2. ТРЮКИ РУЧНОЙ ЗВЕРУШКИ
Дождик маялся. Налетевшая снежная буря помешала ему сразу же отправиться на речку Безымянку. Юноша тосковал по ней, словно путник, который объехал весь свет, а теперь возвращается домой и представляет себе огонь в знакомом очаге.
Он сидел в сарае, где жались к яме с углями три ящера. Работы из-за бури почитай что не было, Дождик с нею быстро управился и забрался к ящерам, которые нравились ему за спокойствие и молчаливость. Время от времени Ловец Ветра отпускал замечание насчет погоды. Паренек учтиво отвечал: да, буран — это плохо. И вновь возвращался к своим мечтам.
Что за река такая — Безымянка? Полноводная или мелкая? Широкая — или заяц перескочит? Почему ее обходят люди и звери — берега, что ли, заболоченные? Вода горькая? Дождику в странствиях довелось встретить не то крупный ручей, не то крохотную речушку с невкусной, горькой водой: что-то не то было с питающим ее родником. Но даже у этого недоразумения был хозяин: тощий, горластый, сварливый…
Может, и Безымянка такая? Это ничего, Дождик ее все равно будет любить. И постарается навести в ней порядок.
Еще в конце лета хозяин небольшого лесного озерка, более добродушный и разговорчивый, чем его сородичи, объяснил бездомному полукровке, что только головастики да прочая мелкая тварь живет в свое удовольствие и всех забот имеет — не дать себя сожрать. А у водяного хлопот — по самую макушку.
Что это за хлопоты и как с ними управляться, Дождик представлял себе смутно, однако был уверен, что с ними справится…
Скрипнула дверь, в сарай скользнула Айки:
— Дождик, ты не принес бы еще дров на кухню?
— Да я вроде столько натащил… — удивился юноша.
— Ну… еще бы немножко…
Неужто Дождик сплоховал — и девочка в бурю бежала через двор, потому что на кухне не хватило дров? И почему, кстати, Айки не взяла охапку поленьев сама — поленница-то ближе, чем сарай?
И тут юношу осенило. Он вспомнил, как вчера Хиторш крутился возле Айки, а та норовила ускользнуть от него, как плотвичка от щуки. Держалась поближе к хозяйке.
Но сейчас Дагерта наверху, возится с дочуркой. У малышки болит животик, она капризничает.
Что ж, если Айки не хочет оставаться на кухне одна…
Дождик поспешно встал.
— Конечно, сейчас… ты извини, мне б самому догадаться натаскать побольше дров!
* * *
Айки и Дождик устроились на кухне. Девушка месила тесто для пирога, юноша ладил боковину сломанного решета. Оба весело болтали и чувствовали себя чудесно… пока на кухне не появился Хиторш.
Одарил ленивой улыбочкой Айки (та нахмурилась и побледнела) и бросил Дождику:
— Брысь!
Дождик тоже побледнел слегка, отложил решето и ответил негромко:
— А тут кошка есть? Я не заметил.
— Чего?.. Брысь, говорю, шваль бездомная!
— Мне и тут неплохо. — Голос Дождика почти не дрожал.
Паренек старался не бояться. За то, что он целовался с красоткой Нернитой, его в Новых Выселках деревенские парни впятером били. А тут всего один, хоть и здоровый кабанище. И уйти никак нельзя. Не то чтобы Дождику так нравилась Айки… просто у нее снова испуганные глаза.
Ну, что он не бьет, бык двуногий? Уставился странно, будто ждет чего-то от него, Дождика.
Юноша спросил дерзко:
— Ну, чего вылупился, как сова из дупла? Картину с меня будешь рисовать?
Зря это он сказал. Словно разбудил оцепеневшего Хиторша. Парень шагнул вперед — и тяжелый удар отшвырнул Дождика к стене.
В руках у Айки уже была скалка.
— Хиторш, я хозяина кликну!
— Чего по пустякам человека звать? — усмехнулся Хиторш. — Захочу этого бродяжку на муку смолоть — никакой Кринаш не углядит. И ты его за своей юбкой не спрячешь.
Дождик уже продышался настолько, что смог подать голос:
— Правда, Айки, незачем звать Кринаша. Мы с этой орясиной сами разберемся.
Он ждал второго удара, но Хиторш опять уставился ему в лицо непонятным взглядом. А затем гнев исчез с его лица. Физиономия стала озадаченной, словно парень не мог уразуметь что-то важное.
Наконец сказал презрительно:
— Не хочу на чужой кухне стены пачкать. Поговорим еще, тварюшка бродячая…
Повернулся и вышел вон. Хоть и хлопнул дверью, но успел расслышать восхищенный голос Айки:
— Ой, Дождик, какой ты смелый!
* * *
За ставнями свистела вьюга, а в трапезной было тепло и уютно. Двое постояльцев после сытного завтрака сидели у огня и лениво играли в «радугу».
Певец Арби, потряхивая золотисто-каштановыми волосами, пел, не стараясь развлечь занятых игрой господ. Тихонько пел, для себя — и незамысловатая мелодия мирно соседствовала со стуком костяшек и негромкой беседой игроков.
Игра шла неспешно, по мелочи. Челивис не мошенничал, но все равно выигрывал — партию за партией. Однако юный Намиэл оказался идеальным партнером. Проигрывал легко, без раздражения и без уныния.
— Я неудачник, — сообщил он вскользь.
Челивис не стал возражать. Давний подданный и слуга удачи, он не раз видел тех, кому она отказывала в своей благосклонности.
Наконец Намиэл отложил коробку, оглядел трапезную:
— Хорошо… всю жизнь бы так! Вино, игра, беседа…
— И снег за окном, — в тон ему подхватил Челивис.
— Снег — это обязательно. Чтоб никто не приехал.
Игрок уже заметил, что Намиэл рад плохой погоде.
И что он боится чьего-то приезда. Челивис попробовал поговорить об этом с Дабуншем, но громила лишь удивился:
«Да кого ж ему на всем свете бояться, ежели он сын Жервила-и-Винниграя?..»
Уж не от папы ли ты сбежал, богатенький мальчик? Что, если уляжется буран — и нагрянет сюда по свежему снежку Жервил-и-Винниграй… ну, кому из них приходится сыном эта породистая свинка?..
Челивис усмехнулся своим мыслям и сказал дружелюбно:
— Вино и игра — это славно, но есть и другие удовольствия. Скажем, без женщин скучновато станет.
Намиэл вздрогнул, потянулся за чашей.
— Женщины? Да ну их ко всем демонам! Без них спокойнее.
«Не рано ли ты разуверился в женщинах, детеныш? — развеселился Челивис. — Или ты еще в люльке лежал, на грудь кормилицы глядел и думал: ах, как мне надоели эти бабы!»
Но вслух сказал сочувственно:
— Мой господин решил отдохнуть в этой глуши от женщины?
— От невесты, — мрачно кивнул Намиэл. Сделал большой глоток, поставил чашу на стол и уточнил: — От двух.
* * *
Хиторш сидел на полу в чулане, где свалено было разное барахло. Если кто из хозяев сунется — можно сказать, что услышал шорох и решил глянуть, что там…
Очень надо было Хиторшу побыть одному. Чтоб сердце отошло, чтоб не задурить. Еще немного — измолотил бы тощего змееныша в кровавую кашу… это в чужом-то доме, почитай что на глазах у Кринаша! А может, заорал бы дурным голосом и как есть, без куртки, без шапки бросился прочь — за ворота, в метель…
Что с ним творилось-то? Разозлился или испугался? До сих пор сердце трепыхается, как цыпленок в пятерне.
Айки тут ни при чем. Что Айки — тьфу! В деревне есть девки куда смазливее. Если б не задавалась так, Хиторш на нее бы и не глянул. Мышь тощая, заморыш! Но уж таким Хиторш на свет уродился: податливые да ласковые ему не по нраву. Хотя на сеновале поваляться и с такими недурно. Особенно если заранее сговориться с дружками, чтоб поблизости затаились да ждали. А после, вволю натешившись, свистнуть парням: мол, давайте сюда, ваша очередь! И слушать, как девка пищит. Все равно не пожалуется отцу, на кой ей худая слава…
Ну, в деревне не шибко этак поиграешь, деревня тайны плохо держит. А вот как ходил Хиторш два года подряд в столицу на заработки — ух, повеселился!
Но эта забава хоть и хороша, а все-таки больше ему нравится ломать упрямиц. Таких, как Айки. Да не силой ломать, не за косу в кусты волочь. У него есть секретец похитрее…
Впервые он почуял в себе силу мальчонкой лет шести, когда вечно чумазый Гослат, Старостин внук, выстрогал кораблик. Ладный такой, с парусами из бересты. У маленького Хиторша дух зашелся в груди. Представил себе, как пускает это чудо в ручей…
Вот хоть реви, а не будет у Хиторша такого кораблика! Попросить Гослата? Да кто же отдаст такое чудо… Отобрать? Так чумазый сильнее… Выменять? Не на что…
От отчаяния и безнадежности Хиторш про себя, молча закричал: «Отдай кораблик! Отдай сейчас же!»
Чумазый паршивец, само собой, и бровью не повел. Сидит себе, листиком красит борт кораблика в зеленый цвет.
Рядом сеть лежала рыбачья — брат Гослата плел. Хиторш от злости представил себе, как накидывает эту сеть на жадину чумазую. И тащит к себе. Вместе с корабликом.
Тут-то оно и случилось.
Встал Гослат, подошел, кораблик протянул: на, мол, бери… А глаза вытаращены — сам не поймет, с чего это он…
Ну, Хиторш поначалу обрадовался кораблику, а после призадумался. С чего это чумазик ему подарки делать стал? Дураком Хиторш и в шесть лет не был. Догадался проверить… и надо же! Стоило ему в мыслях накинуть на кого-нибудь из приятелей сеть, как тот приятель его слушаться начинал. Кто сразу, кто чуть погодя.
Так Хиторш резвился до случая с сынишкой мельника, которого заставил бухнуться перед собой на колени. А мимо дедуля проходил, Сарторш Южный Камень. Уцепил дедуля внука за ухо, отвел домой и задал такую трепку, что по сей день, как вспомнишь, задница чешется.
А потом сказал такие слова:
«Ты, змееныш глупый, хочешь, чтоб тебя деревня кольями забила? Проснулся в тебе Дар — и славно. Он у нас в Семействе давно живет, хоть не всякому достается. Но теперь помалкивай! Истинная магия живет только в Кланах, а Ночного Мага люди пришибить могут и грехом это не сочтут. Затаись, понял? Дар применяй только тогда, когда от этого польза будет. А для потехи — не смей!»
Хиторш понял. Хоть и трудно было такое в тайне держать — молчал, как древесный корень. А с дедом позже не раз толковал. Дед — он тоже с Даром. И тоже не дурак. Деда в Топорах не любят, но ссор не затевают. Стороной обходят. Боятся. Приятно…
Дед Хиторшу много полезного порассказал. Мол, люди его по-разному будут слушаться. Кто сразу подчинится, кто потрепыхается, как эта вредная мышь Айки. Если человек болен или пьян, его легче скрутить. А есть такие, что чуют чужую волю, но могут ее перебороть. Хиторшу в столице двое крепких противников попались, не поддались.
Но такие, вроде Дождика, ему не встречались. Этот бродяжка вообще не замечает Дар! Глядит своими прозрачными глазищами, хлопает белесыми ресницами — и не чувствует, мерзавец, что на него сеть накинули! Хиторш эту сеть видит как наяву: серая, вся в узлах… А тощему паршивцу это вроде как и не чары. Вроде просто дурак Хиторш пыжится и что-то себе выдумывает.
Вылупился, говорит, как сова из дупла… Это ему-то, Хиторшу, могучему колдуну!
Но хорошо все-таки, что сдержался он, не переломал батраку все кости. У Кринаша на постоялом дворе кулаками не помашешь. Пару лет дед Сарторш на здешнем хозяине силу пробовал, да Кринаш его чары в клочья порвал.
А батрак еще дождется. Хиторш еще подкараулит Дождика где-нибудь за воротами и замесит из гаденыша тесто. Чары чарами, а тяжелый кулак всегда себя окажет!
* * *
Буря билась о бревенчатую стену, разбивалась в снежную пыль, выла от злости, понимая, что крепость ей не по зубам. Это тебе, госпожа буря, не бродяг по дорогам снегом укрывать, не избушку лесника по самую крышу заваливать!
«Старайся, старайся, — думал молодой дарнигар. — Меньше завтра будет хлопот, за водой на реку парни не пойдут. Талая водица в котел сгодится!»
Лекарь закончил перебинтовывать ступню и заверил господина, что вскоре порезы заживут самым замечательным образом. Литисай в его словах не усомнился: мазь сняла боль еще с первой перевязки. Сейчас на ноги уже можно было наступать. Рукам тоже досталось. Как только Литисай ухитрился на таких изрезанных лапах и наверх выбраться, и Ланата на себе выволочь?..
При этом воспоминании перед глазами опять скользнули черные струи, ушли под лед — и расплылись, исчезли. Отошел уже кошмар, перестал леденить сердце.
— Как ты здесь устроился? — спросил дарнигар лекаря.
Барикай просиял:
— Чудесно, господин мой. При Доме Исцеления такая славная комнатка! А госпожа Румра велела выдать мне плащ — куртку-то разбойник отобрал. И еще мне выдали светильник с запасом масла, и дрова, и одеяло!
Совесть проснулась и весьма ощутимо уколола дарнигара.
Дом Исцеления! Жуткая хибара, до которой у них с Румрой не дошли руки. В крепости было столько забот! В первую очередь приводили в порядок бараки, людям же там жить в морозы! А Дом Исцеления… пока нет ни раненых, ни лекаря — кого он заботит?
— Погоди, там же сквозняки гуляют, как волны по морю!
— Ну, я же говорю: мне выдали плащ и одеяло. А щели я заткнул соломой.
Дарнигар удивился. Во имя Безликих, он же действительно счастлив, этот бродяга, обретший собственный угол!
— Может, пока холода стоят, поживешь в казарме, с воинами?
— Нет, господин мой, я уж лучше у себя.
Как он это сказал — «у себя»! Просто, но с достоинством. Так король мог бы сказать: «В моей летней резиденции…»
— Ладно, кончится буран — наведем у тебя порядок… Как Ланат?
— Встанет, пусть у меня попробует только не встать! Он попросился в казарму, ему с парнями веселее. Госпожа Румра дозволила.
— Румра, стало быть, заходила его проведать?
— Да, господин. Выбрала время, хоть у самой дел невпроворот.
— Ну да, пока я был болен, все на нее свалилось…
— А тут еще гости… — поддакнул лекарь.
— Гости? Какие гости?
— А разве не… ах да, я же тогда дал господину сонное зелье. Вот никто и не посмел разбудить дарнигара, когда в крепость завернули проезжие господа из Джангаша. Чтоб бурю переждать.
Проезжие! Из столицы! Какого-растакого демона Литисаю про них не доложили? Он тут кто, метельщик — или все-таки дарнигар?.. Ах, больного пожалели?! Ну, он их всех!..
Впрочем, бушевать при лекаре было глупо.
Но и сидеть в своей комнате дарнигар не собирался. Где разместили гостей? Хорошо ли у них натоплено? Сумеет ли повар готовить для приезжих?
— А у меня ноги в сапоги не влезают! — по-детски обиженно заявил дарнигар и глянул на беднягу лекаря так, словно тот нарочно все это подстроил.
* * *
Но все уладилось. Правда, Барикай орал, что не позволит больному расхаживать по замку. Но старый Тертош Метельный Отряд, слуга Литисая, не обращал внимания на возмущенные вопли лекаришки. Бывший наемник, он привык исполнять приказы быстро и старательно. Но опекать хозяина, трястись над ним не собирался. Просто не умел этого делать.
Дарнигар желает встать с постели? Ему виднее. Лекаришка, видать, никогда не имел дела с людьми войны. Если боец встает, его никто не уговаривает полежать. А что сапоги на ноги не налезают, так этому горю помочь легко. Тертош где-то раздобыл жуткого вида и размера башмаки из войлока. Ноги дарнигара нырнули в них вместе с повязками.
— Это у кого ж такие лапы громадные? — поинтересовался Литисай, насмешливо обозревая войлочные чудовища. — Вроде троллей в отряде нет…
— У повара. Он родом с Джилиниди, это почти Уртхавен. У них на острове такие башмаки зовут «тюленями». Повар другой обувки не признает, так я у него запасную пару отобрал.
— «Тюлени»? — поднял бровь дарнигар. — Ну да, иначе и не назовешь. Впрочем, перед кем мне красоваться-то…
* * *
«Тюлени» оказались не только большими, но и отменно мягкими. Ходьба почти не причиняла боли, и дарнигар решил подняться на третий ярус.
Да-да, на третий! Хоть и невелика была крепостца, а все-таки в центре ее гордо высился шаутей — «последняя надежда» — башня, которая должна была стать оплотом для остатка гарнизона, если бы враги ворвались в крепость.
Шаутей был хоть и бревенчатый, но трехъярусный и просторный. На втором ярусе жил Литисай, рядом была комната Румры, а по соседству пустующие ныне покои Хранителя и его супруги. А третий ярус пустовал целиком. Румра и Литисай еще в первые дни в крепости, когда обживались в шаутее, решили, что там будут жить гости, каких не отправишь ночевать в солдатский барак. Не бродячая шушера, а уважаемые господа.
По словам лекаря, устройством приезжих занималась сама Румра, а значит, гости были вот именно уважаемые.
Нет, Литисай не собирался знакомиться с приезжими господами в таком виде: домашняя старая рубаха, «тюлени» на ногах… Он всего-навсего хотел проверить, приколотили ли плотники перила к лестнице на третий ярус.
Плотники не подвели. Перила были на месте и радовали глаз своей явной прочностью.
Внешней красоте дарнигар не поверил. Прошелся до самого верха, проверяя, не отдираются ли перила. Перила стояли насмерть, как хороший гарнизон.
Уже на верхней ступеньке Литисай услышал мелодичные звуки. Заинтересовавшись, подошел к ближней двери.
За дверью кто-то насвистывал «Портовую девчонку» — фривольную песенку, которую осенью распевал весь Джангаш.
Дарнигар без удовольствия представил себе столичного франта. Такого же знатного, как и сам Литисай, и годами, наверное, не старше — но преисполненного самомнения и поглядывающего сверху вниз на обитателей мелкой захолустной крепостцы.
Тысячу раз прав Литисай, что не захотел показываться гостю в таком затрапезном обличье!
Надо сейчас же уйти — потом увидимся, за трапезой…
И тут (видимо, из-за снадобья, которое недавно лекарь с уговорами влил Литисаю в рот) резко закружилась голова. Чтобы не упасть, молодой человек вынужден был опереться плечом о дверь.
Предательница-дверь тут же отворилась внутрь. Да не тихонько, а с заметным таким скрипом: мол, смотрите, кто к нам пришел!
И глазам бедняги дарнигара предстала девушка в мужской дорожной одежде.
Она стояла спиной к Литисаю, роясь в лежащем на кровати кожаном мешке. По коричневому сукну куртки рассыпались медно-рыжие волосы.
Заслышав скрип двери, она оборвала свист и спросила раздраженно:
— Явилась? И ста лет не прошло! Я…
Фраза осталась недосказанной: девушка оглянулась и увидела незнакомца.
Не испугалась. Не завизжала. Глянула недовольно, но твердо и прямо: дескать, что еще за явление?
А у Литисая разом прошло головокружение, так он был потрясен.
Он налетел — сердцем — как на меч, на тот самый лазурно-зеленоватый взгляд, что с прошлого лета приходил в его сны.
* * *
Мостик был невзрачный, деревянный, с невысокими перильцами — но река под ним текла из тех, что шутить не любят. Нурзарна, приток Тагизарны, нрав имела подлый, изобиловала омутами и холодными ключами, и мало находилось желающих купаться в ее быстрых, сильных струях.
Поэтому у Литисая оборвалось сердце, когда он увидел метнувшуюся через перила фигурку…
Сперва-то он и внимания толком не обратил на рыжеволосую девицу, стоявшую на мостике в окружении стайки уличных мальчишек. Скользнул глазами и подумал мельком: мол, ребятня не зря тут крутится. Одни барышню разговорами отвлекают, а другие, надо полагать, кошелек с пояса срезают… кстати, а что делает приличного вида барышня на Светлячковых Выселках? Конечно, это не мерзкие трущобы, о которых Литисай знал лишь понаслышке (и не жалел об этом), но все же не место для дамских увеселительных прогулок, да еще в одиночку.
Подумал — и выбросил эту мысль из головы. И без того было о чем поразмыслить: о вчерашней пирушке в «Гнезде аиста», которую устроил знакомый десятник стражи. И о странной истории про старинный пергамент, которую десятник рассказал спьяну.
«Приют филина! — ухмыльнулся про себя Литисай. — Лисий ошейник!»
И почти прошел мимо мостика. Уже краем глаза увидел, как брызнула во все стороны ребятня, а барышня вдруг легла грудью на перила, с мужской ловкостью перебросила через перила ноги и кинулась вниз.
В Роду Хасчар не водилось тупых идиотов, которые от потрясения застывают на месте и хлопают глазами. Удивлялся Литисай уже на бегу.
Простучал каблуками по доскам мостика, перегнулся через перила… Хвала Безликим, она держалась! Юбка пузырем по воде, рыжие волосы — как диковинный цветок. Но любоваться Литисай не стал. Перемахнул через перила — и вниз!
В несколько мощных гребков добрался до девушки, которая неплохо держалась на воде, хотя гребла почему-то одной рукой. До берега было недалеко, но сильное течение утащило обоих от моста. Литисай помог девушке выбраться на прибрежные валуны — и только тогда понял, что левой рукой она прижимает к себе щенка. Лопоухого такого щенка, невнятной породы, мокрого, дрожащего и насмерть перепуганного.
— Я бы его сама вытащила! — заявила девушка, гордо вскинув остренький подбородок. — Но все равно спасибо, господин мой.
А потом оба сохли, стоя на нагретых солнцем валунах, — не идти же мокрыми по городу! Девушка сбросила туфельки, вылила из них воду. Литисай деликатно отвернулся, отжимая рукава рубахи.
Девушка не назвала своего имени (что Литисая не удивило — но сам он представился по всей форме). Зато рассказала, как очутилась в этих краях. Оказывается, утром она увидела в окно большой — в четыре фургона! — бродячий цирк, с музыкой проезжавший по улице. Загорелась, кинулась к отцу: хочу посмотреть! И получила отказ: неподходящее зрелище для барышни. Возможно, несколько дней капризов и уговоров заставили бы отца отступить, как не раз бывало. Но на представление хотелось именно сегодня, и начиналось оно, как кричал размалеванный зазывала, в полдень. А потому решительная дочь непослушного отца сбежала из дому черным ходом, прихватив кошелек с мелочью.
И заблудилась в городе, где прожила несколько лет, но знала только соседние улицы.
Как очутилась у этой речушки — толком не помнит. Здесь, на мостике, и встретила гадких, злых мальчишек, которые пришли сюда, чтобы утопить щенка.
Барышня тут же забыла про цирк и принялась уговаривать мальчишек отдать щенка ей. Но мелкое демонское отродье только смеялось и приплясывало вокруг. Наконец она сообразила дать им денег, взялась за кошелек… вернее, за то место, где недавно был кошелек, а теперь болтались перерезанные завязки.
Тут мальчишки разбежались, а паршивец, что держал щенка, швырнул бедное животное через перила. Ну и она — следом… а как же иначе? Она умеет плавать, а там погибает щенок! Маленький! Живой! С такими глазками… с такими ушками… глупо, да?
Нет, Литисаю не показался глупым поступок девушки. Он сам любил животных — и теперь с удовольствием рассказал милой незнакомке про давний Поединок Чести с одним скотом, который у него на глазах зверски стегал хлыстом свою лошадь только за то, что она чего-то испугалась, заплясала и сбросила хозяина. Друзья тогда уговаривали: откажись от поединка, ты же неправ, это ведь его лошадь… И хотя Литисай вышел из схватки победителем и оставил противнику на память хороший такой шрам, дразнили потом не противника, а его, Литисая. Называли «защитником невинно страдающих кобыл» и другими идиотскими прозвищами.
Девушка выслушала историю с восхищением, Литисая полностью поняла и заявила кровожадно: «Я бы вообще таких убивала!» В устах той, которая только что прыгнула в воду ради спасения мелкой дворняжки, эти грозные слова звучали комично и мило.
Потом Литисай рассказывал о войне… ну, хвастался, не без того… а как не расхвастаешься под этим восхитительным зеленовато-синим взором?
Когда одежда более-менее высохла, оба покинули негостеприимный берег и, не прерывая беседы, двинулись куда глаза глядят. Щенок угрелся на руках девушки, перестал трястись и внимательно слушал, приподняв ухо.
Литисай терялся в догадках: кто она? Платье богатое, речь не простонародная — а манера держаться до того простая и естественная, словно Литисай ей брат или давний друг. Никакого жеманства.
Молодому человеку хотелось спросить имя девушки, но он сдерживался. И пожалел о своей учтивости, когда незнакомка вдруг остановилась и сказала серьезно:
— Я узнала эту улицу, отсюда сумею найти дорогу домой. Надеюсь, мой господин не пойдет за мной следом? Еще раз спасибо за всё.
Свернула за угол — и исчезла из глаз.
Но не из сердца Литисая.
* * *
— Я… госпожа не узнаёт меня?
— Не узнаю, — ответила девушка со спокойной, чуть насмешливой вежливостью. — А должна?
— Мы встречались. Летом, в Джангаше.
— О-о! Вряд ли. — Насмешливая нотка звенела все заметнее. А взгляд чудесных глаз скользнул вниз, на жуткие «тюлени». И тут же взор красавицы вернулся на лицо гостя, сияя уже неприкрытым весельем.
Кажется, Литисая приняли за прислужника.
Молодой человек почувствовал, что у него пылают уши. Взгляд вниз, взгляд вверх — как мало, оказывается, нужно, чтобы унизить человека!
— Позволю себе представиться, — веско и чопорно произнес он. — Литисай Звонкая Стрела из Рода Хасчар. Дарнигар этой крепости. В настоящее время замещаю Хранителя, так что светлая госпожа и ее спутники у меня в гостях. Надеюсь, вас приняли достойно?
На мгновение красавица смешалась, но затем гордо вздернула остренький подбородок (это движение бедняге Литисаю по ночам снилось!) и ответила без смущения:
— О да, благодарю моего господина. Прошу простить мою невежливость. Я не могла предположить, что здешним гарнизоном командует человек столь юного возраста… и… — Взгляд злой девчонки вновь устремился на войлочные «тюлени».
Извинения оказались еще более обидными, чем неуважительная встреча. И опять, как в тот раз, она не назвала своего имени!
Ну как разговаривать с этой невозможной девицей? Напомнить о купании в Нурзарне? Спросить, как поживает лопоухий щенок?
Ничего подобного молодой дарнигар не сделал. У него, знаете ли, была гордость.
«Она не могла забыть меня так быстро, мы же не просто на улице столкнулись! Не узнаёт — значит, не хочет. Ну и ладно!»
— Отлично, светлая госпожа. Увидимся в трапезной.
Звенящая в его словах ирония проняла высокомерную красавицу не больше, чем чириканье воробья проняло бы придорожный валун.
— Если вам встретится моя служанка, не сочтите за труд, поторопите эту копушу. Буду весьма признательна.
Вроде и учтиво, ни к чему не придерешься… а словно лицом о дверной косяк парня приложила.
— Всенепременнейше, госпожа моя! — ядовито выдохнул Литисай, вложив в это «всенепременнейше», невесть как выползшее на язык, всю глубину своего разочарования и всю горечь оскорбления.
Он вышел, аккуратно притворив за собой дверь — не хлопнул, с чего бы? Ну не хочет барышня вспоминать тот глупый летний случай. Ну, стыдится своего чудачества: прыгнуть в реку, спасая дворняжку… А тут появляется свидетель этого нелепого поступка.
Все правильно. А что у дурня Литисая тяжко на душе — так это его, дурня, дело. Никто не виноват, что выдумал он добрую и отважную девушку с чарующе непосредственными манерами.
Искал по всему Джангашу… Теперь можно не искать. Вот и славно. А мечта… что — мечта? Без мечты в жизни спокойнее. Особенно если торчишь в Болотной крепости посреди глухого леса.
Пойти, что ли, к себе да переодеться, чтобы не дать красивой злючке новый повод для насмешек…
Но тут снизу донесся лай.
«Лазутчик в трапезной! Надо кому-нибудь сказать, чтоб выставили его во двор… нет, там буран, лучше запереть паршивца в моей комнате».
В другое время Литисай не стал бы возражать против того, чтобы его любимец крутился возле стола во время трапезы. Еще и кусочки повкуснее ему бы кидал. Но рыжая вредина наверняка скажет что-нибудь про очаровательно простые нравы провинции. А значит — убрать Лазутчика, убрать!..
Обычно в шаутее полно народу, но сейчас, как назло, на лестнице никого. Чем орать на всю башню, лучше спуститься самому… Ах, ноги болят? И спина ноет? Значит, как раз полезно пройтись. Еще отец говорил…
Но назидательные и, несомненно, мудрые слова покойного отца разом вылетели из головы молодого дарнигара — так потрясло его увиденное в трапезной.
Две девушки со смехом тормошили пятнистого Лазутчика, а тот отгавкивался, делая вид, что ужасно злится и сейчас разорвет обеих в клочья. Что, мол, за шалости с воинским псом при исполнении обязанностей?!
Одну из девушек, смуглую, с черными косами, Литисай едва заметил — так потрясла его вторая, стоявшая к нему спиной.
Эти медные пряди, рассыпавшиеся по коричневому сукну дорожного мужского костюма…
Лазутчик вырвался из веселых женских ручек и дисциплинированно помчался к вошедшему командиру.
Обе девушки обернулись к двери.
Та, что с черными волосами, пискнула:
— Ой, мне бежать надо! Ой, влетит!
Подхватила котелок с водой, стоявший на лавке, и мимо Литисая бросилась из трапезной — вверх по лестнице.
Литисай почти не заметил ее исчезновения, потому что на него глядели лазурно-синие огромные глаза.
— Я… Мы… — Голос незнакомки подрагивал от радостного смятения. — Мы встречались… Если господин помнит…
Тугодумом Литисай не был. Раз девушка не могла незаметно опередить его на узкой лестнице…
Сложив в уме один и один, Литисай широко улыбнулся и ответил:
— Конечно, помню! А как поживает лопоухий утопленник?
Девушка просияла так, что у дарнигара чуть сердце не остановилось:
— Он негодяй и предатель! Спасла его я, а он прилип к кухарке! Ходит за нею по пятам, спит у порога кухни. Продался за мясные обрезки! Толстый такой стал, шерсть лоснится…
Тут взгляд ее скользнул вниз — но не на войлочные «тюлени», а на перевязанные руки Литисая.
— Ох… — она перестала улыбаться. — Ожоги?
— Нет, так… пустяки.
— Мой господин служит в крепости — или, как мы, проездом здесь?
Дарнигар представился — и на этот раз был выслушан с должным уважением.
«Но она все-таки не назвала себя! Опять! Да чтоб меня Болотная Госпожа в головастика превратила, если я позволю ей и дальше оставаться незнакомкой!»
— Я только что перемолвился несколькими словами с сестрой госпожи — там, наверху… вы ведь сестры?
— Конечно. Близнецы.
— Могу ли я узнать имена тех, кого моя крепость имеет счастье принимать в своих стенах?
— Ох, прошу простить мою неучтивость! Меня зовут Аймара Белый Вечер из Рода Винниграй. А там, наверху, моя сестра Маринга Вечерняя Рыбка. И еще с нами служанка и кучер.
— Как, а охрана? Такие опасные места…
— Вы не знаете нашего кучера.
Ее небрежный тон убедил Литисая.
— Надеюсь, ваш путь недолог… вероятно, к родственникам изволите ехать?
— К жениху.
Душа Литисая ахнула и ледяным комом обрушилась куда-то вниз. Но тут же подала голос слабенькая надежда: «Одна едет к жениху, другая ее сопровождает…»
— И чей же, прошу прощения, это жених? Моей госпожи или ее сестры?
Нахальный Лазутчик встал на задние лапы и просительно тявкнул. Почесывая пса за ухом, девушка ответила рассеянно:
— Ну, как получится…
* * *
— …И вдруг в полночь собаки завыли по всей деревне. Воют, ровно смерть свою увидели, с цепей рвутся, хрипят. Всю деревню перебудили, этим и спасли хозяевам жизнь. Проснулись люди, выбежали из домов — тут уж и бабы заголосили, и детишки заревели. А мужики бросились скотину из хлевов выпускать. Потому как берег, прежде твердый да каменистый, вдруг стал топким, что твое болото. Людей еще кое-как держит, а дома пошли проседать, уходить в землю…
Смуглый косоглазый парень (Подранок уже знал, что его кличут Бурьяном) прервал рассказ и приложился к кружке.
За стенами выл буран. Время от времени кто-нибудь из разбойников, выскочив за дверь по нужде, возвращался в снегу с головы до ног и сообщал, что ужас как метет, что у стен сугробы до крыши, но дверь, хвала Безликим, не завалило. Никто этому не удивлялся, ибо мело со стороны ущелья — единственного входа в ложбину, а обе избы стояли «отвернувшись» от ущелья.
Подранок подумал, что, наверное, поставить так избы додумалась умница атаманша.
Сейчас Уанаи с ними не было. Вчера, после того как Подранок был радостно принят в отряд, ксуури заявила, что оставляет своих оболтусов на Сивого, а сама пробежится до крепости Шевистур и поинтересуется, что там да как. Вернется завтра…
Подранок поинтересовался у разбойников, далеко ли этот самый Шевистур. Ему объяснили. Подранок сдержался, не присвистнул — но оценил небрежное «пробегусь».
Единственное, о чем он еще спросил, — успеет ли ксуури вернуться до метели. На что ему ответили: атаманше, мол, по гнилой колоде любая метель.
Здешние парни были убеждены, что метель, встретившись с их атаманшей, отвесит парадный придворный поклон и учтиво обойдет стороной отчаянную чужеземку.
И сейчас никто в отряде не беспокоился об атаманше — ну ни одна душа! Продрыхли ночь на еловом лапнике, густо застелившем пол, утром накидали запасенных с вечера дровишек в обмазанный глиной очаг, вытащили из сугроба у двери кусок мяса, состряпали пожрать и приготовились пережидать непогоду. Кто снова завалился спать, кто точил нож, кто латал рубаху, а кто слушал байку, которую рассказывал косоглазый Бурьян.
— Люди от ужаса орут, пытаются хоть что-то из барахлишка спасти. Скот мычит. Где коров из коровника не успели выпустить, там они сами двери повышибали и носятся по дворам. Но страшнее всего на реку глянуть. Тихая такая речушка была, текла себе под высоким берегом — а тут поднялась вровень с кручей. И гуляет по ней такая волна — словно зверь разинул пасть и вот-вот деревню сожрет. Ну, народ добро свое побросал — и бегом… а дома тонут, сараи под землю уходят, заборы падают…
— Чего только люди не брешут… — лениво перебил рассказчика Гвоздь.
— А ты не здешний, так и не влезай, — оборвал придиру Гипаш.
— Можно подумать, ты здешний! — возмутился Гвоздь. — Можно подумать, мы оба не грайанцы!
— Мне тесть рассказывал, — не уступал Гипаш. — Он мальчишкой видел, как деревня гибла. А люди перебрались дальше и новую деревню поставили — вот нынешние Топоры и есть!
— И с которой чарки тебе тесть такое бренчал?
— Бренчала твоя мамаша, когда папаше твоему объясняла, в кого ты такой дурень уродился! А мой тесть — мужик головастый, — вступился Гипаш за честь семьи.
— А если головастый, чего за тебя дочку выдал? Такое от большого ума не сделаешь!
— А ты…
— А ты…
Назревала драка. Разбойники, предвкушая потеху, подались к стенам, освобождая место для набычившихся, готовых броситься друг на друга противников.
Но потасовка была загублена на корню, как урожай под крепким градом.
От двери ударило холодом. Через порог шагнула Уанаи. Вся в снегу, как зимняя фея из сказки. За ее спиной досадливо завывала обескураженная вьюга: надо же, добыча ушла!
— Что, цветочки-подснежники? — спросила ксуури, сбрасывая меховую куртку. — Заскучали в тепле? Захотелось кулаками помахать?
Цветочки-подснежники дружно заверили атаманшу, что ни о чем таком и не думали. Сидят, винцо пьют, байки слушают…
Старик Сивый поднялся навстречу ксуури:
— Давай к огню, дочка. Набегалась? А я тебе медку припас. Приглядываю, чтоб эти обормоты не сожрали.
И вытащил из-под перевернутого бочонка, на котором сидел, миску с кусками сотового меда.
— Вот спасибо, — улыбнулась ксуури. — Когда пробежишься как следует, тело просит сладкого. — Лизнула розовым язычком кусок сот и добавила: — А у здешнего пасечника чудесный мед. Такой ароматный!
Несколько парней степенно, с явной гордостью местных жителей, подтвердили: да, у старого Авипреша духовитый мед, даже на Лисьих холмах такого пчелы не носят. Вот только жаль, что дерет старик за него втридорога!
Подранок негромко спросил у сидящего рядом Гвоздя:
— А им не по дырявой бочке, сколько этот самый Авипреш за мед просит? Наш брат разбойник за товар не платит, разве что зуботычиной.
— Это кому другому, — отозвался Гвоздь. — А старику Авипрешу выложишь столько, сколько запросит, и торговаться не будешь. Богатый старик. Медом торгует, воском, целебные снадобья из меда и трав варит, за них столичные лекари серебро отсчитывают.
— И такой человек до сих пор не платит дань лесной братии? — изумился Подранок. — Вы что здесь, так уважаете старость? Или у этого пасечника охрана свирепая?
— Охрана, — серьезно кивнул Гвоздь. — Авипреш с лесовиками дружбу водит, а нам в лесу еще жить да жить.
Подранок перестал ухмыляться. Да, лесовики — народ мстительный и вредный. Но если уж с кем-то подружатся…
Уанаи отвлеклась от миски с медом и сообщила:
— В крепости пережидают непогоду приезжие из столицы. Кто такие — не знаю, но возок богатый и охраны нет.
Разбойники откликнулись заинтересованным гулом. Подранок улыбнулся и откинулся на еловый лапник, заложив руки за голову.
Он готов был поставить оба меча против обглоданной кости, что окажется в числе тех, кого ксуури пошлет побеседовать с проезжими из Джангаша. А как же иначе? Атаманша должна проверить новичка в придорожной работе.
* * *
Буря ушла дальше, вволю натешившись на побережье Тагизарны и возжелав других земель, еще не тронутых ее тяжелыми снежными стопами, не исхлестанных ее белым подолом, не слышавших ее буйного, безумного пения.
И в прорыв меж серых облаков, хмурых, но не грозных, выглянуло солнце.
Маленький Нурнаш, сынишка хозяина, с восторженным визгом валялся в сугробах. Дождик на крыше дома весело размахивал лопатой: сбрасывал снег. Внизу Хиторш куда менее весело разгребал снежный завал у ворот.
Он-то первым и заметил подъезжающего к постоялому двору всадника на вороной кобыле. Высокий полноватый мужчина закутался в плащ с беличьей опушкой. И шапка на нем была тоже беличья. Справа к его седлу была приторочена дорожная сума, слева — плетеная корзина с крышкой.
Хиторш отвесил гостю поклон, а тот, не заезжая в ворота, велел кликнуть хозяина.
Подошедшему Кринашу приезжий сообщил, что зовут его Эшуаф Сухой Тополь из Семейства Сайвавенчи. Он известный дрессировщик Подгорных Тварей — профессия редкая и уважаемая. Сейчас направляется в Джангаш и хотел бы заночевать в «Посохе чародея». Но при нем его питомец, а известно, что на двор к Кринашу ни одна Подгорная Тварь не зайдет без хозяйского дозволения. Так даст ли почтенный Кринаш такое дозволение — или ему, Эшуафу, ехать в «Жареный петух»?
Кринаш озадаченно сощурился и потребовал показать тварюшку.
Гость без спора снял с корзины крышку и вытащил бурое животное размером с крупную кошку.
Тварь, висящая в хозяйской пятерне, походила на сшитый из шкуры мешок, из которого смешно торчали во все стороны шесть тонких лап. Существо покорно позволяло держать себя на весу и казалось дохлым. Но когда Эшуаф опустил тварь на крышку от корзины, она твердо встала на ножки. По шкуре побежали складки, она то натягивалась, то опадала. Словно в буром волосяном мешке был наглухо зашит кто-то юркий — и тыкался изнутри в стены своей тюрьмы, пробуя их на прочность.
— Это мой питомец, — сообщил Эшуаф. — Я называю его Пузатик. Он смышленый и проворный. Умеет прыгать сквозь обруч, подбрасывать и ловить мелкие предметы. Знает и другие забавные трюки, которые доставили удовольствие многим высокородным господам. Мы с Пузатиком не какие-нибудь уличные комедианты, мы давали представления даже в королевских дворцах — в Грайане, Гурлиане, да и в столице Силурана побывали, еще при короле Нурторе.
Кринаш потребовал ручательства, что зверушка безопасна. А то вдруг она кусается или, храни Безымянные, кровь пьет!
— Чем ему кусаться? — оскорбился Эшуаф, снова подняв Пузатика за складку шкуры. — Где ты видишь зубы? Или хотя бы пасть?
Ни зубов, ни вообще пасти у зверушки действительно не наблюдалось.
— А как же оно ест? — удивилась подошедшая вместе с мужем Дагерта.
— И что оно ест? — гнул свое подозрительный Кринаш.
— А это, почтенные хозяева, моя забота. Что я дам, то Пузатик и будет есть. А уж была бы еда, а рот найдется.
Сомнения Кринаша разрешились, когда молодой постоялец, Намиэл из Рода Жервил, сообщил, что слыхал про укротителя. Тогда Кринаш дал гостю дозволение въехать во двор. Эшуаф снял с седла дорожную суму и корзину (в которую вновь посадил своего питомца), и Хиторш повел вороную кобылу на конюшню.
— Я устал, хозяйка, — сказал новый постоялец, поднимаясь на крыльцо. — Мне бы лечь поскорее.
В корзине протестующе завозился Пузатик.
— Лопать хочешь? — усмехнулся его хозяин. — Подождешь, пока я высплюсь. Жрать ты всегда горазд.
— Как же господин не боится в одиночку по нашим краям путешествовать? — поинтересовалась Дагерта. — Тролли, разбойники, звери…
— Жена дело говорит, — подхватил Кринаш. — А мне еще любопытно: как господин в буран-то ехал?
— Буран я в лесу переждал, — объяснил гость, задержавшись на крыльце. — В избушке зверолова. А тролли и прочие дорожные радости… знаешь, хозяин, мне всегда везет.
С этими словами он вошел в дом.
И тут же снежный козырек, до которого еще не успел добраться Дождик с лопатой, обрушился на крыльцо. Как раз на то место, где только что стоял, беседуя с хозяевами, Эшуаф. И теперь эта маленькая лавина упала на идущею следом Намиэла.
Юноша помянул Болотную Госпожу со всей ее квакающей родней, вытряхивая снег из волос и из-за шиворота. Потом обиженно глянул на дверь, за которой скрылся Эшуаф.
— Везет тебе, да? — сказал он негромко. — А вот я — неудачник.
* * *
Плетеные широкие снегоступы не тонули в наметенных бурей сугробах. Дождик прибавил бы шагу, но рядом шла старая женщина. Впрочем, Гульда оказалась довольно легка на ногу. Хоть и кряхтела, пыхтела и бранила весь свет, но от парня не отставала.
Дождик поправил за спиной берестяной короб — гостинцы для пасечника, к которому Кринаш велел зайти по пути. Вспомнив, как заботливо хозяйка укладывала в короб лепешки с запеченными в них ломтями ветчины, вяленую речную рыбу и козий сыр с сушеными травами (который, как похвасталась Недотепка, умеет делать только Дагерта), юноша спросил:
— А этот пасечник, Авипреш, — он хозяевам родня?
— Больше чем родня. Их сынишка, Нурнаш, в два года чуть от лихорадки не сгорел. Авипреш мальчугана выходил. Он снадобья варит — травы и мед.
— Так он еще и знахарь?
— Нет, сам не лечит, зелья проезжим купцам продает, а те — городским лекарям.
— А он молодой или старый, пасечник-то?
— Тебе в деды годится.
— Ох, да каково же старому человеку жить далеко от деревни! Нет, я понимаю, пасека всегда на отшибе… но неужели он там совсем один?
— Один. И ни живой души поблизости. Даже звери сюда не ходят. И пастухи скотину не пасут. Возле Безымянки никого и ловчий не найдет, а живет здесь только Авипреш.
Дождику бы вцепиться в слово «Безымянка» и пристать к бабке с вопросами. Но его отвлекло то, что он увидел впереди меж сосен.
— Говоришь, никого и ловчий не найдет? А что там за люди — вон, глянь…
— Ах, те… Тоже мне люди. Это разбойники.
Дождик остановился, словно провалился по колено в сугроб. Как всякий, кому приходится бродить по дорогам, он знал: его могут схватить и продать в рабство. Это незаконно, но кому что потом докажешь?
А бабка не оробела. Замахала рукой, властно крикнула:
— Эй, парни!
Разбойники переглянулись, молча свернули со своего пути, направились к старухе и Дождику. Юноша струхнул, но виду не показал. Только сосчитал в уме недобрых путников. «Восемь морд. Не бежать, все равно догонят…»
Один из восьмерых, коренастый седой разбойник, учтиво поклонившись, сказал:
— Здорова будь, бабушка! Зачем звала?
— Да вот подумала: идут мимо люди добрые… — Голос Гульды налился противными вымогательскими нотками. — Дай, думаю, спрошу: не найдется ли у них медяка для старушки — сирой, убогой, голодной?..
От бабкиного нахальства Дождик чуть в снег не уселся. Сроду он не видел, чтоб нищий прохожего едва ли не свистом подзывал!
Того же мнения держался и невысокий остролицый разбойник с двумя мечами за спиной. Он сплюнул себе под ноги и спросил восхищенно:
— Это в здешних краях такие побирушки наглые?
На остролицего зашикали. А седой разбойник сказал ему строго:
— Ты здесь чужой, не знаешь никого толком, так и помалкивай.
Снял со своего пояса тощий матерчатый кошель, да не под ноги старухе бросил, а в ладонь положил, с уважением:
— Это тебе, бабушка, от нас всех. Уж прости, что мало: откуда у нас деньги, у бедолаг лесных? Не серчай, не поминай черным словом.
— За что черным словом-то? — удивилась старуха. Нашла взглядом косоглазого смуглого парня. — А, Бурьян! Не простыл после купания?
Лицо у разбойника стало таким злющим, словно парня посадили голым задом в крапиву. Но он сдержался, не сказал ни слова.
— Вот и славно, — обрадовалась Гульда. — Слыхала я, что зимой купаться полезно, умнеют от этого… А что, господа мои, все ли хорошо у хозяюшки вашей, госпожи Уанаи?
— Да что с нею сделается? — усмехнулся седой разбойник.
— Соскучилась я, надо бы ее проведать… А что, господа мои, если зайду навестить — не прогоните старушку? Может, даже кусок сухой лепешки дадите?
Разбойники в меру своих актерских способностей изобразили дружелюбие. Просияли, заулыбались, загалдели наперебой: мол, о чем разговор! Заходи, бабушка! И встретим, и приветим, и угощенье грудой навалим — знай лопай, хоть тресни!
Чужак с двумя мечами наблюдал за этой комедией с откровенным недоумением.
Наконец Гульда милостиво распрощалась с разбойниками, те двинулись дальше.
Чуткий Дождик услышал, как один из парней шепнул другому:
— Не будет сегодня ни пути, ни дела. Бабка Гульда дорогу перешла!
* * *
Челивис не отпускал от себя ни на шаг молодого Намиэла. Прямо-таки вцепился в мальчишку. Потому что не хотел столкнуться один на один со своим «слугой» Дабуншем и услышать прямой вопрос: «Чего, харя шулерская, не идешь сокровища искать?»
Не шел, потому что не хотелось. Настроения не было. Конечно, неплохо бы прогуляться, подышать свежим воздухом… но ведь сзади будет уныло тащиться Дабунш, следя за каждым шагом. Придется напускать на себя загадочный вид и нести всякий вздор о своем понимании текста и приметах на местности…
Унизительно и противно.
Лучше уж лениво перебрасываться костяшками с белобрысым юным толстячком, ведя скучноватую, но приятную на отдыхе болтовню.
— Мой господин сказал, что у него две невесты. Как же такое может быть? У нас ведь не Наррабан, где мужчины берут себе по две жены.
Намиэл испуганно вскинул перед собой пухлые ладошки в ритуальном жесте, отвращающем беду:
— Ой, не надо так говорить! Отец моих невест, дядя Джалибур, часто шутил: «Зря мы с тобой, старина Вайсуэл, бросили якорь в Джангаше. Нам бы в Наррабане осесть! Выдал бы я своих девчонок за твоего увальня — и не пришлось бы дробить богатство!» Это, конечно, страшнее было бы… Но и сейчас сложно. Папа велел срочно выбирать, на какой из двух сестер я женюсь.
«Мне бы твои заботы, молокосос!» — позавидовал Челивис богатому наследнику. А вслух сказал сочувственно:
— Ну, выбрать ту, что красивее…
— Они близнецы. И не такие уж красивые. Рыжие! — Намиэл передернулся.
Челивис считал, что рыжеволосая женщина — это чудо красоты, сотворенное Хозяйкой Зла на пагубу мужскую. Но спорить не стал. Посоветовал дружелюбно:
— Так взять ту, что норовом посмирнее.
— Ха! Они меня все детство лупили. И между собой дрались. Как начнут, бывало, выяснять, которая за меня замуж выйдет, когда вырастет…
— Такой завидный жених? — ухмыльнулся Челивис.
Намиэл уловил насмешку и обиделся.
— А что, нет? Я наследник Вайсуэла Теплой Перчатки из рода Жервил. А дядюшка Джалибур сказал, что завещает все, что у него есть, той из дочерей, которая выйдет за меня. Второй дочке даст богатое приданое, но деньгами. А все имущество — моей жене.
Игрок присвистнул.
— Барышни, похоже, крепко уважают деньги?
— Деньги? — переспросил Намиэл. — Это не очень. Им друг дружке уступить обидно. Дядюшка Джалибур им покупал одинаковые игрушки, а толку-то… Обе вцепятся в одну куклу и кричат: «Моя!..» И тянут к себе, пока пополам не разорвут. А точно такая же кукла рядом валяется…
Он помолчал, отодвинул от себя коробку с костяшками.
— А деньги… нет, они не жадные. Аймара один раз даже сняла с себя серьги и отдала нищенке. Маринга потом ее ругала.
Челивис при случае мог подать нищему, памятуя о том, что сам дважды оказывался в полном безденежье, едва с голоду не помер. Но всему есть предел — и игрок подумал, что из двух незнакомых ему сестер Маринга определенно умнее.
— Я их с детства боялся, — разоткровенничался Намиэл. — А лет пять назад вышла история… так теперь и вовсе…
— Что за история? — заинтересовался Челивис.
— Мне тогда двенадцать лет было, близняшкам — по тринадцать, — начал Намиэл. — Мы втроем жили в поместье дядюшки Джалибура. И слуга — новый, недавно нанятый — подбил нас удрать потихоньку в охотничий домик. То есть мы потом поняли, что подбил… сначала-то думали, что это мы сами такие шустрые и неуловимые — помотаем всем нервы и гордо вернемся… Мы ж не знали, что один гад хотел купить у отца и дядюшки Джалибура верфи, а те не соглашались продавать. Вот этот гад и решил на них нажать…
Челивис понимающе кивнул. История занимала его все больше. Он словно наяву видел охотничий домик. За столом устроились двое мужчин с неприятными мордами. Они явно поджидали здесь добычу уже давно: на столе холодное мясо, лепешки, кувшин с вином. Самозваные хозяева домика с удовольствием жрут.
У дверей стоит третий мужчина — прислонился к дверному косяку и, скрестив руки на груди, с презрением смотрит на пирующих. Похоже, он тут главный — и не считает тех двоих равными себе. Не хочет с ними за столом сидеть. Брезгует.
А в углу, на полу, прижались друг к другу трое детей. Толстенький мальчик и две рыжеволосые девочки. Испуганы, но стараются этого не показывать.
* * *
…Нам сказали, что нас не убьют. Что мы им нужны живыми. Но мы не верили, и нам было так страшно…
Один — плешивый, с круглыми маслеными глазками — дожевал лепешку, отряхнул крошки с бороденки и сказал:
— А скучно… Жди тут, как дурак… — Мазнул по нам сырым, тяжелым взглядом. — И поразвлечься нельзя… нельзя, а?
Это он того спросил, что стоял у двери. Главного.
— Я тебе развлекусь, — угрюмо ответил тот. — Я тебе так развлекусь, что ноги твои кривые у тебя из-за ушей торчать будут.
Плешивый струхнул.
— А я что, я ничего… — затараторил он. — Не трогать так не трогать… Я ж худого не хотел. Я думал: может, вон та рыжая нам споет?
И наугад указал на Аймару.
Аймара ледяным взрослым голосом ответила, что петь не умеет и вообще от рождения глухонемая. Здорово это у нее получилось — вроде и слова худого не сказала, а как ведро помоев на этого поганца выплеснула.
Тот обиделся, даже про главаря своего забыл:
— Не поёшь, да? А если тебе ухи закрутить — небось так запоешь, что медведь в берлоге услышит!
И тут Маринга вскочила на ноги. Главарь дернулся к ней, но Маринга упала на колени и запричитала — жалобно так, пронзительно:
— Ой, дяденьки, миленькие, родненькие, не надо! Не обижайте сестренку, она глупая, она не понимает! Не трогайте ее, пожалуйста, лучше я вам хоть спою, хоть станцую…
— Цыц! — прикрикнул на нее главарь, и она разом оборвала причитания.
Мне ее лица не видно было, она стояла ко мне спиной. Но плешивый глянул на нее — и смягчился.
— Слышь, Хмурый, пусть станцует! — обернулся он к главарю — и тот, чуть помедлив, кивнул.
— А музыка? — Голос Маринги сразу стал лукаво-капризным, словно не она стоит на коленях, а ее упрашивают, уламывают.
— Музыка? — вмешался третий, который до этого молчал и жрал. Положил ладони на стол и начат ими прихлопывать — хлопки сложились в мотивчик. Плешивый заулыбался и начал стучать в такт кружкой. «По водицу я ходила» — кто не слыхал этой песенки?
Маринга вскочила, закружилась, зацокала каблучками. Не скажу, что она плясала, как настоящая танцовщица… что там, тринадцать лет девчушке… а только эти гады перестали улыбаться. Глаза у них стали… голодные. Меня мороз по коже пробрал. И не стучат уже по столу. Теперь каблучки Маринги ведут мелодию. И тут она запела:
По водицу я ходила,
А что вечер — ну и пусть!
Ведра дома позабыла —
Ну и ладно, не вернусь!
Все на нее глядят — и никто не обратил внимания, что у стены поднялась на ноги Аймара. Я бы и сам не заметил, но она ко мне плечом прижималась — вот я и почувствовал, что она скользнула вверх.
Стоит Аймара, а у ее плеча, в железном гнезде — два факела. Сосновые, обмотанные промасленной паклей. Если на улицу в темень выйти — только сунь в очаг…
А Маринга уже у стола. Кружится, руками машет. Те двое уже не сидят — на ногах стоят, через стол переглянулись, на Марингу смотрят.
А она знай поет:
Встречу парня возле речки,
У текучей у воды.
Ах, уймись, мое сердечко:
Как бы не было беды!
И на последнем слове левой рукой схватила со стола миску из-под лепешек. А правой — кувшин…
Вот зря мой господин усмехается. Да, тринадцать лет. Но мы же, все трое, росли на борту корабля, отцам было не с кем нас оставить. Матросы нам были вместо нянек, а чему матросы могут научить?.. Много чему. И драться тоже. Бить жестоко и точно.
Она ударила двумя руками сразу, мне б так не суметь. Левой рукой — плешивого миской в висок, правой — его дружка кувшином по башке. И тут же в стол вцепилась, на них толкнула.
Третий — ну, Хмурый — шагнул к столу… только шаг и сделал. Аймара — она меткая. В детстве в меня игрушками швыряла — хоть бы раз промахнулась… Аккурат по голове Хмурому факел угодил.
Но то ли факел был легкий, сосновый, то ли ручка еще детская… развернулся Хмурый и с рычанием — на нее!
Как он ко мне спиной повернулся, так я — откуда смелость взялась! — прыгнул на него сзади, ухватил за локти и повис. Ну, помешал ударить. Он меня стряхнул, но я успел увидеть, как Аймара второй факел из гнезда выдернула. Тут Хмурый меня об стену шарахнул. У меня в глазах потемнело…
Очнулся я уже на крыльце. Изнутри грохот, дверь трещит. Рядом одна из близняшек — глаза большие, волосы растрепаны. Я весь мокрый: это она меня в чувство приводила, водой обливала, там родничок был в кустах.
— Плохо мы их связали, — бормочет она. — Дверь ломают.
И громко так сестре:
— Он очнулся! Долго будешь возиться, рыжая?
Я обернулся, гляжу: вторая близняшка уже нашу Синичку в возок запрягает.
Дохромал я до возка — голова болит, спину ломит. Плюхнулся в возок и снова потерял сознание. Дальше уже ничего не помню. Близняшки потом рассказывали, что была погоня, но Синичка на выдала. Наши родители плохих лошадей не покупают.
* * *
Челивис поставил на стол кубок, про который успел позабыть.
Он и сам не понимал, чем зацепил его этот рассказ. За свою жизнь, полную странствий, он слышал — а порою и наблюдал — много историй, куда более невероятных. Так почему сейчас у него перед глазами танцует девушка-подросток с развевающимися рыжими волосами? Девчушка, которую он никогда не видел и не увидит…
— Я всегда знал, что придется жениться на одной из дочерей дядюшки Джалибура, — уныло сообщил Намиэл. — С детства привык к таким разговорам. Ну, надо — значит, надо. Но после этого случая… вот боюсь я их, и всё!
Челивис бросил острый взгляд на собеседника. Круглые толстые щеки, белесые ресницы, обиженно оттопыренные губы…
— Да, — сказал он учтиво, — пожалуй, мой господин прав. Наверное, ему больше подошла бы кроткая, нежная и покорная супруга. Сколько сейчас лет… э-э… невестам господина?
— Восемнадцать! — бросил Намиэл так горько, словно обвинял сестер-близнецов из Рода Винниграй невесть в каких преступлениях. — Я потому сюда и улизнул. Кто знает, вдруг наберусь смелости и скажу отцу, что не хочу жениться ни на ком?.. Я и вправду чувствую себя тут смелее. Ведь эти девицы не смогут здесь до меня добраться!
* * *
Две гладкие, крепкие лошадки катили поставленную на полозья карету. Катили не во всю прыть: буря намела снега на дорогу, и краснолицый кучер не гнал зря лошадок. Постоялый двор Кринаша никуда не убежит, а скотинку поберечь надо.
Тем более что и хозяйки не торопили кучера.
Маринга сидела у левого оконца и читала толстый, в деревянном переплете, обтянутом синим бархатом, старинный роман «Уммегир, гроза наррабанцев». Вернее, делала вид, что читает. Показывала, что ей нет никакого, ну никакого дела до того, что ее сестра через правое оконце болтает с сопровождающим их всадником.
Аймара тоже делала вид, что вяжет на спицах — а разговор с молодым дарнигаром поддерживает исключительно из вежливости. Если мужчина вызвался их сопровождать, то нельзя же хмуро отмалчиваться в ответ на его учтивые речи! А что он, как пришитый, едет именно у правого окошка, так это его дело, верно?
Но когда Аймара, увлекшись разговором, положила вязание на колени и высунула в оконце голову и правый локоток, терпение Маринги лопнуло.
— Сестренка, — нежно сказала она, — ты из окна-то не вывались. И прикрыла бы ты его, дует…
— Так я тебя от сквозняка и прикрываю, — не смутилась сестра. — Ты читай, душа моя, читай.
— Тебе, солнышко, тоже не помешало бы почитать, — с чувством посоветовала Маринга. — Папа говорит, от этого умнеют.
— Наверное, умнеют, — дала сдачи Аймара. — Но твой «Уммегир» — тяжеловатый роман. Ты от самой крепости его читаешь — а ни страницы еще не перевернула.
Сзади послышалось сдержанное хихиканье.
Маринга обернулась и выразительно глянула на смуглую служанку, приткнувшуюся сзади, среди сумок и сундучков. Служанка немедленно изобразила дрему. Мол, укачало девушку, вот и прикорнула она на вещах. А что хихикнула, так это ей что-то приснилось забавное.
Тем временем Аймара продолжала беседу с симпатичным молодым всадником:
— Нас перебили, господин мой. А я хочу знать, что сталось с теми мерзкими конокрадами, которые вздумали увести этого красавца.
Маринга едва сдержалась, чтобы не захлопнуть книгу. И не стукнуть ею любимую сестру. Маринге нет дела до вояки из захудалой крепостцы… но почему он прилип к другому окну?
А Литисай, не подозревая о готовой вспыхнуть ссоре, охотно продолжил рассказ о дуралеях, позарившихся на вороного Хумсара. Уж конокрадам бы надо знать разницу между крестьянской лошадкой и боевым жеребцом, свирепым зверем, признающим лишь одного хозяина и способным порвать наглого вора в лохмотья.
Аймара бестрепетно погладила черную шею красавца коня.
— Он чудо!
Литисай почувствовал себя таким счастливым, словно это похвалили его.
Как замечательно, что он придумал эту поездку!
И Румра согласилась с его доводами. Дело дарнигара — выяснить, насколько опасны здешние края. Поговорить с Кринашем, наведаться в деревню, потолковать с мужиками: часты ли нападения троллей и Подгорных Тварей на людей? Затем побывать в Замке Трех Ручьев, побеседовать о том же с его властителем, высокородным Унтоусом Платиновым Обручем из Клана Спрута… А ноги… что — ноги? Ноги уже не болят и в сапоги влезают. И с рук повязки сняты, спасибо лекарю с его мазями. На силуранцах все быстро заживает.
Румра не возражала. Даже сказала, что в крепости пока управится одна, пусть только дарнигар прикажет, чтоб паршивцы десятники ей не возражали… Все это прекрасно, но почему в ее глазах горели лукаво-понимающие огоньки? И почему она глянула на барышень, стоящих возле дверей шаутея и ожидающих, когда служанка и кучер уложат вещи в карету?
А что такого? Разве не надо проводить девушек до постоялого двора? Вокруг шастают тролли. И Подгорные Твари. И просто дикое зверье.
Кого еще он, Литисай, забыл?
Ах да. Разбойников.
* * *
— Значит, болото ящерам отдадут? — вздохнул пасечник Авипреш. — Жаль. Я там такую росянку брал, такой сабельник… Но, видать, ящерам оно и впрямь нужнее. Хорошо, что король не начал войну из-за Смрадной трясины.
Он разлил из горшка по кружкам горячий травяной отвар. Дождик обхватил кружку ладонями, впитывая тепло и предвкушая удовольствие — до чего чудесно пахнет, наверное, туда мед добавлен! — и лишь потом отпил. И верно, мед, вкусно-то как…
Хозяин усмехнулся при виде блаженно заулыбавшегося гостя.
— Здесь ромашка, кипрей, мать-и-мачеха… Пей, сынок, зазяб небось…
И поставил на стол миску с угощением: куски сотового меда и те самые лепешки с окороком, которые прислала ему в гостинец Дагерта.
Бабка Гульда не чинясь цапнула самую румяную лепешку и принялась ее уплетать, сопя и шумно прихлебывая травяной отвар.
А Дождик, который крепко набродился по свету и на пасеках бывал не раз, подумал, что все пасечники друг на друга похожи. Спокойствием, уверенностью, плавными и точными движениями, мягкой речью. И это понятно: пчелы не любят дерганых, суетливых и боязливых.
И все-таки пасечника Авипреша по рассказам Гульды Дождик представлял себе иначе. Отшельник, не посещающий деревню… должно быть, мрачный, замкнутый, недружелюбный человек…
— Как же мой господин здесь совсем один живет? — не удержался юноша.
— Ничего, управляюсь, хоть и большая пасека, — приветливо улыбнулся старик. На его длинном востроносом лице заиграли веселые морщинки.
— Не страшно тут одному-то?
— А чего бояться? — Авипреш лукаво подмигнул юному гостю.
Он не выглядел богатырем, способным справиться со всеми лесными опасностями, этот невысокий, худощавый, прихрамывающий на левую ногу старик с длинными снежно-белыми волосами. И все же он не храбрился. Он действительно ничего не боялся.
— Ну… волки… особенно зимой…
— А тебе еще не рассказали, что со мной лесовики дружат? — засмеялся Авипреш. Хороший смех был у старика.
— Я здесь недавно. Не успели еще рассказать… И работы на пасеке, наверное, много!
— Зимой-то отдыхаю, а вот летом… Если ищешь работу, паренек, то оставайся!
— Я тут вряд ли надолго, — учтиво ответил юноша.
Авипреш перестал улыбаться.
— Что, уже насказали тебе: мол, здешние места прокляты? И что людям здесь не жизнь?
— Прокляты? — вскинулся Дождик. — Кем? Когда? И речка тоже?
— Ты, сынок, здесь ненадолго, сам сказал. Ну и незачем тебе про нашу беду и боль любопытствовать.
— Я не… — Дождик запнулся: не рассказывать же чужому человеку свою историю! — Я просто хотел спросить про речку Безымянку…
И замолчал: такой гнев плеснулся в светлых глазах, только что добрых и веселых.
— Вот что, мальчик, ты у меня в гостях. Я тебя не обижу. Ешь, пей, у огня грейся. А выспрашивать меня, старого, тебе не о чем и незачем.
Бабка Гульда коротко хохотнула.
* * *
Когда за поворотом дороги, за покрытой мертвым мхом скалой обнаружилось поваленное дерево и кучер осадил лошадей окриком: «Тпру, акулий корм!» — Литисай этого не заметил. Не до того было: поскользнувшийся Хумсар грохнулся набок и забил копытами.
Литисай вовремя выдернул ноги из стремян и ухитрился упасть так, что его не придавила конская туша. А что при этом крепко ушиб бок и плечо, так вроде не сломал ничего — и за то спасибо Безымянным.
Попытался встать и снова растянулся на льду, присыпанном снегом. Откуда лед взялся посреди дороги?
И тут же Литисай понял — откуда.
Из-за скал, из-за валунов на путников с воплями набросилась стая двуногого зверья, вооруженного кто чем.
Краем глаза дарнигар увидел, что кучер, встав на козлах, возится с арбалетом, который был у него под рукой.
Литисай сам не понял, как очутился на ногах. Меч с тихим шипением вылетел из ножен. Молодой дарнигар сорвал щит с седла Хумсара, который с диким ржанием бился в снегу, пытаясь встать.
Надевать щит на руку было некогда. Литисай схватил его за ремень и вскинул, отбив летящую в грудь стрелу.
Тут же умница кучер, успевший взвести арбалет, метко снял лучника, засевшего на верхушке невысокой скалы.
Литисай не успел обрадоваться: перед ним возник бродяга с двумя мечами… нет, не бродяга, а боец, и боец хороший. Он тут же завертел Литисая, как ветер крутит мельничные крылья. Хорошо, что никто не зайдет со спины: Хумсар поднялся на ноги и тревожно храпит позади… пусть сунутся, пусть…
Литисай, воин и потомок воинов, бросился в схватку, как в объятия любимой женщины. Он дрался легко и точно — и давал теснить себя к карете, именно к карете, чтобы успеть помочь, защитить…
Отбивая удары наседающего врага, Литисай успел увидеть, как кучер шарахнул бесполезным уже арбалетом одного из разбойников по башке. Враг рухнул, а кучер откинул крышку козельного ящика и вытащил оттуда абордажный топор.
Над побережьем Тагизарны загрохотало:
— Эй, чумное отродье вшивой крысы, три пробоины вам в днище и якорь в зад! Хотите взять просоленного да просмоленного боцмана с «Седой волны», гниль вы донная? Ну, идите сюда, идите, вперехлест вас да навыворот, через риф да в щепки!
Боцманскому хриплому басу вторил визг из кареты.
* * *
Визжала горничная, скорчившись средь сумок. Визжала так, словно надеялась, что ее услышат в Джангаше, в казармах стражи, где остался дружок-десятник.
— Кончай голосить, Бирита, — напряженным голосом сказала барышня Маринга и захлопнула «Уммегира, грозу наррабанцев».
В этот миг правая дверца распахнулась. В карету без спросу всунулась неприятного вида башка в беличьей шапке.
— Приехали, красотки, вылезайте, — сипло сообщила башка.
Красотки ответили молча, но решительно и слаженно.
Аймара вскинула ручку и ловко стянула шапку с макушки разбойника на лицо. Опешивший грабитель не успел вскинуть руку к шапке, как Маринга, перегнувшись через колени сестры, стукнула непрошеного гостя книгой по лысой макушке.
В карете толком не размахнешься, но тяжелый том в деревянной обложке не подвел свою хозяйку. Роман сокрушил разбойника так же беспощадно, как его герой сокрушал наррабанцев на астахарских равнинах.
Разбойник негромко хрюкнул и мешком свалился к полозьям.
— Я же говорила — чтение тяжеловатое… — начала Аймара бодро. Но через поваленного дружка в карету уже лез второй грабитель.
Этот ничего сказать не успел, а сразу завыл, потому что Аймара, схватив обе спицы с вязанием, как кинжал, ткнула ими в разбойничью рожу. А когда парень вскинул руки к лицу, оттолкнула его и захлопнула дверцу.
— Ты петли спустила, — хладнокровно заметила Маринга, отложив книгу.
Обе сестры разом нагнулись — и каждая выхватила нож из-за голенища.
Маринга выжидающе обернулась к левой дверце, Аймара — к правой. Ножи они держали умело и привычно.
Сестры из пиратского Рода Винниграй, выросшие на палубе «Седой волны», не собирались выходить из возка и сдаваться на милость разбойников.
* * *
«Будь проклят этот Подранок!»
Хмурый знал, что ему надо делать. Зайти сбоку и помочь сообщнику, который сцепился с воякой в блестящей кирасе. Вдвоем они справятся, и плевать на черную зверюгу с копытами!
Но это Подранок. Тот мерзавец, что вчера унизил Хмурого при всех.
Когда-то у Хмурого была шайка. Маленькая, но своя. А теперь он на побегушках у ведьмы. Но до сих пор он был хотя бы лучшим бойцом ватаги. А теперь…
Всадить бы гаду клинок под лопатку!
Нельзя. После драки парни увидят, что этот негодяй убит в спину.
А если…
Злая ухмылка разорвала лицо Хмурого. И он обрушил рукоять меча на затылок Подранка.
* * *
Когда разбойник, так лихо действовавший двумя мечами, вдруг рухнул под ноги Литисаю, воин не нашел мгновения, чтобы удивиться. Только шагнул назад — и тут же перед ним встал второй разбойник, перепрыгнувший через тело своего дружка. С этим Литисай не стал церемониться: отвел его меч «крылом бабочки», а щитом вмазал ему по голове. Разбойник шарахнулся назад, споткнулся о тело своего приятеля и спиной вперед улетел в снег. Дарнигар не стал дожидаться, когда он встанет, и кинулся к карете: лихому кучеру нужна была помощь.
Сбоку сунулся какой-то бродяга, но Литисай даже обернуться не успел: услышал крик боли и свирепое ржание. Хумсар развлекался как умел.
Оказавшись возле козел, Литисай приказал кучеру:
— Руби ветки, я прикрою.
Кучер понял его без объяснений. Он обернулся к дереву, загораживающему дорогу, и обрушил топор на сук, торчащий вверх.
Литисай тем временем отбивал атаку разбойников. Их осталось трое, и наседали они не так уж свирепо. Поняли, мерзавцы, что с ходу, нахрапом победы не добились — а в настоящем бою им и втроем не одолеть Литисая, с детства обученного сражаться.
Кучер-боцман сноровисто срубил ветви, которые закрывали путь карете, с уговорами перевел лошадей через ствол и крикнул им:
— Хэй! Навались, милые!
Лошади разом взялись с места. Загнутые вверх полозья скользнули на ствол.
— Нам выйти, Джайчи? — донеслось из кареты.
— Вот я вам, паршивкам, выйду! — рявкнул кучер, в запале боя забыв про почтительность.
Карета медленно въехала на ствол — и мягко перевалила на дорогу.
Кучер тут же остановил лошадей и бегом вернулся к Литисаю.
— Полозья целы! — проорал он азартно. — Садись в седло, господин, я прикрою!
Каким бы умницей ни был вороной Хумсар, все же успокоить его удалось не сразу, и для Литисая не лишней оказалась помощь отважного боцмана.
Оказавшись в седле, Литисай направил коня на тех грабителей, что еще стояли на ногах. Те прекратили бой и молча брызнули под прикрытие скал.
— Догоним? — предложил разошедшийся боцман.
— Уходим! — отрезал дарнигар, отправляя меч в ножны. — Пока ублюдки не подобрали лук!
— И то верно, — сразу согласился кучер. Поспешно вернулся к карете, вскочил на козлы, взмахнул кнутом.
Литисай направил Хумсара следом за каретой. Сейчас, когда боевой задор схлынул, он почувствовал, как вернулась боль к израненным ступням и ладоням… пожалуй, лекарь был прав, когда злился на него из-за поездки.
Но сильнее боли была нелепая мысль: хорошо, что бой шел справа от кареты! Аймара могла видеть в окно, как Литисай из Рода Хасчар, дарнигар крепости Шевистур, рубится с разбойниками!
* * *
Добыча ушла. Оставалось с досадой лязгать клыками вслед да зализывать раны.
А ран хватало. Кучер, которому полагалось бы с воплями улепетывать прочь, оказался крепким мужиком: всадил арбалетный болт в бок Тетиве, разрубил плечо Выдре и вскользь махнул по башке Гвоздю. Снесло клок кожи с волосами, кровь текла меж пальцами, зажимающими рану. Но Гвоздь бодрился:
— Мне только б перевязать репу, а там еще и вас потащу. Валшеру хуже досталось.
Лысый Валшер, сидя в снегу, сыпал монотонной бранью, стараясь заглушить боль и стыд. У парней хоть раны боевые, а у него — срам один. Сначала барышни из кареты шарахнули чем-то тяжелым, сознание отшибли. Потом вояка с мечом наступил на Валшера и, похоже, сломал ему руку.
Хмурый осмотрел его опухшую кисть:
— Да, сломано. Но хоть сам дойдешь, тащить не надо. Вон Тетива в себя не пришел, Бурьяну демонский жеребец ключицу сломал копытом, Горластого наемник мечом приласкал… а до того еще барышни Горластому в рожу чем-то острым ткнули. Что ж там за девицы сидели такие, в карете?
— А я и не разглядел толком, — скривился от боли Валшер. — Вижу только: рыжие обе. И одинаковые, как белки на ветке.
— Рыжие? Одинаковые? — Голос Хмурого стал низким и злым, дыхание отяжелело. — И в богатой карете… Знавал я таких лет пять назад…
— Эй, — тревожно огляделся Гвоздь, — а где Подранок? Что с ним?
— Сейчас гляну, — быстро отозвался Хмурый и, оставив Валшера, поспешил туда, где в снегу лежал на спине Подранок. Нагнулся над тем, кого недавно предательски ударил сзади.
«Дышит… ресницы дрогнули… жив, гад! Ничего, это ненадолго».
Разбойник встал спиной к, парням, чтоб не видели, как он вынимает кинжал из ножен. Удар в горло — и кто потом разберет, Хмурый это кинжалом или вояка мечом?..
Но тут в беспомощно лежащем Подранке пробудилось въевшееся в жилы, плоть, кости чувство травленого волка. Разбойник еще толком не очнулся, а рука уже вскинулась наперехват, вцепилась в запястье врага…
Лесные бродяги — те, кто мог ходить — бросились на крик Хмурого.
Приковыляв к месту схватки, они встали над сидящим в сугробе Подранком. Рядом по снегу катался Хмурый, скорчившись, прижав к груди руку с синеющими на глазах пальцами.
— Он мне руку сломал! — обвиняюще взвыл Хмурый.
— Он меня прирезать хотел! — отпарировал Подранок, кивнув на кинжал, валяющийся между ними. — Меня рано добивать, парни!
— Я ему хотел помочь подняться, — заторопился Хмурый, — а он у меня из ножен кинжал выхватил…
— И не кинжалом тебя ткнул, а руку сломал? — зло хохотнул Гвоздь, левой рукой придерживая к голове оторванный от рубахи лоскут.
Хмурый скользнул взглядом по стоящим над ним разбойникам.
Они ему не верили. Ни один.
Оскалившись, Хмурый схватил левой рукой кинжал. Вскочил на ноги. Попятился.
— Суньтесь, ну… тварюги недобитые! Мразь лесная, неудачники покалеченные! Пропадайте с вашей тощей ведьмой!
Подранок поднялся. И тут Хмурый кинулся бежать. Он мчался так, словно за ним гналась волчья стая.
Подранок сделал ему вслед несколько шагов — и остановился.
— Не догоню, — сказал он виновато. — Голова кружится.
— Все мы для погони не годимся, — буркнул Горластый, придерживая левой рукой правую.
— Ладно, парни, делаем волокушу, — вздохнул Гвоздь. — Кто может — тащит Тетиву, кто не может — сам идет. Я вот кровь остановлю — и впрягусь.
— Я тоже впрягусь, вот перестанет башка кружиться, — согласился Подранок.
Балтер зашел к Подранку со спину, здоровой рукой тронул его затылок.
— Ух, какая шишка… и кровь запеклась.
— Это что ж выходит, — возмутился Гвоздь, — из драки только Хмурый вышел целым?
— Ничего, Подранок это поправил, — отозвался Бурьян.
Разбойники расхохотались — даже те, кто при этом кривился от боли — и принялись мастерить волокушу.
* * *
Река лежала под ледяным одеялом, старая ива заботливо склонилась над нею с обрыва.
— Тут славно, — огляделся Дождик. — А уж как летом будет хорошо! Неужто такая речка — и без хозяина?
— Ты ближе-то подойди, — хмуро отозвалась бабка Гульда.
Дождик улыбнулся и ловко спустился по обрыву к полынье под берегом.
Сделал шаг — и замер. Что-то мягко и тревожно толкнуло в сердце.
«Оставь меня. Уйди».
Нет, не так, не слова… словно холодная рука преградила путь к воде.
Уже без улыбки Дождик подошел к полынье, опустился на колени. Тревога остро стучала в висках. Юноша, не касаясь воды, ощущал медленное, словно неживое течение… но что же здесь было не так?
И через мгновение понял — что…
На черной глади не было его лица. Не было склонившейся над водой ивы. Ничего не было — только глубокая, поглощающая все чернота.
Юноша помахал над водой ладонью и неверяще обернулся к берегу.
— Вот-вот, — мрачно подтвердила с обрыва бабка Гульда. — Ничего в ней не отражается. Ни зимой, ни летом.
При слове «летом» Дождику вспомнилась прелестная речушка, встреченная в странствиях. Дикая смородина заполонила ее берега, а в воде росли рогоз и стрелолист, и летали над ними огромные синие стрекозы. Речка ловила отражение всего этого богатства и щедро возвращала его солнцу. Под опрокинутыми в воду прозрачными, чуть подрагивающими ветвями смородины ходили веселые мальки и мерцало желтое дно. Иногда лягушка прыжком разбивала отражение — и круги на воде напоминали мимолетную улыбку юной девушки…
Дождик отогнал воспоминание и заставил себя протянуть руки к полынье. Никогда еще он не касался воды с такой неохотой.
В этот миг произошло нечто страшное.
Дождик словно ослеп и оглох. На него навалилась незримая пелена: чье-то горе, непереносимое, убивающее душу. Черное, мертвое отчаяние, лютая тоска заставили его оцепенеть.
«За что?.. За что?..»
Эти слова… юноша не понимал, пришли ли они извне — или родились в его душе и бьются, словно птенцы, которые не могут проклевать скорлупу и задыхаются…
Как он встал, как отошел от воды, как прижался всем телом к обледенелому склону… но надо же было как-то отойти, нельзя больше касаться этой обнаженной, острой, смертельной боли…
— Эй, — окликнула сверху бабка Гульда, — ты как там?
Звук ее голоса привел юношу в чувство. Дождик вытер рукавом мокрое от слез лицо, шмыгнул носом и полез вверх по обрыву.
Когда Дождик оказался наверху, он почти успокоился.
— Да, — горько усмехнулся он, — у этой речки точно нет хозяина. Говоришь, люди сюда не ходят? Оно и понятно.
— Люди не чуют того, что почуял ты, — строго ответила Гульда. — Их пугает вода без отражения. Вот звери — да, звери понимают: тут что-то не так.
— Да уж, не так… — вздохнул Дождик. И тут же спохватился: — А ты тогда откуда… ты… ты не человек, что ли?
— Не задавай вопросов — не услышишь вранья, — строго одернула его старуха. — Пойдем, я тебе еще кое-что покажу.
* * *
Выспавшись и пообедав, Эшуаф принялся бродить по дому. Новый гость оказался весьма общительным, охотно затевал разговор с каждым, кто ему встречался. А собеседники не сводили глаз с диковинной тварюшки, сидевшей на плече укротителя.
Шесть тонких лап вцепились в куртку, а меж лапами провис мешочек, поросший бурой короткой шерстью. Мешочек опасно колыхался при каждом движении хозяина, но не падал. Эшуаф почти не обращал внимания на своего питомца, лишь иногда поднимал руку и почесывал отвислое брюшко.
Зато с людей Эшуаф не сводил острого, цепкого взора.
Углядел жадный и злой взгляд Хиторша, брошенный вслед малышке Айки, и завел с парнем беседу о том, что все девки — ломаки. Строят из себя недотрог, а сами только и ждут, чтоб их приласкали покрепче.
Хиторш угрюмо кивал.
На кухне Эшуаф наговорил Дагерте кучу приятных слов о ее стряпне, а потом перевел разговор на другое: мол, досадно, что здешний хозяин жену держит как рабыню. Видал он семьи, где жена — всему голова, а муж при ней шелковый, слова поперек сказать не смеет. А коли чего вякнет, так супруга ему — ухватом поперек спины…
Дагерта учтиво ответила, что господину лучше бы уйти с кухни, а то у нее в руках горшок с кипятком, так не вывернуть бы его нечаянно господину на ноги…
Эшуаф правильно понял хозяюшку, вежливо поклонился и поспешил выйти. За порогом тихо сказал: «Оплошка вышла». Пузатик у него на плече закачался так, словно вознамерился брякнуться на пол.
В трапезной укротитель встретил Намиэла и Челивиса, углядел лежащую на столе коробку для «радуги» и предложил сыграть.
— Без меня, — отказался Намиэл. — Так посижу, на зверушку полюбуюсь. Все равно я неудачник.
— Неудачник, да? — кинул на него Эшуаф запоминающий взгляд. — А вот мне, наоборот, всегда везет.
Челивис поморщился. Не любил он тех, кто хвастается благосклонностью удачи. Таких она бросает без всякой жалости.
Но когда застучали пестрые костяшки, когда рассыпался по столу узор из роз, драконов, алмазов и морских звезд… вот тут Челивис удивился всерьез.
Гость выигрывал партию за партией. Выигрывал чисто и уверенно, причем держался равнодушно, без радостного азарта. Похоже, и впрямь привык срывать куш. И не мошенничал, тут Челивис готов был хоть себя самого на кон поставить — не шулер с ним сидел! Да и какой шулер играет на сплошной выигрыш? Надо же партнера обнадежить, заманить…
Тут Челивис спохватился: хоть ставки и были невелики, все же новый знакомец ободрал его, как зайцы зимой обдирают молодую осинку. Игрок про себя выругался и принялся исправлять несправедливость судьбы. Вручную.
Ход игры резко переломился, но Эшуафа это не встревожило. Человек, который только что принимал как должное беспрестанные выигрыши, ничуть не удивился полосе невезения. На губах — приветливая, странно довольная улыбка, а рука чешет бурый бок Пузатика, который оживился, заерзал на плече и принялся издавать чавкающие звуки.
Почему-то Челивису казалось, что партнер видит насквозь его жульнические приемы — и ничего не имеет против.
Когда Челивис крепко уменьшил свой проигрыш, Эшуаф положил коробку на стол.
— Прошу меня простить, но я устал. Если господину будет угодно, продолжим позже. А сейчас — не выйти ли нам на крыльцо? Подышим свежим воздухом…
Челивис кивнул. Его не оставляло странное чувство: словно его как-то обошли… использовали его как-то, демон побери!
* * *
На крыльце и впрямь было славно, чудесный такой денек. Челивис подумал даже: не пригласить ли новых знакомых прогуляться по окрестностям? Попутно он бы поискал эти Барсучьи Хороводы… но главное, конечно, отвязаться хоть на время от Дабунша.
Но предложить прогулку игрок не успел.
За углом дома послышался глухой звук, словно уронили тяжелый мешок или впечатали кого-то в стену. И раздался негромкий, но гневный голос хозяина:
— Ты, паскуда топоровская! Еще увижу, как ты к девчонке лапы тянешь… или хоть слезинку у Айки замечу… то, что от тебя останется, на салазках придется в деревню везти!
Эшуаф оживился, глаза заблестели.
— Пойдем, Пузатик, поглядим, — сказал он и сбежал с крыльца под бодрое чавканье своей зверушки.
Челивису было совершенно не интересно, за что хозяин наказывает своего работника. Он обернулся к Намиэлу, хотел спросить, что тот думает о странном поведении укротителя… но не произнес ни слова.
Намиэл был бледен, словно очутился на льдине в ледоход. Остановившимся взглядом смотрел он на приближающуюся к воротам карету, которую сопровождал всадник на вороном коне.
— Я… — выдавил из себя юнец. — Меня здесь нет и не было!
А карета уже влетела в ворота. Всадник спешился, подошел к правой дверце, чтобы ее распахнуть, но задержался, заговорив с кем-то в карете.
Левая дверца тем временем отворилась сама. Из кареты вышла девушка в дорожной мужской одежде. Медно-рыжие волосы рассыпались по плечам. Не оглядываясь на карету, она пошла к крыльцу. Голову держала высоко, руками при ходьбе не размахивала… королевская осанка!
Челивис задохнулся от восторга.
В первый миг ему показалось, что перед ним та соблазнительница из Фатимира, что стащила его самый крупный в жизни выигрыш. Но тут же игрок понял, что ошибся. И черты лица у прибывшей барышни тоньше, и глаза больше, причем не просто синие, а с зеленью, как вода южного моря.
— Ты — здешний хозяин? — небрежно бросила она Челивису, замершему у двери.
Восхищение сменилось обидой: Сына Рода приняли за трактирщика!
Но игрок не показал девушке, что ее слова его задели. Ответил учтиво:
— Что ты, светлая госпожа! Будь я здешним хозяином, я бы для такой гостьи раскатал от крыльца до кареты ковер. Наррабанский.
Уловила скрытую насмешку — и отозвалась:
— Мой господин — торговец коврами? Но я не буду ничего покупать.
— А чего так? — весело удивился Челивис. — Неужели молва преувеличила богатство Жервила-и-Винниграя?
Он уже понял, с кем повстречался. Наверное, сейчас из кареты выйдет такая же красавица. Как расточительны Безликие — творить чудо дважды!
Девушка сдвинула брови:
— О-о! Господин знает, кто я?
— Слава о красоте сестер из Рода Винниграй обгоняет их на несколько дней пути, — поклонился Челивис.
Его любезность пропала зря: девушка уже сообразила, в чем дело.
— Значит, этот негодяй здесь, — сказала она задумчиво. Прекрасные глаза сердито сузились.
Обернувшись к карете, девушка крикнула:
— Аймара! Выходи скорее! Мы его поймали!
* * *
Жуткое это было зрелище: пустые, мертвые дома наполовину ушли в землю. Словно высокий берег внезапно стал жидким, как кисель, и деревня утонула в нем.
Вот черный дом, трухлявые бревна, лежит почти на боку, окна с распахнутыми ставнями пустым взором глядят в небо. Вот полузанесенная снегом верхушка плетня. Вот крыша сарая. Вот громадный домище — самый, наверное, богатый в деревне — просел углом, накренился, навеки замер — словно в попытке устоять, удержаться…
— В этот дом можно забраться, если через окно, — негромко сказала бабка Гульда. — И переждать в нем бурю или укрыться ночной порой от зверья. Но никто здесь не прячется — ни бродяги, ни разбойники… Ты бы туда полез?
Дождик вздрогнул.
— Да ни за что! Бабушка, что тут случилось?
— Деревня умерла.
— Ох… и люди?
— Ушли. И скотину угнали. Но деревня все равно мертва. Деревня — не только люди.
Дождик коснулся темного промерзшего бревна — и отдернул руку.
— Пойдем отсюда, бабушка.
— Пойдем, — кивнула старуха.
Некоторое время шли молча. Наконец юноша решился:
— Что там было? И когда?
— Уже внуки выросли у тех, кто это помнит.
— Это связано с тем, что случилось с рекой, — твердо сказал Дождик.
Молчание старухи яснее слов подсказало парнишке, что он прав.
— Ты знаешь, что было с рекой?
— Может, и знаю, — неохотно отозвалась Гульда.
— Расскажи!
— Если расскажу, то не видать тебе этой речки вовеки. Сам разузнай, что с нею сталось и как этому горю помочь.
— Бабушка!.. Что ты сказала, бабушка?! Значит, есть надежда, что я смогу… сумею…
— Конечно. Ты же остановился на постоялом дворе Кринаша.
— Ну и что?
— «Посох чародея» — место особенное. Проклятие на нем, — усмехнулась Гульда. — Здесь случаются самые невероятные совпадения, происходят удивительные встречи. Здесь человек может встретить женщину, созданную Безымянными только для него, а может напороться на врага, от которого скрывался много лет. Может найти ученика, о котором давно мечтал, и на старости лет обрести волю к жизни. А может увидеть свою душу во всем ее безобразии и утратить желание жить. «Посох чародея» — это перекресток судеб. Может быть, мой мальчик, ты — судьба речки Безымянки?
* * *
Челивис не мог без ухмылки глядеть на то, как рыжие сестры взялись за беглого жениха.
Каждая старалась не оставлять Намиэла наедине с соперницей. Каждая умиленно вспоминала детство и дружные игры. Каждая прихорашивалась и улыбалась так, что у Челивиса сердце словно срывалось в пропасть.
И обе совершали, на взгляд Челивиса, непростительную ошибку.
Да, философствовал игрок, женщина может вести борьбу за мужчину, который ей нравится. Но делать это она должна так, чтобы мужчина был уверен: это он добивается любви женщины. Мужчина должен быть охотником, а женщина — дичью. А если красотка идет на своего избранника, как таран на ворота замка, то избранник в лучшем случае опешит, в худшем — даст деру. Исключение составляют матерые развратники, которым все равно, чье именно мягкое, теплое тело рядом в постели…
Похоже, они не знали об этом, милые девочки, выросшие на корабельной палубе.
Ни ради каких кладов Челивис не согласился бы пропустить такой спектакль. Тролли стерегут сокровища уже пятьсот лет? Вот и еще пару деньков постерегут.
Именно это и заявил игрок недовольному его бездействием Дабуншу. И добавил, что намерен проследить за главным соперником — Намиэлом — и выяснить, не известно ли тому что-то сверх того, что указано в копии документа.
Дабунш недовольно заворчал. Тогда Челивис перешел в наступление и потребовал карту. Он, мол, намерен более вдумчиво изучить указания пути.
Дабунш скорчил гримасу, но карту отдал. И Челивис с полным правом — вроде как человек при деле! — продолжал лодырничать и незаметно приглядываться к рыжим красоткам.
Он быстро обнаружил, что Эшуаф тоже очарован творящимся действом. Крутится вокруг, охотно встревает в разговор, а зверушка на его плече трясет бурым брюхом да чавкает.
Когда Аймара, умиленно чесала Пузатику бок, Эшуаф сказал негромко (Челивис, делавший вид, что углублен в чтение, услышал эти слова):
— Ясная госпожа, ваша сестрица предложила вашему жениху прогулку по лесу.
А позже Челивис заметил, как Эшуаф что-то шепчет на ушко Маринге (игрок уже научился различать близнецов). И Маринга при этом кинула на сестру выразительный взгляд.
Укротитель их подзуживает? Развлекается так, да?..
Когда солнце медленно начало путь к вершинам сосен, Эшуаф заявил, что посидит у себя в комнате. И вдруг предложил Намиэлу составить ему компанию — перекинуться в «радугу», поболтать.
Замученный жених вцепился в предложение, как тонущий моряк — в обломок мачты.
Сестры, которые не могли без приглашения сунуться в мужскую компанию, разочарованно остались в трапезной.
Впрочем, вскоре Аймара повеселела: вернулся сотник Литисай и поинтересовался: не хотят ли девушки послушать о том, как он ездил в деревню Топоры и что там узнал про троллей и Подгорных Тварей.
Аймара согласилась, но потребовала, чтобы беседа шла во дворе: трапезная ей успела надоесть. Сотник счел это отличной идеей. А Маринга фыркнула, заявила, что лучше почитает у себя в комнате, и поднялась наверх. Аймара показала ей в спину язык, сдернула с гвоздя у двери свой плащ и, выскользнув за дверь, застучала каблучками по крыльцу. Весьма довольный Литисай отправился за нею следом.
Челивис улыбнулся, пересел поближе к жестяному светильнику в виде рыбки и развернул свиток. Но мысли его уплыли от извилистых линий на пергаменте и направились путями еще более извилистыми.
Вокруг него, Челивиса, тоже порой крутились женщины. Тоже ревновали, злились, даже дрались меж собой… когда у него водились деньги.
А эти — тоже из-за денег? Ой, вряд ли! Упрямство — да. Нежелание уступить сестре — да. Ох, дурехи, с вашей красотой да с вашим приданым можно добыть мужа куда лучше этого запуганного суслика!
А он, Челивис… сможет ли он когда-нибудь накопить столько денег, чтобы посвататься к хорошей девушке и зажить спокойно и мирно? Вряд ли! Судьба ведет его на поводке. Подбросит выигрыш — и сразу отберет. А без денег — кому он нужен, бродяга-игрок? Всю жизнь в скитаниях, всю жизнь постоялые дворы, всю жизнь полутемные трапезные… жестяные светильники… светильники…
* * *
Разумеется, Челивис задремал. Иначе услышал бы, как она подошла и села рядом на скамью.
Игрок встрепенулся, сон разом пропал. Как они близко, эти глаза с сине-зеленым отливом!
Девушка смущенно сказала:
— Я не хотела беспокоить господина. Собиралась только зажечь от светильника свечу. Она погасла, а служанка куда-то убежала.
В Челивисе тут же пробудилась галантность:
— Что ясной госпоже Маринге угодно приказать мне? Зажечь свечу, чтобы барышня не обожгла пальчики? Или сходить на поиски служанки?
— О-о! А почему господин решил, что я — Маринга? — лукаво удивилась красавица. — Может быть, я — Аймара?
— Вот этот жест… госпожа левой рукой отбрасывает волосы назад, — объяснил Челивис. — А барышня Аймара теребит ожерелье. Правой рукой. У вас обеих агатовые ожерелья. Полагаю, вы нарочно одеваетесь одинаково и носите одинаковые украшения. Но спутать вас нельзя.
Маринга растерянно коснулась агатового ожерелья.
— И в самом деле… Какая наблюдательность! Но служанку, спасибо, искать не надо. Она наверняка там же, где и кучер. Он сразил нашу Бириту своей отвагой, когда на нас налетели разбойники.
Челивис уже слышал, что на карету по пути к постоялому двору напали грабители. Он захотел услышать подробности — и Маринга охотно начала рассказ. Повествовала она весело, ничуть не хвалясь своим героизмом, но Челивис с каждым словом все больше восхищался бесстрашной девушкой. Ему вспомнился рассказ Намиэла о двух девочках, сумевших справиться с шайкой похитителей.
— А мой господин здесь проездом? — спросила Маринга, окончив рассказ.
— Нет, я приехал поохотиться.
Маринга вскинула остренький подбородок и скорчила гримаску, которая умилила бы Челивиса, не будь она такой насмешливой.
— В здешних краях? Я-то думала: Намиэл — идиот, что сюда для охоты приехал… Выходит, ошибалась? Ах, какая я глупая!..
Терпеть издевательские нотки в голосе красавицы было немыслимо. Челивис позабыл об осторожности.
— Я охочусь на дичь с золотой шкуркой, — сказал он веско. И пальцы, незаметно для него самого, коснулись лежащего на столе пергаментного свитка.
— О-о, — весело пропела Маринга, — желаю удачи!
Даже не попыталась ни о чем расспросить! Конечно, Челивис ничего бы и не рассказал… но так приятно было бы отбивать атаки на свою тайну.
Девушка повертела в пальцах толстую восковую свечу.
— Я и забыла, зачем пришла.
Челивис учтиво взял у нее свечу, встал, потянулся к светильнику.
Тонкие пальчики коснулись его запястья.
— Ах, не стоит, господин мой. Я передумала. Лучше постою на крыльце, подышу свежим воздухом — крепче буду спать…
Игрок, словно завороженный, глядел, как она пересекает трапезную, как снимает с гвоздя плащ, как распахивает дверь. На дворе еще не стемнело, и стройная фигурка после полумрака трапезной на миг показалась облитой светом.
Дверь затворилась за Марингой. Челивису показалось, что до этого время стояло на месте — а теперь побежало вновь. Нахлынули с кухни запахи готовящегося ужина, уютно зажурчал неразборчивый разговор Дагерты со служанками.
Игрок криво усмехнулся, вновь сел на скамью и протянул руку к пергаментному свитку.
Точнее, к месту, где только что лежал свиток.
Челивис непонимающе поглядел на опустевшую столешницу. Нагнулся, заглянул под стол — не уронил ли?..
Когда Челивис поднялся на ноги, лицо его было бледным и яростным.
Простофиля! Идиот! Второй раз наступить на те же грабли… развесить уши при виде рыжих прядей и синих глаз… Дабунш убьет его — и будет прав!
Челивис вылетел на крыльцо — и почти столкнулся с поднимающейся по ступенькам Аймарой. Лицо у девушки встревоженное, губки подрагивают, правая рука вертит агатовые бусины ожерелья.
— Не видел ли господин моей сестры? А Намиэла — не видел?
Игрок сдержался, не выплеснул слова, клокотавшие в горле. Учтиво, хотя и сухо, ответил, что Намиэл не выходил из комнаты укротителя. А где сестра госпожи — об этом он, Челивис, понятия не имеет.
Аймара кивнула и юркнула в дверь. А Челивис хотел было сбежать по ступенькам, но вовремя заметил, что возле конюшни Дабунш беседует с плечистым батраком. Значит, нельзя суетиться, дергаться и вообще показывать, что случилось неладное.
Игрок неспешно спустился с крыльца: прогуляться господину захотелось, что ж такого?
Если Аймара разминулась с сестрой, значит, та успела скрыться за домом…
Не торопясь, с рассеянным видом гуляющего бездельника, Челивис обогнул бревенчатый сруб.
И тут он испытал второе потрясение.
На скамье под навесом сидели двое. Сотник Литисай что-то с удовольствием рассказывал. Рыжеволосая девушка рядом с ним вся превратилась в слух: розовый ротик увлеченно приоткрыт, правая ручка теребит агатовое ожерелье.
Можно держать пари, что эта парочка беседует тут уже давно, позабыв обо всем на свете.
Ну Маринга!.. Ну лиса!.. Ну хитрюга!.. Чтобы не быть пойманной за руку на крыльце, притворилась собственной сестрой!
Теперь хоть догоняй, хоть не догоняй… Красивая воровка наверняка уже у себя в комнате. И что прикажете делать? Ломиться в дверь к богатой и знатной девице? Орать на весь постоялый двор, что она у него украла… а что, собственно, украла? Ах, карту, на которой — путь к сокровищам?
Но даже если сделать такую глупость… если потребовать обыска… У рыжей гадюки хватит ума не прятать пергамент в своей комнате, а засунуть на бегу в какую-нибудь щель — тогда ищи его…
Удрученный Челивис вернулся в трапезную, соображая по пути, как объяснить Дабуншу пропажу карты.
Рассеянно повернул к той же скамье, на которой только что беспечно дремал…
И принялся негромко и восхищенно поминать всю родню Хозяйки Зла до седьмого колена.
Потому что на столе лежал пергаментный свиток.
Значит, не украла? Значит, пробежала глазами и вернула? Должно быть, у девчонки крепкая память.
Ну, эта беда — не беда. Тайну клада знают не только Челивис с Дабуншем.
Но какая девушка! Во имя Безымянных, какая девушка! Каких дел бы мог натворить Челивис с такой напарницей!
Какая досада, что она — богатая наследница. И достанется какому-нибудь толстому олуху вроде Намиэла.
Впрочем, Маринга может сделать олуха и простака из любого мужчины. Например, из него, Челивиса, игрока, живущего своей хитростью… Нет, какого дурака он свалял!
Приоткрылась дверь на кухню, раздался веселый голос Дагерты:
— Недотепка, беги, зови всех на ужин. Айки, доченька, давай на стол собирать!
* * *
На игру, идущую вяло и по мелочи, скучно было бы глядеть со стороны. Но со стороны глядеть было некому, кроме Пузатика, лениво колыхавшегося на плече хозяина.
А сами игроки не скучали.
Раз за разом падали из коробки костяшки. Раз за разом выигрыш Эшуафа увеличивался на несколько медяков. Когда долг Намиэла достигал серебряной монеты, юноша чинно доставал из кошелька на поясе серебрушку и без досады вручал ее Эшуафу, приговаривая с ноткой гордости:
— Ну и невезучий же я!
Стола в комнатушке не было, играли прямо на кровати, положив между собой дорожный сундучок Эшуафа и бросая костяшки на него.
— Мой господин даже вещи не распаковывал? — лениво поинтересовался Намиэл.
— А я в дороге особо не раскладываюсь, — рассеянно отозвался укротитель Подгорных Тварей. — Мало ли что случится… Алмаз, кинжал, дракон!
«Чего он опасается? — удивился про себя юноша, встряхивая коробку перед броском. — Ждет нападения на постоялый двор, что ли? Или погоня за ним?»
Но вслух ни о чем не спросил.
— Кинжал, две подковы… ну до чего же я невезучий!
Эшуаф не протянул руку за коробкой. Он, прищурившись, глядел на собеседника. Что-то про себя прикинул — и решился:
— А мой господин хотел бы, чтобы ему всегда и во всем везло? Не только в игре?
Намиэл вежливо улыбнулся:
— Мой отец любит говорить: «Удачу не купишь».
— Купить можно все. Конечно, удача — удовольствие не из дешевых, но наследник Рода Жервил может позволить себе многое. Причем я, заметьте, не обманщик, который торгует чем-то невидимым и неосязаемым. После сделки мой господин сможет для проверки сыграть с кем-нибудь в «радугу», и если проиграет — я верну деньги. Или можно с кем-нибудь ударить об заклад. Неважно, на что.
Намиэлу все еще казалось, что собеседник шутит.
— А если побьюсь об заклад, что луна с неба упадет прямо сюда, на постоялый двор?
— А вот этого не нужно, — очень серьезно ответил Эшуаф. — И лучше без споров про конец мира или войну демонов.
Намиэл перестал улыбаться. Может, этот человек мошенник или безумец, но уж точно не шутник.
— А если мы вдвоем сядем играть в «радугу»? — спросил юноша тоном дотошного покупателя. — Ты удачлив, я удачлив — что же, нам одинаковые расклады будут выпадать?
— Ты не понял… — Эшуаф тоже оставил почтительное словечко «господин». — Я свою удачу продаю. Собственную.
«Ну точно, мошенник», — подумал Намиэл и спросил:
— А зачем тебе свою удачу продавать? Ты же на одной игре в «радугу» отлично заработаешь.
— Денег у меня и без того хватает. А когда ты расплатишься за покупку — смогу спокойно жить-поживать до старости. А удача… с нею хлопот много.
— Хлопот?
— Ну да. Вот она, моя удача! — Эшуаф поднял руку к плечу, почесал бурый бок. — Эта зверушка за кормежку расплачивается с хозяином везением. Ее надо носить при себе. Ничего страшного: элегантная причуда знатного и богатого юноши. Ручной зверек, какого нет больше ни у кого. Еще и в моду войдет таскать при себе всякое зверье. Тем более что Пузатик и вправду знает много забавных трюков.
Даритель удачи задергался меж шести тонких ножек и довольно захрюкал.
Намиэл без симпатии глянул на тварюшку, которую ему предложили сделать предметом зависти столичных щеголей, и недоверчиво поинтересовался:
— И как же это он мне удачу приносить будет?
— А просто. Ты кормишь Пузатика — и тебе во всем везет. Вот только жрать, зараза, хочет постоянно.
— А что он ест? — Во взгляде Намиэла на бурый мешок без глаз, ушей и рта была уже не брезгливость, а интерес.
Эшуаф чуть помолчал — и признался:
— Он питается ложью, предательством, жестокостью. Среди людей этого корма хватает, он дармовой, на прокорм зверя не растратишься. Если кругом война, какие-нибудь дворцовые интриги или попросту семейные ссоры, то и без твоих хлопот он будет сыт. А если все тихо да мирно — ну, тут приходится подталкивать людей на всякие скверности. Твоя-то ложь или злость ему не по вкусу, ему чужую подавай.
Намиэл перевел изумленный взгляд с лица укротителя на тварь.
Вспомнил кое-что из увиденного и услышанного сегодня.
И поверил.
— Ну, что? — спросил Эшуаф деловито. — Сколько тебе надо времени, чтобы принять решение?
Времени Намиэлу не понадобилось совсем.
Зря, зря лихой Вайсуэл, бывший капитан «Пьяной акулы», сокрушался, что единственный сын его растет мямлей и тряпкой.
Юноша вскочил на ноги и схватил за ручку лежащий на кровати дорожный сундучок. Брызнули по полу рассыпавшиеся костяшки, а Намиэл с маху двинул искусителя по башке.
Вернее, целился по башке. Эшуаф увернулся, удар угодил ему в плечо. В то самое плечо, на котором до этого сидел Пузатик. Тварь оказалась проворной: спрыгнула на пол и бросилась в угол, испуганно вереща.
— Сволочь из меня сделать хочешь? — рявкнул Намиэл отцовским, капитанским голосом. — Чтоб я ради своей удачи других на подлость толкал? Да чтоб тебя Многоликая в тине утопила вместе с твоей поганой тварью!
Швырнув в угол, в Пузатика, сундучок, юноша вылетел из комнаты и хлопнул дверью.
* * *
— А мне все равно эта речка понравилась.
— Но от нее же бедой веет!
— Еще как веет… Она… ну, будто человек все слезы выплакал — и глядит перед собой, ничего не видит, горе его каменным сделало. И так хочется его утешить…
— Что ж, Дождик, попробуй.
— Для начала бы узнать, что там случилось. Ты же, бабушка, рассказать не хочешь!
— Спроси у того, кто знает больше моего.
— Стариков в деревне поспрашивать?
— Ты уже к пасечнику Авипрешу сунулся — и много узнал? Из его сверстников в деревне только один остался: Сарторш Южный Камень, дед Хиторша. Суровый и крепкий старик. Он тебе попросту по шее даст.
— А у кого же тогда…
— У воды, внучек. Вода все знает.
— Ты про хозяйку Тагизарны?
— Умница, внучек.
— Она же вчера меня чуть не убила!
— А завтра мы к ней вдвоем пойдем. Я как берегом хожу, так всегда присаживаюсь с нею поболтать. Авось не откажет в помощи старой подруге… Прибавь-ка, внучек, шагу, а то к ужину опоздаем. В «Посохе чародея» уже за стол садятся.
* * *
В «Посохе чародея» уже садились за стол. Дагерта как раз собиралась послать Недотепку за двумя отсутствующими гостями, когда наверху, на галерее, распахнулась и тут же захлопнулась дверь.
По лестнице ринулся вниз Намиэл… вернее, попытался ринуться, но споткнулся на верхней ступеньке, кубарем покатился вниз, поднялся, опираясь на перила.
И заговорил. Горячо, бессвязно…
Но его поняли. Сразу. И сразу поверили. Потому что все чувствовали: рядом творится что-то непонятное и скверное.
— Мы, значит, весь день его тварь кормим? — воскликнула одна из сестер.
— И перессорились! — гневно подхватила вторая.
— А мне худые советы давал! — возмутилась Дагерта.
— Что, и тебе тоже? — удивился Кринаш.
Тут наверху открылась дверь, из нее осторожно выглянул Эшуаф с Пузатиком на плече.
Все разом замолчали.
Наступившая тишина ввела Эшуафа в заблуждение. Он решил, что все обошлось, мальчишка промолчал… И двинулся вниз, чтобы присоединиться к трапезе.
Уже на нижней ступеньке он заметил пристальные взгляды и дернулся было назад. Но стоящий у лестницы Хиторш сцапал его за шиворот.
— Это из-за твоей твари мне от хозяина досталось? — гаркнул он и так тряхнул Эшуафа, что тот едва из куртки не вылетел.
Пузатик брякнулся на ступеньки — и тут же рядом с ним растянулся дрессировщик.
Оба сразу вскочили и помчались по лестнице на галерею к своей комнате — прятаться. Улепетывали они с проворством, наводящим на мысль о том, что бьют их далеко не впервые.
Но Эшуаф и его питомец опоздали. Мстительные рыжие барышни по второй лестнице взлетели наверх и почти столкнулись с укротителем у дверей.
Эшуаф даже не попытался прорваться в комнату мимо разъяренных девиц: глаза выцарапают! Заметался по лестнице между близнецами и гневно ожидающим внизу Хиторшем: парень не погнался за укротителем, поняв, что тому все равно некуда деться.
Дрессировщик хотел было сигануть через перила, но увидел внизу Дагерту с ухватом и в отчаянии застыл на месте. У его ног, вереща, топтался Пузатик.
Маленький Нурнаш не понимал, в чем дело, но визжал от восторга.
И тут грянул хозяйский, непререкаемый, спасительный глас:
— А ну, не трогать! Не трогать, я сказал! В «Посохе чародея» гостей не бьют. Вот вышвырну его сейчас за ворота — тогда с ним и толкуйте, если догоните.
Эшуаф пискнул:
— Темнеет уже!
— Ничего, до деревни до ночи доскачешь, — безжалостно ответил Кринаш. — А нет — так что тебе ночных тварей бояться? Ты же, ясно-понятно, везучий!
* * *
А на сеновале над конюшней служанка Бирита, напрочь забыв про оставшегося в столице дружка-десятника, выражала кучеру Джайчи свою благодарность за спасение от грабителей. Крепко так выражала, сердечно, темпераментно и уже второй раз. Причем со взаимным удовольствием, потому что бывший боцман «Седой волны» был хоть и не молод, но силен. И на нежные женские чувства ответить мог так, что потом самому вспомнить не стыдно было.
Когда вторая вспышка благодарных чувств утихла, служанка хотела высказаться как раз в том смысле, что иные моряки зрелых лет могут поучить городских молокососов обращению с женщинами. Но тут кучер приподнялся на локте и спросил:
— Что там за гам?
Служанка тоже услышала шум и с любопытством вскинулась:
— Ой, глянем!
Оба подобрались по сену к крошечному оконцу и приоткрыли его.
— Да это ж тот гость… со зверушкой. Чего это он на ночь глядя уезжает?
— А чего все столпились и шумят?
— Да кто ж так седлает коня, а?
— Едет… А что это… ой! Дагерта ему вслед — поленом!
— Ты глянь, попала! По башке! Во ручка у бабы…
* * *
— Врал он насчет удачи, — хохотнул певец Арби. — Вон как его госпожа Дагерта поленом проводила. Это везение, да?
— А ведь он куда-нибудь прискачет… — тревожно вздохнула Дагерта. — И опять за свои пакости возьмется!
— Ясно-понятно, возьмется! — повел плечом хозяин. — Ну и что? Один он, что ли, бродит по свету, наживается на людской злобе да подлости? Всей-то разницы, что другие — без зверушки.
* * *
За поворотом дороги Эшуаф заново переседлывал наспех оседланную лошадь. Норовистая вороная злилась и боком теснила хозяина в глубокий снег.
Эшуаф поднял руку, потрогал затылок и громко возмутился:
— Больно, демоны меня сожри! Если б не шапка, так бы башку и пробило… А всему ты виной, паучище разжиревший!
Из-под крышки стоящей в снегу корзины донеслось презрительное похрюкивание. Разжиревший паучище явно не сочувствовал хозяину.
— У, брюхо шестиногое! Куда с тобой ни сунься, везде побить норовят! А как до трепки дойдет, так про хозяина забываешь, всю удачу на себя тратишь… чтоб тебе не перепало чем тяжелым… у, тварюга ненашенская!
Судя по звукам, доносящимся из корзины, ненашенская тварюга веселилась вовсю.
— И все бы тебе жрать, утроба ненасытная! Я и не живу вовсе — знай тебя кормлю. Деньги есть, а себе на радость их и потратить некогда: для тебя еду добываю, мерзость ты пузатая!
Пузатая мерзость распрыгалась в корзине так, что чуть ее не перевернула.
— А эти… эти… сразу драться! Можно подумать, я их силой заставлял что-то скверное делать! У кого в душе грязь была, у того она наружу и вылезла, а колотят почему-то меня!
Эшуаф снова потер затылок там, куда угодило брошенное от всей души полено.
— Нет, ну почему этот прохвост, что мне тебя всучил, не предупредил, что тебя можно только продать? Не бросишь тебя, не потеряешь… даже убить не получается, такая ты сволочь везучая!
Везучая сволочь по-поросячьи завизжала в корзине. Она была целиком согласна с хозяином: не бросишь, не потеряешь, не убьешь!
— Да и удача от тебя скверная — кривая, гнилая… И ни семьи у меня, ни друзей — когда их завести? Я ж только и знаю, что встречных-поперечных на дурное подбиваю. Одно родное существо и есть, чтоб оно сдохло! У-тю-тю, Пузатик… тварюшка-лапушка, столько трюков знает, так славно публику потешает… у-у!..
Не удержавшись, Эшуаф дернулся отвесить по корзине пинка — но промахнулся, с маху ударил ногой в мягком сапоге о спрятавшийся в снегу древесный корень. И с воплями и бранью запрыгал на одной ноге под несущееся из корзины довольное хрюканье.
* * *
Утро, ласковое и ясное, тихонько пришло в «Посох чародея».
Словно чувствуя себя виноватыми за недавние злые мысли, все были приветливы и добры друг к другу.
Кринаш, которому вчера Эшуаф посоветовал выгнать Недотепку из дому («Какой с нее прок, только хлеб жрет!»), похвалил девочку за то, что догадалась постелить в трапезной чистые тростниковые циновки, и пообещал заказать ей у топоровского сапожника новые башмаки.
Дагерта к завтраку состряпала любимую мужем кашу с кусочками копченого мяса. А на добродушно-ворчливое «Балуешь ты меня!» — ответила нежно: «Да как же тебя не кормить, хозяин ты наш, весь дом на тебе держится!»
Даже Хиторш, досадуя, что позволил заезжему прохвосту собой командовать, догнал у ворот идущую по воду Айки и выдавил из себя: «Ты… это… не злись».
Просить прощения Хиторш не привык и не умел, но умница Айки оценила его порыв. Вместо того чтобы отвернуться и поспешно пробежать мимо, ответила мирно: «Да ладно!..»
Вот такое это было утро…
А две сестры у себя в комнате вовсю мирились.
Вчера они допоздна выясняли, кто из них глупее выглядел в этой истории. Так и уснули, наревевшись, обидевшись на весь мир и чувствуя себя глубоко несчастными.
А проснулись с желанием сладко каяться и объяснять сестре, что все на свете мужчины — не причина для ссоры близких людей.
Именно это они наперебой говорили, заботливо причесывая друг друга.
— Да кто он вообще такой, этот Намиэл?
— Слизняк.
— Тряпка.
— Только от него и толку, что про этого мерзкого Пузатика всем рассказал.
— А давай прямо сейчас к нему пойдем. Вот причешемся и пойдем. И пусть скажет, на ком из нас он женится.
— Да-да, а другая отступится без обиды.
— Было бы из-за кого обижаться!
— А я еще кое-что придумала! Давай не сразу вернемся домой. Я узнала такое… интересное!
— Ой, я тоже тебе хотела сказать…
— Нет, я, я первая!.. Вот послушай, что ты об этом думаешь: «Меж Барсучьим Хороводом и Зубами Реки отыщи Улыбку Рыси…»
— Откуда ты знаешь?.. «Ступай туда, куда смотрит Рысь…»
— Да ты… ты… Тебе господин Челивис рассказал, да?
— Какой еще… Ах, который с Эшуафом в «радугу» играл? Он-то тут при чем? Я из нашего женишка вытряхнула правду. Клады сюда приехал искать, оболтус!
— О-о! Да единственный клад, который он может заполучить, это ты или я.
— Верно. Пойдем?
— Подожди, я тебе воротник поправлю… вот! Идем!
Обе пошли к комнате Намиэла.
Дверь была приоткрыта, и сестры сразу поняли, что момент для своих требований они выбрали неудачный. Жених был не один.
Из-за двери донеслось:
— До чего же я устал! Они меня рвут на части! А я и выбрать не могу. Они ж одинаковые, даже в глазах рябит…
* * *
Сотник Литисай и Челивис сидели в комнате Намиэла, пили вино, которым он их угощал (лучшее из того, что нашлось на постоялом дворе), слушали жалобы наследника Жервила-и-Винниграя, но не могли проникнуться трагизмом его положения. Ну, не казалась им такой уж невыносимой жизнь здорового, богатого, избалованного юноши, которому предстоит жениться на красивой и славной девушке. Тоже, кстати, богатой.
А Намиэл тосковал:
— Они меня рвут на части! А я и выбрать не могу. Они ж одинаковые, даже в глазах рябит!
Челивис не стерпел такого наговора и поклепа:
— Одинаковые? Да что ж господин такое говорит! Очень даже разные. Госпожа Маринга — яркая, хитрая, отважная, с великолепным характером. А сестренка ее — та попроще…
Тут не выдержал сотник Литисай:
— Попроще? Госпожа Аймара? Да вы поищите вторую такую! Она же умница! И золотое сердце! А что до отваги, так много вы видели девушек, которые бы прыгнули с моста в реку, чтобы спасти тонущего щенка?
Намиэл не обратил внимания на эти горячие слова. Он тупо и измученно глядел перед собой.
— Нет, на ком из них мне все-таки жениться?
— На Маринге, — вырвалось у Литисая.
Одновременно с ним игрок выдохнул:
— На Аймаре.
И оба враждебно взглянули друг на друга.
Намиэл этого не заметил: его осенила мысль. Он быстро развязал кошелек и вытащил серебряную монету.
— Вот! И мучениям конец!
Он повертел в пальцах блестящую, недавно отчеканенную монету. С одной стороны на ней красовался профиль короля Тореола, с другой — древний герб Силурана: сосна и секира.
— Если герб, то Аймара. Если персона, то Маринга. И буду на том твердо стоять!
Монета взлетела в воздух, прокатилась по столешнице, сорвалась с края и исчезла под столом.
А поднять ее юноша не успел.
В комнату ворвались два разъяренных рыжих демона.
Еще бы не разъяриться! Одно дело — перехватить добычу у сестры. И совсем другое — когда тебя разыгрывают в «герб и персону»…
В этот миг ни Челивис, ни Литисай, ни даже родной отец девушек — никто не сумел бы различить Марингу и Аймару.
Одна из сестер дала жениху крепкую оплеуху. Другая, схватив со стола чей-то кубок, выплеснула вино Намиэлу в лицо.
— Мерзавец!
— Негодяй!
— Мы перед ним на задних лапках пляшем…
— А он жребий бросать вздумал!
— Всё! Сдаюсь, сестренка! Забирай эту радость! Нянчи его всю жизнь!
— Да мне эта медуза ни с деньгами не нужна, ни без денег!
— Что, отказываемся?
— Да! Обе!
— Слышал, жених? Мы тут остаемся, а ты собирай вещи.
— И брысь отсюда!
— А если наш папа и дядя Вайсуэл начнут шуметь — вали все на нас.
— Мы справимся.
— Катись!
Счастливый жених смахнул с побитой физиономии вино и пообещал, что покатится прямо сейчас.
* * *
Вскоре Намиэл ехал в своем маленьком возке по лесной дороге на север, глядел мимо спины сидевшего на козлах раба-наррабанца на бегущие мимо стволы сосен и радостно думал: «Повезло! Хвала Безликим, как же мне повезло!»
* * *
А Челивис и Литисай, проводив приятеля, вернулись в дом и, не сговариваясь, направились в его опустевшую комнату. Оба вспомнили о серебряной монете, что осталась под столом, и им захотелось узнать, что выпало: герб или персона?
Оба заглянули под стол — и, не разгибаясь, расхохотались.
Монета закатилась в щель и встала там на ребро.