Едва пришли холода и стали появляться первые охотники (до начала октября американцам стрелять гусей не разрешалось), как Чарли объявил, что теперь я должен буду заниматься только «гусиной работой». К тому времени я прожил в Партро целый месяц, хотя, как уже было сказано, время представлялось мне остановившимся и большого значения для меня не имело, не то что два месяца назад, когда до начала школьных занятий оставалось всего несколько недель и дни казались длинными, тягучими, а время выглядело противником, которого следовало подавить и победить, — как делал, играя в шахматы, Михаил Таль.

Я уже свыкся с моим маленьким двухкомнатным домишкой. Конечно, заглядывать в отхожее место мне приходилось по-прежнему, — я и заглядывал, убедившись предварительно, что Чарли не наблюдает за мной, и никогда не задерживаясь там надолго. Но все же у меня имелось электричество, питавшее лампу дневного света и плитку, которая давала немного тепла. Умываться у насоса я больше не мог, слишком холодные дули ветра. Однако вечерами я приносил ведро воды, грел ее и омывался, используя тряпку для мытья посуды, мыло «Палмолив», которое купил в аптеке и хранил, чтобы до него не добрались мыши и крысы, в жестянке из-под табака, и откопанную мной в помойной яме кастрюльку.

Одну из двух раскладушек я перетащил из задней комнаты дома на кухню — во второе мое помещение. Стена задней смотрела на север, и наступивший холод проникал в нее через штукатурку и дранки, да и ветер, посвистывая, пробивался сквозь треснувшие оконные стекла, отчего ночами эта комната, в которой и света-то не было, становилась до крайности негостеприимной. На кухне же стояла старая железная печурка с разошедшимися сварными швами, и я кормил ее кусками гнилых досок и отвалившихся от высохших деревьев веток да хворостом, который собирал во время прогулок по Партро. Одежду и постельное белье я стирал, а кухонную посуду мыл все под тем же насосом, пол подметал найденной мною метлой и, в общем, считал, что хорошо приспособился к обстоятельствам, которые и продлятся еще неведомо сколько, и движутся в направлении мне неведомом. Надо бы еще было подстричься в парикмахерской Форт-Ройала: время от времени я замечал свое отражение в зеркале одной из ванных комнат «Леонарда» и понимал, что похудел и зарос. Однако в хибарке у меня зеркала не было, и о внешности моей я вечерами не думал. О том, что следует подстричь волосы (да и ногти тоже, как делал отец), я вспоминал, лишь когда ложился спать, а на следующий день забывал снова.

Я перенес в холодную северную комнату несколько стоявших вдоль стен кухни картонных коробок, заслонил ими окно, трещины и дыры в стене. Купил в аптеке Форт-Ройала лиловую ароматическую свечу, лавандовую, и жег ее ночами, поскольку слышал от мамы, что аромат лаванды помогает заснуть, да и в хижине моей, холодной она была или теплой, навсегда поселились запахи дыма, гнили, давно выкуренного табака и человеческого пота — всего, что стены ее впитали за десятилетия, которые в ней проживали люди. В скором времени ей предстояло развалиться, уподобившись другим постройкам Партро. Я знал, что, уехав отсюда и вернувшись год спустя, вряд ли увижу даже следы ее присутствия здесь.

В те вечера, когда я, покончив с ужином и прогулкой, обнаруживал, что способен сносить одиночество (хотя положение мое мне никогда приемлемым не казалось), я садился на раскладушку, разворачивал на одеяле шахматную доску, расставлял в четыре шатких ряда пластмассовые фигуры и обдумывал ходы и стратегии, которые затем использовал, играя с идеализированными, не определенными мною точно противниками. Ни с кем, кроме Бернер, я до того не играл. Но думал, возясь в хижине с шахматами, об Артуре Ремлингере. Стратегии мои подразумевали, как правило, отважные фронтальные атаки. Я побеждал противников, жертвуя им фигуры на манер все того же ставшего моим героем Михаила Таля. Эндшпиль неизменно достигался с молниеносной быстротой, поскольку сопротивлялись мои противники вяло. Иногда я играл медленно, прибегая к обманным атакам и отступлениям (последние мне не очень нравились) и сопровождая их проницательными комментариями и замечаниями касательно того, что уже предприняли противник и я, и что он, по всему судя, задумал, но никогда не открывая ему моего плана победоносной игры. Все это время я слушал старенький радиоприемник «Зенит», чьи лампочки тускло светились за обозначавшими длины волн цифрами. Холодными безоблачными ночами из приемника неслись голоса далеких людей, и мне казалось, что это ветер разносит их по свету без какого-либо уважения к границам. Де-Мойн. Канзас-Сити. Чикаго. Сент-Луис. Скрипучий негритянский голос из Техаса. Кричавший о Боге голос преподобного Армстронга. Голоса, принадлежавшие, как я полагал, испанцам. Другие, обозначенные мной для себя как французские. Ну и конечно, канадские станции — Калгари, Саскатун, — принимавшиеся очень чисто и сообщавшие новости: Канадский билль о правах, «Федерация кооперативного содружества» Томми Дугласа. Звучали названия городов, о которых я ничего не знал, понимая, впрочем, что к Америке они отношения не имеют, — Норт-Бетлфилд, Эстерхази, Ассинибойа. Я тешил себя надеждой настроиться на какую-то из станций Северной Дакоты — не так уж и далеко она находилась — и узнать что-нибудь о суде над моими родителями. Но так и не нашел ни одной, хотя временами, лежа в темноте на раскладушке и слушая, как пощелкивает, остывая, печка, притворялся перед собой, что слышу обращенные ко мне американские голоса, голоса людей, которые все обо мне знают и дадут мне хорошие советы, если только я смогу не засыпать подольше. Во многие ночи именно эти мысли вкупе с лавандовой свечой меня и усыпляли.

В другие вечера я открывал одну из оставшихся на кухне картонных коробок и приятно проводил время, перебирая свидетельства того, что до моего появления в этом домишке годами шла настоящая жизнь. То были вещи и документы, относившиеся к прериям, истории, человеческой памяти, такие же чуждые мне, как течение времени; они создавали впечатление, что жители Партро не отошли в прошлое, но шагнули в некое другое мгновение живого настоящего — чем и объяснялось как отсутствие в городке приличного кладбища, так и обилие брошенного тут имущества.

Артур Ремлингер сказал, что поначалу жил в моей хижине, — и действительно, содержимое немалого числа коробок имело к нему непосредственное отношение. Многое из того, что укрывал их размякший, отдающий затхлым запашком картон, было непосредственно связано с увиденным мною в его квартирке. В одной коробке с карандашной пометкой «АР» я обнаружил обвязанные бумажной бечевкой стопки тоненьких книжек и журналов 40-х с потрескавшимися, пожелтевшими обложками. Один журнал назывался «Вольнодумцы», другой — «Решающий фактор». Были здесь и две виденные мной в его квартире книги — «Невольные попутчики» и «Мир как предмет анализа». Что они собой представляли и чему были посвящены, я никакого понятия не имел. Наугад вытянув из связки номер «Вольнодумцев», я обнаружил на его обложке извещение о статье «А. Р. Ремлингера», которая называлась «Анархо-синдикализм. Льготы и привилегии». Я прочитал ее первую страницу. Речь там шла о чем-то, именовавшемся «уроком шляпников Данбери» и «протестантской трудовой этикой», и о том, почему рабочие не «максимизируют их индивидуальную свободу», — причины этого разъяснялись в подробностях. Последняя страница журнала уведомляла читателя, что А. Р. Ремлингер — «молодой, родившийся на Среднем Западе студент Гарварда», который решил поставить свое «позолоченное образование» на службу борьбе за всеобщность прав человека. Вполне может быть, что и другие журналы содержали статьи Артура Ремлингера, но в них я заглядывать не стал.

В других коробках с инициалами «АР» я обнаружил полисы страхования жизни, пачки погашенных чеков, водительские права, выданные в Саскачеване женщине по имени Эстер Магнуссон, пучки скрепленных круглой резинкой желтых карандашных огрызков, стопки старых брошюр и среди прочих — посвященную военному займу, сильно попорченную мышами брошюру «Млечный путь Британии». Одни из них относились к «Доктрине социальной реформы», другие к непонятным «Королевским Тамплиерам Трезвости». Были здесь членские книжечки «Клубов домохозяек», информационные листки, озаглавленные «Пшеница и женщины», было «Руководство хлебороба». Один буклет оказался посвященным «Канадской лиге», в нем говорилось, что на плечи иностранных иммигрантов взвалено непомерное бремя и что возвращающимся с фронта солдатам должно принадлежать «право первого выбора наилучшей работы». Между его страницами оказалась вложенной черно-белая газетная фотография с изображением горящего креста и стоящих лицом к нему людей в белых балахонах и капюшонах с прорезями для глаз. Под картинкой было написано уже успевшими выцвести чернилами: «Мус-Джо 1927».

Еще в одной коробке лежали ржавые металлические кассеты с бобинами кинопленки, но без каких-либо указаний насчет того, что на ней снято. Кассеты накрывал сложенный треугольником — отец показывал мне и Бернер, как это делается, — американский флаг. Помимо этого там находились обувные коробки с письмами, по большей части адресованными «Мистеру И. Лейтону, Моссбанк, Саскачеван» и датированными 1939 и 1940 годами. Письма были собраны в несколько толстых, перевязанных упаковочной бечевкой пачек, на некоторых конвертах сохранились трехцентовые американские марки с портретом мужчины, в котором я признал Джорджа Вашингтона. Я решил, что могу прочитать хотя бы одно из них, поскольку мне в Канаду никто не писал, а чтение чужого письма поддержит, по малой мере, мою веру в существование других людей, в Партро сильно ослабшую. Вот что я прочитал:

Я порылся в коробке, разыскивая открытку с изображением «Прекрасного принца», мне хотелось понять, кто он такой. Однако нашел, у самого дна, лишь новые связки рождественских почтовых открыток и иссохших газетных вырезок с фотографиями улыбавшихся, коротко остриженных мужчин в хоккейной форме. А уже на самом дне отыскались ничем не скрепленные художественные открытки, на которых совершенно голые женщины позировали рядом с украшенными замысловатой резьбой подставками для цветочных ваз и у заваленных книгами столов. Женщины были дородные и улыбались так счастливо, точно были красиво одеты. Я таких картинок никогда не видел, хоть и знал от мальчиков, с которыми учился в школе, что они существуют. На «Ярмарке штата» был торговавший ими автомат. Я довольно долго изучал каждую и, наконец, отобрал три штуки и засунул их в том Всемирной энциклопедии, в тот, что на «П», потому что понял: мне еще захочется полюбоваться ими. Такое желание и вправду посещало меня, и не раз, и я любовался. Открытки эти хранились у меня не один год.

Там же, на дне, я нашел очки в проволочной оправе и простое золотое кольцо. Оно лежало в желтой жестянке из-под аспирина «Бауэр» вместе с двумя истертыми до блеска таблетками и браслетом с брелоком, который изображал Эйфелеву башню. Что в банке лежит кольцо, я понял, еще не успев открыть ее. Не спрашивайте как. «Это, наверное, обручальное кольцо», — едва не произнес я вслух. Понимая, конечно, что оно олицетворяет понесенную кем-то в прошлом утрату и это печально.

В большинстве коробок я подолгу не рылся. В одной лежали издававшиеся в Реджайне газеты. В другой — грязная одежда и обгрызенная мышами обувь. В третьей — документы, квитанции, суммарные данные об урожаях пшеницы и стоимости услуг элеватора, бумаги, связанные с покупкой нового трактора «Ватерлоо-Бой». В четвертой — нераспечатанные стопки материалов, посвященных выборам 1948 года в Саскачеване, касавшихся ФКС и партии «Социального кредита». Я попытался представить себе, сколько же семей жило здесь, в моем доме. Много, очень много, думал я, — и, похоже, все они собирались вернуться из своего настоящего и предъявить права на эту лачугу, но так и не вернулись. Или умерли. Или просто предпочли оставить здешнюю жизнь позади и попытаться наладить где-то другую, лучшую.

Я гадал, однако же, что подразумевал Артур Ремлингер, когда говорил, что американцы ни за что не позволили бы городку вроде Партро остаться стоять на земле. Сожгли бы его — в виде укора прогрессу. Впрочем, укладывая коробки на прежнее место, к продуваемой ветром стене кухни, я решил, что, пожалуй, он был прав. Мои родители, люди, не имевшие ни настоящего имущества, ни непреходящих ценностей, никогда не владевшие домом, перевозившие с собой с места на место очень немногое; люди, у которых и ту малость, какой они обладали (не считая меня и Бернер), отняли и выбросили на городскую свалку Грейт-Фолса, — они-то и были теми, о ком говорил Артур Ремлингер, теми, кому было решительно наплевать на Партро, пусть даже они его и не спалили. Людьми, бежавшими от прошлого, не оглядываясь, если они могли обойтись без этого, назад; людьми, вся жизнь которых лежала где-то впереди, в недалеком будущем.