2. Первое правило волшебника
От страха к надежде

Первое правило волшебника, изложенное в одноименном романе-фэнтези Терри Гудкайнда, гласит: люди склонны верить в то, на что они надеются, и в то, чего они боятся. Герои романа используют это правило для того, чтобы понимать других и манипулировать ими. В реальной жизни надежда и страх являются фундаментом притягательности. Давайте сначала обратимся к страху.

Пить из стеклянной посуды опасно, потому что крошечные кусочки стекла, естественным образом откалывающиеся от посуды, попадают в кишечник и постепенно разрушают клетки пищеварительного тракта.

Если вы не знаток в области материаловедения, то можете поверить в только что сказанное. Даже если вы не поверите, у вас может возникнуть тяга, искушение принять эти слова всерьез. Но прежде, чем я объясню вам причины такой доверчивости, хочу сказать, что опасность эта выдумана мною и что, насколько мне известно, стеклянная посуда относится к числу наиболее безопасных.

Страх побуждает нас обращать внимание на происходящее и заставляет поверить в то, во что в иных условиях мы не поверили бы. Страх – это не просто эмоция; все наше психологическое состояние меняется, подготавливаясь к отражению угрозы. Внимание смещается, восприятие обостряется, цели пересматриваются, происходит настройка организма на определенные действия – бороться или бежать. В таком состоянии мы сосредоточиваем внимание преимущественно на негативной информации и больше склонны верить в плохое, нежели в хорошее. Это называют эффектом негативности.

Почему так происходит? Как уже говорилось в предыдущей главе, одно из полезнейших качеств речи – это то, что нам нет нужды самим переживать какие-то вещи: нам могут о них рассказать, а мы можем поверить или не поверить сказанному. В эпистемологии передаваемую таким образом информацию называют «доверием к свидетелям». Если вы не верите в то, что вам говорят, чужие свидетельства не помогут вам в этом разобраться. Мы все знаем, что не следует принимать на веру все, что нам говорят, но так получается, что мы все равно верим, если только у нас нет особых оснований сомневаться в прочитанном или услышанном. Это называют доверием по умолчанию.

Способность людей к общению оказывается наиболее полезной, когда передается информация о грозящей опасности. Если вам говорят, что на таком-то холме полно ядовитых змей, вы можете просто держаться от него подальше. Такие свидетельства могут спасти вам жизнь. Разумеется, вместе со способностью сообщать важную информацию у людей развивалась и способность обманывать друг друга. Вполне возможно, что человек, сообщивший о змеях, просто не хочет, чтобы вы обнаружили на том холме какие-то ценные ресурсы. Тем не менее совсем не трудно представить себе, что люди, прислушавшиеся к тому совету, выжили, а проигнорировавшие предостережение погибли.

Похоже, принцип «лучше перебдеть, чем недобдеть» изначально встроен в нашу когнитивную архитектуру. У нас в мозге сидит гиперактивный детектор опасностей. Психолог Маха Насралла обнаружила доказательства существования весьма чувствительного детектора опасностей в том факте, что мы быстрее замечаем негативные слова (такие как «война»), нежели позитивные. Согласно исследованию, проведенному психологом Андреем Симпяном, люди охотнее верят теоретическим обобщениям, если они касаются каких-то опасных вещей. Это эволюционистское объяснение нашей склонности бояться, похоже, подкрепляется тем обстоятельством, что мы словно природой запрограммированы бояться некоторых вещей. Точнее сказать, в силу какой-то особой предрасположенности мы приучаемся бояться одних вещей больше, чем других. Фобии, например, могут развиваться после однократного контакта с источником страха, а избавиться от них потом чрезвычайно трудно. Чаще всего такие состояния возникают по отношению к первобытным опасностям: страх замкнутого пространства, боязнь высоты, страх перед змеями или пауками. Как ни странно, но наиболее опасные вещи в нашей современной жизни, такие как автомобили и ножи, очень редко оказываются объектами фобий.

Боязнь змей представляет собой особенно интересный пример, потому что этот страх свойствен некоторым животным, которые в жизни ни одной змеи не встречали. Например, в Новой Зеландии змеи не водятся и никогда не водились, но местные голуби испытывают страх перед резиновыми игрушечными змеями; видимо, этот страх передался им от предков, которые жили в тех местах, где змеи водятся, еще до переселения на новозеландские острова.

Психолог Сюзан Минека изучала реакции обезьян на змей. В ее лаборатории воспитывались обезьяны, которые никогда не имели контактов с сородичами из внешнего мира. Поначалу лабораторные обезьяны не боялись змей и даже пытались играть с ними. Однако оказалось, что привить им страх перед змеями можно очень быстро. Достаточно было показать фильм, где такие же обезьяны со страхом реагируют на змею. Интересно отметить, что исследовательнице так и не удалось привить обезьянам страх перед цветами даже путем искусственной подмены змеи цветком в той же видеозаписи.

Какие выводы из этого можно сделать? Похоже, существуют некие интуитивные концепции, которые мы очень быстро заучиваем, даже когда условия для учебы далеки от идеальных. А вот неинтуитивные концепции усваиваются с большим трудом, даже в идеальных для обучения условиях. По-видимому, так проявляется вызывающий массу кривотолков эффект Болдуина, названный по имени психолога Джеймса Марка Болдуина, автора этой теории. Речь идет о теоретическом эволюционном процессе, в ходе которого от поколения к поколению передается не какая-то конкретная психологическая предрасположенность, а особое ментальное состояние, в котором человек очень легко научается этой предрасположенности. В нашем примере обезьяны изначально не боятся змей, но запрограммированы научиться бояться их.

Данные примеры показывают, что страх может иметь эволюционные последствия и влиять на наши верования. А то, во что и почему верят люди, самым серьезным образом сказывается на условиях их жизни. Склонность к страху мешает мыслить критически, поэтому люди склонны принимать на веру любые слухи. К примеру, люди очень часто доверяют слухам в отношении различных заболеваний.

Страх влияет и на политические пристрастия. Консерваторы – большие чистюли. Как показывают эксперименты политолога Джона Хиббинга, их взгляд дольше, чем у либералов, задерживается на разного рода отталкивающих картинках, таких как изображения экскрементов или фотография автомобильной катастрофы. Кроме того, исследования, проведенные психологами Иэном Макгрегором и Полом Нейлом, показали, что напуганные люди на время становятся более консервативными в своих взглядах и что люди стали более консервативными после теракта 11 сентября 2001 года. Почему? Возможно, из-за страха они становятся менее склонными к риску и в большей мере отдают предпочтение проверенным временем решениям и способам действия.

Обратная сторона страха – надежда. Такой образ мышления может показаться несколько странным, но одна из главных причин, побуждающих нас что-либо предпринимать, – это желание приобрести веру, которая бы сделала нас счастливыми, например когда у вас есть хорошая работа, вы счастливы, поскольку верите, что это правда. К такой вере и, соответственно, к счастью мы обычно приходим, когда достигаем поставленных целей. Предположим, наша цель – прогуляться на природе. И вот мы гуляем по лесу, и наша система восприятия фиксирует, что мы действительно на природе. И мы счастливы, потому что у нас была цель и она достигнута. Таким образом, строго говоря, мы счастливы не от того, что гуляем на природе; чувство счастья доставляет нам вера в то, что мы находимся на природе. Люди с манией величия счастливы, веря, что они богаты, даже если на самом деле это не так. Вместе с тем есть люди, которые, если смотреть объективно, живут хорошо, но по каким-то причинам не верят в это и потому не испытывают того счастья и удовлетворения, которое, казалось бы, должны испытывать.

Мощным источником удовлетворения является хорошо сделанное дело. Но такой же прилив радости можно получить, ничего не делая, – с помощью наркотиков. Наркотики обманывают ту часть мозга, которая зовет к великим свершениям.

Люди от природы любят сладкое. Это доставляет удовольствие. Но мы можем обмануть свои вкусовые почки с помощью искусственных подсластителей, в которых вообще нет сахара. Искусственный подсластитель обманывает мозг, заставляя его поверить, что вы едите сахар, тогда как никакой пищевой ценности, в отличие от сахара, он не имеет. Аналогичным образом, мозг может быть падким на некоторые идеи, в которые нам очень хочется верить, даже если для этого не хватает доказательств.

Предположим, врач говорит пациенту, что тот очень болен. Пациент отчаянно хочет выздороветь, и это желание не может быть удовлетворено, пока он не сможет поверить в то, что здоров. Каким образом он в это поверит, значения не имеет; главное – поверить, и тогда его желание исполнится. Может быть, существует лекарство или метод лечения, который позволит пациенту почувствовать себя лучше и выздороветь. Однако процесс исцеления может быть болезненным, дорогостоящим, поглощающим много времени или попросту невозможным, и это мешает человеку достичь своей цели – стать здоровым.

Теперь представьте себе исполненного благих намерений друга (или жадного шарлатана), который говорит этому пациенту, что врач, по его мнению, ошибается и что для полного исцеления вместо рекомендованного лечения ему нужно-то всего лишь искупаться в реке Нил. И вот пациент должен сделать выбор: поверить врачу, который считает необходимым болезненное лечение, либо не имеющему медицинского образования другу, который советует ему искупаться в Ниле. Кого он выберет? Давайте попробуем от имени этого гипотетического пациента взвесить все за и против.

Что будет, если он поверит врачу? Пациент получит удовлетворение, решив поверить человеку, знающему толк в медицине, поскольку считает себя рационально мыслящим человеком, который придерживается правильного или, по крайней мере, наиболее информированного взгляда на вещи. Но есть и обратная сторона: поверить врачу – значит поверить в то, что он серьезно болен, а это пугает и повергает в депрессию. Таким образом, цель почувствовать себя здоровым необязательно будет достигнута, а людям не нравится терпеть поражение.

Если же он поверит другу, то, с одной стороны, его будет мучать осознание того, что он поверил человеку, который ничего не смыслит в медицине, и что эта вера иррациональна. С другой стороны, он сможет поверить в свое выздоровление, и эта вера принесет ему большую радость. Страх перед болезнью улетучится, с души упадет тяжелый камень. Цель выздороветь будет достигнута, пусть и нетрадиционным способом. Кроме того, это позволит избежать болезненного и дорогостоящего лечения.

Если пациент поверит своему другу, то те из нас, кто предан научному мировоззрению, скажут, наверное, что он пытается отрицать очевидное. Но иногда приятные чувства, порождаемые верой, сильнее, чем дискомфорт, порождаемый осознанием необоснованности нашей веры. Превосходный пример этого – выступающее в качестве защитного механизма отрицание истинных, но болезненных мыслей. Веря в то, во что нам хочется верить, мы испытываем радость без необходимости прикладывать усилия к достижению поставленных целей или страдать от последствий альтернативных верований, причиняющих боль. Люди склонны не верить в то, что угрожает подорвать основы их мировоззрения, даже если налицо неопровержимые факты. Поэтому у вас есть мотив всегда верить в то, во что вам хочется: просто поверьте, что лучшей жены, чем ваша, нет, и тогда вы будете куда более довольны своей супружеской жизнью!

К сожалению для всех, кто способен страдать, топливом эволюции является не удовольствие, а воспроизводство. Верить во что-то только потому, что надеешься на то, что это может быть правдой, – значит обманывать себя, и эволюция, вероятно, призвана обеспечить наличие в мозге функций, которые не позволяют этому случиться: правдивый взгляд на вещи, какие бы страдания он ни причинял, обладает бесспорным преимуществом с той точки зрения, что позволяет лучше приспосабливаться к существующим реалиям.

Тем не менее эта система не идеальна: людям все равно удается не замечать в себе качества, которые окружающие находят неприемлемыми. Люди хотят быть успешными, здоровыми, счастливыми, привлекательными, умными, нравиться другим. Завышенная самооценка – настолько распространенное явление, что в психологии существует не менее 15 различных терминов, обозначающих эти «позитивные иллюзии». Такие иллюзии существуют вопреки отчаянным попыткам другой части мозга сохранять объективный взгляд на вещи.

Одна категория этих самых позитивных иллюзий заставляет нас поверить в то, что мы в чем-то лучше других. Происходящие с нами события – как хорошие, так и плохие – обусловлены множеством факторов. Когда мы преуспеваем, то приписываем успех своим лучшим личностным качествам («Я умный») или образу поведения («Я получил это повышение благодаря своему трудолюбию»). Когда с нами происходит что-то плохое, мы виним в этом обстоятельства («Меня уволили, потому что мои криворукие коллеги запороли проект»). Это называется смещением в свою пользу. Данное когнитивное искажение подробно исследовалось в 1975 году психологами Дейлом Миллером и Майклом Россом. Иллюзорное превосходство над другими проявляется в тенденции людей переоценивать свои положительные качества и недооценивать отрицательные относительно соответствующих качеств других людей. В общем и целом, основная масса людей считает, что уровень развития большинства их качеств и навыков выше среднего (при этом интересно отметить, что, когда речь идет об обладании особо сложными навыками, например об умении ездить на одном колесе, люди, как правило, считают, что уровень развития их навыков ниже среднего). Чем сильнее проявляется у вас это смещение в свою пользу, тем труднее вам увидеть ошибку в своих действиях или признать свою вину за что-либо. Вы абсолютно уверены в своей точке зрения, и никакие аргументы не могут поколебать вашу уверенность.

Мы предпочитаем иметь дело с информацией, которая подтверждает те взгляды на мир, которые у нас уже сформировались. Наталкиваясь на такую информацию, мы уделяем ей больше внимания, лучше ее запоминаем и используем для дальнейшего закрепления уже сложившейся системы убеждений. Читая в научных журналах статьи, где высказывается точка зрения, идущая вразрез с нашей, мы отметаем эту информацию (и вообще перестаем меньше доверять науке, утверждает психолог Джеффри Манро). Классический пример этого – стойкая вера в эффект полнолуния: что в полнолуние люди ведут себя как безумцы и более склонны к насилию. Многие сотрудники полиции и скорой помощи готовы поклясться, что это действительно так, но тщательные исследования опровергают какое бы то ни было влияние Луны на поведение людей. На самом деле происходит вот что: зная об этом эффекте, мы склонны вспоминать о нем именно в полнолуние и когда люди ведут себя как безумцы – именно тогда, когда присутствуют оба фактора. И когда потом мы вспоминаем, что нам приходилось видеть в связи с эффектом полнолуния, на ум приходит только та информация, которая подтверждает этот эффект.

Данное когнитивное искажение называется эффектом подтверждения. Вы будете находить его повсюду, как только начнете искать (то, что вы повсюду наблюдаете эффект подтверждения, отчасти вызывается самим этим эффектом).

Родственным искажением является систематическая ошибка согласованности, отличающаяся от эффекта подтверждения только тем, что вы активно ищете подтверждающую вашу точку зрения информацию, а не просто пассивно ее получаете.

Психолог Дина Кун исследовала то, как присяжные выносят вердикты о виновности или невиновности подсудимых. Участникам эксперимента представили определенные свидетельства и попросили вынести вердикт. Если вы надеетесь, что присяжные принимают во внимание всю доступную информацию, прежде чем принять решение, вынужден вас разочаровать. Участники эксперимента придумывали собственные версии случившегося, после чего фильтровали свидетельские показания и факты, выискивая среди них те, что подтверждали их теорию.

Например, если вы считаете, что люди, владеющие оружием, более склонны к совершению убийства, чем люди, оружием не обладающие, то в силу систематической ошибки согласованности сосредоточиваете внимание на количестве людей, которые владели оружием и совершили убийство, игнорируя количество людей, которые владеют оружием, но убийств не совершали, и число убийц, не владеющих оружием.

Отличается ли эффект подтверждения от эффекта систематической ошибки согласованности на психологическом уровне? На мой взгляд, эти когнитивные искажения могут представлять собой две разные формы поведения, проистекающие из одного и того же внутреннего психологического механизма. Каждому ученому хочется прославиться, поэтому они придумывают разные термины, чтобы все выглядело так, будто они открыли что-то новое, тогда как в реальности речь идет о простом переименовании уже существующих понятий.

Я утверждаю, что людей в равной мере завораживает то, на что они надеются, и то, чего они боятся, но эти эмоции противоположны друг другу. Нам не может быть интересно все. Нейтральное нам не интересно. Если рассматривать надежду и страх как противоположные концы спектра, то, согласно моей теории, людей интересует только то, что находится на концах, а середина им безразлична.

Два противоположно направленных влечения – страх и надежда – исходят из разных психологических потребностей. Потребность переживать страх коренится в необходимости научиться избегать опасностей. Надежда порой помогает нам приступить к осуществлению трудоемких, пугающего масштаба задач, но вместе с тем она может быть тесно связана и с потребностью быть счастливым.

Произведения искусства нравятся нам, в частности, потому, что напоминают, в том числе на бессознательном уровне, о реальных вещах, которые нам интересны. Те же творения, которые внушают нам страх или надежду, притягивают нас в наибольшей степени.

Особенно нам нравятся образы объектов, которые находим полезными в эволюционном смысле. Это с наибольшей очевидностью проявляется в том, что мы не можем оторвать глаз от пейзажа – как на картине, так и в реальности.

При всей популярности абстракционизма люди, которые не особо увлекаются искусством, как правило, отдают предпочтение простым пейзажам и натюрмортам. В своем отнюдь не научном, но от этого не менее интересном проекте художники Виталий Комар и Александр Меламид создали серию картин под общим названием «Выбор народа», созданных на основе социологического опроса представителей разных народов, где их спрашивали, что они хотели бы видеть на картине. Самым удивительным оказалось постоянство выбора. Жители разных стран отдавали предпочтение красивым пейзажам (но для многих было желательно, чтобы там присутствовали и люди).

Оказывается, многое из того, что нам хочется видеть в пейзаже, восходит к нашим фундаментальным потребностям. Психолог Джон Боллинг и педагог Джон Фолк провели исследование и выяснили, что дети младше восьми лет предпочитают изображения африканской саванны любым другим пейзажам. Став старше, они уже предпочитают изображения той местности, в которой росли. В африканской саванне прошла большая часть эволюционной истории человечества, поэтому у нас есть генетическая предрасположенность к ней, со временем преодолеваемая реальным жизненным опытом.

Пейзажи, которые нам нравятся, реальные или нарисованные, обладают следующими элементами: вода, фауна и разнообразная флора, особенно цветущие и плодоносящие растения. Такой пейзаж обладает явным преимуществом с точки зрения возможности выживания: ведь ясно, что там не умрешь от голода и жажды.

Нам также нравится, когда видна линия горизонта, вероятно, для того, чтобы вовремя узнать, что нас ждет. Мы любим деревья с низкими ветвями, вероятно, потому, что на них легче залезть. Нам нравится выглядывать из безопасного убежища, где мы все видим, но укрыты от стихий и недоброжелательных глаз. Балконы и веранды нравятся нам потому, что служат хорошим наблюдательным пунктом и одновременно убежищем. В части интерьера наши предпочтения диктуются соображениями безопасности. Психологи Матиас Спёрле и Дженнифер Стич провели эксперимент, в ходе которого предлагалось расставить мебель на плане спальни. Выяснилось, что люди предпочитают ставить кровать так, чтобы видеть дверь, но чтобы их из двери видно не было.

Пожалуй, самое любопытное то, что нам больше всего нравятся открытые пространства с низкой травой и немногочисленными деревьями. Хотя некоторым кажется, что в короткой траве есть что-то искусственное, исследования показывают, что наши представления о природе в ее диком состоянии полны заблуждений. Природные заповедники в современном мире отнюдь не служат образцом дикой природы: они изменены человеком; люди вносят изменения с таким расчетом, чтобы помочь выжить определенным видам животных (а остальные пусть позаботятся о себе сами). Правда, в Нидерландах есть заповедник, идущий вразрез с этой тенденцией; там стараются как можно меньше вмешиваться в естественный ход событий. В этом заповеднике пасутся стада оленей и других травоядных, и каждую зиму примерно 20 процентов поголовья погибает от голода. Трава съедена там настолько, что кажется коротко подстриженным газоном. Деревья тоже сравнительно немногочисленны, потому что животные съедают побеги, не давая им вырасти. У нас дикая природа ассоциируется с темным лесом, а там, скорее, городской парк. Этим объясняется наша любовь к паркам и подстриженным лужайкам: они отражают ту естественную среду, в которой эволюционировали наши предки. Мы стрижем газоны, имитируя то, что делали за нас стада травоядных, на которых мы охотились.

То, что мы отдаем предпочтение тем пейзажам, в которых можем жить припеваючи, кажется разумным и естественным. Более того, глядя на различия между группами людей, можно предсказать, какой пейзаж они предпочитают. Например, есть теория, что в обществе охотников-собирателей мужчины специализировались на охоте и изучении окружающего мира, а женщины – на собирательстве (хотя отчасти все они занимались тем и другим). Следует отметить, что данная теория вызывает горячие споры и ее никак нельзя назвать общепринятой. Как бы то ни было, она предсказывает, что женщинам больше, чем мужчинам, нравятся картины с растительностью, а мужчинам больше, чем женщинам, нравятся картины с изображением открытого пространства. Предпочтениям, кстати, можно научиться. Ботаник Элизабет Лайонс, изучая художественные предпочтения людей, выяснила, что современным фермерам удалось перебороть в себе врожденную эстетическую предрасположенность и отдавать предпочтение не тем пейзажам, которые радуют глаз, а тем, которые обещают хороший урожай. Антропологи Эрих Синек и Карл Граммер выяснили, что чем старше дети, тем более пересеченную местность они предпочитают – вероятно, потому, что с возрастом они ощущают себя более способными такой маршрут преодолеть.

Природа до сих пор очень сильно манит нас, даже если мы не вполне это осознаем. Доказано, что прогулки на природе улучшают мозговую деятельность и, согласно исследованиям психолога Джона Зеленски, делают нас счастливее, тогда как прогулки по городу в этом смысле бесполезны.

Теория, согласно которой люди смотрят в первую очередь на то, что хорошо для них, предсказывает, что им должно нравиться смотреть на изображение еды. Однако на первый взгляд это не соответствует действительности. Люди не украшают стены картинами, изображающими их обычный рацион питания. Но если задуматься о плодовых деревьях и животных как об источниках питания, тогда мы действительно любим смотреть на еду, пусть и в ее натуральном состоянии. Возможно, все дело в том, что приготовленная еда – слишком недавнее наше изобретение, и генетическая предрасположенность к ее лицезрению еще не успела выработаться. Видимо, этим объясняется то, что мы любим смотреть на фотографии оленей, а не на фотографии отбивных. Есть, кстати, разновидность натюрморта, где изображаются охотничьи трофеи. Возможно, это промежуточное звено между рисунками живых животных и гамбургеров.

Общую тенденцию отдавать предпочтение пейзажной живописи можно интерпретировать как неосознаваемое желание обмануть себя, внушить себе, что мы находимся в красивом, природном, безопасном месте. Это соответствует теории надежды из данной главы.

А каким образом на выборе произведений искусства сказывается свойственная нам тяга к вещам, которых мы боимся? Большинство людей не развешивают на стенах своих квартир страшные картины. Однако когда такие зрелища попадаются нам на глаза, будь то пожар или автомобильная авария, мы не можем оторвать от них взгляд – это для нас как страшное и одновременно захватывающее кино.

Тот же эффект наблюдается и в наших музыкальных предпочтениях. Проведенное психологами Терри Петтиджоном и Дональдом Сакко исследование популярной музыки, создававшейся в период с 1955 по 2003 год, показало, что в особенно сложные и пугающие периоды социально-экономического развития песни отличаются большей продолжительностью, содержательностью текстов, романтичностью, неторопливостью и успокаивающим характером.

Почему людям нравятся печальные истории? В частности, потому, что они помогают людям лучше осознать собственное благополучие и почувствовать себя счастливее. Сильвия Кноблох-Вестервик экспериментальным путем выяснила, что после просмотра грустных фильмов люди ощущают большее удовлетворение от своей жизни. Чужие страдания помогают осознать, как им повезло.

Но почему некоторые люди любят смотреть фильмы ужасов, в которых, казалось бы, нет никакого позитива? Отчасти они нравятся нам по той же причине, по какой мы любим играть: это как опасности понарошку, помогающие нам научиться правильно вести себя в случае реальных опасностей. В процессе просмотра фильма ужасов мы сидим напуганные, но, когда фильм заканчивается и мы успокаиваемся, в глубине души остается впечатление, что увиденное содержит в себе важный урок, связанный с реальной опасностью; по этой же причине мы не можем оторвать взгляд от автомобильной аварии или уличной драки. Доказательство этому можно найти в наших сновидениях.

Одна из существующих теорий сновидений, гипотеза активации-синтеза, гласит, что сновидения представляют собой случайную активацию воспоминаний или их интерпретаций. Однако сновидения мы видим в фазе быстрого сна, когда происходит кодирование хранящейся в кратковременной памяти информации и ее перенос в долговременную память. В контексте нашей дискуссии наиболее уместной является теория имитации угрозы, согласно которой главная функция сновидений – дать нам возможность виртуально попрактиковаться в переживании опасностей (две трети сновидений содержат в себе угрозу). Более того, людям, перенесшим психологические травмы, кошмары снятся чаще. Если эта теория верна и если верно то, что часть нашего мозга безоговорочно принимает за чистую монету все, что мы читаем и видим в СМИ, то фильмы ужасов должны провоцировать ночные кошмары так же, как и реальные угрожающие жизни события. И они действительно провоцируют. После того как я посмотрел пять сезонов сериала «Клан Сопрано», меня долго мучили кошмары, где меня преследовали кровожадные мафиози. Страшные ночные сны, спровоцированные фильмами ужасов, иногда называют бессмысленными кошмарами, потому что они учат нас справляться с опасностями, которые никак не могут угрожать нам в реальной жизни, например как пережить зомби-апокалипсис.

Интересно, что переживать зомби-апокалипсис учат и многие компьютерные игры. С точки зрения многих частей нашего мозга, такие игры являются реальной тренировкой выживания. Более того, исследование, проведенное психологами Джейн Гакенбах и Биной Курувиллой, показало, что высококлассным геймерам реже снятся страшные сны. Согласно теории сновидений, им хватает игровой практики, чтобы научиться адекватно реагировать на угрозы.

Мы знаем, что часть нашего мозга считает страшные истории важными, иначе бы они нам не снились. И если страшные истории так важны, мозг то и дело напоминает нам: «Пожалуйста, пересмотри „Терминатора“ еще раз. Надо же знать, как справиться с роботами-киллерами, засланными из будущего».

В то же время многие из этих историй, даже самые душераздирающие, заканчиваются хеппи-эндом. Наблюдать за угрозами полезнее, если вам показывают, как этих угроз избежать. Кстати, концовки таких историй у разных народов отличаются. Американские пьесы, например, чаще заканчиваются счастливо, нежели немецкие (таким, по крайней мере, положение было в 1927 году). Однако, несмотря на некоторые региональные различия, моя теория предсказывает, что в среднем по всему миру историй со счастливым концом численно должно быть больше, чем с несчастливым.

Одни из притягивающих наше внимание вещей пробуждают в нас страсть или доставляют удовольствие, другие вызывают зависимость в том смысле, что они не то чтобы доставляют много удовольствия, но и отказаться от них мы не можем. Эксперты спорят о том, можно ли говорить здесь о зависимости в медицинском смысле, но я использую этот термин в обыденном смысле – как мы привыкаем к картофельным чипсам, телевизионному сериалу или игре в «Тетрис» – вещам, которые нельзя назвать полезными, но от которых мы почему-то никак не можем или не хотим отказаться.

Мне не известны научные исследования, которые задавались бы вопросом о том, какие именно аспекты и свойства компьютерных игр вызывают привыкание, но позволю себе предположить, что игры и головоломки привлекают нас тем, что позволяют ощутить себя сильнее и лучше хоть в чем-нибудь. Это повышает нашу самооценку и вполне соответствует линии надежды – одной из двух главных линий данной главы.

Во многих компьютерных играх нужно постоянно повторять одни и те же действия (для этого есть специальный термин – «гринд»). Например, ваш персонаж должен снова и снова убивать каких-то монстров, чтобы зарабатывать очки или силу либо чтобы перейти на следующий уровень. В некоторых играх гринд необходим, иначе она бы слишком быстро заканчивалась и создатели не успевали бы предлагать потребителям новую продукцию. Эти повторяющиеся действия трудно назвать интересными или доставляющими удовольствие, но разработчики нашли умные способы вызывать у игроков зависимость от гринда, например понемногу вознаграждать их за повторение действий. В играх серии Lego Star Wars игрок получает небольшую награду почти за каждое такое действие. При этом у него возникает ощущение, что он постоянно прогрессирует, пусть и понемногу. Зачастую «материальная» награда (баллы опыта или виртуальные золотые монеты) дополняется повышающим самооценку моральным поощрением (приятный звук и яркая иконка).

По принципу гринда работает слот-машина, иначе называемая «одноруким бандитом». Игрок выполняет простые однообразные движения – дергает за рычаг – в надежде получить финансовую награду. Однако, в отличие от Lego Star Wars, игральный автомат не вознаграждает вас после каждого действия. Казалось бы, он не должен вызывать привыкания, однако на самом деле вызывает. Оказывается, эпизодическое, получаемое непредсказуемым образом вознаграждение «цепляет» игрока сильнее, чем стабильное и гарантированное. Разработчики некоторых видеоигр используют это обстоятельство, вознаграждая игроков через случайно выбираемые интервалы времени. Во многих компьютерных играх (например, в «X-Men: Legends») игрок разрушает блоки, потенциально содержащие награду, но приз оказывается лишь в некоторых блоках. Это побуждает его уничтожать все встречающиеся на пути блоки.

Слот-машины имеют еще один коварный аспект: человеку кажется, что со временем игра у него идет все лучше и лучше. Чтобы разобраться в этом феномене, давайте обратимся к примеру ребенка, который швыряет камень, пытаясь попасть в дерево. После удачной попытки он испытывает приятное чувство. Это внутренняя система вознаграждения, управляемая мозгом. Все мышцы, выполнявшие бросок, запоминают движение, удостоенное награды, благодаря чему следующее попадание становится более вероятным. Однако если ребенок промахивается, но камень пролетает ближе к цели, то внутреннюю награду он тоже получает, хоть и не такую большую. Ребенок замечает, что камень пролетает все ближе к цели, а значит, его броски каждый раз оказываются более удачными. «Значит, надо продолжать в том же духе», – поощряет его мозг. В итоге, не попадая, но почти попадая, ребенок остается вполне доволен собой.

То же самое происходит со взрослым игроком, пытающимся выиграть у «однорукого бандита», хотя в этом случае (в отличие от мальчика, бросающего камень в дерево) его поведение является совершенно иррациональным. Когда выпадают два «золотых слитка» из трех, игроку кажется (на подсознательном уровне, конечно), что он ближе к желанному результату. Мозг полагает, что задача решается все лучше и лучше, и сам себя вознаграждает. Это подтверждается исследованиями, проведенными Катарин Уинстэнли. Мозг испытывает удовлетворение от того, что очередная попытка оказалась ближе к успеху, хотя на самом деле думать так нет никаких оснований, поскольку получение двух одинаковых символов в слот-машине ничуть не приближает к успеху и результат никоим образом не зависит от того, как игрок дергает за рычаг. То есть ситуация здесь принципиально отличается от ситуации с мальчиком, бросающим камень в дерево, но мозг игрока разницы между этими двумя ситуациями не осознает.

Подавляющее число людей, посещающих собрания «Анонимных игроков», не страдает зависимостью от зеленого сукна карточных столов или колеса рулетки; зависимость формируется именно к слот-машинам. Слот-машины и видеопокер высасывают из людей деньги быстрее, чем любые компьютерные игры. Ситуация усугубляется тем, что, в отличие от большинства компьютерных игр, «однорукие бандиты» постоянно собирают информацию о том, как дизайн той или иной слот-машины влияет на ее доходность. Это позволяет постепенно усиливать зависимость игроков от «одноруких бандитов».

Но настоящими мировыми экспертами по потаканию нашим страхам и надеждам являются новостные медиа, которые не понаслышке знают, чем приманить зрителей. Им известно, что потоки крови и леденящие кровь истории притягивают внимание, а потому всего этого в выпусках новостей предостаточно.

Иногда авторы новостных выпусков очень умно играют на наших надеждах и страхах поочередно, используя заголовки и анонсы типа «С вашим ребенком плохо обращаются в детском саду? Узнайте все, что вам нужно знать». Как и религия, они сначала пугают вас, а затем обещают решение.

А иногда новости апеллируют только к надежде. Многие читатели наверняка слышали о том, что наличие домашних животных делает людей счастливее и здоровее. Но мало кто знает об исследованиях, согласно которым никакого благотворного эффекта от содержания домашних питомцев нет. Просто никто не хочет знать про эти результаты. Они никому не интересны. Они не пробуждают ни страха, ни надежды. Это скучная мертвая зона. Поэтому нам сообщают только о тех исследованиях, которые обнаруживают положительный результат.

Современные «городские легенды», как правило, страшные. Дело в том, что, как показывают эксперименты психологов Джин Фокс Три и Мэри Сюзан Уэлдон, только у вызывающих страх историй есть шанс, что их будут передавать из уст в уста. Согласно моей теории, такие предостерегающие истории возбуждают страх и надежду и потому столь притягательны.

Во время поездки в Китай у меня возникли проблемы с пищеварением, и я обратился в салон акупунктуры. После терапии мне стало только хуже. Я недостаточно разбираюсь в иглоукалывании, чтобы осмелиться утверждать, оказал ли этот сеанс вообще какое бы то ни было воздействие на мой организм – хорошее или плохое. Специалистка же, которая проводила сеанс, не имела на этот счет ни малейших сомнений: она принялась утверждать, что «западные» лекарства, которые я принимал (по поводу той же самой проблемы), помешали действию акупунктуры и что она настоятельно рекомендует мне их выбросить. Больше я к ней не обращался.

Желание верить в то, чего мы боимся или во что верим, нигде не проявляется с такой силой, как в области медицины и лженаук. Господствующие в обществе суеверия показывают, как легко напугать людей. Эта склонность всего бояться приводит к тому, что люди принимают на веру самые нелепые слухи, особенно в ситуациях, где необходим здоровый скептицизм.

Например, люди часто верят слухам насчет причин возникновения болезней. Полиомиелит – ужасная болезнь, которую можно было бы победить раз и навсегда, если бы не склонность людей бояться. Но кампании по вакцинированию наталкиваются на ожесточенное сопротивление; распространяется слух, что вакцины вызывают полиомиелит, и это парадоксальным образом приводит к росту смертности от данного заболевания. Причем вера в опасность этих вакцин отнюдь не ограничивается странами третьего мира, где эта болезнь особенно распространена.

На Западе есть немало людей, в том числе весьма известных и во всех отношениях замечательных (не буду называть имен, чтобы не подставлять Дженни Маккарти), которые верят, что вакцинирование приводит к развитию аутизма. Подобная убежденность не подтверждается научными данными, но люди продолжают в это верить – отчасти потому, что данное утверждение вызывает у них страх. Как и в ситуации с полиомиелитом, истинную угрозу здоровью представляют не вакцины, а страх перед ними. Если в обществе распространен страх перед прививками, их делает все меньше людей, а значит, все большее число людей рискует подхватить инфекцию, причем риску подвергаются не только те, кто не привился. Когда группа людей отказывается вакцинироваться, то угрозе подвергается каждый из них. Но, как выразился известный поборник вакцинирования, педиатр Пол Офит, «напугать людей легко, зато отучить их бояться гораздо труднее».

Наверняка не будет преувеличением сказать, что лучшей подпиткой для медицинского шарлатанства служит наше желание верить в то, на что мы надеемся и чего боимся. Эффект подтверждения позволяет нам замечать те случаи, когда чудодейственное лечение срабатывает, и игнорировать куда более многочисленные случаи, когда оно не работает или когда от него становится только хуже.

Воду на мельницу шарлатанов от медицины льет и всем известный эффект плацебо. Этот эффект возникает, когда сама вера человека в то, что он получает адекватное лечение, позитивно сказывается на его здоровье и самочувствии. Если дать пациенту сахарную таблетку (не содержащую действующих веществ), он, думая, что получает настоящее лекарство, с большой вероятностью почувствует себя лучше. А в тех случаях, когда речь идет о психосоматических заболеваниях, ипохондрии или психологических расстройствах (например, когда плохое самочувствие вызвано стрессом), плацебо реально способно помочь человеку выздороветь.

Заметим, что эффект плацебо сохраняется и при использовании настоящих лекарств, поскольку действующее вещество лекарства и вера в его силу оказывают воздействие независимо друг от друга и фактически усиливают друг друга. Эффект плацебо настолько силен (а с годами он становится только сильнее), что в сравнении с ним проводятся испытания любых лекарств. Теперь это абсолютное требование всех фармацевтических исследований. Однако, когда люди оценивают эффективность лекарств и методов лечения в повседневной жизни (например, простуда у меня проходит, когда я принимаю эхинацею) или в ненаучных исследованиях (например, у 70 процентов людей, принимавших змеиный яд, симптомы простуды отступили), эффект плацебо в сочетании с эффектом подтверждения заставляет людей верить в препараты, которые не лечат, тратить на них деньги и, что хуже всего, пренебрегать более эффективными методами лечения. Учитывая очень серьезные потенциальные последствия, весьма неразумно доверять слухам и голословным утверждениям, когда речь идет о лекарствах и медицине. Если вы слышите что-то такое, на что надеетесь или чего боитесь, относитесь к этому скептически, потому что внутри вас есть силы, которые заглушают сомнения.

Религия, как и медицинское шарлатанство, тоже полна надежд и страхов. Христианство, индуизм и ислам, в частности, много говорят о том, какому риску подвергается человек, не следующий их установкам, и какая благодать ждет каждого, кто им следует, – в этой и следующей жизни.

Мысль о неминуемой смерти способна привести в ужас любого человека. Некоторые религии играют на этом страхе, продвигая идею жизни после смерти. Более того, как показали исследования, проведенные психологом Яном Хансеном, тонко напоминая людям о смерти, можно повысить их уровень религиозного рвения и укрепить веру в бога. Исследователи Крис Джексон и Лесли Френсис обнаружили, что обеспокоенные люди более склонны придавать значение религии, нежели люди, которые ни о чем не тревожатся.

Боязнь смерти – не единственный страх, влияющий на наши религиозные убеждения. Психологические исследования показывают, что люди скорее приходят к религии, если ощущают свое одиночество, стали жертвой террористов или испытывают финансовые и физические проблемы. Достаточно как следует разволновать человека, чтобы укрепить в нем религиозную веру.

Необходимость в ней усиливается, как правило, тогда, когда жизнь становится трудной. Религиозные верования более распространены в странах с относительно низким уровнем жизни (который оценивается по таким параметрам, как уровень разводов, расходы на общественное здравоохранение, число врачей по отношению к числу жителей, ВВП на душу населения, уровень грамотности среди взрослых и доступность безопасных источников питьевой воды), значительным расслоением населения по уровню доходов, низким уровнем доверия и отсутствием демократии. В странах, где преобладают атеисты, как правило, меньше случаев младенческой смертности, ниже уровень убийств, число больных СПИДом, количество абортов и уровень коррупции. Люди, которым не пришлось пережить войну, которые пребывают в добром здравии, не испытывают угрозы со стороны террористов и имеют хорошее образование, относятся к числу наименее религиозных. Ведь они меньше других нуждаются в успокоении. Наконец, уровень религиозной веры коррелируется с надеждой. Кстати, многие люди считают, что способность религии доставлять людям фальшивое утешение является самодостаточным объяснением существования религии.

Однако надо принять во внимание, что в некоторых религиях вообще нет добрых богов. Такой, в частности, была религия майя в доколумбовой Мексике. Хотя приведенные выше данные указывают на то, что наиболее религиозными должны быть те народы, которым живется хуже всего, это не всегда означает, что их религия принадлежит к категории утешающих, хотя такой вывод напрашивается. Одна из самых утешающих религий, мистицизм нью-эйдж, родилась в самой богатой и благополучной стране мира. Если бы исполнение желаний было единственной функцией религии, наиболее высокий уровень религиозности мы должны были бы наблюдать в самых бедных странах. Однако, как утверждает антрополог Паскаль Буайе, верно как раз обратное. Возможно, люди, живущие в неблагополучной среде, жаждут понимания или ощущения того, что ситуацией, раз это не удается людям, хоть как-то управляют боги. Пытаясь разобраться в негативных и непредсказуемых событиях, люди объясняют их действием сверхъестественных сил, а не чистой случайностью. Страх заставляет их обратиться в религиозную веру.

Психолог Николас Эпли провел исследование, где люди, которым внушали, что они закончат свою жизнь в одиночестве, стали проявлять больше веры в существование сверхъестественных сил, чем те, кому говорили, что они обязательно встретят любимого человека. Люди, которым кажется, что они не контролируют свою жизнь, более склонны поверить в будущее, предсказываемое сверхъестественным образом. Достаточно экспериментальным путем заставить человека почувствовать, что он не контролирует ситуацию, чтобы он начал обнаруживать какие-то закономерности в случайном шуме, причинно-следственные связи между случайными событиями и разного рода заговоры. Психолог Аарон Кей обнаружил, что обеспокоенные люди становятся более религиозными.

Когнитолог Джесси Беринг обоснованно указывает, что далеко не каждая приятная идея может стать объектом веры. Есть много вещей, в которые мы рады были бы поверить, но не верим, поскольку они представляются нам совершенно абсурдными. Например, рады ли бы вы были поверить в то, что все отжившие свой срок батарейки в вашем доме со временем превращаются в деньги? Разумеется, но ведь это полная чушь, верно? Если бы не свойственная нам от природы вера в психологическую преемственность, сама идея того, что душа может существовать отдельно от тела – а ведь именно в этом состоит смысл жизни после смерти, – рассматривалась бы нами как совершенно абсурдная.

Но есть еще один фактор, который надо учитывать, воспринимая религию как способ попрания смерти: далеко не все видения загробной жизни рисуются в светлых тонах. Приверженцы ряда религий, включая некоторые христианские деноминации, верят в ад (или его аналоги), то есть плохую жизнь после смерти, уготованную людям, которые неправильно живут в этом мире. Идея ада может звучать утешительно, когда вы думаете о негодяе, который довел до слез вашего ребенка. Это распространенный взгляд на религию как на исполнение желаний. Однако идея ада далеко не так утешает, когда вы боитесь попасть туда сами. Тем не менее вам кажется важным как можно больше знать о том, чего вы боитесь, поэтому идея ада оказывается весьма интригующей. Особенно интересует эта идея людей, привыкших тревожиться по любому поводу. Политолог Дэниел Трайсмен выяснил, что тем, кто верит в ад, свойственно беспокоиться и о многих других вещах. Современные христиане в большинстве своем не думают, что им может быть уготован ад, а вот современные мусульмане, напротив, такую вероятность для себя отнюдь не исключают. Вследствие этого, как утверждает антрополог Ли Эллис, мусульмане боятся смерти даже сильнее, чем атеисты!

Религиям есть чем пугать людей и помимо идеи загробной жизни. Антрополог Паскаль Буайе сообщает, что многие жители Меланезии живут в постоянном страхе перед колдовством. Разумеется, существуют ритуалы, помогающие отвести от себя эту угрозу и таким образом снизить уровень тревоги. Иногда религия доставляет утешение, позволяя снизить тревожность, которая самой же религией и порождается. Такие примеры, как вера мусульман в ад, опровергают упрощенный взгляд на религию как на источник утешения и метод исполнения желаний. Это не значит, что ее притягательность не зиждется на надежде и утешении, просто помимо них присутствуют и другие факторы.

Многие читатели, вероятно, принимают как данность то, что вера в загробную жизнь занимает важное место в любой религии. Но это не так. Многие религии имеют весьма расплывчатое представление о том, что происходит после смерти и в какой мере характер загробной жизни (если она вообще есть) предопределяется жизнью нынешней. Тем не менее в большинстве наиболее распространенных религий вера в загробную жизнь присутствует. Почему?

Паскаль Буайе утверждает, что по мере распространения религии ее догмы постепенно приукрашиваются и истолковываются по-новому. Наличие священных писаний и доктрин, утверждает Буайе, помогает религии сохранить свою цельность и не раздробиться на секты. Чтобы оставаться единой, религия должна быть достаточно универсальной, чтобы подходить всем и каждому, и ее постулаты должны быть зафиксированы письменно, чтобы каждый народ не истолковывал ее по-своему. Мы называем такие религии доктринальными, потому что они основываются на определенной доктрине. Религии, лишенные стержневой доктрины, раскалываются гораздо чаще.

Вместе с тем у каждого народа могут быть свои представления о богах и духах, которых доктринальные религии стараются максимально принизить. Отношения с местными божествами складываются у религиозных лидеров доктринальных религий не более удачно, чем у местных шаманов, поэтому доктринальные религии в своем развитии уделяют гораздо меньше внимания (по сравнению с местными верованиями) решению текущих проблем и больше внимания следующему этапу – загробной жизни.

Итак, религии, лишенные стержня в виде господствующей доктрины, имеют тенденцию раскалываться и уходить в небытие. Крупные религии, пытающиеся доминировать над локальными божествами, со временем обречены терять верующих. Не умея толком подчинить себе богов, занимающихся текущими жизненными вопросами, и ничего не зная о загробной жизни, они неизбежно будут восприниматься как бесполезные. В результате наиболее популярными оказываются доктринальные религии, фокусирующие свое внимание на той или иной форме загробной жизни. Именно поэтому многие уверены, что загробная жизнь находится в центре внимания каждой религии: просто мы чаще всего слышим именно о наиболее популярных из них. Пропагандируя веру в загробную жизнь, религии попросту подстраиваются под чаяния большинства!

Интересная вещь происходит, когда мы начинаем сомневаться в своих взглядах. Сомнения вызывают когнитивный диссонанс, то есть внутренний дискомфорт, порождаемый взаимоисключающими мыслями и чувствами. Когда человек верит, скажем, в силу молитвы и наталкивается на свидетельства (научные или из личного опыта) того, что на самом деле она неэффективна, у него возникает диссонанс. И реакции на него могут быть самые разные, в том числе совершенно иррациональные.

Исследование психологов Дэвида Гэла и Дерека Рукера показало, что люди, чьи твердые убеждения подвергаются испытанию, всем своим поведением стараются показать незыблемость своей веры. А как иначе? Когда окружающие нас люди верят в то же, во что и мы, мы считаем это достаточной причиной для веры. Поэтому, чтобы избавиться от диссонанса, мы стараемся убедить окружающих в необходимости продолжать верить, несмотря ни на что.

Эффект подтверждения оказывает большое укрепляющее влияние на религиозную веру и на теорию заговора. Поверив в доброго бога, люди начинают иначе интерпретировать происходящие вокруг них события. Они приписывают богу все хорошее, а все плохое объявляют противоречащим его воле. Например, они считают, что людей, спасшихся во время стихийного бедствия, спас бог, но что само бедствие могло произойти по божьей воле, им даже в голову не приходит. Если бы не эффект подтверждения, отношение людей к богу было бы куда более сложным. Но поскольку за плохие события (или хорошие события, происходящие с плохими людьми) бог не отвечает, то любое хорошее событие, происходящее с хорошими людьми, лишь укрепляет нашу веру в доброго бога.

Если же вера в бога предполагает концепцию наказания за грехи, тогда ему приписываются и плохие события. Например, когда в 2004 году на Таиланд обрушилось цунами, нашлись религиозные люди, утверждавшие, что бог таким образом покарал жителей Таиланда за их грехи. Так же многими объясняется эпидемия СПИДа, ниспосланная безбожным гомосексуалистам.

Страх перед божьей карой тесно связан с социальной теорией притягательности. Вспомним идею Джонатана Хайдта и Джесси Беринга о том, что религия развивалась как средство поддержания общественного порядка. Чтобы следить за порядком на земле, боги должны хорошо знать нас и наши поступки. В ходе масштабного исследования различных религий историк Рафаэле Петтазони пришел к выводу, что центральные боги многих религий подобны Санта-Клаусу в том смысле, что хорошо осведомлены о чаяниях и поступках людей. По мере роста общества уследить за поведением каждого его члена становится все сложнее; многие люди незнакомы друг с другом, и репутация играет все меньшую роль. Поэтому крупные общества нуждаются в богах, которые следили бы за общественной моралью. На это указывают результаты исследований, проведенных Франсом Рёсом и Мишелем Реймоном. Если присматривать за вами сограждане не в состоянии, это делают боги.

Таким образом люди избавляются от необходимости решать вопрос о том, как такой добрый и всемогущий бог допускает всякого рода несчастья. Все хорошее – результат доброты бога, а все плохое – результат аморального поведения людей. Например, Паскаль Буайе сообщает, что в религиях всего мира инцест считается причиной стихийных бедствий. В силу эффекта подтверждения люди постоянно видят вокруг себя доказательства такого взгляда на вещи. Более того, избирательное восприятие и избирательная память истолковываются как объективные наблюдения.

Естественно, доброта бога подразумевает, что он согласен со всем, во что верите вы. Когда вы меняете свою точку зрения на что-либо, то одновременно предполагаете, что либо бог изменил свою точку зрения вместе с вами, либо вас посетило озарение и вы только теперь поняли его точку зрения. Психолог Николас Эпли изменил взгляды людей своими убедительными эссе и обнаружил, что свои новые убеждения люди приписывали также и богу.

Буайе рассказывает о народе квайо и о том, как его представители общаются с невидимыми духами, адало. Его описание очень хорошо иллюстрирует эффект подтверждения в применении к религиозным идеям. Когда происходит что-то плохое, например возникает эпидемия, квайо гадают на корнях, чтобы получить от адало ответ «да» или «нет». Они пытаются понять, что духи хотят получить в жертву. Часто в жертву приносят свинью. Если это не помогает, причину видят в том, что обращались не к тому духу, который создал проблему. И тогда весь цикл повторяется, пока проблема не решится. Если она решается, то, по мнению квайо, принесенная жертва сделала свое дело. Сколько бы «промахов» ни было сделано, народ продолжает верить в эту систему. Если вы не принадлежите к народу квайо, вам все это вполне может показаться глупостью. Но я надеюсь, что вы можете посмотреть на ситуацию с точки зрения человека, который находит все это разумным.

Нечто подобное может происходить и с христианами, и с приверженцами других монотеистических религий. Если вы получаете хорошую работу, то можете благодарить за это бога. Если начальник на новой работе оказывается негодяем, вы можете решить, что бог послал вам эту работу как испытание, чтобы сделать вас сильнее. Короче говоря, что бы с вами ни происходило, вы можете объяснить это исходя из своей системы убеждений. Тревожит во всем этом лишь то, что вы обнаруживаете все новые и новые подтверждения справедливости данной системы убеждений.

Эффект подтверждения особенно ярко проявляется в конспирологии. Сторонники теории заговора не только активно фильтруют информацию, которая поддерживает их теории (систематическая ошибка согласованности), но и интерпретируют опровергающие их теории свидетельства таким образом, что они якобы подтверждают попытки сокрытия правды. В этом важное отличие теории заговора от лженаук, таких как астрология или рейки: конспирология не просто игнорирует противоречащие ей свидетельства, но и обращает их в свою пользу, используя как доказательство попыток скрыть правду.

Возможно, притягательность теории заговора состоит в том, что она помогает усмотреть порядок в хаотическом, пугающем мире. Эта идея поддерживается исследованием, проведенным психологом Мариной Абалакиной-Паап, которая обнаружила, что приверженцы теории заговора ощущают враждебность по отношению к себе со стороны общества.

Вещи, которых мы боимся, притягивают нас потому, что часть нашего мозга трактует пугающую информацию как важную – независимо от того, правда это, полуправда или ложь. Вещи, которые внушают нам надежду, притягивают нас потому, что надежда делает нас счастливыми и позволяет лучше подготовиться к будущим трудностям.