Книга: Орельен. Том 1
Назад: XXVI
Дальше: XXVIII

XXVII

Снег и ночь. Снег и ночь. Подняв воротник пальто, глубоко засунув руки в карманы, Орельен слегка ссутулился под невидимым бременем мысли и побрел туда, куда вела его улица Пигаль; шел он крупными, медленными шагами, с удовольствием погружая черный лак туфель в белизну снега. Пустынная темная улица. Только к концу она просыпалась ото сна, там, где сверкающие вывески магазинов буравили тьму.
Ни за какие блага мира он не вернулся бы домой, не лег бы спать. Поэтому он круто повернул, в противоположную от острова Сен-Луи сторону и решительно направился туда, куда влекла его давнишняя привычка, туда, где дотлевали последние уголья огромного парижского костра, в тепле которых смолкнет боль его тайны, как некогда стихала боль его одиночества… Что будет дальше, он не знал. Успел условиться только о встрече на улице Цезаря Франка. Сегодняшний вечер одним махом стер все его прошлое. Что-то придет на смену? Пока еще ничего, но этот вечер был, и это уже много. Тот, кого никогда не уязвляла своим жалом любовь, не поймет Орельена, не поймет, что жизнь Орельена начинается заново. Нет, пожалуй, на свете более сильного чувства, подобного внезапному порыву ветра, чем это неожиданное обновление человека, только что сказавшего женщине: «Я вас люблю». В то же время Орельен обрел уважение к самому себе. Его существование оправдано, более того — узаконено. Теперь понятно, откуда шла вся эта нерешительность, эти бесцельные блуждания. Оказывается, он просто ждал этой минуты. Ему требовался смысл жизни. Должно быть, в глубине души он твердо знал, что рано или поздно Береника придет… и она пришла. А до того времени было бы просто рискованно направлять свою жизнь в какое-нибудь определенное русло: вдруг оно прошло бы мимо Береники? В конце концов бытие Орельена определялось двумя словами: была война и была Береника… Что перед ними эти три кризисных года! Теперь он стал настоящим мужчиной, у него есть цель в жизни и нечто еще более высокое — любовь… О, как странно звучит это новое для него слово среди снежной тишины. Он повторил полным голосом: «любовь».
По капризу судьбы, тот самый день, который был для него днем самообвинения, стал днем блистательной самозащиты. Теперь ему есть что ответить голосу собственной совести, своим сомнениям, если даже их выразить вслух словами Рике или Армандины. Любовь! Каждому ли дается любовь? Значит, все люди вовсе не такие, каким был Орельен до сегодняшнего вечера? Тот, к кому приходит любовь, великая любовь, владычица и опустошительница, обязан расчистить ей путь, убрать с дороги все, что не связано с этим циклоном, с этой тиранией. «Я берег себя для Береники. Бессознательно берег себя ради нее». Этим вечером Орельен оправдал себя. Все его существование приобрело логический смысл, — стало метой его любви. Даже эти снежинки, что лениво цеплялись за его ресницы.
Ему не хотелось расставаться с этой белизной, покидать ее. Однако, дойдя до порога заведения Люлли, он отряхнул пальто. Вновь обрести здесь потерянные зря ночи… увидеть их прежними глазами, перечувствовать все сызнова… Разве не бежал он сна лишь потому, что боялся возврата сновидений, потому что не знал еще, как сможет сочетать сон и любовь? Здесь толпа, свет, табачный дым, горячечное дыхание танго и алкоголя обступали его как призраки измены. Но ведь здесь же он впервые притронулся к руке Береники, и вот уже Береника царит в заведении Люлли, заполняет его собой, преображает, и все здесь становится ею и только ею, и это ее он обретает сейчас в этом пекле, в этом аду…
От дансинга веяло бурей безумья. Пронзительный визг дудочек и труб, завитки серпантина, оркестр, неистово наигрывающий какой-то ни на что не похожий фокстрот, а в кругу танцоров и зрителей, хлопающих в такт музыке, высокий полный господин и низенькая дама на радость публике отплясывают невероятно эксцентричный танец, тут же изобретая новые па и комические фигуры. И сам Люлли собственной персоной, до невероятия испанский, со своим вечным «оле!», то отбивает такт, то низко склоняется над столиком, то незаметно толкает в бок нерасторопного официанта. А кругом все исполосовано лучами прожектора, подымается к потолку горячее дыхание публики, шныряют цветочницы, сияют декольте дам, между туалетными комнатами и дансингом непрерывно снуют люди, кто-то громким голосом требует шампанского, и при каждом стуке дверей, ведущих в кухню, в зал властно вползает запах жаркого.
— И откуда их столько набралось, — вздохнула неестественно тощая гардеробщица, принимая от Орельена пальто. — С одиннадцати часов такая толчея… Просто глохнешь. Минуты свободной нет, попробуй прочитать хоть строчку! — Одарив Лертилуа приветливой улыбкой, она взялась за книгу. Этот клиент ей нравился. Сразу видно человека тонкого…
В баре нельзя было протолкнуться. Вдоль всего тесного прохода стояли плечом к плечу посетители. Взрывы смеха, раскаты голосов. И всюду английский говор. Было жарко и похоже на метро в часы пик. Только пошумнее. «Sorry». Это извинился, толкнув на ходу Орельена локтем в живот, какой-то американец, стандартный Аполлон с Дальнего Запада, тащивший в обеих руках, унизанных перстнями, чуть ли не дюжину бокалов. В результате столкновения шампанским окатило шею и плечи здешней девицы, поднявшей ужасный визг. Американец пригласил ее выпить, и инцидент был исчерпан.
— Роже!
Орельен обернулся. Оказалось, его окликнула Симона. Для нее, так же, как и для Рике, Орельен был Роже. Ого! новое платье! Самый модный цвет… Ярко-синий и поддельные жемчуга. Должно быть, дар того американского моряка. Ей посчастливилось занять высокую табуретку. Без церемонии она ссадила с соседней табуретки своего кавалера, с плешивой головой и густо заросшими волосом ушными раковинами (лучше бы наоборот, — подумал Орельен), потому что, сказала она, ей надо поговорить со своим другом.
— Что ты будешь пить? Сегодня я угощаю!
Орельен восхищенно присвистнул:
— Значит, полна мошна? И какое платье, детка!
Симону растрогали его комплимент и внимание.
— Шикарное, верно? Модель знаменитой фирмы… Сейчас уж забыла какой. Это на улице Клиши, знаешь такое заведение, где манекенщицы показывают модели… Сам понимаешь, фигура у меня подходящая… А с жемчугами так совсем здорово… В нынешнем сезоне это самый шик… Даже те, у кого есть настоящие жемчуга, тоже носят фальшивые, да, да! Что же ты, Фредди, к утру, что ли, раскачаешься? (Эти слова относились бармену.) Ну, чего ты выпьешь? Коктейль, по обыкновению? Подайте один коктейль и стакан шампанского… Я плачу…
Как легко и незаметно вошел Орельен в этот мирок, влез в старый, выброшенный за ненадобностью, халат. Только один он знал, что стал совсем другим человеком. Только он один, пьяневший при мысли о необъятно огромном несоответствии между этим мирком и его, Орельена, сокровенной тайной. Так пусть его баюкает, пусть несет все дальше и дальше в ночь этот дурацкий вихрь, это механическое, осточертевшее взвинчивание самого себя. И этот рассказ Симоны, веселой, как попугайчик, о том, как провела она прошлую ночь с тем славным типом, очень, очень славным и вовсе не злым… Пусть говорит, ему приятно, когда она говорит, потому что тогда-то приходит настоящее одиночество и начинает звучать приглушенная, еще никогда не слышанная песнь Береники… А рядом дамы из Массачузетса с пенсне на носу и глубоким декольте, стоя, уписывают бараньи отбивные с жареным картофелем… И так же как у статуи, о которой писал Кондильяк, чувство обоняния сводится к восприятию запаха роз, так и для Орельена не существует ни запаха жареной картошечки, никаких других запахов, кроме благоухания свежего сена. Впервые он становится жертвой такой галлюцинации. И вспоминает миражи, встающие в пустыне… Здесь, в толпе, этот аромат подобен родниковой воде иллюзии… силою этого аромата здесь царит Береника.
— Пойдем сегодня ко мне, хорошо?
Орельен с удивлением взглянул на Симону. Она пояснила:
— В тот вечер, помнишь, у меня был Боб, американский моряк. А потом… Мне было неприятно, что я тебе отказала… Но между старыми друзьями какие могут быть обиды, верно ведь? Сегодня вечером я свободна, а после вчерашней удачи вполне могу позволить себе каприз, пригласить дружка, разве нет? А ты мне закажешь порцию цыпленка. Нет, нет, не здесь. Здесь дорого и готовят невкусно. Надеюсь, Фредди меня не слышит! Не здесь, а тут рядом по соседству в закусочной. Идет, а?
Орельен подался назад. Взглянул на Симону. Ему стало стыдно за собственную нелюбезность.
— Насчет цыпленка согласен, но ты меня извини, пожалуйста, я пойду к себе и лягу.
— К себе? С твоей стороны это не особенно красиво.
Орельен поцеловал ей руку:
— Видишь ли, ничего не выйдет, детка, я хочу тебе сказать…
— У тебя кто-то есть?
— Нет… я влюблен.
Симона резко повернулась к Орельену и открыла глаза, огромные, как плошки:
— Да что ты! Вот это действительно удивил! Ты — и влюблен? С какого же времени?
— Сам не знаю… с восьми часов вечера.
— Ну и ну! Ну и ну! Вот так новости!
Симона не могла опомниться от удивления. И некоторой досады.
— Значит, только что… Но ты хоть уверен по крайней мере? Иногда вобьешь себе в голову, а назавтра…
Орельен отрицательно помахал рукой.
— Выходит, дело серьезное? Жениться задумал? Нет? Почему же так? Она не хочет? А кто она? Ладно, можешь не отвечать… Наш Роже влюблен! Вот бы никогда в жизни не поверила… И ты совершенно прав. Ох, если бы я еще могла влюбиться! У меня с такими делами покончено… Тянулось два года, а два года это тебе не три дня. А сейчас — конец…
Он думал о Беренике. Ну зачем он примешал ее к этому разговору? Вовсе он ее не примешал. А просто не мог иначе. Впрочем, к этой девице он не испытывал ни малейшего презрения. Такое же живое существо, как и все прочие. Очень возможно, как раз она-то и знает, что такое любовь… Симона задумчиво покачала головой.
— Значит, попался, Роже, попался… И сразу же, нате вам, не хочет ни с кем водиться… Ты пойми, это одно к другому не относится… Вот я, когда была влюблена, я нарочно встречалась с одним пареньком, чтобы только о том, о моем, поговорить, но ведь это же не в счет. Может, у мужчин это иначе. А ты-то хоть счастлив или несчастлив?
Орельен уклончиво помотал головой.
— Ты прав, — заявила Симона. — Разве сам знаешь, счастлив или нет… Оглянись скорее.
Орельен оглянулся. Позади него стоял улыбающийся Барбентан.
— Извини, пожалуйста, и вы, мадемуазель, тоже… Куда ты дел моих дам, дружище? Я рассчитывал встретить вас всех троих здесь…
— Твоя жена неважно себя почувствовала и вернулась домой.
— Вот оно что! Если тебе улыбается перспектива закончить вечер в нашем обществе, пойдем со мной. Я здесь с Декером и Розой. Вышло так, что я освободился раньше времени. И решил заехать за ними в Оперу на Елисейских полях, где Роза выступала на каком-то благотворительном празднике. А сейчас мы отмечаем наше совместное коммерческое предприятие — потом я тебе все объясню. Разрешите, мадемуазель…
— Хорошо, я сейчас к вам подойду.
Когда Эдмон ушел, Симона задумалась. Потом спросила:
— Это муж, что ли? Тогда тебе лучше пойти, а то он невесть что вообразит…
Бесполезно было разубеждать ее. Орельен направился к столику, где сидел Барбентан со своими гостями.
— Ах, это вы, дорогой! Как всегда, верный страж дома Люлли! — воскликнула Роза. Протягивая Лертилуа для поцелуя руку, она откинула голову назад, выставила вперед подбородок, обнажив в улыбке ослепительные зубы; близорукие глаза смотрели на собеседника долгим пристальным взглядом. — Какая жалость, что мадам Барбентан вас покинула! Мне так хотелось ее видеть… Сказать ей, как это мило, нет, как это здорово со стороны мосье Барбентана, нет, просто — Эдмона, раз вам, друг мой, угодно…
— Роза, — заметил доктор. — Лертилуа ведь не в курсе дела!
— Будет в курсе, — ответил Эдмон. — Только сначала, пусть выпьет.
Налив себе бокал шампанского, Орельен обернулся к госпоже Мельроз и спросил:
— Как обошлось в Брюсселе?
— Ах, ведь верно, мы с вами после моей поездки еще не видались. Джики мне рассказывал, как вы мило отнеслись к нему в его одиноком положении. Я очень тронута… Всякий раз, когда я его оставляю одного, меня мучит совесть…
Джики, другими словами доктор Декер, вложил в бокал своей супруги маленькую мешалочку и стал нервно взбивать пену.
— У нас сегодня деловой ужин, — подтвердил Эдмон. — Роза Мельроз и К°.
Роза расхохоталась очень громко, до нелепости отделывая все переливы и трели. Глядя на нее, Орельен недоуменно спрашивал себя, как мог он тогда, на вечере у Мэри де Персеваль, счесть ее прекрасной, желанной, притягательной… Насчет красоты ничего не скажешь — красавица. Но подумать только, что он, Орельен, мог влюбиться именно в нее, а не… Откровенно говоря, в этом не было бы ничего удивительного, ибо она подходит к его типу женщин гораздо больше, чем… Он избегал даже мысленно произносить обожаемое имя.
— О, — вздохнула Роза, — играют блюз.
— Хотите потанцуем? — предложил Эдмон.
Роза поднялась и, проходя мимо мужа, в шутку взъерошила ему волосы. Доктор вяло рассмеялся, поглядел вслед удалявшейся паре и провел по волосам карманным гребешком.
— Что это еще за компания? — спросил Лертилуа.
— Новая идея Барбентана… будем выпускать кремы, пасту против морщин, словом, налаживаем целое коммерческое предприятие. Вы сами понимаете, дорогой, что можно сделать с нашими скромными средствами; я ведь фактически кустарь, ремесленник, была у меня одна русская княгиня и химик-армянин, наша лаборатория помещалась в салоне княгини, мы мастерили нашу продукцию среди серебряных приборов из настоящего царского сервиза на фоне поддельных гобеленов… Ступки для растирания пудры и пробирки стояли на камине, а в углу висела икона…
— Ну и что же?
— Так вот, Барбентан предложил Розе поставить дело на широкую ногу. Хочет вложить капитал… Заведем лабораторию, флаконы с портретом Розы Мельроз, выпустим рекламы с портретом Розы Мельроз… Все изменяется в корне, понятно? Мы подымемся, так сказать, на высшую ступень.
Как грациозна и как величественна была госпожа Мельроз в танце! Публика узнавала ее и украдкой аплодировала. Сейчас, когда она покоилась в объятиях своего кавалера, небрежно положив ему на плечо левую руку, в этом длинном сером платье — никто не умел с таким шиком носить серые тона, как Роза, — каждый вспоминал ее в испанском фильме, где она играла американку. Помните, конечно? Кстати сказать, прелестная пара. А кто ее кавалер, этот смуглый брюнет с прекрасными голубыми глазами; у него спортивный вид — должно быть, чемпион. Пожалуй, чуточку моложав для нее, но с ее талантом, с ее обаянием…
— Я еще вас не успела как следует поблагодарить, Эдмон, нет, нет, не возражайте! Поистине великолепный жест, а главное, этот размах! Вы даже не стали дожидаться рождества.
— Если я сумел доставить вам удовольствие, Роза, я награжден сверх меры!
— Конечно, вы мне доставили удовольствие! Но в первую очередь — Джики… я счастлива за Джики… Он такой щепетильный, он, представьте себе, ничего не желает от меня принимать, а потом грызет себя дни и ночи, с ума сходит, что не может мне всего дать… Словом, в отношении меня у него просто комплекс неполноценности… Такая ерунда!
— Кто в вашем обществе не почувствовал того же…
— Не говорите глупостей! Однако вы танцуете как бог! Оценить ситуацию сразу же, с первого взгляда — свидетельство такой деликатности с вашей стороны…
— У него будет определенное общественное положение, впрочем, вполне заслуженное… его продукция безупречна… я наводил справки. У меня ведь много друзей-женщин…
— Оно и видно, восхитительное чудовище!
— Уверяю вас, я просто делаю выгодное дело, и вовсе не за что меня благодарить… Ах, вы слишком меня захвалили, а я вот наступил вам на ногу…
— Я должна вам сказать… Благословенны будут небеса! Вы просто сам господь бог во плоти… Только вы чуточку отодвиньтесь, а то на нас смотрят.
Они вернулись к столику.
— Вы поглядите на нее, дорогой. Кто ради нее не пойдет на адские муки?
Услышав галантное предположение доктора Декера, Лертилуа вышел из задумчивости и на мгновение расстался с Береникой. Его поразила улыбка Эдмона. Он вспомнил внезапное появление Барбентана в коридоре «Казино» всего каких-нибудь два часа назад. До чего же не простая штука — люди.
Подойдя к столику, Роза нагнулась к мужу:
— Ну, господин директор, видели вы, как танцует ваш компаньон? Хотя удивительного тут ничего нет, он брал уроки у Мичина.
На что Барбентан любезно возразил:
— Не говоря уже о том уроке, который вы сейчас мне преподали.
Теперь наступил черед Лертилуа пригласить на танец госпожу Мельроз. Она казалась невесомой, поразительно невесомой для женщины такого высокого роста. И удивительно умное тело, которое заранее угадывало намерения партнера, и тот невольно начинал верить, что оно покорно его воле. На самом же деле Роза направляла кавалера, хотя внешне лишь следовала его безмолвному приказу. Должно быть, то же происходило и в жизни. Она в совершенстве владела изумительным даром держать на расстоянии мужчину и льнуть к танцору, и была потому подобна призывной песне. Целомудренная сдержанность юной девушки и дерзость дразнящих прикосновений, которые кажутся чисто случайными, в которые не веришь, думаешь, что они лишь примерещились: обманчивая и мимолетная близость, заставляющая кавалера тут же упрекать себя за слишком вольные и заносчивые мысли. Ведя свою даму между столиков, Орельен вдруг оглянулся и встретился глазами с Симоной. Он побагровел. На мгновение он забыл о Беренике.
— Впервые в жизни мне попался такой молчаливый партнер.
— Простите, пожалуйста…
— Да за что же? Раз вы от природы неразговорчивы… Самое ужасное, когда люди себя принуждают…
Розе так и не удалось присесть: Эдмон на лету подхватил ее, и они снова пошли танцевать.
— Как, хорош? Я говорю о нашем соблазнителе Лертилуа, — начал Барбентан.
— Не плох…
— Ну, знаете, это слишком слабо! Все женщины от него без ума…
— Только не я… Не знаю, о каких женщинах вы говорите. Я лично нахожу, что у него слишком крупные черты лица, слишком крупные… словом, несколько вульгарные…
— Вам не угодишь…
— Да, мне трудно угодить… Я предпочитаю мужчин, как бы лучше выразиться? — более телесных… А тут, понимаете ли, нельзя даже ущипнуть… Сплошные мускулы.
— Вы правы, наш Орельен атлет… И элегантен к тому же.
— Не спорю, он действительно хорош в костюме… Но мне нравятся мужчины, которые хороши сами по себе. Короче, как женщина я создана для сутенеров.
— Что же прикажете делать нам, не имеющим счастья ими быть!
Вдруг он слишком остро почувствовал ее присутствие. Причиной этого было то, что Роза со свойственной актерам склонностью перевоплощаться, играть даже в обыденной жизни, вживаться в чувства изображаемого героя, вдруг забылась, совершенно бессознательно утратила свою светскую сдержанность: на его глазах она превратилась в уличную девку. И шепнула:
— А сам-то ты кто, дружок?
Назад: XXVI
Дальше: XXVIII