1. БОЕЦ ИЗ МОЕГО ДЕСЯТКА
(297 год Железных Времен, Лютый месяц)
Сотник Литисай Звонкая Стрела бережно разгладил клочок пергамента, тронул пальцами выцветшие линии рисунка.
Конечно, это не оригинал пятисотлетней давности, а поздняя копия. Но вот он, холм, на котором теперь стоит его крепость. Вот берег Тагизарны, вот излучина. Здесь, похоже, болота… здесь — большой утес…
Ну что бы этим окаянным магам обвести на карте кружком место: мол, здесь спрятано сокровище… Так нет же, навертели на обороте всякую ерунду… они хоть сами понимали, что писали?
Литисай перевернул пергамент, пробежал глазами по строчкам, которые и без того знал наизусть:
«Меж Барсучьим Хороводом и Зубами Реки отыщи Улыбку Рыси. Ступай туда, куда смотрит Рысь. Вехой тебе будет Чаша Забытой Матери. Где поют Вечные Струны, ищи Приют Филина и будь там гостем. Когда нагостишься — обрящешь Лисий Ошейник. Пройди от него сорок шагов к воде. Не будет там награды для тебя, но вопроси Пьяного Карася — и укажет он, где обрести сокровище».
Бред какой-то, особенно «пьяный карась»! Ну, «зубы реки» — это, наверное, Пенные Клыки, знаменитые пороги, что лежат выше по течению. А остальное…
Но этот вздор — путь к древнему кладу. Тайна, не разгаданная за пять веков. Справится ли с нею Литисай из Рода Хасчар?..
Стук в дверь вырвал молодого сотника из размышлений. Он поспешно спрятал пергамент под лоскутное одеяло на постели и отворил дверь.
Ну конечно Румра! Остальные стучатся куда деликатнее.
Эта ужасная женщина шагнула в комнату (пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку) и с порога ринулась в бой:
— Что себе позволяют твои десятники, дарнигар? Да разорви меня демоны, я этому Ашташу чуть морду не набила — и набью еще, если срочно не поумнеет! Я ему кто, баба с зеленного рынка или все-таки шайвигар?
— Шайвигар, конечно, — примирительно сказал сотник. — Что натворил Ашташ?
— В третьем бараке, у наемниц, печь дымит! — рявкнула Румра. — А на кухне хоть и не дымит, но до того бестолково сложена, что не случилось бы пожара, храни Безликие! Печи клал печник из Замка Трех Ручьев. И если тот печник мне попадется, этот дурень с кривыми руками, я его засуну башкой в печь его работы!
Литисай взъерошил свои светлые волосы, пытаясь понять, какая связь может быть между старшим десятником Ашташем и неведомым криворуким печником. В присутствии Румры — а тем более Румры разъяренной — сотник соображал с трудом. У него появлялось чувство, будто он мирно шел по лесу — и вдруг провалился в медвежью берлогу.
— Сколько в гарнизоне печников? — сурово, словно на дознании, вопросила Румра. — Среди солдат, а? Твоя сотня, вот и скажи!
— Это шайвигару положено знать! — попытался огрызнуться Литисай. С таким же успехом котенок мог бы огрызнуться на матерую рысь.
— Дарнигар тоже не рассыплется, если своих солдат знать будет! Всего сотня под рукой — можно и расспросить, кто что умеет, кроме как мечом махать. Один у нас печник! Один! Седой из Отребья — толковый, говорят, мастер. Из четвертого десятка. Я пошла к Ашташу — дай, мол, Седого, у меня для него работы по самое не скучай! А ползучий гад Ашташ отвечает: дарнигар велел третьему и четвертому десяткам заготавливать дрова. И он, Ашташ, не может нарушить приказ Правой Руки. Я этой дубине говорю: «Он — Правая Рука, я — Левая Рука, наши приказы друг друга стоят!» А у этого хряка с бляхой десятника повернулся язык брякнуть: солдатам приказывает дарнигар, а Левая Рука распоряжается рабами и слугами… Рабами, а? Да пусть мне покажут в Шевистуре хоть одного раба!
Литисай наконец понял, в чем дело.
Десятник, конечно, прав: занимать солдат на хозяйственных работах можно лишь с разрешения дарнигара. Но как быть Румре, если в крошечном форте, гордо именуемом крепостью, нет никаких рабочих рук, кроме солдатских?
— Конечно, я распоряжусь. Два десятка нарубят дров и без Седого. Забирай его, пусть печи перекладывает.
Но Румра не сразу утихла:
— Ашташ мне так нагло заявляет: мол, вы, господа, промеж себя разберитесь, а мне неприятности ни к чему… Уж я б ему показала «неприятности» — дней пять бы в бараке отлеживался! Его счастье, я вовремя вспомнила, что в крепости нет лекаря, а то бы устроила это самое!..
«Дарнигару положено знать свой гарнизон, — подумал Литисай. — На будущее запомню: старший десятник Ашташ — большого мужества человек. Возражать этой свирепой великанше…»
Литисай не сомневался, что Румра Пляшущая Кошка из Семейства Гашхар могла устроить загадочное «это самое» любому десятнику — хоть своему, хоть вражескому.
Тем временем мысли Левой Руки приняли другой оборот:
— Насчет лекаря… погано, что у нас его нет! Ты до весны будешь вместо Хранителя — мог бы добиться, чтоб с нами послали какую-никакую двуногую пилюлю.
— Лекарь, которого с нами должны были послать, заболел, — хмуро отозвался дарнигар. — А собирались, сама знаешь, спешно. Мне сказали: на месте лекаря наймешь.
— Да тут на три дня пути вокруг не то что лекаря — лесной знахарки не сыщешь! Плохо искал, Правая Рука! У тебя, говорят, родня сильная, вот ее бы и потормошил…
Литисай задохнулся, не найдя что ответить. Сильная родня, да? Намек на то, что эта родня его и на высокую должность пристроила?
Все правильно. Иной воин, не раз побывавший в сражениях, лет этак в сорок становится десятником и гордится этим. Литисай получил бляху десятника в семнадцать лет, не слыхав еще звона боевой стали. Потом, правда, был под Найлигримом, но повоевать пришлось мало: в плен попал. А в двадцать три — уже сотник! И одновременно дарнигар крепости! Пусть это крошечная крепостца в глухом захолустье — все-таки Правая Рука Хранителя!
Конечно, без помощи родственников такую до неприличия блестящую карьеру сделал бы разве что великий герой. А Литисай героем не был.
Хотя трусом, между прочим, не был тоже…
Тем временем успокоившаяся Румра сказала ворчливо:
— Ох, не быть тут добру, помяни мое слово! Нехорошие здесь места. И название у форта нехорошее — Шевистур, Болотная крепость! Сам знаешь, чьи они, болота-то…
Литисай не хуже Румры знал, что среди многочисленных имен Хозяйки Зла есть и прозвище Болотная Госпожа. И ему тоже не нравилось название крепости. Но признаваться в этом не хотелось.
— Здешние болота принадлежат королю Силурана, — хмуро ответил он.
— Это отсюда на нас полезут войной всякие ящеры и тролли, да?
— Румра, — изумился Литисай, — ты что, не знаешь, зачем тут крепость поставлена?
— А когда мне было узнавать? Мне сказали: есть место шайвигара в новой крепости, живо собирайся, не то проворонишь должность. И что-то про ящеров и троллей…
— А меня что ж не спросила?
— А когда? Помнишь, какие дни были, демон их забери?
Возразить было нечего. Конец прошлого года и начало нынешнего и впрямь выдались суматошные. Маленький гарнизон добирался до Шевистура, прорубая путь для саней на заросших зимних тропах, постоянно ожидая нападения хищных Подгорных Тварей — еще хвала Безликим, что обошлось без потерь… А добравшись до места, в хлопотах обживались в крепости, на скорую руку возведенной местными мужиками под командой поставленного королем строителя. Строитель-то был толковый, но за мужичьем в одиночку ему было не углядеть, да и время поджимало: в промерзшую землю бревна не очень-то вобьешь. А потому гарнизон напоролся на уймищу недоделок: где крыша течет, где щели не проложены мхом или паклей, где в погребе забыли сделать ступеньки, где в бараке нары не сколочены… всего и не перечислить! В невероятном количестве таскали воду из проруби — не только для питья и стряпни: еще и поливали крутой склон, чтобы ледяная корка помешала любым врагам штурмовать холм. Запасали дрова. Охотились, потому что провианта с собой прихватили в обрез, самый скудный паек, в расчете на то, что приварок к этому скудному пайку можно будет добыть на месте.
Литисай так выматывался, что засыпал прямо в одежде, едва успев скинуть сапоги. В маленькой крепости едва не пропустили начало нового года. Но вспомнили все-таки, и жгли, как положено, всю ночь костры, чтоб сгорели невзгоды и напасти уходящего года…
— А если что-то знаешь, — мирно продолжила Румра, — возьми да расскажи. Да не только мне, но и десятникам — пусть солдатам растолкуют, а то по баракам ходят слухи, один другого страшнее.
Молодой дарнигар приосанился: в кои-то веки он знал больше других! И на совет насчет десятников не обиделся, отложил его себе в память: вот к вечеру так и сделает…
— Мне и самому не все известно. Не знаю, зачем этой осенью король с дружиной отправился вверх по Тагизарне — вот в эти самые места. Разное болтают: кто про магический талисман, кто про заговор… ладно, не наше дело. Зато знаю, что как раз в это время из-за Грани выполз отряд ящеров. Ты, наверное, слышала, что за Гранью из-за злого колдовства смялись и перепутались несколько миров, получился ком из прозрачных движущихся складок. Идешь, скажем, по лесу, в сторону шагнешь — окажешься в пустыне…
— Слыхала такое, но не знаю, что правда, а что брехня. Так оттуда заявились ящеры?
— Ну да. Им там скверно живется, особенно самкам и малышам. Снесет самка яйца, а тут подкатит другая складка — да хоть та же пустыня! — и не вылупятся детеныши. Взрослые-то убегут, а яйца с места двигать нельзя…
— Откуда ж людям про ящеровы беды известно? — подозрительно спросила Румра.
— А сами ящеры и рассказали.
— Они еще и разговаривают?! — ахнула женщина.
— И даже по-нашему, хоть и не очень хорошо. Но у короля есть переводчик, который знает их язык… Так вот, вылез из-за Грани отряд — наш мир завоевывать. Конечно, перебили бы этих завоевателей, но они бы успели крепко попортить людям жизнь. К счастью, до крови не дошло. Удалось с ними объясниться по-хорошему. Оказалось, что всерьез им нужно только здешнее болото, чтоб самки выводили там детенышей. Крестьяне называют болото Смрадным. И еще Козьей Погибелью. Там даже ягоды не собирают. И король решил эту трясину сдать ящерам в аренду.
— А чем они будут платить?
— Не знаю, но за Гранью много всякой полезной всячины. По весне сюда прибудут посланцы короля для переговоров.
— Говоришь, у нас даже переводчик есть?
— Переводчица. Супруга нашего Хранителя. Дочь Клана Вепря. Госпоже от предков-магов достался Дар — любой язык она понимает как родной.
— Ух ты… значит, в Шевистуре будут жить двое Детей Кланов? — благоговейно шепнула женщина. — Сам Хранитель и его жена…
Литисай кивнул. Его тоже волновала мысль о приезде высокородных господ. Ни в Силуране, ни в соседних странах не было знати выше, чем Дети Кланов — потомки двенадцати великих магов древности.
— А где сейчас ящеры? — продолжала допытываться Румра.
— До весны ушли за Грань, они холода не любят. А король приказал поставить здесь крепость. Мало ли чего учудят ящеры! У государя в свите был человек, знающий толк в строительстве, ему король и велел согнать окрестных мужиков на работу.
— Ясно… Значит, ящеров мы до весны не увидим?
— Увидеть-то можно. Трое остались изучать наш язык.
— Да ну?! И где устроились, неужто в деревне?
— В «Посохе чародея». Король заплатил хозяину постоялого двора, чтоб тот их приютил.
— Надо бы съездить да посмотреть, — задумчиво протянула Румра. — А то весной увидишь — вдруг да испугаешься с непривычки! А нам пугаться нельзя, на нас солдаты смотрят.
— А поедем! — загорелся молодой дарнигар. — Главные дела сделаны…
Литисаю действительно хотелось взглянуть на ящеров и отдохнуть от опостылевших хозяйственных забот. Но была и тайная мыслишка: на постоялом дворе можно узнать что-нибудь о загадочных надписях. Вдруг эти «барсучьи хороводы» и «пьяные караси» — попросту названия речушек, озер, скал?
— Поедем, Румра! Поедем прямо завтра! В сотне два старших десятника. Один за тебя останется, другой — за меня.
— Я за себя оставлю Ашташа, — мстительно заявила Румра. — Пусть покрутится…
* * *
Берега Тагизарны, конечно, глухомань, но и совсем безлюдными их не назовешь. Подмерзла непролазная грязь, лег на землю снег — и вот уже под сапогами, копытами и санными полозьями обозначилась лесная дорога.
По дороге этой неспешно брела, опираясь на посох, крупная, толстая старуха в суконном плаще с капюшоном и мужских сапогах. Холщовая сума через плечо выдавала в старухе побирушку, но в остальном женщина выглядела не так уж и нищенски. И сапоги, и плащ с побитой молью меховой оторочкой, и темное платье были хоть и поношенными, но вполне еще добротными.
По обе стороны дороги чернел ельник — мрачные приземистые деревья, исковерканные буранами.
Нищенка не удивилась, даже не вздрогнула, когда разлапистая ель окликнула ее сиплым, простуженным голосом:
— А ну, старая чума, стой!
С приветливой улыбкой старуха оглянулась на оклик:
— Доброго вам здоровьичка, Бурьян и Горластый!
— Ишь ты! — удивилась ель уже другим голосом — слабым, писклявым. — Я вроде молчу, а эта змеюка учуяла…
— Учуяла, учуяла, — ухмыльнулась нищенка. — Твой сапог за поворотом наследил. Левый. Со сбитым внутрь каблуком.
— Глазастая… — враждебно откликнулся простуженный голос.
Еловые лапы с хрустом раздвинулись, усыпая хвоей снег. Из-под них вынырнул косоглазый смуглый парень в овчинной куртке. Темные глаза зло глядели на старуху.
— Ну, бабка Гульда, потолкуем мы с тобой о прошлых делах! Крепко так потолкуем!
— О каких еще прошлых делах? — наивным, простодушным голосом вопросила нищенка. — Разве ж я тебя, Бурьян, когда обижала?
Из-под тяжелых еловых лап донеслось хихиканье.
— Во, и Горластый не забыл, — покосился на ель Бурьян, — как ты нам пакостила. А ну сказывай: откуда и куда бредешь?
— Землянику собирала! — огрызнулась бабка Гульда. — Так тебе все и расскажи!
— Расскажешь, старая, расскажешь, коли не хочешь, чтоб я из твоей шкуры ремней нарезал.
— Да я просто-напросто бреду себе в «Посох чародея», — профессиональным нищенским голосом захныкала старуха. — Голодная, холодная, ищу, кто бы мне хоть корочку хлебца подал. Крестьяне скряжничают, ваш брат разбойник злобится…
— Цыц! — оборвал ее причитания Бурьян. — Вчера тебя один из наших видел у Медвежьего Волока. А два дня назад ты, сказывают, собиралась в верховья Безымянки? Никто туда не ходит, а ты… Что-то ищешь, толстая гадина. Или сыскала уже?
— А хоть бы и так! — азартно огрызнулась Гульда. — Что сыскала — тебе ни к чему. В мешке не унесешь, в кабаке не пропьешь, скупщикам краденого не загонишь. А я… — Нищенка резко оборвала фразу.
— Ну, чего замолчала? — подбодрил ее разбойник. — Ты не молчи, старая, молчать — для здоровья вредно. На погребальном костре всласть намолчишься, а сейчас отвечай: чего ты такое нашла?
— Прореху в Грани, — неохотно ответила старуха. — Подгорные Охотники ее называют Вратами Миров.
Разбойник несколько мгновений озадаченно молчал. Затем обернулся к ели:
— Слышь, Горластый, а оно нам зачем?
— Тебе ни к чему, — опередила Горластого бабка. — А я с первого же Подгорного Охотника, что забредет в эти края, стрясу хорошую денежку. Небось не поскупится, лишь бы я его туда проводила. Опять-таки неподалеку крепость поставлена, так Хранитель и золота не пожалеет, чтоб узнать, откуда в наш мир лезет всякая хищная дрянь.
— Ага, — заинтересовался Горластый. — Это я тоже могу… А еще говорят: там, где дыра в Грани, стоят ворота из чистого золота.
— Врут! — ответила бабка твердо, но очень уж поспешно.
— Проведешь нас туда, — решился Бурьян.
— Эй, постой! — пискляво встревожился из-под ели Горластый. — Кого это — «нас»? Коль мозги отморозил, так хоть за двоих не решай! Это ж Гульда, змеюка подколодная! Помнишь, ты говорил, что у нее где-то денежки спрятаны? Вот так же хотел дознаться… а чем дело кончилось? Нас два ящера на дерево загнали!
Бурьян тихо зарычал сквозь зубы: не забылось унижение.
— А потом ты, я да Тумба хотели вызнать, где прежний атаман золотишко зарыл — помнишь? Ты сказал: мол, ведьме это известно… И что, вышел прок? Эта гадина так Тумбу заморочила, что он нам с тобой ребра пересчитал! Никуда не ходи с этой старой стервой, не будет тебе от этого богатства!
— О Безликие! — ахнула старуха. — Неужто близок конец света? Чудеса творятся наяву, какие не под силу и Первым Магам! Горластый — и вдруг поумнел!
Не отвечая ехидной бабе, разбойник продолжал уламывать своего дружка:
— Не верь ведьме! К Безымянке она тебя потащит, да? А часто туда люди ходят? Ты ее лучше пристрели! Всадить ей стрелу в глаз, так вся округа спасибо скажет!
— А, — успокоилась бабка, — не будет конца света. Как все было, так и осталось… Вот ты ведьмой меня назвал — а знаешь, что с тем бывает, кто ведьму убьет?
— Не знаю, — озадаченно отозвался Горластый. — А… что?
— А попробуй, раз тебе интересно, — безмятежно предложила старуха.
— Хватит! — вмешался Бурьян. — А ну, жаба болтливая, дай сюда руку!
И деловито привязал к левой руке нищенки конец конопляной веревки.
— Это еще зачем? — возмутилась та. — Разве ж я смогу убежать от такого молодого да сильного? Тяжела я на ногу, да и годы мои не те…
— Ой, берегись, Бурьян! — остерег приятеля из-под ели Горластый. — Если она говорит «годы мои не те» — стало быть, пакость учинить задумала!
— Может, и задумала, — хмуро согласился Бурьян. — Слышь, ты, холера в платье, демонская бабушка, — клянись, что поведешь меня правильной дорогой, какой сама ходила. Клянись своим погребальным костром!
— Привязали веревкой, словно козу, да еще и клятву требуют… — хнычущим голосом начала было нищенка.
— Клянись! — свирепо перебил ее Бурьян.
Бабка Гульда подняла голову и отчеканила неожиданно твердо:
— Клянусь, что поведу тебя той же самой дорогой, какой недавно ходила, — и прямо туда, куда тебе, Бурьян, вздумалось тащиться. И пусть мне после смерти костер не сложат, ежели хоть самую малость собьюсь с этого пути!
* * *
— Румра, как ты стала шайвигаром?
Закутанная в меховой плащ женщина отвела от своего лица отягощенную снегом ветку и придержала чалого конька, чтобы он шел вровень с лошадью Литисая.
Двое наемников, ехавших позади, насторожили уши. Всегда полезно узнать побольше о начальстве.
— Ну… я наемницей была. С шестнадцати лет. Довелось побывать на последней грайанской войне. На Черных Пустошах дрались, за Лунными горами. Натерпелись страху: грайанцы само собой, но там еще и нежить всякая бродила. В одной заварушке ранили сотника. Мы отступали, я его вытащила. После этой драки нам обоим пришлось расстаться с армией: до того неаккуратно меня грайанский вояка по руке рубанул, повредил сухожилия… — Женщина подняла к глазам правую руку в меховой варежке. Пальцы навсегда согнулись, словно Румра держала невидимое яблоко. — Что за наемник, если пальцы даже ложку не возьмут? Сотнику удалось пристроиться шайвигаром в крепость Шадстур, так он меня не забыл, взял к себе в помощники. Там и крутилась, а осенью мой бывший командир шепнул словечко кому надо: мол, толковая баба, сумеет быть шайвигаром. — И хохотнула: — Вот уж действительно Левая Рука, если правая работать не желает!
Литисай с опаской глянул на Румру: не на него ли намек? «Правая Рука работать не желает…» Может, еще спросит: а ты-то, паренек, как в двадцать три года угодил на высокую должность?
Молчит. И то верно, чего уж тут спрашивать!
Род Хасчар испокон веков поставлял Силурану лихих вояк, все они дослуживались до высоких чинов и не забывали поддерживать друг друга. В шестнадцать лет Литисай пошел в армию, а в семнадцать стал десятником — дядюшка расстарался, военный советник при короле Нурторе. Через три года дядюшки не стало, но место советника занял другой родственник Литисая — и не забывает содействовать юному родичу в его карьере.
А парень шкурой чувствует недоверчивые взгляды солдат: мол, посадили нам на шею желторотого птенца!
Не далее как вечером Литисай случайно услышал обрывок разговора двух наемников:
«А говорит, что был под Найлигримом!»
«Врет. А если и был, так при Нурторе для всяких поручений. Ты прикинь, сколько лет ему было в девяностом году!..»
Тут они углядели начальство и заткнулись.
Литисай тогда потребовал предъявить оружие, придрался к плохо наточенным мечам и отправил болтунов чистить отхожие ямы. Но маленькая месть не принесла успокоения.
Чтобы отогнать невеселые мысли, парень обратился к своей спутнице:
— И не боится этот Кринаш в такой глуши постоялый двор держать?
— А вот и не боится! — охотно откликнулась Румра. — Наемники, что осенью были с королем в здешних местах, воротившись, рассказывали: мол, Кринаш спас жизнь магу из Клана Медведя. И тот в благодарность наложил на постоялый двор охранные чары. Теперь, дескать, без дозволения хозяина во двор не войдет ни Подгорная Тварь, ни оборотень, ни нежить.
— Надо же! — заинтересовался Литисай. — Вот бы попросить высокородного господина, чтоб нашу крепость так заговорил!
— Так Медведь был заезжий, грайанец. Чего ради он для силуранской крепости стараться будет?
Тропа вильнула влево и, словно речушка в большую реку, влилась в утоптанную дорогу. И на этой дороге всадникам открылось необычное зрелище.
Невысокий, щуплый человек, встав вместо лошади в хомут, уныло тащил небольшую телегу. Одет человек был странно: поверх рубахи на него был напялен рогожный мешок с дырками для головы и рук.
— Эй, жеребчик, что, работой греешься? — окликнула Румра незнакомца.
«Жеребчик», вскинув голову, увидел на всадниках, выехавших на дорогу, красно-белые перевязи — и обрадовался:
— Вы из королевской армии, господа мои? А меня ограбил какой-то негодяй! Лошадку увел, куртку снял, шапку… говорит, до постоялого двора и так добежишь… а разве ж я тележку брошу?! У нее колесо отлетело, у тележки-то, так я пока провозился… Мешок вон напялил, чтоб не замерзнуть.
— Давно ограблен? — подался вперед дарнигар.
— Да с четверть звона назад…
Литисай разочарованно присвистнул. За это время разбойник наверняка успел уйти далеко.
— Ты грайанец? — определила Румра по выговору незнакомца.
— Грайанец, господин мой, лекарь я бродячий! — обернулся тот на голос. — Барикай Сиреневый Куст из Семейства Яргибран.
Женщина, которую назвали «господином», не стала поправлять Барикая. А дарнигар сбросил с плеч меховой плащ:
— Накинь, согрейся… куда бредешь?
— В «Посох чародея», господин! — Барикай закутался в плащ. — И куртку взял, и шапку взял, и лошадку увел. — Он обернулся на кучку свертков в тележке. — А лекарства не взял — ни мази, ни порошки, ни сушеные травы. Сказал: «На кой мне эта дрянь?»
И такая горькая обида прозвенела в голосе грайанца, что наемники не удержались — захохотали.
— Попутчик, значит… — хмыкнула Румра. — А ну, Вьягир, слезай со своей Рыжухи, ставь ее в хомут. До постоялого двора доедешь с Барикаем на тележке.
* * *
— И долго ты будешь меня по лесу мотать? — гневался Бурьян. — Мы здесь уже проходили, корова бестолковая! Вон и следы наши впереди!
— Вижу, — кротко сказала Гульда. — Но ты же сам хотел, чтоб я тебя вела, как в прошлый раз сама шла. А в прошлый раз я тут с тропы сбилась. Пока ее нашла — все кусты вокруг истоптала.
— Издеваешься надо мной, брюква мороженая?!
— Что ты, что ты! Просто хочу сдержать клятву…
Разбойник и нищенка шли по лесу вдвоем: Горластый наотрез отказался связываться с бабкой Гульдой.
Вот ему и не пришлось пробираться по заснеженному лесу. Хорошо еще, что в снегу не утонешь, не так много его здесь легло. Но все равно мало радости в прогулке: то через коряги перелезать, то ползти под низко нависшими ветвями, то кубарем — в глубокий овраг…
Вдали попробовал голос волк. Бурьян покосился на свою спутницу. Правду ли говорят, что старую злыдню слушается лесное зверье?
Может, верно говорит Горластый: всадить ведьме стрелу в глаз — и будет всем хорошо?..
Но в душе Бурьяна жадность выдержала жестокий бой с чувством мести — и порвала противника в клочья.
Говорили про Гульду, что есть у нее чем поживиться. Не так она проста, Гульда! Ходит, просит милостыньку — а у самой где-то зарыт кувшин серебра, не иначе!
Вот и запала Бурьяну в голову думка: поживиться за счет колдуньи…
Сначала-то просто хотелось добраться до кувшина с серебром. А потом в голову полезли мыслишки и позаманчивее. Гульда по здешним краям давненько бродит — то исчезнет, то вновь появится. Хитра, как дюжина лисиц. Вот узнала, где прореха в Грани, и враз смекнула, как за эту находку денежки получить. А сколько еще секретов хранит ее седая башка?..
Нет, правда, обидно же: вот помрет ведьма где-нибудь на речном берегу, вдали от людского жилья — годы-то ее какие! А вместе со старухой сгорят в вечном пламени Бездны все ее тайны…
Бурьян, мысленно успевший назначить себя наследником бабки Гульды, огорченно вздохнул — и услышал:
— А! Вот он, дуб-то! Давай, парень, лезь наверх!
— Чего? — опешил Бурьян, обозревая разлапистое, кряжистое дерево, негостеприимно поскрипывающее голыми ветвями.
— На дуб, говорю, лезь! Вон в коре трещина. Ставь туда ногу — и на нижнюю ветку!
— А ты?.. — растерялся разбойник.
— А я внизу подожду. Годы мои не те — по веткам, как белка, прыгать. Хватит, прошлый раз напрыгалась. Теперь это твоя дорога.
— Я наверх полезу, а ты тягу дашь, да?
— Куда я с привязи денусь? Вон до того сука, которым развилка кончается, как раз веревки должно хватить, — измерила Гульда взглядом расстояние до голой черной кроны.
— Да на кой я туда лезть-то должен?
— Я лазила, хоть и годы мои не те. А ты — молодой, ты и вовсе не развалишься.
Разбойник задумался, не сводя недоверчивого взгляда с безмятежной старушечьей физиономии.
Может, с вершины дуба можно что-то увидеть? Тропу там… или поляну…
— А, ладно! — решился он. — Как говорится, судьба улыбается смельчаку!
— Это она не улыбается, — с простодушным видом уточнила бабка. — Это она скалится. И прикидывает, как его получше сожрать, смельчака…
Словно отвечая речи Гульды, в отдалении вновь послышался вой.
Бурьян сглотнул слюну, молча скинул на снег рукавицы и полез на дерево.
То, что летом было бы детской забавой, в мороз оказалось делом весьма неприятным. Разбойник в кровь ободрал пальцы о скользкую и в то же время шершавую кору и пару раз шлепнулся в сугроб, прежде чем сумел оседлать ветку.
Ну и что он с нее узрел? Да ничего такого, из-за чего стоило бы карабкаться на этот дуб, чтоб ему пойти на дрова! Слева сплошное море заснеженных крон, справа узкий темный провал речка Безымянка… Красивое зрелище, суровое, величественное. Но разозленный Бурьян его не оценил.
Взгляд вниз… там вид куда менее величественный и куда более возмутительный. Бабка Гульда, подняв привязанную руку, чтобы дать своему спутнику возможность залезть повыше, правой рукой вытащила из сумы кусок лепешки — и лопала в свое удовольствие!
— Ты там обедать устроилась? — взвыл разбойник. — Что я отсюда высматривать-то должен?!
— Да что хочешь, — безмятежно отозвалась старуха.
— А сама-то ты что отсюда видела?
— Медведя.
— Чего-о?!
Бабка вернула остатки лепешки в сумку и снизошла до объяснений:
— Медведя-шатуна. Из берлоги вылез. Вот я на дерево и взобралась, чтоб на мне, старой, он норов не сорвал.
Оскорбленный Бурьян скатился с дерева. Он готов был не хуже медведя-шатуна сорвать на бабке норов.
— Да я ж тебя…
Гульда твердо встретила его взгляд — и брань застряла в глотке разбойника. Вдруг подумалось ему, что бабка вовсе не слабенькая тростиночка. И рука на посохе лежит твердо, уверенно. И взгляд бесстрашный. Конечно, он, Бурьян, парень молодой да крепкий, но и Гульда не будет принимать колотушки со слезами и визгом. Баба лихая, постарается за себя постоять. И одной Хозяйке Зла известно, чья возьмет.
Бурьян сдержался и сказал примирительно:
— Ладно… долго еще снег месить?
— Да почти дошли уже!
* * *
— И запомни: если увидишь на дворе бабку Гульду — сразу разворачивайся и бегом в деревню, в «Жареный петух». Где просит милостыню она, другим побирушкам не место.
— Да почему не место? Наш брат нищий и ватагами бродит… По слухам, «Посох чародея» — богатый постоялый двор. Что ж, там двум бродягам не найдется угол под крышей и пожевать чего?
— Молод ты, Ланат, не слушаешь старших, а старшие худого не посоветуют. Говорю тебе: бабку Гульду обходи на драконий скок. Ты ее ни с кем не спутаешь: толстая, горластая, с посохом… Этим посохом тебя и попотчует, если сунешься ей поперек пути.
Однорукий нищий недоверчиво покосился на своего старого спутника:
— Шутишь? Я ж как-никак наемником был! Хоть и остался при одной клешне, а все-таки… посохом, баба…
— Э-эх, Ланат, бестолочь ты… Может, пойдешь со мной в деревню?
— И не увижу место, про которое байки складывают? Из-за старухи с палкой?
— Старухи с палкой?! Э-хе-хе! Она же ведьма, это всем известно. На постоялый двор Кринаша, говорят, проклятие наложила.
— Проклятие? — встревожился однорукий нищий.
— Ну да. Кринаш с нею вроде как повздорил. Так она ему возьми да брякни: пусть, мол, на твой двор валятся ворохом чужие невзгоды — а ты, мол, замаешься их разбирать… Слушай, пойдем в деревню, а?
— Ну уж нет! — хохотнул Ланат. — Чтоб я на «Посох чародея» взглянуть отказался?! А не его ли вывеска там виднеется?
И впрямь — за расступившимися деревьями виден был край крыши и удивительной красоты вывеска над нею: седобородый чародей держал на ладони осиянный золотистым светом крошечный постоялый двор.
* * *
— Ну, почти дошли. Теперь вниз — и на лед!
— Вниз, да? — с сомнением протянул Бурьян, осторожно остановившись на краю обрыва.
— А ты иву попроси помочь, — усмехнулась Гульда.
Ива и впрямь могла стать неплохой помощницей. Старая, истрепанная ветрами, она склонилась над краем оврага, свесив ветви почти до покрывшего Безымянку льда.
— Ой, бабка, смотри! Одной мы веревочкой связаны! Я брякнусь, так и тебя следом утяну!
— Да помню, помню… как тут забудешь, если ты меня всю дорогу дергаешь, как упрямую кобылу за повод! Годы мои не те — на веревке ходить… Лучше глянь, как отсюда далеко видно… и как тут красиво!
Бурьян негромко выругался! Нашла красоту, ботва гнилая! Холодные, угрюмые места, где не любят бывать люди!
Не то чтобы слыли здешние края приютом лесных ужасов. Ни разу не загрызли тут никого волчьи стаи. И Подгорные Твари бродят не гуще, чем в прочих местах. Не подкарауливают путников разбойники… это уж Бурьян знает лучше прочих. Что здесь разбойникам делать-то?
А все-таки есть причина, почему сюда не ходят! Вот только не говорят о ней… даже мысли о ней гонят прочь…
Бурьян бегло посмотрел вниз («Хорошо, что речку льдом затянуло!») и перевел взгляд на другой берег.
Не так уж далеко отсюда и видно. Вон та проплешина меж деревьев — край Смрадного болота, а больше ничего и не видать…
Но возразить Бурьян не успел. Тычок меж лопаток — и парень полетел с обрыва.
Речной лед гостеприимно метнулся навстречу и радостно хрустнул под разбойником. У берега бил родник, ледок здесь был тонким, непрочным.
Разбойнику показалось, что он заорал, когда вода ворвалась под одежду и в сапоги, обожгла, ударила, стиснула… На самом деле он молча разевал рот, барахтаясь на мелководье и выплевывая на серый лед донную грязь.
По-звериному, на четвереньках выполз разбойник на берег. Вскинул голову к свесившей ветви иве, к глядящему с обрыва вниз круглому старушечьему лицу.
— Порешу, сука…
И тут потрясенная, горящая от ненависти голова вдруг породила здравую мысль.
По оврагу карабкаться и без того нелегко, да еще в леденеющем на глазах полушубке. А наверху ждет крепкая, сильная баба с тяжелым посохом наготове. И ей как раз очень удобно бить по башке, которая покажется над краем обрыва.
— Когда ж развязаться успела, брехунья старая? — просипел Бурьян.
— Пока ты по сторонам глазел, — объяснила бабка.
— Обманула, росомаха… — Бурьяну трудно было говорить, зубы лязгали.
— Вот еще! Как поклялась, так и провела. Я ж тут и сама с обрыва съехала, ноги промочила. Дальше уже не ходила: костер развела, грелась… На, держи, недотепа!
Левой рукой старуха вынула из сумы холщовый мешочек, сбросила под ноги Бурьяну.
— Здесь кремень, огниво, трут. Набери хвороста, разведи костер. Ничего, выживешь. Силуранцы — народ крепкий и к морозу привычный. А клятву я сдержала.
И пошла себе прочь, не отвечая на хриплую брань из-под обрыва.
* * *
Зимней дороге не спрятаться под снегом. Пусть укроет ее сообщница-вьюга — выдадут прянувшие прочь кусты, выдадут раздавшиеся в стороны стволы сосен. И обоз найдет дорогу, проложит по ней новую, зимнюю, звонкую колею. Утопчут дорогу копыта и сапоги, смирится дорога, перестанет таиться — разве что вздохнет про себя о спокойных осенних денечках, когда никто не решался ступить в ее непролазную грязь. И по-прежнему будет свысока поглядывать на бегущую над обрывом реку.
Зимой по здешним краям никто не ходит в одиночку. Не доставляют путники такой радости волкам и троллям. Купцы сбиваются в обозы, ведут возы под конной охраной, а одинокие странники норовят прибиться к этой медленно ползущей громаде.
Однако юноша, который брел сейчас над обрывистым берегом Тагизарны, не думал ни о троллях, ни о волках. Он боролся со сном.
Под светло-голубыми, прозрачными глазами легли тени, веки стали тяжелыми. Тянуло на обочину — лечь в мягкий сугроб, подложить лисью шапку под голову и спать, спать, спать…
Путник упрямо замотал головой, отгоняя дремоту. Умыться бы…
Эта мысль оказалась еще коварнее. Остро захотелось прямо сейчас ощутить на коже ледяную воду — чтоб замерло дыхание, а сердце пошло стучать восторженно и отчаянно…
«Как от поцелуя красавицы», — подумал юнец с умудренностью человека, дожившего до шестнадцати лет и дважды целовавшегося с девушкой.
Воспоминание наотмашь ударило по душе: прощание за оврагом и злые, беспощадные слова…
Ну и ладно. Девушек на свете много. Обиду можно пережить и забыть…
И тут же обида действительно забылась. Потому что рядом, в двух шагах — удобный спуск к реке. А у берега лежит в воде камень, чтоб на него встать. И прорубь рядом с камнем пробита. Мужики из соседней деревни ходят сюда рыбачить? Или по соседству есть избушка охотника?
Паренек спустился к реке быстро и ловко. Ни разу не поскользнулись на корке наледи ноги в стоптанных сапогах. Без опаски ступил путник на лежащий в воде камень. Опустился на колени, с удовольствием глядя на тонкий лед, затянувший прорубь. Склонился пониже — и уверенно положил на лед обе ладони.
Не ударил, не нажал — просто положил. Но ледок начал плавиться под руками. Все шире и шире от ладоней разбегалось черное пятно воды… и вот уже на темной глади в рамке из толстого сизого льда отражается довольная мальчишеская физиономия.
Парнишка расхохотался. Сорвал с головы лисью шапку, чтоб не уронить ее в воду, положил на снег. И принялся зачерпывать воду пригоршнями и плескать в лицо, нимало не заботясь о том, что облил уже полушубок на груди и крепко замочил рукава.
Наконец вскинул лицо, на котором не было уже и тени сна. Новым, ясным взглядом обвел заснеженный берег и припаянное к нему ледяное поле. И вновь жадно погрузил руки в воду, словно скупец — в сундук с серебром.
Но тут же смех его оборвался, спина и плечи застыли, напряглись.
Потому что там, в воде, кто-то мягко и сильно взял его за обе кисти.
Юноша не удивился и не испугался. С досадой прикусил губу, дернулся — но руки были прочно сжаты в мягких тисках.
— Пусти, ну! — возмутился путник. — Я же только умыться!.. Воды жалко, да?..
Мягкая неодолимая сила неспешно потянула юношу к себе. Он упал грудью на камень, яростно затрепыхался — руки были в воде по локоть — и вспомнил нужные слова:
— Заклинаю моей человечьей кровью — отпусти!
Нехотя разжалась подводная хватка.
Вырвавшись, путник уселся на камень. Он не замечал, что с рукавов полушубка текут ручейки, а овчина покрылась сосульками. Юноша сердито глядел в прорубь.
Там, на черной глади, вместо своего отражения он видел женское лицо. Некрасивое, но поражающее властностью и силой. Грубо вылепленные черты, прямые широкие брови, твердо сомкнутые губы, упрямые глаза, такие же черные и бездонные, как речная глубина. И волосы, невероятно густая и буйная масса темных волос, колышущихся вокруг лица и уходящих под ледяную корку.
Путник обиженно, по-детски всхлипнул:
— Сильная, да?.. Довольна, да?..
Сейчас он был похож на мальчишку, которого старшие ребятишки не взяли в игру, да еще и поколотили.
Ни слова не прозвучало в стылом воздухе. Молчали замерзшие берега, молчал серо-сизый лед, по которому ветер мел снег. Не дрогнули твердо очерченные, надменные губы женщины. Но в этом молчании был презрительный ответ, внятный путнику.
Да, сильная. Да, довольна.
Лицо в воде расплылось, растаяло, поверхность воды на глазах пошла затягиваться ледяной коркой.
— Ну и ладно! — громко сказал путник, вставая на ноги. — Не больно-то надо было…
Подобрав шапку, он принялся карабкаться по обледеневшей тропке. Подниматься было труднее, чем спускаться: мешали навернувшиеся на глаза слезы.
* * *
Уздечка из веревки была сделана с деревенской обстоятельностью: вокруг шеи за ушами лошади, узел под горлом, еще петля вокруг морды — и конец веревки как повод.
А вот человек, который вел лошадь в поводу, на крестьянина отнюдь не походил, хоть и одет был весьма небогато. Невысокий, жилистый, с острым волчьим лицом, которое пересекали два старых шрама — один на щеке, другой через переносицу… И два меча за плечами. Эфесы простые, без украшений, потертые ножны. Рабочие клинки.
А потому двое, шагнувшие перед путником на дорогу, не стали его недооценивать. Держались на расстоянии — и один сразу поприветствовал незнакомца вскинутым на прицел луком. Стрела глядела путнику в лоб.
Второй — здоровяк с мрачной физиономией — поигрывал увесистой дубиной, но близко к встречному не торопился подходить.
— Не дергайся — и будешь жить, — предупредил молодой востроглазый лучник.
— А чего мне дергаться? — без тени страха или злости отозвался путник. — Разве ж я девчонка, которой за шиворот лягушку сунули?
— Разговорчивый, — угрюмо хмыкнул здоровяк.
— Разговорчивый, — согласился лучник. — Ты, добрый человек, видать, того бродячего лекаря остановил, чтоб поболтать? А потом на память о беседе лошадку прихватил?
Без малейшего замешательства путник окинул взглядом лучника, продолжающего держать его на прицеле.
— А это ваша забота? Да чтоб мне эту лошадь слопать, если вы, парни, королевские солдаты или замковая стража.
Лучник одобрительно хохотнул.
Но его приятель был настроен не так весело:
— Это ты чего… с шавками из замка нас равнять вздумал?!
— Уймись, Тумба, — поспешно сказал лучник. — Не равняет он нас с шавками из замка… А ты нам, добрый человек, вот что скажи. По какому-растакому праву ты на здешней дороге никому проезда не даешь?
— Ох уж и никому… — Хрипловатый голос путника звучал вполне добродушно. Сейчас этот жесткий, несомненно опасный человек похож был на волка, играющего с подросшими волчатами. — Вроде только с лекарем и потолковал.
— Врет небось… — тяжело бухнул сердитый Тумба.
— Врет, не врет — оно мне без разницы, — строго сказал лучник. — Мне вот интересно: знаешь ли ты, добрый человек, что в здешних краях только мы вдоль дорог работаем?
— «Мы» — это вы трое? — уточнил путник.
Лучник на миг растерялся, а потом хохотнул:
— Ишь, чуткий какой, волчара! Услышал, да?
И, не отводя глаз от цели, повысил голос:
— А тебе, сопляку, уши выдрать мало. Возишься, как кабан на лежбище, хруст стоит отсюда до Джангаша!
Тем временем Тумба сообразил, что вопрос остался без ответа — и путник ничего не знает о стоящей за ними могучей силе.
— Нас не трое. Мы… это… мы шайка!
— Шайка — это хорошо! — обрадовался путник. — До меня ваша громкая слава не докатилась, я издалека, из Чернолесья. Но буду проситься к вашему костру.
— И с какой это радости? — ухмыльнулся лучник.
— А мне больше некуда податься, — объяснил путник просто.
— Я не про то говорю. С какой это радости мы тебя к своему костру пустим?
— Верно говоришь, Тетива, — солидно согласился здоровяк. — Вот я медведя на рогатину беру… лошадь на плечах поднимаю… а он может?
— А я, — с чувством собственного достоинства добавил Тетива, — могу тебе, добрый человек, всадить по стреле в каждый глаз прежде, чем ты до эфесов дотянешься.
— И все у вас такие лихие? — Путник с явной насмешкой покосился в сторону придорожных кустов, откуда до его ушей только что донесся предательский хруст ветвей.
— Все, не все — что тебе за дело? — обиделся за невидимого напарника Тетива. — Сам-то что умеешь?
— Сам-то хорошо знаю карраджу.
Тумба что-то одобрительно буркнул. Карраджу — «смертоносное железо» — древнее искусство мечников. Сам Тумба им не владел, предпочитал дубину-голубушку…
— Карраджу — это дело, — оценил Тетива. — Этак ты нам и впрямь сгодишься.
— Эй, а ты чего это решать вздумал? — ревниво вскинулся Тумба. — Ты, что ли, у нас в атаманах ходишь? К атаману его надобно вести, вот что!
— Это ты верно сказал, — признал Тетива правоту приятеля. И повысил голос: — Эй ты, телок неуклюжий, выбирайся сюда.
«Телок неуклюжий», вывалившийся на дорогу, оказался мосластым долговязым подростком лет пятнадцати.
— Возьми лошадку, — скомандовал Тетива. — Отведешь… сам знаешь к кому. Скажешь: поберечь просим.
Путник без спора отдал повод трофейной лошадки в красную от холода лапку подростка. И снова чужак показался лучнику добродушным волком среди волчат.
— А ты, добрый человек, с нами пойдешь, — строго сказал ему Тетива. — Пусть атаман решает, сидеть ли тебе у нашего костра.
* * *
— Я на своем дворе бесплатно никого не привечаю, — с головы до ног оглядел Кринаш однорукого нищего. — Пожалеешь одного, пустишь переночевать задаром, а потом набежит ватага таких, охочих до дармовщинки.
— Хозяин, да неужто выгонишь? — взмолился нищий.
— Не выгоню, ясно-понятно. Но ужин и ночлег отработаешь. Ступай на кухню, моя Дагерта тебе такую работу подберет, чтоб и одной рукой можно было управиться. Воды в бочку натаскаешь или еще что…
— Да ладно тебе, Кринаш! — раздался от ворот веселый голос. — Пусть бедняга отдохнет, я заплачу за его ночлег и ужин. Авось не разорюсь.
Забыв о нищем, Кринаш с широкой улыбкой обернулся к воротам: нагрянули настоящие гости!
Молодой человек в полушубке на волчьем меху спрыгнул с седла. Хозяин поспешил навстречу.
— Рад снова видеть моего господина в «Посохе чародея»!
— Снова? — удивился приезжий. — Ты узнал меня? Но я же в этих краях был только раз, и то давненько.
— Осенью девяносто третьего, — без запинки уточнил хозяин. — Челивис Парчовый Кошель из Рода Вайсутар.
— Верно… ну и память у тебя!
— Да как же забыть? Тогда целая толпа гостей прибыла… а я только потом узнал, что среди прочих, под дорожным именем, был сам принц Тореол, нынешний наш король!
Гость хмыкнул. «Дорожное прозвище» — это было сказано вежливо и осторожно. Да, многие принимают на время странствий прозвище, чтобы обмануть неудачу. Но принц Тореол был вынужден это сделать: он обвинялся в покушении на убийство своего дяди, короля Нуртора. Челивис и не подозревал, что путешествует в компании государственного преступника, которого судьба ведет прямиком на престол Силурана!
— Государь этой осенью изволил побывать в наших краях — и опять завернул в «Посох чародея»! — с законной гордостью сообщил Кринаш.
— Ого! — оценил новость Челивис. — Ну, я, конечно, не король, но тоже к тебе второй раз завернул. Найдешь местечко для меня и моего слуги? Вот он — Дабунш Говорящая Наковальня из Семейства Бербал.
И обернулся к своему спутнику, который тоже успел покинуть седло и теперь держал под уздцы обеих лошадей — свою и хозяйскую.
Кринаш бросил оценивающий взгляд на слугу.
Ясно-понятно, полукровка-тролль! Кринашу таких приходилось видеть. Бывает, тролли воруют женщин не для еды, а для другого… Казалось бы, какое уж тут «другое», если тролль раза в два выше человека? Но говорят, что у этих громадин мелковат не только мозг…
А с этим детиной и сомнений нет. В лицо ему Кринаш глянул снизу вверх, а ведь он и сам не коротышка. И плечи у парня такие, что хоть боком в дверь проходи… а шеи не видно, круглая башка словно вбита в плечи.
Из полукровок выходят хорошие наемники, но чтоб в слуги этакого брать?! Одни глаза чего стоят — злющие, как у росомахи.
Кринаш даже обернулся: на кого это Дабунш с такой ненавистью уставился мимо его плеча?.. А! Должно быть, на подошедшего к господину однорукого нищего, больше не на кого, не на хозяина же… Ясно-понятно, недоволен, что всякая шваль здесь крутится.
А Челивис тем временем продолжал добродушно:
— За этого парня, как я уже сказал, я заплачу. И за ночлег, и за еду. А мы с Дабуншем здесь несколько дней поживем. Хочу поохотиться в здешних краях… Бери, Дабунш, вещи. Хозяин покажет, куда нести.
— Дагерта покажет, — уточнил Кринаш, — а я лошадками займусь.
Большой черный пес, лежащий возле конуры, приподнял голову и негромко зарычал.
* * *
Светловолосый юноша в лисьей шапке не глядя обламывал сосульки с обледеневшего рукава полушубка. Взгляд его был устремлен на открывшуюся меж деревьями крышу постоялого двора с вывеской «Посох чародея». Юноша разглядывал ее с детским удовольствием: красивая вывеска! Паренек даже забыл обиду, испытанную недавно на берегу. И в сон его уже не клонило.
Внезапно сзади раздался голос — громкий, пронзительный, хнычущий:
— Добрый господин, пожалей старую больную женщину! Устала, ноги не идут, голод замучил… а у Кринаша даром ночевать не пустят. Придется в сугробе подыхать, в кустах придорожных, волкам да воронам на радость.
Юноша растерянно оглянулся.
В двух шагах стояла толстая старуха с не по-нищенски острым, пытливым взглядом. Капюшон плаща отброшен за спину, седые космы растрепались по плечам.
Откуда взялась, как подошла-то незаметно? Дорога видна далеко, на придорожных кустах снег с ветвей не упал…
Но эта мысль лишь мельком скользнула в голове юноши. Больше его сейчас волновало другое.
Он сдернул с пояса тощий матерчатый кошелек, вытряхнул на ладонь несколько медяков и принялся пальцем передвигать их, шевеля губами. Видно было, что счету он обучен плохо.
Наконец нахмуренное узкое лицо прояснилось.
— Вот! — довольно сообщил он. — И тебе хватит, и мне.
И протянул старухе два медяка:
— Держи, бабушка. Тут не только на ночлег — на ужин какой-никакой должно хватить.
Старуха потянулась за подаянием… и на миг застыла, коснувшись руки путника.
— Что ж ты, щедрый господин, в такой холод рукавички не носишь?
— А не на что купить, — обиженно сдвинул светлые брови юноша. — Ты вот, знатная дама, тоже где-то меховые перчатки потеряла!
— Так у меня и лапы-то… — Нищенка тряхнула посиневшими от холода руками. — А у тебя — как из варежек вынуты…
— В рукавах грею… Что деньги не берешь? Или уже не нужны?
— Нужны, касатик, ой как нужны! — виновато зачастила старуха, сгребая подаяние. — Хоть скажи, добрый господин, как тебя зовут, за чью доброту Безликих молить?
Лицо парня тут же вновь стало приветливым — похоже, он не умел долго сердиться.
— Имени нет, я из Отребья, — добродушно отозвался он, ссыпая оставшуюся медь в кошелек. — Мама звала меня — Дождик.
* * *
Хозяйка, крепкая некрасивая женщина с прямыми сросшимися бровями на длинном лице, привычно улыбнулась гостю:
— Господину будет удобнее, если слуга рядышком устроится, в этой комнате. Здесь у нас просторно, для уважаемых гостей эту комнату держим. Вот принесу соломенный тюфяк, положу у стеночки, одеяло дам хорошее, теплое…
— Да все в порядке, хозяюшка Дагерта, — успокоил женщину Челивис.
Хозяйка изумленно ахнула, от удовольствия почти похорошев.
— Господин помнит, как меня зовут? Это ж сколько времени прошло…
— Три года, — скромно уточнил Челивис, не собираясь признаваться, что услышал ее имя только что, во дворе. — А с тюфяком, хозяюшка, тебе наверх тащиться незачем, я Дабунша пришлю…
Дюжий слуга что-то буркнул, склонившись над развязанной дорожной сумой.
Приветливость и учтивость гостя завоевали сердце хозяйки.
— Скоро за стол сядем, — душевно сказала она. — Уж я расстараюсь…
— Помню, — довершил Челивис завоевание, — готовишь ты отменно.
— Господин хорошо проведет время, — поспешила обрадовать его в ответ Дагерта. — Охота здесь отличная. Понятно, далеко в лес заходить нельзя — тролли и прочая гадость… но дичи столько, что к воротам зверье приходит! А коли непогода помешает по лесу бродить, так и в доме не скучно. С нами зимует бродячий певец, горластый такой, много песен знает. И побеседовать будет с кем: у нас Сын Рода остановился, тоже охотиться приехал. Обычно тут зимой пусто, как в торбе у нищего, а на этот раз — гляди-ка!..
— Сын Рода? — заинтересовался Челивис.
— Да, молоденький такой…
Что бы еще рассказала хозяйка о постояльце — осталось неизвестным: Дагерта вдруг вспомнила о куче дел, ожидающих ее, и, напомнив, чтоб Челивис прислал слугу за тюфяком и одеялом, поспешила уйти.
Дабунш, вынув вещи из сумы и разогнувшись, прислушался к шагам по доскам галереи.
— Ушла, — кивнул Челивис. — Слушай, а и впрямь — зимой здесь должно быть пусто, а тут какой-то Сын Рода застрял. Охотится, ха! Знаем мы…
Договорить ему помешал тяжелый кулак, врезавшийся под дых.
Челивис, скорчившись, жадно глотал воздух. Не устояв на ногах, он грохнулся на колени, дернулся, завалился на левый бок.
Разъяренный Дабунш встал над ним, сжимая кулаки:
— Ты, падаль ходячая! За каким демоном брякнул, будто я твой слуга?
Челивис продышался и, не вставая с пола, снизу вверх бесстрашно поглядел на своего огромного спутника.
— Еще раз посмеешь меня хоть пальцем тронуть — заору! Сбегутся все, кто есть на постоялом дворе… скажу, что мой слуга рехнулся, убивать меня лезет. Не пришибут тебя на месте, троллий ублюдок, так повяжут и в подвал кинут!
— Не шибко я их боюсь… — начал Дабунш — и с запозданием оскорбился: — Это кого ты тут тролльим ублюдком обозвал, битая морда?
— Ну не себя же!.. Думаешь справиться с хозяином и его гостями?
Дабунш чуть подумал и ответил менее уверенно:
— Я тебя втихаря задавлю, не услышит никто…
— Дави сейчас! Сил моих уже нет тебя терпеть! Всю дорогу, чуть что, норовил своими кулачищами… дави! А потом возвращайся в Джангаш! Расскажи Клешне, как ты по дурости дело провалил!
— Дело? Да я сам клад сыщу. Пергамент-то при мне! — Дабунш коснулся груди. — И я… это… грамотный!
— Грамотный он! — умилился Челивис. — Ну давай, разбирай записи! Соображай в одиночку насчет барсучьих хороводов и пьяных карасей. Не найдешь ни хрена болотного — Клешня с тебя спросит, больше-то уже не с кого будет!
Дабунш, уже собравшийся дать «хозяину» крепкого пинка, передумал, не ударил. Мысль о том, что придется держать ответ перед Клешней, была крайне неприятной.
— Ты… это… вставай, хватит валяться, — прогудел он примирительно. — А на кой ты меня слугой назвал?
— Так ведь странно, если Сын Рода приехал в глушь — и без слуги, — так же мирно отозвался Челивис, поднимаясь на ноги. — У нас общее дело: угодить Клешне. Уж потерпи.
Усмиренный Дабунш прекратил протесты и даже согласился пойти вниз за тюфяком.
Оставшись один, Челивис подошел к окну, прикинул возможность через это окно удрать в случае чего — и только потом обратил внимание на открывшийся вид: острия бревенчатого частокола, над которыми тускло белел лед Тагизарны. Берега реки отсюда видны не были, и пейзаж был не силуранский, а прямо-таки уртхавенский, не хватало только моржа на льду.
Да, если не удастся ублаготворить Клешню, придется улепетывать до Уртхавена. К моржам…
И дернула же Хозяйка Зла три года назад обыграть в фатимирском кабаке вот этого самого Дабунша, задави его лихорадка!
Ну куда делось чутье Челивиса? Ведь если у тебя только и есть ценного, что знатное имя… если с детства в карманах пусто… если родители рано умерли, а прочая родня и медяком не поможет… если живешь тем, что выиграешь у простаков в «радугу»… ну должно же у игрока быть умение разбираться в людях? Да хотя бы простое чувство опасности, а? То, что у простонародья называется «задница горит»…
Так нет же! Ничего не горело у Челивиса, когда он выигрывал одну за другой золотые монеты у пьяного громилы с рожей тролля. Золото, да! Взял Челивис в тот раз столько, что можно отгрохать дом в столице. Радовался еще: вот, мол, как прочно прижилась рядом с ним удача…
Да? Прижилась?.. Сколько лет, болван, был игроком — а только в те сумасшедшие два дня узнал, каким капризным может быть везение…
* * *
Валялся тогда, помнится, Челивис на кровати — в комнатушке на втором этаже фатимирского трактира «Кружка и блюдо». Глядел в потолок, закинув руки за голову, и размышлял о причудах удачи.
Еще вчера рядом с ножкой его кровати лежала небольшая, но увесистая кожаная сумка. А в ней — монеты, блестящие, солидные, ласкающие ладонь, если запустить руку в этот садок дивных золотых рыбок.
И Челивис, разомлев от вида добычи (самой жирной добычи, что досталась за всю жизнь бродяге-игроку) решил бросить мотаться по свету. Купить дом, заняться торговлей.
Но сначала — отпраздновать удачу! Нет, не устраивать повальную пьянку для всей улицы. Тихо и скромно порадовать душу: велеть принести в комнату бутылочку вина, закуску, пригласить девицу посмазливее.
И ладно бы дурню позвать одну из давних подружек, про которую все знаешь: и где живет, и на какую сводню работает… так нет же, поманили его синие глазищи незнакомой рыжей стервы! Челивис еще с сопливых мальчишеских лет оборачивался вслед проходящим рыжим красоткам, а эта уж так хороша была — ну всё при ней!
Мозги, как оказалось, тоже при ней. Сволочные, подлые, но отменно работающие. Челивис и выпил-то совсем немного — а сморило его, как деревенского простофилю за столом у портового вербовщика. Проснулся на рассвете — ни девицы, ни золота.
Челивис не тратил времени на брань и сетования — кинулся на поиски. До полудня мотался по Фатимиру, говорил со своднями, толковал с уличными девками… ну никто не видел «богиню его желаний». Возникла из вечернего воздуха, цапнула сумку с золотом и растворилась в ночи.
Тут впору бы рехнуться с досады и унижения. Но добрая судьба решила утешить игрока. Столкнула его со знакомым купцом из Джангаша — а тот новость сообщил. Мол, в столице скончался дед Челивиса, наследство ждет молодого господина…
И теперь Челивис глядел в потолок и приводил в порядок мысли.
Ничего себе поиграла с ним лиса-удача, повертела хвостом! Сначала сделала богачом, потом нищим, потом снова предложила богатство…
Возьмет он это богатство, еще как возьмет, и раздумывать не станет!
Этот дед когда-то отказался от дочери, потому что она вышла замуж против его воли. И на внука даже взглянуть не хотел. По его вине Челивис никогда в жизни не знал, что такое собственный дом. По его вине стал профессиональным игроком… да что уж перед самим собой лукавить — шулером!
Челивис враждебно покосился на лежащую на столе коробку для игры в «радугу». Худо ему придется, если станет известно, что коробка у него «слоеная» — с потайным отделением, из которого при хитром броске выпадает сильный расклад костяшек. За плутовскую ловкость рук еще могут простить — ну побьют малость да отпустят. Но за «слоеную» доску кости переломают, а могут и пришибить.
Нет, пора бросать к болотным демонам эту полунищую, опасную и никчемную жизнь. Вот завтра на рассвете Челивис оставит Фатимир и отправится в столицу…
Скрипнула дверь. Ну что за манера у здешней прислуги входить без стука! У себя дома он заведет порядочки построже!..
— Ну и за каким демоном?.. — строго вопросил Челивис, не поворачивая головы к вошедшему.
— Поговорить надо, — отозвался незнакомый мужской голос.
Челивис рывком сел на кровати.
В дверях стояла Большая Неприятность. Одна, но в двух лицах.
Одно лицо Неприятности было знакомым. Давешний громила-полукровка, в пух проигравшийся Челивису. Морда враждебная, кулаки определенно всю ночь так и не разжимались — тосковали по ребрам бедняги игрока. Сразу прошел через комнату, встал у окна.
Второй остался у двери. Ростом куда ниже своего приятеля, тощий, невидный такой. Вроде улыбается добродушно, но глаза… глаза убийцы.
Оба без оружия… ну, на виду его не держат. Но Челивис готов прозакладывать свое наследство, что у тощего нож за голенищем или в рукаве. И достать его он не постесняется. А тому, что у окна, и оружия не нужно. Так управится…
— О чем господам угодно побеседовать? — Челивис постарался, чтобы голос не дрожал.
— О вчерашней игре, — мягко сообщил стоящий у дверей гость то, в чем Челивис и не сомневался.
— Ну и что? — спросил он как можно тверже. — Игра есть игра.
— И проигрыш есть проигрыш, — кивнул незнакомец. — А только деньги деньгам рознь.
— Да? А по мне, так одинаково звенят…
— Звенят-то одинаково, да бывает, звон беду притягивает. Золотишко мы с вот этим недоумком привезли в город. И деньги эти — не только наши. Много народу расстаралось, чтоб наполнить ту суму. Это вроде как подать, только не королю.
Челивис уныло кивнул. Он уже понял, что за люди перед ним. В лесу их денежки выросли, на придорожных кустах созрели. Надо же, повезло выиграть разбойничью казну! Небось несколько шаек сбросились, привезли в город свою долю на взятки властям.
— Большие люди ждут этих денег, — подтвердил его догадку тощий разбойник. — Выигрыш, конечно, дело святое. А только нам эти деньги спешно требуются.
— Что ты с ним танцы танцуешь, Клешня? — поинтересовался от окна верзила. — Дать по башке да забрать суму…
— Захлопнись! — В голосе Клешни звякнула сталь. — Не в лесу! Мое дело — спасти наши с тобой задницы, пока из них ремней не нарезали. Мы в городе чужаки, а этот парень… почем ты знаешь, может, за него есть кому заступиться?
Челивис приосанился. Принял вид человека, за которого, безусловно, есть кому заступиться.
— Не хочу врать, — продолжал вежливый Клешня, — можем и по кочану тебя, добрый человек, тюкнуть. Великоват твой выигрыш, поперек горла может встать. Давай договоримся: ты нам сейчас возвращаешь всё, а мы с Дабуншем тебе половину этих денег частями выплатим, понемногу. Идет?
Очень возможно, что это предложение не было издевательским. Челивис знал, с каким уважением воры и разбойники относятся к проигрышам в «радугу». И согласился бы, куда деваться. Но…
— Нет у меня этих денег, парни, вот хоть все тут переверните! — Челивис приглашающим жестом обвел комнату.
— В другом месте догадался припрятать? — усмехнулся Клешня смекалке нового знакомого. — Видишь, Дабунш, а ты говорил — по башке! Хороши б мы были сейчас, если б я тебя послушался!
Челивис вздохнул и тоскливо поведал гостям о коварной ночной незнакомке.
Еще не окончив рассказ, понял, что старается зря. Его печальной истории верят не больше, чем байкам Подгорного Охотника в кабаке или жалобным повествованиям, которые каждый день выслушивает сборщик налогов.
— Да, — огорчился Клешня, — не захотел ты по-хорошему. А зря. Придется нам денежки из тебя вынимать. Монетку за монеткой. Не обещаю, что останешься цел…
— У меня точно не останется, — посулил Дабунш. — Я его… вот… вот как…
Он сомкнул гигантскую пятерню на виновнице своих бед — коробке для игры в «радугу» — и с маху грохнул ее об стол. Веером разлетелись костяшки с пестрыми рисунками — драконы, кинжалы, алмазы, подковы, морские звезды, розы…
— Тише, дурень, — поморщился Клешня… и встревоженно замолчал. Что-то странное было в том, как его приятель, склоняясь над столом, разглядывал обломки коробки.
Наконец Дабунш разогнулся — и из его глаз на Челивиса взглянула смерть.
Неписаные законы городского дна защищают игрока с его выигрышем. Но шулер, пойманный со «слоеной» коробкой, обречен.
— Клешня, — неожиданно слабым, каким-то неживым голосом позвал громила. — Клешня, глянь-ка, что тут…
От неожиданности Клешня утратил бдительность и шагнул на зов.
У Челивиса было лишь несколько мгновений — и он их не упустил.
Только что сидел на кровати, вроде как даже не помышлял о бегстве… а тут не вскочил даже на ноги, а взвился!
Проскочил мимо Клешни, вылетел на деревянную галерейку, спиной подпер дверь, чтоб хоть ненадолго задержать погоню. Хотел заорать: «Грабят!» Сбежится прислуга, на людях эти двое Челивиса убивать поостерегутся, а под шумок можно будет смыться…
Но подвело перехватившее горло, не хватило в груди дыхания на крик, из глотки вырвалось лишь гусиное шипение.
И тут в дверь сзади ударили плечом.
Не знал Челивис Дабунша! Тот с одного удара дверь не открыл, а сорвал с петель, вынес напрочь! Да не просто вынес, а вместе с Челивисом, который наивно пытался сдержать его напор.
Дверь и Челивис в едином порыве перемахнули узенькую галерейку, снесли перила и полетели вниз, в трапезную, прямо на широкий стол, за которым мирно ужинала большая компания.
Челивис брякнулся среди блюд и кружек. Сверху его азартно догнала и душевно накрыла дверь. Взвыть бы от боли, да жизнь на кону!
Беглец ужом вывернулся из-под двери. Краем глаза увидел Клешню и Дабунша, спешащих по ступенькам с галереи. Быстро глянул в ошарашенные лица «сотрапезников». Мелькнуло воспоминание: «Играл с ними… кто-то шепнул: контрабандисты…»
В порыве озарения Челивис заорал:
— «Горлодеры» с обыском!
Спрыгнул со стола и ринулся к двери. Болят плечи, ребра, голова — однако ноги, хвала Безликим, целы и бегут.
А за спиной нарастал шум. «Горлодеры», они же стражники, любовью у фатимирцев не пользовались.
— А ежели с обыском, то бляху покажь!
— А ну, с дороги, клопы трактирные!
— Ты еще пихаться, «горлодер» драный?! Парни, суй его в бочку башкой! Суй, не бойся, он без бляхи! Не написано на нем, что из стражи!..
— Дабунш, ломи их по чем попало!
— Так ты драться, мать твою каленой кочергой?..
Под этот бодрый хор Челивис вылетел за дверь, скатился с крыльца… эх, до калитки далеко, а Клешня уже пробился на крыльцо, бросив своего дружка на расправу пьяным фатимирцам.
— Стой, ублюдок! На ломти нашинкую!
Ну кто ж так останавливает беглецов? От этого обещания у Челивиса словно выросли крылья. Что там, у забора? Поленница? На поленницу, да так резво, что сидевший на заборе кот восхищенно мявкнул!
Клешня сунулся к поленнице… это он зря! Сверху в него полетел град увесистых поленьев.
Может, Клешня и был грозным разбойником, но городские озверевшие дрова оказались куда опаснее мирных лесных сучьев. Удачное попадание поленом в голову — и грабитель пошатнулся, опустился на колени…
Челивис не стал любоваться этим зрелищем, а перебрался с поленницы на забор, спрыгнул на ту сторону — и ходу, ходу, пугая редких прохожих…
* * *
Челивис усмехнулся, отошел от окна, сел на кровать, накрытую стеганым одеялом.
Сейчас вспомнить, так даже смешно. А тогда было не до смеха. И когда прятался до утра по городским закоулкам. И когда выбирался из города, зная, что у всех ворот его нехорошо ждут.
Ничего. Вывернулся. А в голенища сапог было заранее зашито по золотой монете: кто же знает заранее, когда судьба захочет дать пинка…
Пинок ждал уже в Джангаше: столичные родичи успели заполучить наследство, а Челивиса и на порог не пустили.
И опять завертела-закружила дорога: город за городом, трактир за трактиром, и везде грохот костяшек в коробках, и везде чужие рожи, и везде монеты, которые не держатся в кармане… Завилась дорога в кольцо, снова привела в Джангаш… и вот тут-то лиса-удача показала игроку свои крепкие белые зубы.
На улице, рожей к роже, столкнулся он с громилой Дабуншем. И счастливый разбойник сообщил недобитому шулеру, что до сих пор хранит обломки той «слоеной» коробки — чтобы при встрече заколотить их Челивису в задницу.
Оказалось, что три года назад Клешня все-таки выкрутился из передряги сам и вытащил Дабунша. Молодец, кстати. Такую сумму за короткий срок раздобыть — это уметь надо. Видать, не все мозги ему Челивис отбил поленьями.
Головастый грабитель за три года не только не примерил на шею удавку палача, но еще и добился в воровском мире уважения. По лесу больше не шляется, перебрался в столицу и стал у тамошнего ворья крупной зверюгой.
Вот к этой крупной зверюге Дабунш и приволок Челивиса.
Клешня обрадовался шулеру, как родному. Оказывается, он тоже не забыл фатимирскую историю. И за три года успел придумать для сволочи со «слоеной» коробкой несколько новых, весьма интересных способов казни. Так не угодно ли почтенному Сыну Рода самому выбрать один из этих способов?
Способы, безусловно, были хороши все до единого. Челивис обливался холодным потом, пока Клешня перечислял их спокойным, учтивым голосом.
И пропасть бы Челивису, сдохнуть поганой смертью… Спасла забавная безделица, которую за два дня до того он выиграл у одного чудака. А в придачу к безделице прилагалась легенда, в которую чудак, похоже, искренне верил.
Челивис горько усмехнулся, вспомнив, как, спасая свою шкуру, с интонациями заправского сказителя преподносил эту легенду Клешне и Дабуншу, слушавшим с законным недоверием.
«Пять столетий назад стояла в лесной глухомани Кровавая крепость, приют восьми злобных Ночных Магов. Вы оба, конечно, не раз слышали про их злодейства — и про то, как великий чародей Шадридаг Небесный Путь во главе непобедимой армии взял крепость штурмом и предал смерти ее властителей. Но мало кто знает, что незадолго до великой битвы недобрые колдуны, чуя близкую беду, решили на всякий случай спрятать вне стен Кровавой крепости свое сокровище. Что это было — никому не ведомо. Может — золото и драгоценные камни. Может — чародейские талисманы, которым нет цены… Ночные маги спрятали клад на берегу Тагизарны и наложили на него охранные чары. Эти чары действовали только летом… почему — не спрашивайте: разве я маг? Зимой клад по велению магов охраняли их верные слуги — тролли. С тех пор год за годом тролли приходят на берега Тагизарны и караулят то, что вверили им мертвые хозяева. Давно уже поросли травой развалины Кровавой крепости, а тролли до сих пор…»
Тут Дабунш, охотно повинуясь выразительному жесту Клешни, врезал рассказчику. А сам Клешня мягко поинтересовался: какое, мол, отношение имеют эти детские сказочки к серьезному разговору?
Когда Челивис смог говорить, он продолжил вдвое убедительнее: дескать, зарывал клад по приказу магов некий верный слуга. Он спасся после разгрома Кровавой крепости, бежал и стал вести мирную жизнь, скрывая свое прошлое. Но по памяти начертил карту заветного места, где спрятал клад, записал в хитроумных выражениях объяснение, как искать сокровище, и оставил карту сыну. Пять веков хранился пергамент у его потомков. А недавно последний из семьи, скромный столичный писец, снял с пергамента несколько копий — для сохранности. Да только сохранности не получилось: проболтался дурень кому-то по пьяни. Вскоре писца убили, а карты расползлись по всему Джангашу…
Клешня двумя пальцами брезгливо поднял найденный у Челивиса пергамент, осмотрел карту и с выражением прочел Дабуншу про «зубы реки», «улыбку рыси» и прочих таких «пьяных карасей». Дабунш заржал.
Челивиса спасло то, что он в отчаянии закричал: «Да вы на постоялом дворе, где я живу, спросите! У хозяина! Я же в дорогу собирался!..»
Он и в самом деле, повеселившись вволю над выигранным пергаментом, поинтересовался у хозяина, сколько стоит пара лошадей под вьюки и можно ли нанять охранника, чтоб сопровождал хозяина в лесную глушь. Так спросил, шутки ради. Приятно было почувствовать себя бесстрашным охотником за древними кладами.
Клешня задумался. Отложил удовольствие расправы над пленником, велел Дабуншу все проверить. А после проверки поинтересовался: не хочет ли поганый шулер выжить?
Поганый шулер выжить хотел, и даже очень…
И вот он на постоялом дворе, под присмотром Дабунша и с повелением Клешни: хоть из шкуры вылезти, но найти сокровище. А не то, мол, с него эту самую шкуру по лоскутку снимут… Удрать можно, но опасно. Зима, глухомань, места нехорошие. В одиночку далеко не уйдешь, да еще проклятый громила таращится, как сыч на мышонка…
Челивис криво усмехнулся. Самое смешное и нелепое — то, что ему не так уж и хочется удирать. А вдруг поблизости лежит несметное сокровище, дожидается умного и отважного человека? А он, Челивис, пройдет мимо — и всю жизнь будет сожалеть об этом?
Сбежать от громилы можно будет, когда подвернется удобный случай. А пока — почему не поискать клад?
* * *
Ворота были распахнуты, словно хозяин ждал обоз или кавалькаду всадников. Дождик восхищенно покрутил головой, оценив, как открыто и бесстрашно говорит постоялый двор о своем гостеприимстве. Прямо-таки кричит ртом ворот: «Заходите, люди добрые, — а злых мы не боимся!»
Старая нищенка издали радостно замахала рукой кряжистому седому мужчине со шрамом на лбу, который, по-хозяйски важно заложив ладони за пояс, глядел со двора на подходящих путников.
— Здравствуй, Кринаш, сто лет жизни тебе и кучу денег! Уж приветь, обогрей бездомную старушку… не спустишь собаку, а?
— Здравствуй и ты, бабка Гульда, — без особой радости отозвался хозяин постоялого двора. — Проходи уж, пока я от великого счастья не помер.
Старуха не заставила просить себя дважды и бойко затопала через двор, на ходу громко жалуясь на свою разнесчастную жизнь — бездомную, голодную, холодную и насквозь одинокую.
Сунулся было следом и Дождик, но был остановлен преградой — невидимой, но очень даже ощутимой. Юноша в недоумении поднял руку — под пальцами было что-то упругое, прозрачное…
Бабка Гульда замолчала, обернулась, глянула на своего недавнего спутника.
И Кринаш глядел на Дождика — холодно, с неприязненным удивлением.
— Хозяин, — испуганно пискнул тот, — почему я к тебе на двор зайти не могу?
— Да, — негромко и враждебно ответил хозяин, — вот и мне интересно: почему ты ко мне на двор зайти не можешь?
В памяти Дождика зазвучало услышанное где-то в пути: «К Кринашу без его дозволения не войдет ни Подгорная Тварь, ни оборотень, ни упырь, ни лесовик…»
«Но при чем тут я?!» — чуть не закричал Дождик. Но не крикнул. Понял — при чем…
Голубые глаза, прозрачные, словно талая вода, наполнились слезами. Захотелось сказать хозяину что-то злое, обидное.
Но тут заговорила бабка Гульда.
— Кринаш, да пусти ты мальчонку, — спокойно посоветовала она. — У него есть деньги, я сама видела.
Видать, не так уж проста была старая нищенка. Что-то значило ее слово для хозяина постоялого двора.
Кринаш перевел взгляд с женщины на незадачливого гостя и медленно сказал:
— Ну… заходи, коли так…
* * *
Когда меж вершин деревьев мелькнула вывеска постоялого двора, Литисай даже не оценил ее красоты: именно в этот миг его осенила мысль — полезная, своевременная и, возможно, даже способная поднять его авторитет в крепости.
Ограбленный бедолага послан ему самими Безликими! У них в крепости нет целителя, верно? И добыть его негде? Так нанять этого, бродячего… как там его зовут?.. Вряд ли он великий мастер своего дела, но хоть что-то должен уметь!.. Если подвернется другой, получше, этого всегда можно уволить.
Литисай обернулся к тележке, в которой сидели рядышком встреченный бедолага и наемник Вьягир. Наемник правил запряженной в тележку рыжей кобылой, а лекарь, уже опомнившийся от своих невзгод, перебрасывался шуточками с ехавшими рядом Румрой и вторым наемником.
Да, а как второго-то зовут?.. Ой, стыдно. Дарнигар должен знать своих солдат… А, точно: Стебель из Отребья!
То, что удалось вспомнить кличку наемника, Литисай расценил как маленький подвиг, и настроение у него поднялось.
Он хотел окликнуть лекаря, но тут Румра, пришпорив чалого, оказалась рядом.
— Слышь, дарнигар, я Барикая к нам в крепость наняла. Раз нет лекаря получше, так и этот сойдет. Он с радостью согласился — чем зимой от деревни к деревне шляться под носом у троллей и волчьих стай.
Литисай сглотнул комок, вдруг застрявший в горле.
Она все сделала правильно. Побери ее Многоликая, она опять все сделала правильно. И она опять опередила Литисая. Ну не мог же он на потеху солдатам заорать: «Я здесь за Хранителя, я хочу сам лекаря нанять!»
Разумеется, ничего подобного молодой дарнигар не проорал. Отозвался весело и приветливо:
— Вот и славно. Будет в Шевистуре первый человек, который подчиняется напрямую Левой Руке.
Румра ухмыльнулась.
Тут как раз деревья расступились. А за ними — ограда, распахнутые ворота… и…
Литисай ахнул:
— Румра, гляди… это мне мерещится? Может, твой лекарь мне какую-нибудь микстуру даст — мозги прочистить?
Женщина расхохоталась.
— Да нет же, это катапульта! Настоящая катапульта! Там, за частоколом, земляная насыпь, вот она, голубушка, так высоко и торчит. Хозяин ею троллей пугает. И боятся, морды людоедские!
— Где ж он ее раздобыл?
— Нам правды не скажет. Но я слыхала, что катапульту бросила наша армия, когда улепетывала из-под Найлигри… ох, извини…
— Да ладно, — улыбнулся Литисай, в душе весьма польщенный. («Румра помнит, что я был под Найлигримом!») И тут же напрягся, что-то прикидывая в уме:
— Армейская катапульта, э?.. Может, нам ее… того… возвратить?
— И думать не смей! — хмыкнула Румра. — Тебе это нужно — врага нажить? Кринаш в здешних краях — человек не из последних. Сам подумай: его тролли боятся!
* * *
— Хозяин, — быстро спросил Дождик, глядя на подъезжающих к воротам всадников, — можно, я на тебя поработаю? Лошадей обиходить, то да се… у меня с деньгами туговато.
Кринаш искоса глянул на странного гостя — и кивнул.
Этой осенью он при удивительных обстоятельствах лишился двоих рабов, а новых не имел случая купить. Кринаш дал знать в деревню Топоры, где почти все мужики у него по шею в долгах, чтоб прислали кого-нибудь подсобить, но пока никто не пришел. Сейчас по хозяйству помогала лишь девчонка Недотепка, существо несуразное и мало полезное. Так что пусть паренек потрудится…
Всадники въехали во двор. Следом вкатилась тележка, в которую была впряжена рыжая кобыла. Веселый гам, суета, лошадей ведут в конюшню, тележку закатывают под навес.
— А лошадке-то хомут мал, — сказал Дождик, выпрягая кобылу. — Шею намяло, надо березовым дегтем…
— Не моя лошадка, — вздохнул лекарь. — Моя разбойника возит.
— Рыжуха вообще в хомуте не ходит, — сердито буркнул один из наемников. — Дайте дегтя, я сам смажу…
Видя, как споро и ласково обходится Дождик с лошадьми, Кринаш спросил доброжелательно:
— Деревенский? Или в городе при конюшне научился?
— Деревенский, — с улыбкой ответил юноша. — Мы с мамой батрачили по деревням. А весной мама умерла…
Тут улыбка сошла с лица юноши, он отвернулся, старательно обтирая пучком соломы бок гнедого жеребца.
Кринаш остро глянул ему в спину.
«Предложил бы я тебе, паренек, поработать у меня хоть до весны… да надо сначала узнать, почему ты в мои ворота не мог войти».
* * *
В жарко натопленной трапезной гости сбросили плащи. Лекарь Барикай даже рот разинул, увидев, что высоченный, крепкий воин, которого он всю дорогу называл «господином», оказался женщиной. Да какой еще видной бабой! Осанистая, с высокой грудью (сейчас даже непонятно, как такое богатство укрывалось в складках плаща). Лицо с мороза разрумянилось, глаза весело блестят, вокруг головы короной русая коса…
«Лет этак двадцать семь или двадцать восемь, ровесница моя», — прикинул лекарь и поспешил стащить с себя дурацкий рогожный мешок, который напялил на дороге, чтоб не замерзнуть. Как многие мужчины невысокого роста, Барикай любил крупных женщин.
Будущая служба в крепости Шевистур казалась лекарю все более привлекательной.
А Румра взмахом руки подозвала Барикая:
— Я тебе выдам малость деньжат в счет будущей платы, а со здешним хозяином сам разбирайся.
Барикай обрадованно закивал.
Румра сняла с пояса кожаный кошелек и, держа его на ладони непослушной, с негнущимися пальцами правой руке, левой привычно и сноровисто распустила завязки. Пока женщина отсчитывала серебро, лекарь остро и цепко глянул на бугристый бурый рубец во всю тыльную сторону кисти.
Взяв с ладони шайвигара монеты, Барикай шагнул назад. Женщина тут же отвернулась, заговорила с одним из наемников.
А лекарь коснулся своей груди — небрежным, вроде бы случайным жестом.
«Чего тебе? — сварливо зазвучал не в ушах его, а прямо в голове знакомый хриплый голос. — Нет больного, так и нечего меня дергать… Ну что ты пялишься на ту корову в мужских штанах? Тебе бы такое здоровье, как у нее».
— А… рука? — беззвучно, одними губами произнес Барикай.
«А что — рука? Рассечение сухожилий. Врачебное искусство бессильно».
— Но я думал, Астионарри… ты…
«Волшебник я, что ли?.. Не смей тревожить меня попусту!»
Голос замолк. Барикай криво усмехнулся.
Жаль. Так славно было бы помочь этой величественной красавице…
* * *
Снега здесь легло не так чтоб очень, и здоровяк Тумба, бредущий впереди, лавировал меж старых сосен, сучья которых обросли бородами лишайника. Разбойник безошибочно находил видимую лишь ему одному тропу.
Чужак, идущий за Тумбой след в след, не отставал. Походка его была легкой, волчьей, и шагающий за ним Тетива время от времени одобрительно усмехался: сразу видно — человек к лесу привык.
Тетива уже не ждал от чужака подвоха, но лук и стрелу держал наготове.
Внезапно Тумба нарушил молчание, длившееся с того мига, как свернули они, все трое, с лесной дороги на еле заметную лесную тропинку.
— И не жди, что тебя запросто к костру посадят. Еще покажешь, на что ты мастер.
— Атаман — мужик строгий? — с интересом спросил чужак.
Позади послышался смешок. Чужак обернулся, но парень с луком принял серьезный вид и ответил мрачно:
— Атаман — зверюга. Как предстанешь пред очи, проглоти язык и дыши через раз.
Чужак призадумался.
Тут сверху раздался свист и оклик:
— Эй, Тумба, кого ведешь?
— Хорька поймали, — без удивления откликнулся Тумба. — На тракте хорьковал.
— И что, на дороге нельзя было разобраться? — поинтересовались сверху.
— Тут нужна башка поумнее моей, — сообщил Тумба куда-то ввысь.
— Поумнее твоей? — насмешливо изумились сверху. — Ой, да где ж такую взять? Разве что к королевскому двору послать за главным советником… или в кустах ворону поймать!
— Ладно, слезешь… — веско посулил Тумба — и хихиканье в небесах тут же смолкло.
Чужак тем временем обшаривал прицельным взглядом высившиеся вокруг сосны.
— Толково сделана засидка, — оценил он. — Снизу не видать. Подходы к лагерю, стало быть, охраняете… головастый у вас атаман.
— У атамана на плечах не горшок с кашей, — солидно подтвердил Тетива.
Тропка, вильнув в сторону, скрылась меж поднявшихся с двух сторон скал, изъязвленных пятнами мертвого мха.
— Как атамана-то кличете? — поинтересовался чужак.
Тумба, не оборачиваясь, бросил:
— Уанаи.
Если чужак и удивился (имя не имя, кличка не кличка!), то предпочел удивления своего не показывать. И все трое молчали до тех пор, пока скалы не расступились, открыв лощину, на дне которой стояли две длинные избы. Вокруг сновали люди: кто колол дрова, кто нес в ведрах воду, кто разводил большой костер, кто свежевал оленя.
— По-королевски живете, — одобрил чужак. — Мы-то в Чернолесье норовили на зиму куда-нибудь приткнуться, а не то в шалашах зубами лязгали.
— Всё Уанаи, — с законной гордостью объяснил Тумба.
Чужак промолчал. Ему все больше хотелось познакомиться с этим самым Уанаи…
Лагерь встретил гостей веселым гомоном. Забыта была оленья туша, оставлена рубка дров. Из домов к костру бежали разбойники.
«Человек двадцать, не меньше, — подумал чужак, — а ведь наверняка не все здесь…»
Со всех сторон летели вопросы, но пленник не обращал на них внимания. Еще в юности, будучи наемником, он усвоил правило: не говори с толпой, говори с командиром.
Пока Тумба громогласно рассказывал о поимке хорька, гость старался не пялиться по сторонам. Знал: лесная братия не любит слишком востроглазых…
— Зачем было хорька в лагерь вести? Всех спалить хотели? — вопросил строгий голос.
Чужак бросил взгляд на говорящего — и тут же отвел глаза.
Вот этот тощий старик и есть хваленый Уанаи? Лицо неглупое, но, чтобы удержать в подчинении разбойников, мало одного ума. Стая подчиняется силе…
— У нас Тумба за старшего был, он и решал, — поспешно спихнул с себя вину лучник.
— Нашел старшего! — хмыкнул старик. — Да Тумба правую руку от левой не отличит!
— Зато он хоть с правой, хоть с левой так может врезать, что сразу — на костер, — парировал лучник. — Сам ему приказывай, а я еще пожить хочу.
— Да вы не спорьте, почтенные, — спокойно и твердо вмешался чужак. — Хорьковал я по ошибке: не знал, что у здешнего тракта хозяева есть. Теперь знаю — и по лесному закону прошусь к вашему костру.
Толпа заинтересованно загалдела.
— К костру? — с сомнением протянул старик. — Ты это нашим остолопам на дороге сказал? Поэтому они у тебя и мечи не взяли?
— Угу, — подтвердил Тумба, не обидевшись на «остолопа».
— Ну-у, — протянул старик, не сводя глаз с мечей за спиной гостя, — это вы, конечно, сглупили… Но ведь и то сказать: плох разбойник, который этак просто отдаст оружие.
— Угу! — возликовал красноречивый Тумба.
— Словом, как Уанаи решит, так и будет, — подвел итог разговору старик. — Прикажет — так хорек из лагеря живым не уйдет… ну и не спалит никого.
«Так это не атаман?» — удивился про себя гость. На слова «из лагеря живым не уйдет» он не обратил внимания. И так было ясно, что если не удастся прибиться к ватаге, прорываться на волю придется с боем.
— А где добыча? — послышался за спиной щебечущий, легкий голосок.
Чужак изумленно обернулся. Ребенок в разбойничьем лагере?!
Нет. Не ребенок. Кажется, все-таки взрослая женщина, только маленького роста. И до того приметной внешности, что чужак широко распахнул глаза.
Матовая гладкая кожа. Правильные, тонкие черты — лицо фарфоровой куклы. Глаза прозрачной голубизны. Снежно-белые короткие волосы. И тонкий завиток татуировки, сбегающий по виску.
Разбойнику никогда не приходилось встречать ксуури — жителей далекого загадочного Ксуранга. Но слышать о них доводилось. Ошибиться тут было невозможно.
— Добыча? — почтительно переспросил Тетива. — Которую хорек взял? Куртка да шапка на нем сейчас, — кивнул он на пленника, — а лошадь я к тестю Гипаша велел отвести, на охотничью заимку. Не тащить же ее в лагерь!
— Правильно, — кивнула ксуури.
Чужак быстро сообразил: если с бабенкой говорят этак уважительно — стало быть, она тут не для общей утехи. Надо полагать, подружка этого самого Уанаи. Одета хоть и по-мужски, но чисто и ладно: полушубок явно шит по мерке, сапожки тоже не с чужой ноги. Наряжает ее вожак — стало быть, ценит свою бабу. И ссориться с нею ни к чему.
А потому гость попросил учтиво:
— Девонька, сбегай за атаманом, а?
И не понял, почему толпа грохнула дружным хохотом.
Не рассмеялась только странная маленькая женщина.
— Здесь командую я, — прощебетала она. — Называй меня Уанаи, на языке ксуури это означает «изгнанница»… А как мы должны называть тебя?
Разбойники вокруг продолжали ржать.
Чужак сдержал ухмылку.
Над ним решили подшутить? Ладно, пусть. Для первого знакомства лучше смех, чем враждебное молчание. Если шутка не злая, грех ее не поддержать.
— Здравствуй, атаман Уанаи, — почтительно поклонился чужак забавнице. — Зови меня Подранком, как в Чернолесье звали.
Скользнул взглядом по толпе и добавил уже не для девушки, а для всей шайки:
— Я не из Отребья. Имя есть, да не хочу его мусолить в лесных странствиях.
Усмешки стали сочувственными, понимающими.
— Не ты один такой, — сказал кто-то из толпы.
Менять имя — не только грех и преступление. Имя — часть человека. Сменишь его — от души кусок оторвешь. Зато взять дорожное прозвище, чтоб имя поберечь, — дело обычное, многие путники так делают. А ведь у разбойника вся жизнь — скитания…
Подранок обернулся к шутнице и продолжил игру:
— Дозволь, грозный атаман, у твоего костра сидеть, с твоими людьми добычу делить.
— У моего костра кто попало не сидит, — сказала девица так серьезно, словно и впрямь верховодила в стае лесных волков. — Что ж ты, Подранок, из Чернолесья ушел? Чем тебе твоя шайка нехороша стала?
— Нет шайки, — помрачнел гость. — Один я уцелел. А одному в лесу худо. Сбесишься, зверем станешь.
Смех вокруг прекратился.
— И в деревни стало не сунуться, — продолжал Подранок мрачно.
— Понятно, — кивнула девушка. — Мужики боятся банды, а одиночку повяжут не хуже, чем стража.
— Ну, меня-то мужичье не повяжет. Я хороший мечник.
Подранок сказал это без бахвальства — так просто, словно посоветовал подбросить хвороста в оставленный без присмотра костер.
— Вот как? — склонила девушка головку набок.
Была она какой-то невесомой, прозрачной, даже полушубок не скрывал ее хрупкости. Не походила она на девицу из разбойничьей ватаги.
Шутка подзатянулась и уже надоела гостю. Но сама девушка не собиралась прекращать потеху.
— Чем докажешь, что хороший мечник? — спросила она деловито. — С двоими враз управишься?
Не для насмешницы — для окруживших их разбойников Подранок ответил:
— Управлюсь и с троими.
В льдистых голубых глазах, устремленных ему в лицо, не было даже тени смеха.
— С троими? Что ж, попробуй. Но постарайся обойтись без трупов… Гипаш, Гвоздь, Хмурый — принесите-ка мечи. А остальные — раздайтесь пошире, дайте место бойцам.
Толпа отхлынула — и в этот миг изумленный Подранок понял, что никто и не думал над ним шутить…
