром она проснулась, не понимая, где находится. Серый давящий свет лился из гостиной на кровать, мешая дышать.
Она жила в этой квартире уже пять месяцев, проведя здесь, на Вестерлонггатан в Старом городе, все лето. Вид туристов, жующих мороженое и бросающих мусор у подъезда, вид фальшивой «лондонской улицы» вызывал у нее почти физическую тошноту.
Она знала, что привыкнет, и понимала, в чем ее истинная проблема.
Проблема была во времени, время вдруг расширилось, его стало невероятно много. Обязанности исчезли, растворились в небытии и сменились потоком бесплотного, бесцветного времени.
Она не имела ни малейшего представления, что с ним делать.
Недели без детей были временем свободного падения, падения в никуда, вне какой-либо внятной системы отсчета. То были минуты и часы кричащей пустоты.
Берит с Тордом уехали в отпуск к своим детям, и Анника не могла с ней общаться.
Ее мать позвонила после тридцатилетия младшей сестры и спросила, почему Анника не приехала на семейное торжество, и она сказала, что была сильно загружена работой и не смогла вырваться. Это была ложь, мать это поняла и осыпала дочь упреками.
Анна Снапхане прислала несколько писем по электронной почте — с путаными и агрессивными обвинениями, повторявшими, по сути, то, что она говорила в ту ночь, когда сгорел дом: что она, Анна, отказалась от своей личной жизни, чтобы помогать Аннике, что ради Анники она отказалась от карьеры, что, пытаясь сохранить призрачный брак Анники, Анна испортила свои отношения с Мехметом, и она наконец поняла, что Анника всегда ее оттесняла, и теперь решила взять от жизни все и жить для себя и в свое удовольствие…
Анника не затрудняла себя ответами, понимая, что лишь раздует пламя бессмысленной ненависти.
Это решение оказалось удачным.
Каждый день без детей в этой стерильной, лишенной запахов квартире она работала до изнеможения, а потом без сил валилась спать.
От этого статей не стало больше. Слишком много сил уходило на борьбу с водоворотом времени.
Теперь вот еще Томас повадился звонить по ночам из кабаков…
Анника посмотрела на часы.
Большое собрание Евы-Бритт Квист, посвященное нашему общему будущему, уже началось.
Анника остановилась на тротуаре и зажмурила глаза, не в силах выносить окружавшую ее серость. Людской поток продолжал течь мимо — сзади и спереди. Люди натыкались на нее, иногда, бормоча извинения, наступали на ноги.
«Нужна неподвижная точка отсчета, что-то, за что можно ухватиться, нужны форма и цвет во всей этой пустоте».
В отделе дневной смены собралась масса народа. Анника издалека увидела непослушные, торчащие в разные стороны волосы Евы-Бритт Квист. Она взобралась на стол, чтобы возродить дух шестьдесят восьмого года.
— Речь идет о солидарности, — говорила она напряженным, готовым вот-вот сорваться голосом.
Анника остановилась и поставила сумку на стол Спикена.
— Давно это началось? — вполголоса спросила она.
— Это продолжается уже целую вечность, — ответил шеф новостного отдела, не отрываясь от утренней газеты. Анника заметила, что это «Норботтенс-курир».
— Мы должны стоять друг за друга! — кричала Ева-Бритт Квист. — Сейчас не время одиночек и солистов. Нужен дружный оркестр.
Раздались редкие аплодисменты.
— Они всегда пользуются этой метафорой? — поинтересовалась Анника, открывая обнаруженную ею на столе бутылку минеральной воды.
Спикен только простонал и перевернул страницу.
— Если мы уступим требованиям администрации отказаться от соблюдения законов о найме, то наши работодатели получат возможность увольнять людей по собственному произволу. Мы не можем позволить этого руководству, нам надо сплотиться…
— Чего на самом деле хочет газета? — спросила Анника, сделав глоток.
— Она хочет, чтобы все они заткнулись и поработали, — ответил Спикен, скомкал газету и бросил ее в мусорную корзину.
— И это после того, как мы вложили в газету столько сил! После нашей самоотверженной работы, после бесконечных сверхурочных! Мы пережили реорганизацию, сокращения, режим экономии, мы преодолели и вытерпели все это, сознавая нашу ответственность перед читателями…
По толпе прокатился одобрительный ропот.
— Мы должны продемонстрировать свое единство в борьбе с руководством и его неуемной жаждой наживы. Мы должны ответить действенным и сильным ходом. Профсоюз предлагает объединенную коллективную боевую стратегию, чтобы показать боссам, что мы не шутим. Мы все уйдем в отпуск по болезни!
Анника едва не подавилась минеральной водой.
«Уйти в отпуск по болезни?»
Она во все глаза уставилась на Еву-Бритт Квист, которая подняла руки к потолку, словно ожидая шквала аплодисментов.
— Всем уйти на больничный? — громко произнесла Анника. — Она в своем уме?
Она поставила воду на стол Спикена.
— Мы покажем им, что произойдет, если никто из нас не выйдет на работу. Мы заставим их понять все тяжелые последствия наплевательского отношения к коллективу…
— Господи, — простонала Анника, — ну что за ахинею она несет?
Девушка в костюме обернулась и раздраженно шикнула.
— Что? — спросила Анника. — Ты всерьез думаешь, что это нормально — всем сразу уйти на больничный?
Роня демонстративно отвернулась, сложив руки на груди.
— Нет, скажи мне, — не отставала Анника, — ты что, всерьез думаешь, что это нормально — пользоваться системой социального страхования для того, чтобы отомстить работодателям?
Наступила мертвая тишина, в которой отчетливо прозвучали последние слова Анники.
Стоявшая на столе Ева-Бритт потеряла нить. Она осмотрела толпу, и взгляд ее наконец остановился на Аннике. Ева ткнула в ее сторону пальцем и негодующе произнесла:
— Ты хочешь что-то сказать?
Все повернулись к Аннике, которая, чувствуя, как начинает колотиться сердце, в ответ лишь пожала плечами.
— Уйти на больничный, — сказала она, помолчав, — это не боевая стратегия. На самом деле такое использование системы социального страхования попросту противозаконно. Это фальсификация документов.
На щеках Евы-Бритт выступили красные пятна.
— Ты вообще понимаешь, что такое солидарность? — крикнула она.
Анника неловко переступила с ноги на ногу, чувствуя испепеляющие взгляды коллег.
— Ну хорошо, — сказала она, — но как быть с нашей солидарностью тем, кто действительно болен, если мы используем их деньги для того, чтобы насолить Андерсу Шюману?
— Солидарность — это когда толпа объединяется в коллектив! — выкрикнула Ева-Бритт Квист. — Солидарность — это когда ты видишь что-то дальше своего носа, но тебе этого не понять!
Анника внезапно пришла в ярость. Эта глупая курица выставляет ее на посмешище перед всей редакцией. Анника сделала два шага и смешалась с толпой коллег. Горло сжала судорога, ей стало трудно дышать.
«Только без патетики. Только не вздумай расплакаться».
— Ладно, — сказал вдруг стоявший рядом с Анникой Эмиль, — в конце концов, можем же мы обсудить этот вопрос? Мы ведь на собрании.
— Надо стоять всем вместе! — продолжала визжать Ева-Бритт. — Мы же договорились!
Анника удивленно посмотрела на коротышку-стажера. В этом парне что-то есть!
— Кто договорился и о чем? — спросила Анника, встретившись взглядом с председателем комитета. — Ты и кто еще? Как насчет нас, рядовых сотрудников?
— Анника верно говорит, — раздался чей-то голос за ее спиной.
— Это коллективное действие! — снова закричала председатель комитета. — Нам надо держаться вместе, чтобы добиться удовлетворения наших требований.
— Каких требований? — не сдавалась Анника. — Увольнять первыми пришедших последними? Где же здесь честность и справедливость?
— Именно! — поддержал Аннику Патрик Нильссон.
Собрание заметно оживилось.
— Нам надо держаться вместе! — гнула свое Ева-Бритт, окончательно срывая голос.
— Чтобы ты сохранила свое место! — крикнул кто-то из задних рядов. — Но что будет с нами?
— Да, именно, что будет с нами?
Анника отступила на несколько шагов, обошла Роню и взяла сумку со стола. Стоял такой шум, что никто уже не слышал, что хрипит Квист.
Было ясно, что поработать в отделе дневной смены ей удастся еще не скоро.
Андерс Шюман видел, как Анника достала из сумки талоны и исчезла в направлении столовой.
Сам он сидел в пустой радиостудии, наблюдая профсоюзное собрание сквозь открытую дверь.
Ева-Бритт Квист оказалась на посту председателя профсоюзного комитета еще большим несчастьем, чем он мог себе вообразить. Это говорило о многом.
«За нее бороться не стоит».
Он вспомнил историю о том, как одна газета в Смоланде в течение нескольких лет пыталась избавиться от непримиримого профсоюзного активиста. На работе этот человек был абсолютно невыносим. Он противился всему, он отказывался работать под тем предлогом, что предложенная ему работа ниже его квалификации, говорил, что просматривает материалы, хотя на самом деле смотрел в это время порнографию в Сети. Когда же он понял, что его вот-вот уволят, немедленно стал председателем профсоюзного комитета газеты. Руководство тем не менее не оставляло попыток от него избавиться, но результатом стало лишь то, что все шведское профсоюзное движение сплотилось на защиту этого никуда не годного корреспондента. Дело кончилось тем, что его назначили омбудсменом в штаб-квартиру ассоциации журналистов на Вазагатан в центре Стокгольма. Все СМИ Швеции праздновали эту блистательную победу!
Активиста через три месяца испытательного срока отправили в отставку, но эту новость не заметил никто, если не считать ассоциации издателей газет. Сейчас тот тип работает таксистом в Сундбюберге.
«Игрища для галерки. Так это и работает. Пусть радуются своим сенсациям».
Вот они и провели свое большое собрание. Массы возмущены. Теперь настало время для уступок.
Андерс Шюман устало вытянул ноги.
Собрание оказалось интересным. Шюман обнаружил пару недовольных, которых раньше не замечал. Он, конечно, не удивился тому, что Анника Бенгтзон выступила против Евы-Бритт Квист и ее глупых идей. Анника сделала это отчасти потому, что терпеть не могла бывшую секретаря редакции, а отчасти потому, что инстинктивно возмутилась нарушением правил игры (правда, она не возмущалась, когда правила нарушала она или близкие ей люди).
В этом отношении Шюману просто повезло, что Ева-Бритт Квист — женщина. Она никогда не сможет добиться такого же авторитета, какого смог бы добиться мужчина. Отсутствие успеха все будут считать ее личной неудачей и не станут обвинять остальных членов профсоюзного комитета.
«Когда все это кончится, можно будет придумать вполне разумный повод, чтобы от нее избавиться. Драться за нее не будет никто».
После долгих переговоров Шюман и Квист пришли к соглашению относительно процедуры сокращения. По условиям этого соглашения, подписанного представителем профсоюза, члены правления и руководители редакций исключались из рассмотрения согласно кодексу законов о труде и не подлежали включению в списки сокращаемых сотрудников. Шюман утверждал, что любой другой подход будет неразумным, и Квист в конце концов уступила.
Может быть, она сама рассчитывает попасть в этот привилегированный список?
Исключение из списка особо не оговаривалось, никто не мог бы сказать конкретно, кто такие руководители редакций, так что лазейка тут была.
«Этот новый парень Эмиль и, конечно, Патрик. Молодые ребята из сетевой версии и девочки из отдела развлечений».
Всем им придется уйти, если придерживаться составленного с участием Квист списка.
Он продолжал сидеть и смотреть, как люди постепенно разбиваются на более мелкие группы и начинают расходиться по рабочим местам.
Главный редактор встал и направился в свой кабинет.
«Думается, наша газета скоро станет учреждением с самым многочисленным руководящим составом в мире».
* * *
Стол репортеров дневной смены был завален стаканчиками из-под кофе, банками кока-колы и апельсиновыми корками. Анника расчистила себе место, выбросила мусор в корзину и постаралась не обращать внимания на оставшуюся грязь. Она достала из сумки компьютер, поставила на стол и вошла в Сеть, вытащила свои сделанные прошлым вечером записи, конспекты телефонных переговоров и распечатки добытой информации.
Оставался единственный вопрос: можно ли все это как-то использовать?
Чем она располагает? Люди в правлениях разных компаний, сорокапятилетний мужчина, застреленный на автостоянке в Норчёпинге, американец, отбывающий пожизненный срок и исчезнувший из Тидахольма после какого-то несчастного случая…
Она взяла заметки, сделанные во время разговора с надзирателем из Тидахольма, и задумалась. Надзиратель сказал, что Давид Линдхольм был опекуном американца, отбывавшего пожизненный срок.
Опекуны — это должностные лица, осуществлявшие связь заключенных с внешним миром, элита системы исполнения наказаний.
«С какими еще заключенными у Линдхольма были официальные связи и контакты? Как это выяснить? Есть ли данные о таких вещах в открытом доступе?»
Никогда прежде она об этом даже не задумывалась.
Она зашла на сайт национальной организации исправительных учреждений, просмотрела контакты, нашла номер телефона и позвонила в Норчёпинг. Ее направили к юристу, отвечавшему за свободный доступ к информации.
— Такие сведения защищены законодательством, гарантирующим конфиденциальность для лиц, работающих в системе министерства юстиции, — ответил юрист. — Это частные сведения, а значит, их нет в открытом доступе.
— Но их можно как-то запросить? — поинтересовалась Анника.
Юрист ненадолго задумался.
— Да, это возможно. Если мы получим такой запрос, то рассмотрим его в определенном законом порядке.
— Где?
— Здесь, в штаб-квартире нашей организации. Мы имеем доступ ко всей информации.
— Значит, вы думаете, это возможно — узнать, был ли кто-то опекуном, и если да, то кого именно он опекал?
Юрист начал рассуждать вслух:
— Ну, мы не можем выдать информацию, способную причинить вред заинтересованным лицам. Но раскрытие информации о том, были ли какой-то человек опекуном, едва ли может нанести кому-то вред. Более деликатные ситуации возникают, когда какое-либо лицо было приговорено к тюремному заключению, а затем выступило в роли опекуна. Короче говоря, мы рассматриваем каждый запрос индивидуально.
— Отлично, — сказала Анника. — Значит, я сделаю такой запрос. Как долго продолжается рассмотрение и где я смогу получить ответ?
— Эти решения обычно принимают в канцелярии, поэтому времени уходит не так много. Вы получите ответ в течение нескольких дней.
«Он нужен мне СЕЙЧАС!»
Анника попросила дать ей адрес электронной почты, поблагодарила и положила трубку.
Потом она быстро составила запрос о том, чьим опекуном был Давид Линдхольм, за кем он наблюдал во время пробации и как давно этим занимался.
Она вздохнула и отодвинула компьютер.
«Господи, я же просто толку воду в ступе».
Она слышала, как за ее спиной Патрик Нильссон на повышенных тонах обсуждал что-то со Спикеном. Кажется, это было связано с вернувшимся домой убийцей копа.
— Это же невозможный скандал! — кричал репортер.
Спикен что-то буркнул в ответ.
— Мой источник надежен как скала. Правительство что-то отдало американцам за Габриэльссона. Мы должны раскопать, что именно. Что им позволили? Нападать на людей, делающих простоквашу? Предоставить ЦРУ базу в Бромме?
Анника встала, она не хотела это слушать.
«Дорогие собственники, избавьте нас от этого несчастья, увольте тех, кого вы хотите уволить, и дайте нам спокойно работать».
Она подошла к кофейному автомату и налила себе черного кофе, крепкого, без сахара и без молока. Села за стол и принялась машинально мять пластиковую чашку, думая о диагнозе Юлии Линдхольм.
«Расщепление личности. Звучит как название дурного фильма».
В наши дни любой убийца в суде начинает жаловаться на те или иные психические расстройства. Если они не слышали голоса, то принимали в больших дозах анаболические стероиды или писались в штаны и ломали игрушки в раннем детстве и младенчестве. Все должны жалеть безработных, потому что у них нет работы, работающих — за то, что они страдают от стресса, молодым надо сострадать, потому что у них нет шансов, а старым — в связи с тем, что они не воспользовались шансами, предоставленными им в молодости.
Женоубийцы, очевидно, всегда глубоко страдали по причине невозможности на сто процентов контролировать своих жен, иметь их в любой момент, когда пожелают, и нереальности понять, с кем те говорят по телефону. Очень часто случалось так, что суды действительно выказывали удивительную чуткость по отношению к этим истязателям и исписывали тома дел, доказывая, что с убийцами надо обходиться мягко. Судьи часто путали имена жертв. Анника сама несколько раз сталкивалась с этим. Женщин, жертв, называли то Лундберг, то Лундгрен, то Берглунд, в то время как бедный убийца, забивший жену до смерти из самых лучших побуждений, отделывался минимальным из всех возможных сроков. Их осуждали на десять лет с отбытием наказания в учреждениях общего режима, где они на лугах пасли коров, а по прошествии шести с половиной лет благополучно выходили на свободу.
Теперь вот у Юлии расщепление личности, как у той женщины из американского бестселлера.
«Насколько мы должны ее жалеть? Кстати, по той книге не сняли фильм?»
Она вылила остатки кофе в раковину и вернулась к столу. Патрик Нильссон отошел от стола шефа, сидел теперь на своем месте в отделе криминальной хроники и барабанил по клавишам. Анника облегченно вздохнула.
Она поискала в Гугле и нашла, что «Сибилла» — это и роман, и телевизионный сериал, основанные на реальной истории молодой женщины, с которой так плохо обращались в детстве, что ее личность раскололась на шестнадцать независимых друг от друга личностей. Настоящее имя той женщины было Ширли Арделл Мейсон, и она в молодости страдала тяжелыми нервными расстройствами и обмороками.
Когда она начала лечиться у психотерапевта и психиатра Корнелии Б. Уилбур сеансами гипноза и антипсихотическими лекарствами, выяснилось, что провалы памяти были следствиями того, что на это время одни личности овладевали ее сознанием и совершали поступки, о которых ничего не помнили другие личности.
«Не это ли произошло с Юлией? „Другая женщина“ овладела ее сознанием, а „сама“ она этого даже не поняла?»
Анника нашла сайт о диссоциативных расстройствах личности и прочитала, что две разные личности могут отрицать существование друг друга и даже отвергать друг друга, и в то же время каждая из них считает своим одно и то же сознание.
«Господи, как это странно и необычно! На что только не способно человеческое сознание!»
«Больной переключается с одной личности на другую в зависимости от обстоятельств и никогда не может припомнить, что делала другая личность. В некоторых случаях провал между личностями может быть не велик, и в таких случаях больной сознает наличие двух разных личностей, но при этом вступает с ними в более сложные отношения».
«Значит, Юлия могла знать о существовании „другой женщины“? Неужели такое и правда возможно?»
Она щелкнула «читать больше».
Истинное расщепление личности встречается крайне редко. Во всем мире до сих пор было описано не больше тысячи случаев.
Часто истинное расщепление личности путают с шизофренией.
«Одна из причин такой путаницы заключается в том, что шизофрения в переводе с греческого означает „расщепление ума“, но в случае шизофрении речь идет об изменениях в способности образовывать ассоциации и логически мыслить. У шизофреника только одна личность, но мысли и действия этой одной личности могут быть в высшей степени нарушены и дезорганизованы…»
Анника взяла ручку и принялась ее грызть.
Об этом надо как-то написать. Надо найти источник, который подтвердил бы то, что говорила ей Нина Хофман о психиатрическом заключении. Кто сможет дать ей такую информацию?
«Адвокат! Кажется, он не блещет умом».
Она полистала записи и нашла его имя и номер телефона. Матс Леннстрём из адвокатской конторы в Кварстенене.
— Господин Леннстрём в суде и будет только поздно вечером, — прощебетала секретарша.
Анника положила трубку и позвонила прокурору, но Ангелы Нильссон не оказалось на месте. Потом она набрала номер Национального ведомства судебной медицины, но там ей сказали, что не комментируют врачебные заключения.
Оставался только К., но Аннике не хотелось с ним разговаривать.
«Черт, и где только носит этого Леннстрёма!»
Она, задумавшись, склонилась над компьютером.
Кто может поделиться сплетнями?
О Юлии или о Давиде?
«Люди, которых он предал. Те, кого он продал. Те, кто получил пожизненный срок, потому что доверился ему».
Имена, подумала она. Надо найти их имена и узнать, где они отбывают заключение.
Она написала список на листке бумаги.
Американец, с которым что-то случилось в Тидахольме: переведен в Кюмлу, в центральную провинцию Нерке.
Папаша, взявший заложников в Мальмё: сидит в Кюмле.
Убийца с топором из Сёдермальма, финансист Филипп Андерссон: тоже сидит в Кюмле.
«Может, стоит съездить в Нерке и поговорить с этими преступниками? Но как, черт возьми, зовут этого американца?»
Она знала имя человека, захватившего заложников в детском саду Мальмё: Ахмед Мухаммед Свенссон. Да, именно так его и звали. Это имя было черным по белому написано в приговоре, копию которого ей прислали.
«Но как же мне найти американца?»
Анника взялась за ручку и принялась записывать известные ей факты. Что она о нем знает?
Он американец и приговорен к пожизненному заключению.
Таким образом, поле поиска сузилось, и найти его не составит большого труда. Всего в Швеции 164 человека отбывают пожизненное заключение. Из них 159 — мужчины. Едва ли многие из них — граждане США. Поскольку его судили по шведским законам, то данные о процессе наверняка находятся в открытом доступе.
«Надо найти сведения о процессе: за что его осудили, в чем признали виновным?»
Это может быть убийство, похищение, поджог, создание серьезной опасности для общества, тяжкое вредительство или распространение ядов или инфекции…
Она остановилась на третьем пункте списка.
«Поджог».
В голове эхом отдались слова, произнесенные К. сухим и холодным тоном:
«Пожар устроил человек, у которого были на это причины. Ты находишься в самом начале неофициального списка подозреваемых».
Чтобы успокоиться и прийти в себя, Анника прошлась по редакции.
Были и другие преступления, за которые закон предусматривал пожизненное заключение, но едва ли их мог совершить американец в Швеции, тем более в мирное время.
Анника отложила ручку и для полной уверенности просмотрела по Интернету список этих преступлений: подстрекательство к мятежу, восстание, государственная измена, заключение изменнической сделки с иностранной державой, принятие политических решений в пользу иностранной державы, шпионаж, неповиновение властям при отягчающих обстоятельствах, подрыв общественной морали, саботаж военных приготовлений во время войны, сдача в плен без приказа, пренебрежение воинским долгом, уклонение от военной службы во время войны, предательство национальных интересов, несанкционированное владение химическим оружием, минами и ядерными материалами.
«Несанкционированное владение минами? Это сильно».
Она вздохнула.
Итак, в каком суде рассматривали это дело? В одном Стокгольме судов десятки. Во всей стране, наверное, сотни. С чего начать?
Она посмотрела данные по Городскому суду Стокгольма и его отделениям.
И замерла с занесенными над клавиатурой пальцами.
Если вам присудили пожизненный срок, то вы наверняка подадите апелляцию.
В таком случае дело рассматривалось в каком-то апелляционном суде.
Апелляционных судов было всего шесть. По одному для районов Ёталанд и Свеаланд, в Верхнем и Нижнем Норрланде, в Западной Швеции и, наконец, один суд для южных ленов Сконе и Блекинге.
Анника посмотрела на часы. Обычно суды принимают звонки до четырех часов.
Она начала с юга, постепенно продвигаясь на север.
Анника спрашивала о вердикте, согласно которому какой-то американец был приговорен к пожизненному заключению, вероятнее всего, за убийство.
Шестая, последняя, попытка увенчалась успехом. В апелляционном суде Верхнего Норрланда в Умео ее соединили с любезным молодым архивариусом.
— Похоже, что это Стивенс, — сказал он.
Через минуту он прислал Аннике копию приговора Майкла Гарольда Стивенса.
Анника перелистала его и, прочитав резюме вердикта, присвистнула: да, внушительный перечень преступлений!
Американца признали виновным в убийстве, причинении тяжких телесных повреждений, похищении, попытке вымогательства, создании опасности для общества, создании препятствий в отправлении правосудия и нарушении закона об огнестрельном оружии.
«Вероятно, на этого парня повесили все, что могли. Видимо, он совсем запутался».
Она просмотрела документ, все тридцать семь страниц.
В итоге сложилась следующая картина.
Майкл Гарольд Стивенс признался в том, что взорвал автомобиль возле карьера в Шеллефтео, чем создал большую опасность для людей. В машине находился мужчина тридцати трех лет, который скончался от взрыва. За это Стивенса обвинили в предумышленном убийстве. Он принудил другого мужчину, тридцати двух лет (похищение), отвезти себя в охотничий домик близ Коге, приставил пистолет человеку к голове (нарушение закона об огнестрельном оружии) и выставил два требования: отозвать свидетельские показания (создание препятствия отправлению правосудия) и выплатить долги за купленные наркотики (вымогательство).
Обе жертвы — тридцати трех и тридцати двух лет — были членами того же преступного сообщества, что и сам Стивенс.
Кроме того, Стивенс признался, что в предыдущем году планировал налет на инкассаторскую машину в Боткирке.
Анника раздраженно вздохнула и уронила распечатку на колени.
«Должно быть, это тот самый американец, но как вписывается в эту картину Давид Линдхольм? Какое отношение он имеет к этому делу? Кому позвонить, у кого спросить?»
Она посмотрела на первую страницу документа, чтобы узнать, кто защищал Стивенса. Защитником оказался Матс Леннстрём из адвокатской конторы в Кварстенене.
«Матс Леннстрём? Но ведь он выступает адвокатом и в деле Юлии Линдхольм!»
Она подняла трубку и набрала номер адвокатской конторы в Кварстенене.
— Тебе повезло, — тем же звонким голосом прощебетала секретарша. — Господин Леннстрём только что вошел. Мы вообще не надеялись его дождаться.
Анника нетерпеливо ерзала на стуле, пока словоохотливая дама переключала звонок.
— Леннстрём, — произнес адвокат, как показалось Аннике, не очень уверенно.
— Я звоню, чтобы спросить о трех вещах, — сказала Анника, представившись. — Во-первых, я бы хотела взять интервью у Юлии Линдхольм. Мы с ней когда-то встречались, и она меня знает…
— Очень многие корреспонденты хотят взять интервью у моей подзащитной, — со нажимом перебил Аннику адвокат.
— Это естественно, — согласилась Анника, — но я знаю, что все ограничения сняты и она теперь может видеться с кем захочет, так что, может быть, ты откликнешься на мою просьбу?
Он вздохнул.
— Второе касается этого дела с расщеплением личности, — небрежно произнесла Анника. — Как ты относишься к тому факту, что национальное ведомство по судебной медицине решило, что Юлия может отбывать срок тюремного заключения, несмотря на то что, очевидно, действовала как другой человек, как та «другая женщина»?..
— Ну… — сказал адвокат, — это их экспертное мнение, и я не вправе его комментировать…
«Ура, подтверждение! Теперь я могу это публиковать!»
— Кроме того, я хочу узнать, что случилось в тюрьме с Майклом Гарольдом Стивенсом? — задала главный вопрос Анника.
В трубке наступило недолгое молчание, потом адвокат нервно откашлялся.
— Почему это тебя интересует?
— Его опекуном был Давид Линдхольм, но со Стивенсом что-то случилось в Тидахольме, после чего его перевели в Кюмлу. После этого Давид перестал быть его опекуном. Мне интересно, что произошло в тюрьме.
— Ты читала протоколы судебного заседания?
— Да.
— Значит, знаешь, что Майк дал признательные показания.
— Да.
Адвокат замолчал, и по звуку, раздавшемуся в трубке, Анника поняла, что он снимает куртку.
— Да, теперь все ограничения на информацию будут сняты, — сказал он наконец. — Комиссар мертв, а Майк сам никогда не станет заниматься пересмотром дела…
Анника ждала продолжения.
— Допрашивал Майка Давид Линдхольм, — вновь заговорил Матс Леннстрём. — Майк признался во всем, в чем его обвиняли, и даже во многом другом, например в подготовке вооруженного нападения в Боткирке.
— Но?..
— Когда приговор был оставлен в силе апелляционным судом, Майка перевели в Кюмлу для освидетельствования — это делается со всеми заключенными, которых приговаривают более чем к четырехлетнему сроку. Потом его перевели в Тидахольм, и, вероятно, именно тогда Майк понял, что его обвели вокруг пальца.
— Обвели вокруг пальца?
— Да, мне надо было быть внимательнее с материалами дела. Майк и Давид Линдхольм пришли к соглашению, по условиям которого Майку должны были сократить срок и отправить отбывать наказание в Юстадалене, в Сунсбрюке. Там жена Майка работает в школе верховой езды. Однако все, что ему обещал Линдхольм, не имело никакой юридической силы. Мне следовало понять…
Анника нетерпеливо выпрямилась на стуле.
— То есть ты хочешь сказать, что не знал, имеет эта договоренность юридическую силу или нет? — поинтересовалась Анника. — И ты этого не проверил, так как был уверен, что имеет?
— Но ты же доверяешь полиции, не так ли? — повысил голос Леннстрём. — Особенно такому полицейскому, как Давид Линдхольм.
«Господи, как же он непроходимо глуп! Неудивительно, что ему поручили защищать Юлию. Они хотят наверняка засадить ее за решетку».
— Что случилось с ним в тюрьме?
— Майк поскользнулся в душе и упал на какой-то острый предмет.
Анника с трудом подавила желание насмешливо фыркнуть.
— Он получил колотые раны, — сказала она. — Он слишком много болтал, и пятерых человек упрятали в тюрьму за налет в Боткирке. Думаю, они были не очень рады этому обстоятельству. У них нашлись друзья в Тидахольме. Эти ребята отточили зубные щетки или сделали заточки и напали на Майка в душе.
— Ну, это чистые спекуляции.
— Скажи мне одну вещь, — не сдавалась Анника. — Что сделал в ответ Стивенс? Отомстил ли он банде из Боткирка, Давиду, его жене или сыну?
— Извини, но у меня много дел, — сказал Матс Леннстрём и положил трубку.
Анника просидела целую минуту, глядя в никуда.
В том, как Давид Линдхольм разоблачил вооруженный налет на инкассаторов в Боткирке, не было ничего героического. Даже наоборот. Он воспользовался своей репутацией, чтобы завоевать доверие человека, и предал его.
«Каков жук!»
Она перешла к следующему человеку в списке — к Ахмеду Мухаммеду Свенссону — и перечитала протокол решения городского суда Мальмё: покушение на убийство, похищение с отягчающими обстоятельствами, вымогательство с отягчающими обстоятельствами и угрожающее поведение.
Ахмед Мухаммед Свенссон женился на шведке и взял ее фамилию, чтобы ему было легче влиться в шведское общество. Фамилия не помогла. Ахмед не смог найти работу, впал в депрессию, брак зашатался, и Ахмед стал избивать жену и четырехлетнюю дочь. В конце концов госпожа Свенссон не выдержала и потребовала развода.
Тогда Ахмед Мухаммед завладел охотничьим ружьем соседа и отправился в детский сад, куда ходила его дочь. Он явился в садик во время полдника, когда дети пили кисель из шиповника и ели миндальные пирожные. Заливаясь слезами, он объявил, что сейчас перестреляет всех детей по очереди, если жена не откажется от бракоразводного процесса, а шведское правительство не выплатит ему миллион крон и не даст цветной телевизор.
«Боже, какая высокая трагедия!»
Драма с заложниками как-то сразу превратилась в дешевый балаган.
Один молодой человек, студент педагогического училища, проходивший практику в детском саду, выбрался на балкон и спрыгнул на стоянку в заднем дворе здания. Ахмед Мухаммед Свенссон выстрелил в него три раза, но попал только в одну из машин и в фонарный столб. Это было основанием обвинения в покушении на убийство.
Парень, естественно, поднял тревогу, и через десять минут детский сад оказался в кольце полицейских машин и карет скорой помощи. Персонал рассказывал, что Ахмед Мухаммед был так испуган, что сидел в углу, прижимая к груди ружье, хватаясь за него, как утопающий за соломинку.
Местные полицейские попытались вступить в переговоры с господином Свенссоном, но он ни под каким видом на переговоры не шел.
Случилось так, что как раз в этот день в Мальмё опытный переговорщик Давид Линдхольм проводил семинар в местном полицейском управлении. Кто-то из начальства это знал, и Линдхольма позвали на место преступления.
Давид Линдхольм без всякого принуждения и по доброй воле вошел внутрь здания и в течение двух часов вел переговоры с Ахмедом Мухаммедом Свенссоном. Сначала из сада группами по пять человек в сопровождении воспитательниц вышли дети. Дочка Свенссона вышла с последней группой.
После этого из здания вышел террорист, держась за руку комиссара полиции Линдхольма.
В суде Давид Линдхольм свидетельствовал, что Свенссон угрожал перестрелять детей и персонал и клялся, что застрелится сам. Линдхольм утверждал, что Свенссон был готов в любой момент исполнить свою угрозу.
Сам Ахмед Мухаммед был немногословен, говорил, что жалеет о содеянном, и клялся, что вообще не способен причинить вред ребенку.
«И ему дали пожизненный срок? Бедняга!»
И все из-за того, что его предал Давид Линдхольм.
«Что же он сделал с третьим — с Филиппом Андерссоном?»
Она вздрогнула, вспомнив дело убийцы с топором. Газета посвятила этому делу квадратные километры полос. Анника напечатала в поисковой строке: «Факты Филипп Андерссон» — и стала ждать.
Она ждала целую вечность.
«В чем дело, почему так долго загружается?»
Потом экран мигнул, и появились две статьи.
«Записи и факты о Филиппе Андерссоне». Так была озаглавлена первая статья. «Как-то странно все это выглядит…»
Она наклонилась вперед, ближе к экрану, и поняла, что напечатала текст не в том окне. Она задала поиск не в Интернете и не в архиве газеты, а на жестком диске самого компьютера.
«Так, и что же это такое?»
Она щелкнула по файлу, и открылся обыкновенный документ Word.
«Действительно ли он невиновен? — прочла Анника. — Факты, указывающие на виновность ФА: 1. Очевидно, что он был на месте преступления. Отпечатки его пальцев обнаружены на дверной ручке, на сумке убитой женщины и в четырех местах внутри квартиры. 2. Он был на месте преступления, когда совершалось убийство. На следующий день он сдал брюки в химчистку, но полицейские обнаружили в его бумажнике квитанцию и изъяли брюки до того, как их успели почистить. На одной штанине нашли следы крови. Анализ ДНК показал, что это кровь убитой женщины. 3. У него был мотив. Все три жертвы его обманули, хотя мы так до сих пор и не знаем, в чем суть этого обмана».
«Да, все это пока имеет смысл».
«Факты, говорящие против участия ФА в убийстве: 1. Почему на его брюках и на другой одежде не было следов крови двух других жертв? Если он рубил жертв топором, то должен был находиться близко к ним. Невозможно убить человека, просто взмахнув топором. Надо наступить на руку или на ногу, чтобы придавить жертву к твердому основанию — в данном случае к полу и к столу — и обездвижить ее. Для того чтобы это сделать, надо подтащить жертву к нужному месту или заставить ее подчиниться — например, ударом по голове, как это было в настоящем случае. Представляется маловероятным, что в этой ситуации убийца мог избежать тесного контакта с жертвой, и на его теле и одежде должна была остаться кровь, особенно учитывая сильное кровотечение из подобных ран. 2. Где орудие убийства? Действительно ли это был обыкновенный топор? Не удобнее ли было убийце орудовать плотницким топором с широким лезвием, мотыгой или мясницким ножом? 3. Почему он просто не выбросил брюки? Найденные следы крови были микроскопически малы. Мог ли ФА вообще не подозревать о наличии на брюках следов крови? Почему нет? Надо это проверить завтра. 4. В квартире было найдено множество разных отпечатков пальцев. Некоторые из них до сих пор не идентифицированы. 5. И самое важное: на месте преступления были найдены кровь и ДНК, не принадлежавшие ни одной из жертв. Эта кровь до сих пор не идентифицирована. Не может ли это быть кровь соучастника, раненного во время драки?»
Анника, приоткрыв рот, перечитала текст.
Это была неопубликованная статья. Собственно, ее и нельзя было опубликовать. Это были заметки, сделанные для того, чтобы было легче следить за ходом следствия. Возможно, заметки из зала суда…
«Господи, да это же Шёландер! Ведь я работаю на его старом компьютере».
Она щелкнула «Архив», потом «Свойства», и точно: автором указан Шёландер. Заметки были написаны почти четыре года назад, за день до начала суда над Филиппом Андерссоном.
«Следовательно, Шёландер сомневался в его виновности».
Как и Давид, если верить Кристеру Бюре. И это было нечто большее, чем просто сомнение.
«Вероятно, он был единственным, кто верил в невиновность Андерссона…»
Почему? Как мог Давид быть уверенным в невиновности Филиппа Андерссона? Что это значило? И почему Филипп Андерссон молчал на суде? Если он был невиновен, то почему не сотрудничал с полицией?
Она открыла сайт национальной организации исправительных учреждений и посмотрела часы посещения в огромной тюрьме Кюмлы: понедельник — пятница с девяти до пятнадцати; по субботам и воскресеньям с десяти до четырнадцати.
«Блестяще! Открыто каждый день! Вот это сервис!»
Она набрала номер канцелярии тюрьмы и представилась.
— Знаете, — сказала она, — я хочу посетить одного из ваших заключенных, Филиппа Андерссона.
Дежурный надзиратель переключил ее на коменданта, и Анника повторила свою просьбу.
— Это невозможно, — ответил комендант.
— В самом деле? — удивилась Анника. — Почему? Я думала, что вы открыты для посещения ежедневно.
— Да, открыты. Триста шестьдесят пять дней в году, за исключением високосных годов, когда мы открыты триста шестьдесят шесть дней в году.
— Так почему я не могу приехать?
— Мы будем рады принять вас у себя, — весело и одновременно устало сказал комендант. — Но репортеров касаются те же правила, что и простых смертных. Заключенные должны подать прошение о свидании или о телефонном разговоре с определенным человеком, указав его полное имя, почтовый адрес и номер удостоверения личности. Кроме того, они должны указать, какое отношение имеют к этому человеку. Мы проверим прошение, выясним подноготную предполагаемого посетителя. После этого информируем заключенного о том, удовлетворена или отклонена его просьба, или о том, что посещение может проходить только в присутствии надзирателя. Потом заключенному предоставляется право вступить в контакт с посетителем и договориться с ним о времени свидания, которое они согласуют с нами.
— Ого, — произнесла Анника. — Но я хочу посетить трех человек. Вы можете попросить их написать прошение, указав мое имя?
Комендант, по-видимому, обладал неистощимым терпением.
— Боюсь, что нет, — сказал он. — Мы теперь не выступаем в роли посредников. Вам придется самой обратиться к заключенным по факсу или письменно.
— Я не могу сделать это по электронной почте? — спросила Анника.
— Нет, не можете, — ответил комендант.
— Но им разрешено отвечать по факсу или по почте?
— По факсу нет, но им разрешено писать письма. Правда, хочу вас предупредить, что они редко отвечают на письма. В большинстве своем они избегают контактов с прессой.
— Какая досада, — вздохнула Анника.
— Какова цель ваших посещений? — дружелюбно осведомился комендант.
Анника поколебалась. Что она потеряет, если скажет правду?
— Я пишу статью о Давиде Линдхольме, убитом офицере полиции. Трое ваших заключенных имели к нему самое непосредственное отношение. Сколько времени уйдет на получение разрешения, если мы предположим, что заключенные захотят говорить со мной?
— Обычно это занимает семь — десять дней. Но я хочу предупредить вас, что вы можете посетить только одного заключенного, если, конечно, не являетесь близким родственником нескольких заключенных.
Анника закрыла глаза и нервно провела ладонью по волосам.
— Что? — спросила она.
— Если в тюрьме сидят три ваших брата, то вы можете навестить их всех, но не можете посетить трех разных людей, если для этого нет исключительно веских оснований. Вам придется выбрать одного из них.
— Кажется, вы не слишком приветствуете посещения ваших заключенных корреспондентами СМИ.
— Мы это не приветствуем, — сказал комендант. — Но и не запрещаем. На случай, если вы приедете, хочу сразу предупредить, что фотографировать у нас запрещено.
Анника взвилась на стуле.
— Что? Почему? Это же…
— Глава первая, параграф девятнадцатый акта о тюремном заключении номер 2006:26: «На территории исправительного учреждения не разрешается осуществление аудиозаписи и фотографирование…»
Анника бессильно откинулась на спинку стула.
— Хорошо, — сказала она. — Я могу воспользоваться номером факса с вашего сайта?
— Это будет просто замечательно, — закончил разговор комендант.
Анника отодвинула компьютер, посмотрела на часы и оглядела помещение редакции — мерцающие экраны, склоненные над клавиатурой шеи, пятна кофе на столах.
«Сейчас он заберет детей из школы и сада, и они поедут домой».
У этого лифта были очень красивые старомодные складные двери. Раздвинув их, видишь сверкающий полированной бронзой интерьер кабины, предназначенной для услаждения взора людей высшего класса, населяющих этот дом в Верхнем Эстермальме. Томас прекрасно помнил, как восхитился продуманностью лифта, когда впервые поднимался на нем со своим ключом в кармане в свою квартиру в своем доме…
— Папа, она меня толкнула!
Томас переложил портфель из одной руки в другую и, не удержавшись, вздохнул.
— Слушайте, вы оба, — сказал он, схватив сына за шиворот, чтобы оттащить его от сестры. — Будьте добры, перестаньте драться, мы уже почти дома…
«Да, теперь это мой дом. Правда, он принадлежит ей, но…»
Он потянул на себя наружную створку.
Крик боли эхом отдался в лестничной шахте. Он опустил глаза и увидел искаженное страданием личико Эллен. Дверью лифта он прищемил ей пальчик. Из глаз Эллен катились слезы, щечки покраснели.
Он быстро закрыл дверь, чтобы освободить руку Эллен, и она, свернувшись в клубок, упала на пол, обхватив другой рукой пораненный палец.
— Ой, маленькая, ну что же ты наделала? Не надо совать пальчики, когда папа открывает дверь…
На мраморный пол закапала кровь, и крик Эллен сорвался на фальцет:
— У меня течет кровь, папочка, у меня течет кровь…
Томас почувствовал, что бледнеет. Он не выносил вида крови.
— Ну, ну, дай папе посмотреть, давай я подую, и все пройдет.
Он опустился на колени и потянулся к руке Эллен, но она повернулась к отцу спиной и прижала руку к своему новому зимнему комбинезону.
Черт, теперь он будет весь в крови.
— Маленькая, дай папа посмотрит…
— Ты сделал мне больно!
— Я знаю, малышка, прости меня. Я же не хотел, я просто не видел. Я же не мог видеть, что ты сунула в щель пальчик, прости меня…
Он поднял девочку на руки, стараясь не запачкать кровью пальто. Но Эллен сразу же уткнулась ему в шею, вытирая слезы и сопли о воротник пиджака.
— Мне больно…
— Ну, ну, — ласково заговорил Томас, чувствуя, что с головы до ног покрывается потом.
— Она всегда такая неловкая. — Калле расширенными от страха глазами смотрел на начавшие темнеть пятна крови на полу.
— Все, — сказал он, — живо в лифт!
Одной рукой завел в кабину сына, держа на другой дочь. Потом поднял с пола портфель, закрыл створки — сначала одну, потом вторую, и разрешил Калле нажать кнопку шестого этажа.
Квартира-лофт.
Пентхаус, как называла ее София на своем сайте.
— Мне больно, папочка…
— Сейчас, сейчас, — сказал Томас, с нетерпением глядя на ползущие мимо двери этажи.
Вот мимо проплыли канделябры третьего этажа, вот под ногами осталась площадка четвертого с патрицианскими портретами и двойными дверями.
— Что у нас сегодня к чаю?
Последние дни Калле постоянно хотел есть.
— Знаешь, понятия не имею. София собиралась что-то приготовить.
Лифт, вздрогнув, остановился на последнем этаже.
— Так, теперь береги пальцы, — сказал он слишком, пожалуй, громко и открыл створки.
Он не стал искать ключ в портфеле, а позвонил свободной рукой в дверь, держа на другой Эллен. Девочка плакала, стонала и нянчила палец.
— Шш, шш, — попытался он успокоить дочку, неумело качая ее на руке.
К двери никто не подошел. Эллен постепенно затихла. Из квартиры не доносилось ни звука. Ему стало тяжело держать Эллен. Может быть, Софии нет дома?
Он снова позвонил в дверь.
Дверь открылась, прежде чем Томас успел снять палец с кнопки звонка.
На Софии был фартук, рукава рубашки закатаны до локтей. Она слегка хмурилась.
— Ты забыл ключ? — спросила она, не заметив, что Эллен плачет.
Томас прошел в квартиру мимо Софии, опустился на колени и поставил Эллен на пол.
— Теперь покажи папе, где болит пальчик, — сказал он, разжимая ладошку Эллен.
— У вас что-то случилось?
Он на секунду закрыл глаза и сглотнул, потом отпустил дочкину руку, встал и улыбнулся.
— Дорогая, — сказал он, целуя Софию в щеку, — Эллен прищемила палец в лифте. Мне надо промыть ей ранку и перевязать.
— Это ты прищемил ей палец, — хмуро сказал Калле, глядя на Софию сердитым взглядом.
— Сними одежду, повесь ее и иди мыть руки, — велел ему Томас, стряхивая с плеч пальто.
Пальто надо сдать в химчистку, иначе его не наденешь. То же самое и с пиджаком.
Он посмотрел на Софию, но она не поняла его взгляда, повернулась и пошла на кухню.
«Анника всегда носила вещи в чистку».
Эта мысль вдруг неприятно поразила его. Он даже на мгновение закрыл глаза.
Да, Анника всегда сама носила вещи в химчистку, с тех пор как он ухитрился потерять квитанцию на пуловер, подаренный ему бабушкой Анники.
Томас сложил пальто и пиджак и положил на табурет в прихожей.
— Ну, — сказал он, беря Эллен на руки, — теперь мы пойдем и положим на ранку пластырь.
Девочка уже почти не плакала.
Он принес ее в ванную и обнаружил глубокую ранку под ногтем безымянного пальца правой руки. Наверное, отвалится ноготь.
— Какой он синий, — сказала Эллен, зачарованно глядя на кончик пальца.
— Как черничный пирог, — сказал Томас, и дочка хихикнула.
Он сел на крышку унитаза, посадил Эллен на колени и принялся ее качать.
— Прости, — прошептал он. — Я не хотел расплющить тебе пальчик.
— А ты получил бы что-нибудь сладкое, если бы расплющил пальцы себе?
Ребенок с надеждой посмотрел на Томаса, вытирая рукавом нос.
— Может быть, — ответил он, — если сладкое у нас есть.
— Ты можешь купить в магазине. Я очень люблю сладкие машинки.
Они вышли из ванной, держась за руки. Тельце девочки еще подрагивало от пережитого потрясения.
«Она такая хрупкая. Надо проявлять к ней больше внимания».
Калле, конечно, не повесил одежду, а бросил ее на пол в прихожей. Томас не стал ничего говорить — просто поднял одежду и повесил на вешалку.
Обернувшись, он увидел, что София смотрит на него от двери кухни.
— Если ты все время будешь за ним убирать, то он никогда ничему не научится, — сказала она.
Он слегка пожал плечами, улыбнулся и развел руками:
— Ты права. — Он склонил голову набок.
Она улыбнулась ему в ответ:
— Можешь садиться за стол. Обед готов.
Она снова исчезла на кухне. Он прошел к обеденному столу в студии и невольно пригнулся, подавленный огромным пространством. Обычная высота потолков в прихожей и ванной только усиливала разницу. Пространство студии доминировало над всей квартирой. Только покатая стена отделяла студию от неба. В самом высоком месте высота потолка доходила до шести-семи метров. Косые световые люки и переплетение брусьев заставляли вспомнить Три БеКу или другие стильные нью-йоркские кварталы (Томас там, правда, не был, но София была и говорила ему о схожести).
— Калле! — крикнул Томас, обернувшись. — Обед готов!
Он услышал, как в комнате Калле — размером не больше посудного шкафа — пиликнул плейстейшн, и вздохнул. Он поднял с пола Эллен и усадил ее на подложенную на стул подушку, чтобы она смогла дотянуться до тарелки. София решила, что покупать высокий детский стул не надо — «она все равно скоро вырастет», — и была, наверное, права.
Она вошла в студию с миской картофельного пюре и со сковородкой, на которой лежали ломтики жареной колбасы.
— Калле! — снова позвал Томас, усаживаясь. — Обед на столе!
— Меня сначала должны убить, — скучным голосом ответил мальчик.
— Нет, иди сюда сейчас же!
София, потупившись, смотрела в стол. Она не любила, когда Томас кричал.
Послышался демонстративный вздох, потом игра остановилась, и в студии появился Калле.
— Я чуть было не побил свой старый рекорд, правда.
Томас потрепал его по волосам.
— Ничего, зато сейчас поешь колбасы.
— Мм! — промычал Калле, взбираясь на высокий, обтянутый черной кожей хромированный стул. — Она с луком? Н-ну! Можно его соскрести?
— Да ты попробуй, — сказал Томас.
— Что заработали, то и едим, — заметила София. — Хочешь вина?
Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ:
— Спасибо, не откажусь.
«Любая еда кажется вкуснее с вином. Тефтели и макароны становятся вкуснее с вином. И колбаса. Даже готовое картофельное пюре становится съедобным. Почему до сих пор я пил так мало вина?»
Они чокнулись.
— Как прошел день? — спросила она, отпив «Риохи».
Он тоже отпил глоток и прикрыл глаза. Божественно.
— О, — ответил он, поставив бокал на стол. — Крамне перестал со мной разговаривать после того, как я показал ему, что мы не можем исполнить директивы. Он считает, что увеличить сроки заключения — это хорошая идея, а у меня на этот счет нет своего мнения, но стоимость содержания заключенных возрастет, а это полностью противоречит полученным нами директивам.
Он отпил еще вина, а София понимающе кивнула.
— Это хорошо, что ты все ему показал, — сказала она. — Теперь социалистическому правительству придется еще раз хорошенько все обдумать, и все это благодаря тебе.
Томас поставил на стол бокал и уставился в тарелку. Он сам голосовал за это социалистическое правительство и на самом деле считал, что оно будет разумно работать. Он знал, что София не разделяет его взгляды, но, вероятно, думает, что он разделяет ее взгляды.
«Анника всегда голосовала за левых».
Он отогнал эту непрошеную мысль.
— Как прошел день у тебя?
София не успела ответить, как заплакала Эллен.
— Мне снова больно, папочка, — сказала она, протягивая ему заклеенный пластырем пальчик. Наверное, он слишком туго навернул пластырь, потому что кончик пальца сильно распух.
— О, дорогая, — сказал он, дуя дочке на палец. — Мы дадим тебе таблеточку, чтобы ты спокойно спала ночью и эта глупая рука тебе не мешала.
— Или сладости, — сказала девочка, вытирая слезы.
— Может быть, тебе бы дали сладкого, даже если бы ты не поранила руку, — подколол сестру Калле.
— Ты сначала доешь, а потом посмотри, нет ли чего сладкого у меня в портфеле, — сказал Томас.
— Ура! — крикнул Калле и взмахнул ножом и вилкой, плеснув жиром на обои.
— Ну вот, — сказал Томас. — Посмотри, что ты наделал!
София встала, оторвала кусок бумажной салфетки и вытерла жир. Впрочем, на стене уже были и другие пятна.
— Сиди за столом как следует! — прикрикнул на сына Томас, и Калле съежился под его взглядом.
Они продолжали есть молча.
— Можно я пойду? — спросил Калле, кладя нож и вилку в пустую тарелку.
— Подожди сестру, — сказал Томас, и Калле застонал:
— Но она такая медлительная.
— Я уже поела, — сказала девочка и отодвинула тарелку с недоеденной колбасой.
— Ладно, — сказал Томас и облегченно вздохнул, когда дети сползли со стульев и убежали в холл.
Он посмотрел на Софию и улыбнулся, она улыбнулась ему в ответ. Они снова чокнулись.
— Это жизнь, — не отрываясь от бокала, сказала она, глядя Томасу в глаза.
Он не ответил, глядя на ее блестящие от лака светлые волосы и яркие глаза.
«Колбаса и готовая толченая картошка. Это и есть жизнь?»
— Нетрудно заставить мир по-праздничному сверкать, — продолжила она. — Но в такой обычный вторник, как сегодня, можно быть и поскромнее. Но очень важно добавлять даже к скромности немного огня.
Он продолжал смотреть в стол. Наверное, она права.
«Но почему все это так меня смущает? Почему все это кажется мне собачьей чушью»?
— Ты думаешь о работе? — спросила она, кладя руку ему на плечо.
Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.
— Боюсь, что да, — ответил он. — Завтра будет вынесен вердикт по первой апелляции о смягчении наказания в районном суде Эребро.
Она вопросительно посмотрела на него:
— О смягчении наказания?
Он открыл было рот, чтобы продолжить, но потом вдруг осознал, что она не понимает, как работает юридическая система юстиции.
«Естественно, да и откуда она может ее знать?»
— До сих пор люди, осужденные на пожизненное заключение, могли ожидать ограничения срока наказания только от правительства и только после подачи прошения о смягчении наказания. Но эта система никогда не была полностью легальной. Правительство не давало объяснений своим решениям, и они, эти решения, не могли быть оспорены. Но теперь, уже в течение некоторого времени, осужденные на пожизненное заключение могут обращаться в окружной суд в Эребро, где получают юридическое обоснование просьбы о смягчении наказания. В их распоряжении услуги юриста-омбудсмена, и он дает это юридическое обоснование. Первый вердикт мы услышим завтра. — Он сделал еще глоток вина. — Не случится ничего страшного, если суд откажет в удовлетворении прошения. Очевидно, это даже хорошо, чтобы не сложилось впечатление, будто пересматривать дела в Эребро легче, чем в центральном суде.
— Но почему в Эребро? — удивилась София.
Он улыбнулся.
— Где у нас самые большие тюрьмы?
— Какие тюрьмы?
— Кюмла и Хинсеберг. Самые большие мужская и женская тюрьма соответственно. Где они находятся?
Она широко раскрыла глаза.
— В лене Эребро?
— Именно.
София рассмеялась.
— Представляешь, — сказала она, — я до сих пор этого не знала. Как многому я научусь с тобой!
Он выглянул в холл, где дети, сидя на полу, делили сладости.
Он уже говорил об этом с Анникой, когда только обсуждалось местоположение суда, которому предстояло рассматривать прошения о смягчении наказания. Она тогда засомневалась в том, что Эребро — самое подходящее для этого место, и Томас ответил ей той же фразой: «Где у нас самые большие тюрьмы?»
«Ерунда! — заявила тогда Анника. — К тому времени, как заключенные подадут эти прошения, они уже не будут находиться ни в Кюмле, ни в Хинсеберге. Их переведут на реабилитацию в какую-нибудь более открытую тюрьму в неведомой глуши. Единственная причина выбора Эребро заключается в том, что министр баллотируется в тамошнем избирательном округе».
Он помнил свое изумление. Эта простая мысль почему-то не пришла ему в голову раньше.
— Ты преувеличиваешь, — сказал он, и София неопределенно пожала плечами.
Он поднял голову.
— Как твои дела? — спросил он. — Что нового?
— Сегодня произошла одна забавная вещь, — начала рассказывать София, но в этот момент в студию с воплем вбежал Калле.
— Папа, скажи ей! Она забрала последнюю конфету и говорит, что она для тех, кому больно.
Томас допил вино и встал.
— Если вы будете драться из-за конфет, то их больше не получите, — сказал он и обернулся к Софии. — Посиди здесь, я потом сам уберу посуду. Мне надо постирать комбинезон Эллен, он весь в крови.
Он вышел в холл, краем глаза заметив, что София снова наполнила свой бокал.
Стр. 13
«КВЕЛЬСПРЕССЕН» — СТОКГОЛЬМСКОЕ ИЗДАНИЕ
ЧЕТВЕРГ, 25 НОЯБРЯ
«Пожизненный срок неминуем»
Эксперты единодушны в своей оценке исхода судебного процесса
Берит Хамрин
«Квельспрессен» (Стокгольм). Пожизненное заключение. Любой другой приговор просто немыслим.
Прокурор Ангела Нильссон абсолютно уверенно говорила об этом вчера после окончания судебного заседания по делу Юлии Линдхольм.
«Мне редко приходилось сталкиваться с таким циничным и жестоким преступлением».
Вчера днем, во время судебного заседания, прокурор Нильссон не стала щадить обвиняемую в своем выступлении. Нильссон назвала Юлию Линдхольм «эмоционально холодной», «коварной» и безусловно потребовала для нее пожизненного срока.
«Убить собственного ребенка, скрыть место, где спрятано его тело, притворяться, показывать на другую женщину… У меня нет слов, чтобы выразить то, что я думаю по этому поводу».
Трехдневный процесс в городском суде Стокгольма был перенасыщен эмоциями и печалью. Несколько раз судье приходилось призывать публику к порядку. Коллеги Давида Линдхольма плакали, сидя на скамьях для публики. Все три дня на процессе присутствовали родители Юлии Линдхольм. Ее мать несколько раз падала в обморок.
Сама Юлия Линдхольм была в высшей степени немногословна. На обращенные к ней вопросы отвечала односложно, не проявляя никаких эмоций. Она утверждает, что в ночь на третье июня в ее квартире была другая женщина, что именно эта другая женщина застрелила ее мужа, а потом увела с собой ребенка.
Согласно данным криминалистической экспертизы, не было найдено никаких признаков присутствия в квартире посторонних людей. Назначенная судебно-психиатрическая экспертиза показала, что в момент совершения преступления Юлия Линдхольм страдала острым душевным расстройством.
Адвокат Юлии Линдхольм, Матс Леннстрём, считает, что в позиции прокурора есть несомненные пробелы.
«Самый настораживающий факт заключается в том, что до сих пор не найдено тело Александра Линдхольма. Но есть и другие утверждения, которые я готов оспорить. Юлия уже говорила о том, что потеряла свой служебный пистолет. Кроме того, ни на ее руках, ни на одежде в момент ареста не было обнаружено следов пороха».
В своем последнем выступлении прокурор отвергла возражения адвоката:
«Убийца не должен избежать ответственности за убийство только потому, что сумел надежно спрятать тело. То, что утверждает адвокат относительно потери личного оружия и того, что убийца могла вымыть руки до приезда полиции, не только не смягчает ее вину, но, напротив, усугубляет ее».
Приговор будет оглашен 2 декабря. До этого времени Юлия Линдхольм будет находиться под стражей.
Близкий друг убитого Давида Линдхольма, профессор криминологии Хампус Лагербек, не испытывает по поводу вердикта ни малейших сомнений: «Совершенно ясно, что ее признают виновной. Никто из тех, с кем я говорил в последнее время, не ожидает ничего, кроме пожизненного срока».
