3. Радость обнаружения паттернов

Мы любим закономерности и повторения. Их приятно переживать, когда они очевидны, и не менее приятно их обнаруживать, когда они поначалу скрыты. Замечая закономерность или паттерн, мы испытываем удовольствие, которое психолог Элисон Гопник сравнивает с оргазмом. Паттерны в пространстве, такие как текстура стен, важны, поскольку зачастую обозначают смежные поверхности.

Временные паттерны, которые мы наблюдаем в музыке и причинно-следственных связях, тоже важны. Замечая, что одно регулярно следует за другим, мы можем делать точные предсказания, а это, в частности, важно для выживания. В отсутствие наставника или какой-то внешней системы наказания/поощрения мы входим в режим самообразования, то есть познаем закономерности и паттерны мира практически без обратной связи. Во многих случаях наши предсказания оказываются правильными. Я говорю здесь о приземленных, мирских предсказаниях, например что ваша нога не провалится сквозь пол, когда вы переступите порог спальни, или что то, что вы принимаете за облако в небе, действительно является облаком. Всякий раз, когда вы видите что-то знакомое, речь идет о выявлении паттернов, будь то звук собачьего дыхания, улыбка друга или вкус молока.

В процессе эволюции у нас в мозге выработались гиперчувствительные детекторы паттернов, потому что цена ошибки, когда вы их (например, тигра) не замечаете, куда выше цены ошибки, когда вы видите то, чего нет. Редактор журнала «Skeptic» Майкл Шермер называет это паттерноманией. Наша гиперчувствительность проявляется во множестве когнитивных искажений с такими причудливыми названиями, как иллюзия кластеринга (когда мы объединяем в единую группу случайный набор объектов), парейдолия/апофения (когда мы придаем структурный смысл случайному или неопределенному набору сигналов, например видим портрет Иисуса на жареном тосте) и иллюзорная корреляция (когда мы наблюдаем ожидаемую взаимосвязь, даже когда ее нет). Мы говорили, что страх перед аутизмом побуждает людей верить в то, что вакцины могут вызывать аутизм, но здесь играет роль еще один фактор – иллюзорная корреляция. Так уж случилось, что у детей аутизм диагностируется примерно в том же возрасте, когда им делают много прививок. Сначала их вакцинируют, а затем они становятся аутистами. Это превосходный пример того, как люди видят причинно-следственную связь там, где имеет место лишь корреляция.

Однажды я слышал историю о преподавателе Питере Ревеше, который очень интересным образом учит студентов понятию случайной величины. Половину студентов он просит 100 раз подбросить монетку и записать результат (орел или решка). Другую половину он просит просто записать последовательность из ста (в общей сложности) орлов и решек, как им взбредет в голову, но так, чтобы она выглядела случайной. Затем они должны написать обе последовательности орлов и решек на доске. После этого он войдет в класс и попытается угадать, какая из них действительно случайная. Чтобы угадать случайную последовательность, ему достаточно одного взгляда: это та последовательность, где встречаются длинные цепочки из сплошных орлов или решек.

Люди склонны недооценивать вероятность повторения одного и того же исхода несколько раз подряд, а ведь в длинных цепочках случайных событий это происходит практически неизбежно. Когда это происходит, люди склонны думать, что это не может быть случайно, что за этим должна скрываться какая-то закономерность. И тогда они начинают строить догадки на предмет того, какие механизмы могут скрываться за этими, как им кажется, неслучайными процессами.

Ближе знакомясь с изучаемым предметом, например, выучив язык или разобравшись в музыкальном стиле, мы начинаем замечать в нем все больше и больше паттернов. Это можно рассматривать как накопление «словарного запаса» паттернов. Когда мы в первый раз слышим речь на незнакомом языке, то ничего не понимаем, а воспринимаем ее как непрерывный поток звуков. Звуки могут отличаться друг от друга, но в главном они для нас неразличимы: мы не знаем, каково принципиальное отличие одного звука от другого. Мы не можем сказать, где заканчивается одно слово и начинается следующее. Часто бывает так, что, когда дождь только начинается, на окне можно увидеть определенное расположение капель. Когда он пойдет в следующий раз, расположение будет несколько иное, но казаться оно нам будет таким же, потому что мы не можем усмотреть в этом никаких закономерностей. Когда мы смотрим на людей другой расы, их лица порой кажутся нам совершенно одинаковыми, тогда как на самом деле внутри каждой расы существует огромное разнообразие черт. Эксперименты показывают, что люди гораздо точнее идентифицируют представителей своей собственной этнической группы, нежели «чужаков».

Но в любом языке есть свои закономерности. Если много раз слушать иностранную речь, разные звуки и их комбинации становятся узнаваемыми. Раньше я не мог уловить разницу между китайским и японским языками, а сейчас, начав изучать китайский, могу отличить мандаринский диалект от кантонского.

Аналогичным образом и музыка может звучать для нас одинаково, пока мы не накопим музыкальный «словарный запас», чтобы уметь отличать один музыкальный жанр от другого. Мой дед в свое время пришел к выводу, что современная поп-музыка нравится молодежи из-за слов, ведь, дескать, разные песни отличаются друг от друга только словами, но не музыкой. Сколь бы ни казалась мне невероятной его неспособность отличить музыку Duran Duran от Beastie Boys, для него это все действительно звучало одинаково. Разумеется, даже фанаты поп-музыки зачастую не могут провести различие между разными жанрами электронной танцевальной музыки, пока не вникнут в предмет. А вы можете отличить музыкальный стиль хаус от стиля транс? А джангл от дабстепа? А вот для фанатов этих направлений разница очевидна.

Паттерны также обеспечивают эффективность человеческой памяти. Например, запомнить последовательность из девяти букв «нрцфдумсд» может быть трудно. Однако она намного упростится, если перегруппировать те же буквы следующим образом: «ЦРУ МДФ НДС». Если человек знает, какие словосочетания скрываются за этими устойчивыми аббревиатурами, тогда ему нужно будет запомнить лишь три единицы информации вместо девяти. Когда вы открываете для себя возможности облегченного запоминания, это наполняет вас радостью – об этом, видимо, позаботилась эволюция, – ведь это требует с нашей стороны меньше усилий. Запоминание паттернов – это своего рода хранение информации в памяти в сжатом виде. Когда вы замечаете какой-то паттерн, то вам нужно запомнить лишь его символ, а не все то множество элементов, из которых он состоит. Глядя на буквы, мы знаем, какие линии важны, а какие второстепенны. Это позволяет нам легко читать одни и те же слова, написанные разным шрифтом. Человеку же, незнакомому с нашим алфавитом, это может доставлять трудности, если он еще не научился толком отличать одну букву от другой по каким-то характерным чертам.

Возможно, удовольствие, которое мы испытываем, обнаруживая паттерны, и есть то, что принято называть красотой. Исследователь искусственного интеллекта Юрген Шмидхубер является автором теории красоты, которая гласит, что нам кажутся более красивыми те вещи, которые в силу своей простоты задействуют меньший объем памяти. Эксперты замечают больше закономерностей, чем неэксперты. В итоге экспертам простые вещи быстрее наскучивают и они отдают предпочтение чему-то более оригинальному. Этим объясняется то, что специалистам в области искусства больше нравятся абстрактные и концептуальные произведения. Знатоки автомобилей предпочитают машины с необычным дизайном. Этот эффект изучен экспериментальным путем психологами Клаусом-Кристианом Карбоном и Гельмутом Ледером: когда людям показывают один за другим новаторские прототипы автомобилей, они становятся в некотором смысле экспертами и отдают предпочтение все более инновационным конструкциям.

Симметрия, особенно билатеральная, – одно из качеств фигур и форм, которые большинство людей признает красивыми. Нашу страсть к билатеральной симметрии можно объяснить тем фактом, что в мире природы она, как правило, указывает на присутствие живого существа. То, что у обитающих на суше живых существ симметричны именно левая и правая, а не верхняя и нижняя стороны, диктуется гравитацией. Кроме того, когда мы видим, что животное обладает билатеральной симметрией, это означает, что оно повернуто к нам лицом или спиной, поскольку вид сбоку у большинства животных не симметричен.

Обнаружение симметрии – это выявление чего-то такого, что с обеих сторон одинаково. Это требует от нас умения игнорировать незначительные различия, существующие между сторонами. Дислексия – это специфическое расстройство, характеризующееся тем, что человек путает буквы, которые могут превращаться одна в другую путем переворачивания, например «b» и «d». Люди, страдающие дислексией, воспринимают эти буквы как симметричные, а потому практически одинаковые. С другими людьми такого не происходит, и проведенное психологами Лахманом и ван Лейвеном исследование показало, что дислектикам эта их особенность может быть на руку, в частности им гораздо легче научиться читать перевернутый текст.

Вообще в процессе развития ребенок прилагает немалые усилия, чтобы научиться различать левую и правую части симметричных предметов. В некотором смысле все дети изначально дислектики. С точки зрения нашей эволюционной адаптации к миру, в котором мы живем, эта способность различать левое и правое не так уж важна. Чтобы правильно читать, мы частично отучиваемся обнаруживать симметрию (чтобы не путать буквы «b» и «d», например). Это указывает на то, что дислектики (в большей степени, чем другие люди) находят симметрию притягательной.

Одно из невероятных открытий психологии – то, что больше симпатии и доверия вызывают у нас те вещи, которые мы легко понимаем. Прежде чем разобраться в том, почему это так, я хочу продемонстрировать вам, что это действительно так (то есть что гипотеза о легкости восприятия, как ее называют, действительно верна).

То, что легко понять, требует от нас меньших умственных усилий, а это влияет на нашу оценку. Если какие-то идеи или переживания требуют от нас меньше усилий с точки зрения их обработки, они воспринимаются нами как более знакомые, наглядные, приятные, громкие, продолжительные, свежие, предпочтительные, привлекательные, достоверные и менее рискованные.

Когда известные слова произносятся с незнакомым акцентом, их труднее осмыслить, а потому мы меньше им доверяем. Это доказывают эксперименты, проведенные психологами Шири Лев-Ари и Боазом Кейзаром. Эксперименты Джесси Ли Престон показывают, что трудные для понимания тексты можно уподобить выбоинам на ментальной автостраде, которые вынуждают нас тормозить и вчитываться. Например, когда участники эксперимента читают аргументы в пользу смертной казни, доминирование какого-то из полушарий резко сходит на нет, если шрифт затрудняет чтение. А если в тексте описываются преступления, которые очень трудно представить зрительно, беспристрастность еще больше усиливается.

Людям нравятся простые объяснения и простые решения проблем. Если идеи слишком сложные, вероятность того, что они будут отвергнуты, возрастает. Психолог Дин Кит Саймонтон, изучавший биографии американских президентов и британских премьер-министров, пришел к выводу, что для того, чтобы быть избранным на такой высокий пост, кандидат должен отвечать определенным интеллектуальным критериям. Он не должен быть ни слишком умен, ни слишком глуп, главное – соответствовать уровню интеллекта большинства избирателей. В Америке, где президент избирается всенародным голосованием, идеальная величина IQ для кандидата в президенты – 119. В Великобритании премьер-министр избирается палатой общин, и, поскольку члены парламента в среднем имеют более высокий коэффициент интеллекта, чем рядовые граждане, требования к интеллекту кандидата в руководители страны несколько иные, нежели в США. Этим объясняется то, что IQ у британских премьеров примерно на 15 пунктов выше, чем у американских президентов.

Какие качества делают вещь легкой для понимания? Она является легкой для понимания, в частности, тогда, когда кажется нам знакомой. Чем чаще мы с этой вещью встречаемся, тем лучше ее узнаем и тем легче нам обрабатывать относящуюся к ней информацию, когда она встречается нам в следующий раз. Вспомните, что, когда нам удается обнаруживать паттерны, они очень эффективно сохраняются у нас в памяти. Этот эффект начинает проявляться даже после единственной встречи с объектом: достаточно увидеть вещь один раз, чтобы в другой раз она показалась вам более предпочтительной и привлекательной по сравнению с теми вещами, которые вы видите впервые. Многократное же знакомство с вещью делает ее в вашем восприятии прототипичным образцом. Прототипичными являются те образцы, которые в наибольшей степени ассоциируются с тем словом, которым они обозначаются. Например, равносторонний треугольник является более прототипичным образцом треугольника, чем треугольник в два дюйма шириной и в километр высотой. Предсказуемым образом прототипичные образцы кажутся нам более привлекательными. Ведь прототипичный образец требует значительно меньше умственных усилий для восприятия и классификации.

То, насколько часто встречается нам вещь и насколько она нам знакома, влияет и на нашу веру. Эксперименты психолога Иэна Мейнарда Бега показывают, что, когда люди снова и снова встречают в тексте определенную фразу, они с большей вероятностью трактуют ее как истину, даже если, услышав ее впервые, были склонны отнести ее к категории ложных.

Разумеется, тому, в какой мере новые встречи с объектом способны усиливать наши позитивные чувства по отношению к нему, есть предел. Рано или поздно наступает момент, когда одни и те же идеи и переживания нам наскучивают. Сначала мы любим вещь, потом она нам надоедает, но не исключено, что еще через какое-то время нам захочется к ней вернуться.

Непосредственной причиной этого эффекта представляется то, что знакомые вещи легче подвергаются интеллектуальной обработке. Но какова глубинная причина? Создается впечатление, что само переживание уже знакомых вещей автоматически вызывает позитивные ассоциации.

Умение выявлять паттерны – критически важный для выживания навык. Уметь отыскивать паттерны необходимо для классификации вещей, для понимания причин и следствий, для понимания того, как вести себя в определенных ситуациях. Неудивительно, что мы испытываем удовольствие, когда обнаруживаем паттерн: это выработавшийся в процессе эволюции способ наградить нас за умение обнаруживать закономерности.

Эволюционный смысл умения обнаруживать паттерны – способность предсказывать события – находит проявление в различных формах искусства, заставляя нас верить, что мы открываем что-то важное в мироустройстве, и испытывать при этом чувство удовлетворения. Простейшим примером этого является, пожалуй, цвет. Когда мы снова и снова видим одно и то же сочетание цветов, оно начинает нравиться нам все больше и больше, будь то цветовое решение веб-сайта или сочетание цвета блузки с цветом глаз.

Буквы в нашей системе письма визуально различаются между собой и кажутся нам естественными. Их начертание во многом соответствует пейзажным сценам, которые мы наблюдаем вокруг себя. Как показывает исследование, проведенное неврологом Марком Чангизи, вероятнее всего, не наш мозг эволюционировал, приспосабливаясь к системе письма, а наоборот, система письма эволюционировала, приспосабливаясь к мозгу. Формы букв часто встречаются в мире природы, поэтому нам легче их усваивать и приятнее на них смотреть. Мы находим форму букв красивой, о чем свидетельствует популярность каллиграфии у многих народов.

Возможная причина притягательности нарративов заключается в то, что они осмысливаются в соответствии с теми структурами, которые мы используем для постижения мира. Возьмем, к примеру, фразу «Король умер, и королева умерла» и сравним ее с фразой «Король умер, а потом королева умерла от тоски». Хотя вторая фраза сложнее в том смысле, что в ней больше слов и информации, в другом смысле она проще. События, упоминаемые во второй фразе, существуют не сами по себе, а связаны между собой понятным для нас образом. Поскольку эта фраза вполне соответствует нашим представлениям о людях, мы практически можем предсказать второе событие, отталкиваясь от первого, отчего вся фраза легче запоминается. Разумеется, вторая причина хорошей запоминаемости второй части фразы состоит в том, что она содержит важный социальный смысл.

Писатели знают, что повторяющиеся символы привлекают читателей. В мире театральной импровизации концовка зачастую заново использует элементы из начала сцены.

Предвосхищение – это способ так использовать повторения, чтобы заинтересовать аудиторию. Иногда этот прием очевиден. В литературе его иногда называют «чеховским ружьем». Чехов писал, что «если в начале пьесы на стене висит ружье, то оно должно выстрелить». Повторения играют свою роль и в символизме. Когда в романе Джорджа Оруэлла «1984» мы впервые наталкиваемся на стеклянное пресс-папье, то не придаем этому значения. Но когда Уинстон Смит попадает в руки полиции мыслей, это пресс-папье разбивают о пол. Важность этого символа мы осознаем, вспоминая о том, какую роль сыграло пресс-папье в романе ранее.

Люди разговаривают целыми днями, но некоторые сказанные ими слова запоминаются и превращаются в цитаты и идиомы, тогда как все прочее забывается. Почему так?

Некоторые цитаты и идиомы буквально вгрызаются в нашу память. Те же самые эстетические принципы, на основе которых мы судим о красоте произведений искусства, применимы и к цитатам. Нам нравится симметрия («люби так, как хочешь, чтобы любили тебя»), неконгруэнтность («держи друзей при себе, а врагов еще ближе», «чем выше ты поднимаешься, тем больнее падать»), повторы, включая рифмы («супер-пупер»), аллитерацию («мели, Емеля, твоя неделя») и словесные структуры («ходить вокруг да около»).

Шокирующе большое число высказываний, которые считаются цитатами, на самом деле таковыми не являются. Такое случается, когда кто-то – обычно знаменитость – произносит что-то интересное, но его слова видоизменяются, порой до неузнаваемости, чтобы высказывание стало более лаконичным, запоминающимся. Например, Альберту Эйнштейну приписываются слова «Бог не играет в кости». Но его истинные слова были несколько другими: «Заглянуть богу в карты непросто. Но в то, что он бросает кости или использует телепатические методы, я не поверю ни на секунду». Не то же самое, верно?

В наше время и названия книг стали короче. Краткость названий коррелирует с ростом издательской индустрии. Возможно, это связано с тем, что книги с короткими названиями легче рекламировать и продавать. К такому выводу подталкивают результаты проведенного литературоведом Франко Моретти исследования названий 7 тысяч книг, изданных на протяжении XVIII и XIX веков. Короткие заголовки легче запоминаются, а длинные нынче настолько редки, что воспринимаются как юмористические (например, книга Уильяма Блая, которую мы называем «Мятеж на „Баунти“», в оригинале имела название «Путешествие в южные моря, предпринятое по приказу Его Величества с целью доставки хлебного дерева в Вест-Индию, на корабле Его Величества „Баунти“ под командованием лейтенанта Уильяма Блая»). А то, что мы кратко называем «Происхождением видов», полностью называется «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Мы сокращаем заголовки книг так же, как и цитаты. Почему? Да потому, что легкость восприятия зачастую делает восприятие более позитивным, а более короткие заголовки легче усваиваются.

Ценность повторяющихся элементов особенно очевидна в музыке. Музыковед Дэвид Гурон провел исследование и обнаружил, что 94 процента пассажей в музыкальных произведениях повторяются. Повторения в музыке происходят на шести уровнях абстрагирования. Простейшим уровнем является использование одних и тех же инструментов на протяжении музыкального произведения.

Ритм вообще не может существовать без повторения ударов, а при устойчивом ритме повторяется время между ударами. Даже постепенно ускоряющийся ритм имеет свою закономерность, линейную или какую-то иную.

Другой уровень – музыкальные мотивы, повторяющиеся мелодичные элементы. Рихард Вагнер в каждой своей опере использовал определенный мотив, повторяющийся снова и снова. Тот же эффект используется в музыке к фильмам.

В песнях используются те же элементы, что и в поэзии, к тому же слова в них согласуются с музыкальным ритмом. Более того, люди подсознательно подбирают слова, которые ритмически соответствуют смыслу текста, даже в обыденной речи.

Куплеты и припевы тоже повторяются, становясь все более знакомыми нам по мере развертывания произведения. Ну и, разумеется, любое произведение нравится нам тем больше, чем чаще нам доводится его слышать.

Как музыка создает паттерны, которые, повторяясь, притягивают наше внимание, так и в тексте, даже самом маленьком, повторения способствуют усвоению и запоминанию. Во многих идиомах, поговорках и афоризмах, так же как и в песнях, для привлекательности и лучшего запоминания часто используется рифма, например «держи ушки на макушке».

Рифмованные обороты не просто звучат приятнее, они еще и воспринимаются как более убедительные. Например, результаты исследования, проведенного психологами Мэтью Макглоном и Джессикой Тофигбакш, показывают, что люди более склонны соглашаться с рифмованными максимами, нежели с их нерифмованными аналогами, поскольку рифма облегчает умственную обработку утверждения. Авторы политических лозунгов иногда используют те же фонетические приемы, что и поэты: «Пока мы едины, мы непобедимы!» Это очень удачно называют эффектом рифмы. Почему удачно? Потому, что мы охотнее верим в действенность эффекта, когда у него броское название. Оба слова содержат одинаковое количество слогов и букву «ф» посредине. В этом словосочетании чувствуется что-то загадочное, возбуждающее интерес.

Повторениями также отчасти объясняется наша любовь к спорту. Правила задают жесткую структуру, которая включает в себя много повторов. В хоккее в различных ситуациях применяется вбрасывание шайбы. В футболе мяч вбрасывается руками на поле, если пересечет боковую линию. В баскетболе четыре штрафных броска. Эти события постоянно происходят по ходу игры. Подобные повторяющиеся действия хорошо знакомы болельщикам, которым нравится и сам ритуал, и различные его нюансы.

Из-за такой важности отыскания паттернов и закономерностей в окружающем нас мире эволюция позаботилась о том, чтобы в процессе их обнаружения мы испытывали удовольствие. Это стратегическое объяснение. Но каким образом это осуществляется тактически, непосредственно? Мозг использует особое химическое вещество – дофамин. Это нейротрансмиттер, то есть вещество, используемое для передачи сигналов между нейронами в мозге. И одной из его функций является распознавание паттернов.

Когда дофаминовая система распознавания паттернов вступает в игру, мы непременно верим тому, что видим. Нам всем случается замечать паттерны там, где их нет (фигуру в темноте, лицо в облаках), – это дофамин помечает все наши наблюдения как значимые и побуждает нас выискивать в них смысл.

Весьма вероятно, что чувствительность нашего детектора паттернов отчасти предопределяется уровнем дофамина. Когда уровень этого нейротрансмиттера высок, нам все кажется значимым. У шизофреников дофамин вырабатывается в избыточных количествах, и они склонны видеть закономерности даже в случайном шуме и улавливать даже самые неуловимые связи между идеями. Психиатр Шитидж Капур предполагает, что, когда мы считаем что-то важным, наш мозг пытается найти объяснение всему наблюдаемому. Он называет это «искаженной индуктивной логикой». Мы пытаемся объяснить, почему наблюдаемые явления так важны. В результате наши объяснения обусловлены конкретной культурной средой, в которой мы пребываем (это дело рук ФБР, это меня та ведьма прокляла и т. д.). Это происходит в глубине сознания. Убежденность шизофреника в том, что ФБР управляет его сознанием, основана не на логичных рассуждениях, за которыми следуют соответствующие ощущения, а на первичности чувств, бессознательно поддерживаемых приливом дофамина. И только затем наступает очередь рационального сознания, которое пытается найти объяснение чувствам.

Но совсем не нужно быть шизофреником, чтобы видеть закономерности, которых нет. Людям, у которых от природы повышен уровень дофамина, в большей мере свойственно наблюдать человеческие лица в облаках и вообще там, где их нет и быть не может.

Люди, верящие в паранормальные явления, как правило, слабы в теории вероятности. Предположим, вы три раза бросаете кубик и выпадают цифры 5, 1 и 3. Теперь представим, что кто-то другой три раза бросает кубик и у него выпадают цифры 2, 2 и 2. Оба варианта (в указанном порядке) равновероятны, потому что результат каждого броска не зависит от других бросков. Однако исследование, проведенное психологом Питером Брюггером, показало, что люди, верящие в паранормальные явления, весьма скептично относятся к возможности выпадения трех двоек подряд.

Как узнать, чем является повышенный уровень дофамина – причиной или следствием обнаружения закономерностей? В ходе другого своего исследования Брюггер обнаружил, что у скептиков уровень дофамина, как правило, понижен, а у тех, кто верит в паранормальные явления, повышен. Более того, искусственное повышение уровня дофамина у скептиков (с помощью таблеток) приводит к тому, что они начинают чаще замечать паттерны, в том числе несуществующие. Таким образом, можно утверждать, что уровень дофамина является причиной, а не следствием.

Психологи-бихевиористы обнаружили эффект суеверного научения. Можно научить крыс или голубей нажимать на кнопку, чтобы получить еду. Это называется подкреплением. Но если давать им корм через случайным образом выбираемые промежутки времени, происходит очень интересная вещь: животные начинают вести себя очень странным, идиосинкразическим образом, чтобы получить еду. Вот как это происходит. Предположим, голодной крысе случилось почесать правое ухо как раз перед тем, как ей дали поесть. Мозг животного отчаянно пытается привнести в процесс раздачи корма какую-то закономерность. И он предполагает (вероятно, на бессознательном уровне), что, когда чешешь ухо, это каким-то образом влечет за собой поступление корма. И крыса продолжает чесаться. Она ведет себя так, словно уверена в том, что поступление еды зависит от какой-то определенной комбинации ее поступков. На самом деле речь идет о неверном понимании причинно-следственной связи. Если провести испытания с десятком крыс, каждая будет вести себя по-своему – в зависимости от того, какое действие предшествовало появлению еды.

В обычных условиях механизм обнаружения паттернов привязан к реалиям жизни. Иными словами, мы обычно обнаруживаем закономерности, которые реально существуют, какой бы смысл мы ни придавали понятию «реально существуют». Но в тех обстоятельствах, когда связи с реальностью нарушаются (например, когда человек пьяный или накачан наркотиками, переживает сильный стресс или сенсорную депривацию), система начинает давать сбои и воспринимать случайные события как закономерные и взаимосвязанные. Стоит нарушить работу каналов, по которым поступает информация для детектора паттернов, как он начинает пытаться придавать смысл случайной или неполной информации. Представьте, например, человека, который смотрит на экран телевизора, где сплошная рябь, и пытается воссоздать изображение, которое должно там быть, или человека в темноте, который, образно говоря, делает из мухи слона, неверно интерпретируя случайные отблески, попадающие на сетчатку глаз.

Число нейронов в гиппокампе у каждого человека индивидуальное, и оно может быть связано с нашей способностью замечать паттерны. Наша способность обнаруживать паттерны и уровень нашей религиозности зависят от уровня дофамина и размера гиппокампа.

Из этого я делаю вывод, что у верующих людей выше вероятность развития шизофрении, одной из характерных черт которой является избыток дофамина, а скептикам в большей мере угрожает болезнь Паркинсона, для которой характерен недостаток дофамина.

Шизофрения имеет генетический компонент. Относительно слабое проявление этих генов может привести к развитию шизотипии, для которого характерны социальная отрешенность, странности в поведении и мышлении, магическое мышление и эпизодические квазипсихотические приступы, сопровождаемые галлюцинациями и бредовыми идеями. Галлюцинации достаточно умеренные; они больше похожи на необычные перцептуальные переживания, например видения духов на лугу.

Почему эти гены не исчезли в процессе эволюции? Репликация генов, отвечающих за расстройства шизофренического спектра, возможно, обусловлена тем фактом, что во многих традиционных обществах люди, страдающие шизотипией или эпилепсией, являются колдунами и шаманами или воспринимаются окружающими как блаженные; иными словами, они задают религиозный градус в обществе. Шизотипия больше распространена у приверженцев различных религиозных культов, нежели среди населения в целом, хотя стоит отметить результаты некоторых исследований, указывающих на то, что психотики в целом менее религиозны по сравнению с другими людьми (шизофрения представляет собой разновидность психоза). Исследование психологов Рейчел Печи и Питера Халлигена показывает, что люди, страдающие бредовыми расстройствами, больше склонны верить в паранормальные явления. Антрополог Альфред Крёбер пишет: «Шаман демонстрирует свою одержимость духами, публично разыгрывая свои внутренние переживания – переживания человека, страдающего определенным психическим расстройством. Его проекции, галлюцинации, его путь через пространство и время становятся драматическим ритуалом и служат прототипом всех будущих концепций религиозного пути к совершенству». Людям, страдающим шизотипией, как правило, свойственны вполне конкретные религиозные верования. Большинство шаманов не придерживаются целибата, и это способствует распространению их генов. Это может означать не только то, что сохранению религиозной веры в мире способствуют расстройства шизофренического спектра, но и то, что предтечами многих нынешних религиозных верований могут быть люди, страдавшие шизотипией. Родственники шизофреников – люди, как правило, творческие и религиозные, поскольку несут соответствующие гены, но симптомов полноценной шизофрении не проявляют.

Шизотипическими расстройствами страдает около 3 процентов населения, но проблема восприятия несуществующих паттернов распространена настолько широко, что является объектом исследования разных научных дисциплин. В статистике обнаружение несуществующих паттернов называют ошибкой первого рода. В литературе, посвященной психологическим отклонениям, обнаружение ложных закономерностей в цепочках случайных событий, таких как броски баскетбольного мяча или монеты, называют иллюзией кластеризации или иллюзорной корреляцией. Схожий эффект имеет ошибка субъективного подтверждения, склонность видеть связь между двумя событиями только на том основании, что эта связь представляется важной. Из того, что специалисты разного профиля используют разную терминологию, вовсе не следует, что речь идет о разных эффектах. Вполне возможно, что все эти явления вызываются одним и тем же психическим механизмом. Если это действительно так, то весьма вероятными кандидатами на роль такого механизма являются уровень дофамина и размер гиппокампа (какими бы факторами их величина ни обусловливалась).

Могут ли вера в паранормальные явления и различные религиозные верования быть связаны с чувствительностью обнаружения паттернов? Весьма вероятно. Это доказывают не только приведенные выше сведения насчет людей, страдающих шизотипическими расстройствами, но и открытия, сделанные психологом Полом Роджерсом, который установил, что люди, верящие в сверхъестественное, в большей мере подвержены ошибкам конъюнкции (когда человек ошибочно полагает, что совместное появление двух событий более вероятно, чем появление этих событий по отдельности, например он считает более вероятным, что видит перед собой банкира-республиканца, чем просто банкира), слабы в теории вероятности и ошибочно истолковывают понятие случайности. Иными словами, люди, которые верят в подобные вещи, имеют проблемы с восприятием и логической интерпретацией других, более приземленных аспектов мироздания.

Скептики с большей вероятностью упускают из виду существующие паттерны, тогда как верующие видят паттерны даже там, где их нет.

Проблемы с чрезмерной активностью детектора паттернов могут воздействовать на религиозные убеждения человека, но паттерны сами по себе играют большую и совершенно очевидную роль в сохранении религии как таковой – через повторение ритуалов, доводящих до верующих фундаментальные религиозные постулаты. Во многих религиях предусмотрено еженедельное, а то и ежедневное чтение священных писаний или присутствие на проповедях. Верующие снова и снова слышат постулаты их религии. Повторения облегчают понимание и запоминание, что способствует укреплению веры.

Люди ищут объяснений необычным или неожиданным событиям, особенно несчастьям. Как отмечалось выше, религии всего мира объясняют несчастья карой или местью со стороны богов или колдунов. Такие объяснения кажутся еще более вероятными, если несколько бед приходит одновременно. Поскольку случайных событий мы не признаем и ищем закономерности там, где их нет, наш разум жаждет объяснений.

Есть все основания думать, что психологические факторы влияют на то, в какой мере мы верим (или не верим) в конспирологию. Благодаря исследованию, проведенному Виреном Свами, выяснилось, что люди, увлекающиеся теорией заговора, доверчивы. Из этого следует, что в вас должна быть какая-то черта, из-за которой вас так притягивает (или отталкивает) конспирология.

Люди с пониженным социальным статусом склонны больше доверять теории заговора, и тому есть две причины. Во-первых, они слабее разбираются в том, как в реальности организована власть в мире. Эту прореху в знаниях разум отчаянно пытается заполнить, но из-за нее создается впечатление хаотичности мироустройства, что поощряет суеверия. Не будем забывать о том, что люди, которым кажется, будто внешние обстоятельства им неподвластны, больше склонны видеть паттерны в случайном наборе фактов.

Тайным знаниям об истинном мироустройстве эти люди, жаждущие подняться по социальной лестнице успеха, придают больше значения, чем люди, уже поднявшиеся высоко. Более того, поклонниками теории заговора являются по преимуществу люди озлобленные, недоверчивые, враждебно настроенные по отношению к обществу и склонные думать, будто их жизнью управляют внешние силы, а не они сами.

Сторонники теории заговора также отличаются тем, что никакие свидетельства обратного не способны сбить их с пути. Наталкиваясь на свидетельства, казалось бы, опровергающие теорию, в которую они верят, эти люди воспринимают их лишь как доказательства того, что кто-то что-то пытается скрыть. Проявляя недюжинную изобретательность, они придумывают, как вплести эти свидетельства в канву теории, чтобы они не опровергали, а поддерживали ее. И вот ирония: чем человек умнее, тем ловчее это у него получается! Например, конспиролог верит в то, что пришельцы посещали Землю и что правительство США пытается скрыть этот факт. Если правительство рассекречивает информацию о том, что такие-то наблюдения НЛО на самом деле являлись наблюдениями испытаний секретного самолета, конспирологи считают это попыткой обмануть общественность и замести следы. В результате приверженцам конспирологии кажется, что эти заявления лишь подкрепляют теорию, а не опровергают ее. (Аналогичным образом верующие подкрепляют свою веру в бога, интерпретируя многие обыденные явления как божественное вмешательство.) Когда и свидетельства «за», и свидетельства «против» в глазах поклонника теории оборачиваются сплошь свидетельствами «за», они укрепляют его веру в то, во что он и так уже верит. В таких условиях спорить с конспирологом – это все равно что играть в пинг-понг в комнате с включенным вентилятором. Только один совет на этот счет: разговаривая с поклонником теории заговора, не пытайтесь оспаривать свидетельства, потому что у него найдется ответ на все ваши возражения. Спор лучше вести вокруг эпистемологии: попытайтесь показать ему, что его образ мышления в принципе не приемлет каких бы то ни было возражений, что он попал в порочный круг, из которого трудно выбраться.

По мере накопления свидетельств против теории заговора сама теория, реагируя на выдвинутые возражения, постепенно меняется и все более усложняется. Когда научную теорию приходится постоянно отягощать дополнениями, чтобы она учитывала любые мыслимые ситуации, это воспринимается как проблема. Становясь излишне громоздкой, теория постепенно уступает место другим, более простым теориям, способным объяснить наблюдаемые явления. Но вот с отягощаемой дополнениями теорией заговора ничего подобного не происходит.

Становясь все более сложной, теория заговора становится еще более притягательной. Эту притягательность чувствуют даже те, кто не верит в конспирологию. Для многих дичайшая, совершенно неправдоподобная теория о том, что ВИЧ был разработан по заказу правительства, чтобы уничтожить негров и гомосексуалистов, гораздо увлекательнее, чем реальная история. Чем более громоздкой и запутанной кажется теория заговора, тем больше значимости ей придают.

Недоверие к властям (то, что Майкл Шермер называет «еретической личностью») является характерной чертой конспиролога. Это недоверие такое глубокое, что многие готовы поверить в сущую чепуху, лишь бы это отличалось от того, что говорят людям власти. Интересное исследование, проведенное психологом Майклом Вудом, показало, что если человек верит в то, что принцесса Диана сымитировала свою смерть, то ему гораздо легче поверить и в то, что ее убили. Если люди готовы терпеть противоречия в своих теориях, есть ли у свидетельств, противоречащих их взглядам, хоть один шанс переубедить их?

Это один из аспектов, где верующие и конспирологи расходятся: верующие больше склонны доверять властям, чем неверующие. В эксперименте, проведенном психологом Дэниелом Виснески, верующие участники демонстрировали большую готовность верить в способность Верховного суда принимать правильные решения, тогда как участники неверующие, но с твердыми моральными принципами в большей мере проявляли недоверие к суду.

Идеи, которые поначалу мы воспринимаем как абсурдные, в дальнейшем кажутся нам все более и более правдоподобными – если нам продолжают их внушать. Когда какую-то идею то и дело повторяют средства массовой информации, церковь или люди, с которыми мы регулярно общаемся, то со временем мы начинаем в нее верить. Этот эффект называют каскадом доступности. Почему так происходит? Подозреваю, что за этим скрываются два процесса. Первый – эффект повального увлечения: люди делают то и верят в то, что делают и во что верят другие люди. Причина же, имеющая отношение к данной главе, заключается, разумеется, в том, что повторение рождает паттерн, облегчает понимание, а значит, повышает вероятность благоприятной оценки. Идея начинает нравиться нам все больше и больше. Когда человек со всех сторон слышит некую идею, на него, по существу, оказывается как социальное давление, чтобы он эту идею принял (ведь окружающие не глупее его), так и когнитивное (идеи, которые кажутся общепринятыми, автоматически всплывают в сознании). То, что поначалу кажется странным и необычным, постепенно становится знакомым, и наше отношение к идее смягчается.

Каскад доступности может повлечь за собой как благоприятные, так и неблагоприятные последствия – в зависимости от качества идеи. Примером неблагоприятных последствий может служить тот страх, который испытывают родители в связи с имевшими место случаями сексуального домогательства по отношению к детям со стороны воспитателей детских садов. Основанием для этих страхов, особенно усилившихся в 1980-е и в начале 1990-х годов, было несколько такого рода случаев, которые получили широкую огласку, вследствие чего проблема начала казаться намного более серьезной и распространенной, чем это было на самом деле. Согласно данным исследований, у себя дома дети подвергаются значительно большей опасности, чем в детском саду. Но этот страх засел в людях так крепко, что в определенной степени сохранился и по сей день.

Согласно данным исследования, проведенного в Великобритании, мужчины составляют лишь 2 процента воспитателей, занимающихся с детьми младше пяти лет. Существующие страхи по поводу того, что воспитатели могут оказаться насильниками, приводят к тому, что мужчин на эту работу практически не берут. Плохо ли это? Вполне возможно. Есть такой гормон – окситоцин, который отвечает за возникновение чувства привязанности между людьми. Когда мама нянчится со своим ребенком, оба они испытывают мощный прилив окситоцина. Мужчины же, в отличие от женщин, прилив окситоцина испытывают в ходе подвижных игр. Существует предположение, что сама эволюция позаботилась о том, чтобы отцы давали своим чадам то, чего не может дать им мать. Если в детском саду работают только женщины, общество неизбежно подводится к мысли, что для воспитания детей вне дома мужчины не нужны. Пришло время задаться вопросом, действительно ли это так.

По мере того как теория заговора и истории с похищением людей инопланетянами набирают популярность, эти идеи все легче прокладывают себе путь в человеческие умы. И когда люди слышат новые истории или получают новые свидетельства на ту же тему, новая информация удобно ложится на уже подготовленную почву.

Давайте проанализируем распространенную точку зрения насчет абдукции. Идея о том, что пришельцы посещают наш мир и похищают людей, поднимается в нашей культурной среде снова и снова. Когда вы в очередной раз слышите об инопланетянах, похищающих людей, часть вашего мозга начинает думать, что в этом что-то есть. В СМИ, как и в слухах, существует цикл самоподтверждения. По мере роста числа людей, утверждающих, будто они были похищены инопланетянами, возникает целая субкультура, где каскад доступности становится все более интенсивным, поскольку круговорот этой идеи ускоряется, а сопротивляемость ей снижается.

Очевидную роль каскад доступности играет и в религии. Когда человек воспитывается в обществе, где никто не ставит под сомнение факт бытия богов и духов, ему, как правило, тоже не приходит в голову усомниться в их существовании. Это относится не только к религиозным догматам, но и к интерпретации вполне обыденных мирских событий (беременности, смерти, приступов головной боли) как событий, имеющих религиозное значение.

Однажды утром, проснувшись и еще лежа в постели, я краем глаза заметил движение какой-то крошечной тени около окна. Повернув туда голову, я ничего не увидел. Я не верю в существование духов, способных являться в наш мир. Но я верю в то, что периферические зоны глаз чувствительны к любому движению и что восприятие порой подвергается случайным флуктуациям, следствием чего могут быть ошибки восприятия. Именно так я интерпретировал ту ситуацию. Когда мне почудилось какое-то движение, это был сбой в моей системе зрения, а никакой не дух.

Однако люди, убежденные в том, что мы окружены духами, которых иногда можно увидеть, интерпретировали бы это событие совсем иначе.

Я знавал ученого, который верил в магию. Когда я спросил его о причинах этого, он удивленно покачал головой и сказал: «Да вы глаза раскройте». Он-то видел магию вокруг себя каждый день. Однако глаза одинаково широко открыты как у верующих, так и у неверующих. Разница в том, как те и другие понимают увиденное. Каждый из нас интерпретирует свои переживания в соответствии с собственным мировоззрением. Для него и для меня собственное истолкование того, что мы видим, лишь подтверждает ту систему убеждений, которая и привела нас к тому или иному истолкованию. Таким образом, проблема в обоих случаях в том, что мы не получаем подтверждения правильности нашей интерпретации извне. В результате два человека, которые видят и слышат одно и то же, воспринимают и запоминают увиденное и услышанное как подтверждение своей собственной точки зрения – хотя эти точки зрения совершенно разные. Неудивительно, что люди, будь то верующие или скептики, с таким трудом меняют свои взгляды.

С годами понимание становится бессознательным. Оно ощущается как непосредственное восприятие. Например, у некоторых народов есть практика впадения в транс. Людям, наблюдающим за этим ритуалом, в буквальном смысле кажется, что они «видят», как в человека вселяется дух. Для них это так же очевидно, как мы «видим», что человек голодный, наблюдая за тем, как жадно он ест, или «видим», что ребенок реально обожает мороженое. Эти наши предположения на бессознательном уровне интерпретируются как обычное восприятие.

Часто паттерны трудно увидеть, и мы замечаем их только тогда, когда непосредственно смотрим на них. Мы можем сознательно менять свою чувствительность к паттернам. Об этом хорошо пишет когнитолог Джесси Беринг:

В тех обществах, где существуют разные взгляды на вопросы религии, имеет место конкуренция информационных каскадов. Как показывают результаты исследования, проведенного Джерри Заем, общественное мнение стремительно меняется, если хотя бы 10 процентов населения активно занимается прозелитизмом. Обычная стратегия культов – запрещать своим членам общение с людьми, имеющими иные взгляды. Это превращает каскад доступности в интеллектуальную тюрьму. Вполне возможно, что религиозные лидеры отчетливо осознают, что табуирование общения за рамками культа помогает культу выжить, поскольку общение с инакомыслящими способно подорвать веру. Рядовые члены культа могут понимать это опосредованно – в том смысле, что они могут не осознавать истинной роли существующих запретов, но продолжать им следовать, поскольку это отличительная черта их культа, помогавшая ему конкурировать с другими культами в процессе эволюции. Однако многие религии успешно развиваются и в отсутствие такого табу, вследствие чего возникает вопрос, почему оно успешно используется в одних культах, но не прижилось в других.

С помощью интернета нетрудно найти приверженцев практически любой догмы. Люди, которые с нами не соглашаются, могут нас раздражать, и у нас возникает искушение вообще не разговаривать с ними, о чем бы ни шла речь – о религии, политике, воспитании детей или отношении к «Звездным войнам». Но если вы решили перестать разговаривать с людьми, которые с вами не согласны, знайте, что изменить ваши взгляды будет сложно, даже если это и нужно.

Ритуалы, как регулярно повторяющиеся паттерны религии, делают ее привлекательной. Повторение действий, включая чтение вслух ритуальных текстов, делает религиозные доктрины все более знакомыми (а значит, внушающими доверие). Более того, повторение ритуала повышает его воспринимаемую эффективность. Как выяснили психологи Майкл Нортон и Франческа Джино, даже неверующие находят утешение в ритуалах, возможно, потому, что ритуал помогает почувствовать, что вы контролируете ситуацию. Разумеется, избыток повторов вызывает скуку. Эффект скуки антрополог Харви Уайтхауз называет одной из проблем, с которыми приходится сталкиваться миссионерам-евангелистам. Как мы увидим в следующей главе, при всей притягательности паттернов некоторая неконгруэнтность все-таки нужна, чтобы поддерживать в нас интерес.

Одно из распространенных объяснений существования религий заключается в том, что они дают объяснения непонятным явлениям. Антрополог Паскаль Буайе считает, что во многих случаях религиозные верования суть попытки объяснить свои интуитивные представления. Поскольку значительная часть работы мозга скрыта от сознания, нам кажется, что идеи просто приходят нам в голову из ниоткуда. Это относится и к интуитивным озарениям, и к художественному вдохновению. Все эти вещи гораздо легче понять, если поверить в то, что они приходят из какого-то внешнего источника, будь то бог или муза.

Нам сложно запоминать истории, содержащие слишком много незнакомых элементов. Как продемонстрировало классическое исследование, проведенное психологом Фредериком Бартлеттом, мозг старается заменить некоторые из них (каноэ, например) более знакомыми (лодкой). Анекдоты о старых президентах сменились анекдотами о новых президентах. Когда люди реформируют идеи так, чтобы они лучше согласовывались с их культурой и с тем, что им знакомо, эти новые идеи лучше запоминаются и передаются другим.

Сверхъестественные агенты, как правило, попадают в определенные категории, потому что соответствуют паттернам, которые мы хорошо понимаем. Притягивающие наше внимание сверхъестественные силы согласуются с нашими представлениями о различных объектах, животных, людях и обычно перенимают одну-две характеристики из какой-нибудь другой категории. У нас есть фундаментальные знания о мире – физические, социальные, биологические, – и многие привлекающие наше внимание теории являются результатом смешения наших интуитивных представлений, например применения социальных знаний к физическому миру. Примерами такого смешения служат привидения, деревья, наделенные слухом, кровоточащие статуи. Такие идеи распространены в религиях больше, чем, например, божество, которое существует лишь три дня в неделю, поскольку подобного качества не наблюдается ни у животных, ни у людей, ни у каких-либо неодушевленных предметов. Исследования показывают, что наилучшими кандидатами в сверхъестественные агенты являются те, кто четко попадает в какую-то одну категорию, но обладает одним-двумя качествами из другой категории. Если таких качеств больше, это только мутит воду. Эти странные, но совсем несложные идеи, именуемые минимально контринтуитивными, принадлежат к числу наиболее интересных, запоминающихся, легко передающихся. Они завораживают.

Некоторые идеи являются банальными концепциями. Они настолько обыденные, что им легко веришь – и тут же о них забываешь. Если кто-то скажет вам: «Я знаю женщину по имени Ванесса, и у нее каштановые волосы», – у вас не будет никаких оснований сомневаться в этих словах. Но вряд ли вы найдете эти слова интересными и запоминающимися.

Несколько больший интерес вызывает то, что можно было назвать контрфактуальными концепциями, то есть концепциями, идущими вразрез с фактами. Это утверждения о том, чего, скорее всего, нет и быть не может: «Новорожденный, который умеет готовить бобы». Они являются гораздо лучшей кандидатурой на роль религиозных верований, нежели банальная концепция. Однако минимально контринтуитивной идее контрфактуальная явно уступает, потому что в ней нет характерных черт, относящихся к другим категориям. Иными словами, да, так уж случилось, что новорожденные не умеют готовить бобы, но это не значит, что данное умение не под силу более широкой категории, к которой относятся младенцы. Младенцы – люди, а люди умеют готовить бобы, так что это не такое серьезное попрание привычного образа вещей, чем, скажем, плачущая статуя.

Минимально контринтуитивная концепция человека, способного ходить по воде, попадает в самую точку: именно на основе таких идей расцветают религии. Она включает в себя достаточно такого, что всем нам понятно, но при этом попирает некоторые из привычных представлений о реальном мире и заставляет нас ломать голову, пытаясь свести концы с концами. Это как парадокс, надолго занимающий наши мысли, не дающий покоя. Мы не можем подобрать для данной концепции подходящую категорию в нашей системе знаний, чтобы решить вопрос раз и навсегда и забыть о нем, как это происходит со многими банальными концепциями.

В то время как банальные и контрфактуальные идеи оказываются недостаточно радикальными, эксцентричные концепции – это уже перебор. Например, если вы начнете рассказывать о мужчине, который не только умеет ходить по воде, но и рожать детей, читать чужие мысли и создавать силой воли полные стаканы молока, люди сочтут, что это уж вы хватили через край, такого быть не может.

Подобным образом некоторым людям придаются особые качества. Например, они умеют предсказывать будущее или прожили больше 200 лет. Чтобы это осознать (а я сейчас говорю именно об осознании, а не о вере), мы используем нормальный психологический шаблон «человека» и меняем его. Обычно речь идет об одном-двух изменениях. Наша онтология – это понимание фундаментальных категорий вещей, существующих в мире (например, растения, животные, минералы). Контронтологическая идея идет вразрез с тем, что нам известно, и возникающая неконгруэнтность притягивает внимание. Данная теория подкрепляется результатами транскультурных психологических экспериментов с новаторскими сверхъестественными понятиями. Онтологические нарушения запоминаются лучше, чем просто всякие странности. Человек, способный проходить сквозь стены, лучше человека шестипалого, потому что последний вариант не нарушает традиционно воспринимаемый образ человека. Таким образом, хотя внешние черты в разных культурах могут сильно варьироваться (у этого бога – рога, а у того – три ноги), онтологические нарушения, как правило, схожи и распадаются на несколько категорий: люди или животные попирают свои физические свойства (например, бестелесность или невидимость), биологические свойства (например, бессмертие или непорочное зачатие) либо психологические свойства (обладают сверхъестественно острым восприятием). Аналогичным образом биологическими (например, кровотечение) или психологическими свойствами (например, способность слышать) наделяются порой неодушевленные объекты. Если такого рода нарушений больше одного, они легко забываются. Множественные нарушения редки и ограничиваются, как правило, теологической литературой, а в народе не очень популярны. Психологи Майкл Келли и Фрэнк Кайл, изучая мифы, рассказанные Овидием и другими древними греками, обнаружили, что мифологические и сказочные метаморфозы очень похожи. Например, в мифах люди чаще превращаются в животных, нежели в растения. И, в согласии с социальной теорией притягательности, природа сознания изменившегося человека остается неизменной. Контронтологические убеждения, в небольших количествах, гораздо легче запоминаются, что наделяет их очевидным преимуществом с точки зрения выживания культуры.

Подавляющему большинству религий есть что сказать и о смерти. Паскаль Буайе считает, что это идет от контронтологических мыслей о мертвых телах. Когда человек, особенно близкий нам, умирает, у нас возникают конфликтующие мысли. Мы продолжаем любить его даже мертвого и продолжаем думать о нем как о человеке, наделенном сознанием, однако наша биологическая интуиция подсказывает, что мертвое тело, которое мы видим перед собой, – это неодушевленный предмет, а наша система защиты от заражения предостерегает, что он может быть опасен! Во многих религиях распространено отношение к трупу как к предмету нечистому. И наше сознание разрывается на части: мы видим перед собой труп и одновременно человека, наделенного разумом. Конфликт мыслей и эмоций требует какого-то разрешения, и эта задача возлагается на религию.

Помимо психологических процессов постоянства объектов, помогающих мысленно воссоздавать объекты, когда они покидают поле зрения, у нас есть процессы постоянства личности, помогающие понимать, что люди не покидают этот мир, когда выходят из комнаты. Когда близкий человек умирает, моделирование психического состояния и процессы постоянства личности продолжают воспринимать его как живого. Однако, глядя на труп, мы прекрасно понимаем, что души в нем нет. Как раз тут и выходит на сцену религиозное мышление, внушая нам, что душа покидает тело, потому что мы больше не чувствуем ее присутствия. Кроме того, мы по-прежнему испытываем любовь или гнев по отношению к мертвецу. И любая религия скажет, что раз труп способен вызывать у нас такие странные чувства и мысли, то с ним нужно что-то сделать.

Контронтологическая теория Буайе предсказывает, почему в каждой религии есть свои догматы насчет мертвецов и почему души умерших принадлежат к числу наиболее популярных сверхъестественных агентов. Такие религиозные изобретения, как плачущая статуя или богочеловек, привлекательны, поскольку вызывают диссоциацию нашей интуитивной системы. Мертвецы – наиболее естественные объекты, автоматически влекущие за собой контронтологию.

Некоторое время спустя наш интуитивный разум привыкает к мысли, что близкий человек действительно умер и от него остались только воспоминания. Именно этим Буайе объясняет ритуал двойных похорон, который весьма распространен во всем мире. В этих случаях умершего хоронят сразу (в конечном счете из соображений безопасности), но несколько месяцев спустя его откапывают и перезахоранивают. По мнению Буайе, эти два ритуала знаменуют психологические изменения в наших чувствах по отношению к умершим. В первый раз хоронят человека, который как бы еще не совсем умер, а во второй – когда он умирает уже и в душах близких.

Эти контронтологические мысли и чувства по отношению к мертвым объясняют наш восторг и страх по отношению к разным группам живых и умерших людей. Буайе говорит, что основными концепциями, относящимися к религиозным агентам, являются жизнь, одушевленность и личная идентификация. У Джастина Барретта своя версия этой теории, согласно которой люди мыслят на языке психологии, биологии и физики. По моему мнению, наши интуитивные представления о людях содержат четыре базовых компонента: тело, жизнь, одушевленность и разум.

Моя теория живых мертвецов – умозрительное описание нашего огромного интереса к различным комбинациям этих фундаментальных понятий. Согласно контронтологической теории Буайе, конфликты в интуитивных представлениях должны приводить к созданию интересных концепций. Все возможные комбинации онтологий можно представить в виде таблицы, состоящей из 16 ячеек. Иметь тело – значит обладать знаниями или органами чувств физического тела. Концепция жизни приходит к нам из интуитивной биологии. Мы на интуитивном уровне чувствуем, о каком объекте идет речь – живом или мертвом. Одушевленность подразумевает способность объекта двигаться по собственной воле (а не просто катиться, как камень, с горы). Под разумом понимается обладание такими вещами, как убеждения, цели, ощущения и чувства. Глядя на любую комбинацию этих концепций, мы можем найти в одних ячейках таблицы вызывающих интерес сверхъестественных агентов (из художественной литературы или из религии), а в других – ничего привлекательного. Некоторые из ячеек таблицы я сейчас опишу подробнее.

Что представляет собой жизнь, лишенная тела, одушевленности и разума? Вероятно, какого-то рода жизненную силу. Согласно доктрине витализма, ныне опровергнутой научным сообществом, все объекты живые, потому что обладают какого-то рода жизненной энергией. Восточноазиатская философия, к примеру, постулирует существование энергии ци (или ки). Идея жизненной силы является важным элементом натуральной психологии и многих религий.

Когда человек спит или пребывает в устойчивом вегетативном состоянии, у него есть тело и жизнь, но нет ни одушевленности, ни разума. Поскольку понятие сна знакомо всем, я полагаю, эта ячейка не так увлекает и не так страшит, как другие. Отсюда следует, что устойчивое вегетативное состояние люди находят менее интересным, нежели синдром запертого человека и острые формы психических заболеваний. (Синдром запертого человека – синдром, при котором страдающий им человек находится в полном сознании, но не способен управлять своим телом. У таких людей есть тело, жизнь и разум, но нет одушевленности. К этой же категории относится дерево, способное слышать.) Объектов, которые обладали бы одушевленностью, но не обладали бы другими качествами, я придумать не могу.

Идея зомби включает в себя концепции тела и одушевленности, но лишена жизни и разума. Благодаря этому зомби кажутся особенно странными и интересными. Они очень популярны в фантастике, но ведут происхождение от гаитянской религии. Сомнамбулы тоже вызывают большой интерес – в том смысле, что обладают телом и одушевленностью, но лишены разума.

Многие другие комбинации данных качеств имеют свои параллели в фольклоре, мифах, художественной литературе и кино.

Однако как одиночные идеи не должны быть слишком простыми или слишком сложными, так и более масштабные нарративы должны знать меру. Религиозные истории, как и фантастика, должны базироваться преимущественно на банальных концепциях, но для поддержания интереса время от времени должны включать в себя минимально контринтуитивные концепции. Исследования показывают, что это оптимальная комбинация для долговременной памяти. Избыток интуитивных или контринтуитивных идей в конечном счете вредит запоминанию. Это верно по отношению и к художественной литературе, и к религии.

Идеи всплывают, и некоторые из них с умопомрачительной скоростью крутятся в голове или с удивительным упорством держатся в сознании. Люди хотят понимать мир, в котором живут, и многие из них пытаются найти ответ в различных системах верований. Я обратился за этим к науке, но многие обращаются к религии. Давайте признаем: некоторые вещи в нашей жизни действительно трудны для понимания. Проблема усугубляется тем фактом, что некоторые феномены, особенно на субатомном или галактическом уровне, действуют по правилам, которые попирают здравый смысл. В силу этих двух факторов некоторые научные объяснения выглядят, прямо скажем, невероятными.

Есть мнение, что человеческий мозг просто по природе своей не в состоянии постичь квантовую механику. В квантовом мире объекты исчезают в одном месте и появляются совсем в другом, имеют неопределенное местоположение и могут возникать из ничего. В это трудно поверить, потому что это слишком странно, слишком не похоже на мир, в котором мы живем, – как мы его понимаем. Наша эволюция протекала в «среднем мире» (который по своему масштабу больше квантового, но меньше галактического мира), и она научила нас понимать, как ведут себя объекты средней величины. Теория же квантовой механики настолько странная, что, по словам физика Пола Дэвиса, «неученому почти невозможно провести грань между законной странностью и полной чушью».

Да и сами ученые немногим лучше. В 1979 году Карл Вёзе разработал новую классификацию жизни, основываясь на данных ДНК. Он предложил к рассмотрению три ответвления жизни, которые назвал доменами. Животные и растения представляют собой две маленькие веточки в одном из доменов. Многие ученые, особенно ботаники и зоологи, не спешат принимать эту классификацию. Вёзе писал: «Биология, как это сделала физика до нее, должна перейти на уровень, где интересующие нас объекты и взаимодействия между ними не могут восприниматься непосредственным образом». Мы видим животных повсюду – разве это не оправдание того, что они занимают большую часть таксономии?

Эрнст Майр раскритиковал новую систему, приводя в качестве одного из аргументов принцип баланса. Майр находит настолько ценным баланс как паттерн, что его достаточно для того, чтобы предпочесть одну научную теорию другой.

Из-за любви к паттернам мы рискуем потерять голову и забыть обо всем остальном. Берегитесь!