Книга: Лови момент
Назад: 1
Дальше: 3

2

Почта.
Регистратор, выдававший ему письма, мало заботился о том, как он сегодня выглядит. Бегло посмотрел исподлобья. Да и с чего это служащие гостиницы будут ему расточать любезности? Они знают, что он за птица. Чиновник знал, что вместе с письмами передал ему счет. Вильгельм напустил на себя отсутствующий вид. Но дела были неважные. Чтоб оплатить этот счет, надо было снять деньги с куртажа, а куртаж был заморожен из-за понижения лярда. Согласно «Трибюн» лярд шел на двадцать пунктов ниже прошлого года. Говорилось о государственных субсидиях. Вильгельм не особенно вникал в эту кухню, но он понял так, что интересы фермера оберегаются, рынок регулируется, а значит, лярд снова поднимется, так что рано паниковать. Но отец пока мог бы хоть предложить взять на себя оплату гостиницы. Но почему бы нет? Эгоист! Видит же тяжелые обстоятельства сына. Ему бы ничего не стоило помочь сыну. Ему бы это пара пустяков, а как важно для Вильгельма! Где же его сердце? Может, думал Вильгельм, я был раньше сентиментален, преувеличивал его доброту — теплый семейный очаг, то да се. Может, ничего подобного и не было.
Не так давно отец сказал ему своим обычным мягким приятным тоном:
— Ну вот, Уилки, снова мы под одной крышей — через столько лет.
Вильгельм было обрадовался. Наконец можно поговорить о прошлом. Но он испугался подвоха. Не значило ли это: «Почему ты здесь, со мною в гостинице, а не у себя дома в Бруклине, с женой и двумя сынишками? Не холостяк — не вдовец. Вечно от тебя надо ждать неприятностей. А мне что прикажешь со всем этим делать?»
Потому Вильгельм помолчал немного и сказал:
— Одна крыша с разницей в двадцать шесть этажей. Ну и через сколько же лет?
— Это я у тебя хочу спросить.
— Тьфу, пап, разве я помню точно? С того года, когда мама умерла? В каком году?
Он задал этот вопрос с самым невинным выражением на своем золотисто-смугловатом лице. В каком году? Как будто он не помнил год, месяц, число, да что число) — час Маминой смерти.
— Не в тридцать первом? — предположил доктор Адлер.
— А-а, да? — сказал Вильгельм. И от подавляемой тоски и дикой иронии этого вопроса его передернуло, и он затряс головой и схватился за свой воротник.
— Знаешь, — сказал отец, — ты заметил, наверно, на стариковскую память полагаться не следует. Была зима, это я помню точно. В тридцать втором, нет?
Да, возраст. Но из этого ничего не следует, убеждал себя Вильгельм. Если спросить у старого доктора, в каком году он начал практиковать, он же ответит точно. И опять же из этого ничего не следует. Нечего ссориться с собственным отцом. Надо пожалеть старика.
— По-моему, скорей в тридцать четвертом, папа, — сказал он.
А доктор Адлер думал: Господи, ну почему нельзя постоять спокойно, пока я с ним разговариваю? То он брюки на себе за карманы дергает, то ногою трясет. Гора горой, а весь в тике, что же это с ним будет? У Вильгельма была такая манера возить ногами, будто, спеша войти в дом, он их сперва обтирает об коврик.
Вильгельм тогда сказал:
— Да, это было начало конца, правда, папа?
Вильгельм часто обескураживал доктора Адлера. Начало конца? Что он хочет этим сказать? Куда гнет? Чей конец? Конец семьи? Старик был озадачен, но не хотел, попавшись на удочку, выслушивать сетования Вильгельма. Он научился не обращать внимания на его странные выходки. А потому он мило согласился, будучи большим мастером вести беседу:
— Это было страшное несчастье для нас для всех.
А сам подумал: он еще мне будет рассказывать, как он тяжело переживает смерть матери.
Они стояли лицом к лицу, в каждый молча упорствовал на своем. Это было — нет, не было — начало конца, да, какого-то начало конца.
Не находя в этом ничего странного, привычными, отвлеченными пальцами Вильгельм снял пепел со своей сигареты и отправил окурок в карман, к другим окуркам. Пока он смотрел на отца, у него дергался, трясся правый мизинец, он и этого не замечал.
И тем не менее Вильгельм был уверен, что при желании мог бы иметь приятнейшие манеры, получше даже отцовских. Несмотря на некоторые дефекты речи — чуть не до заикания доходило, когда он по нескольку раз начинал фразу, приступом беря не удававшийся звук, — он умел красно говорить. Иначе как бы он работал в торговле? Еще он считал, что умеет слушать. Слушая, он плотно сжимал рот и задумчиво поводил глазами. Скоро он утомлялся, начинал часто, громко, нервно дышать, поддакивать: «Да-да... да... да. Совершенно с вами согласен». Когда уж никак невозможно было согласиться, он говорил: «Ну, не знаю. Я как-то не уверен. Это, знаете, как взглянуть». Никогда он никого сознательно не обидел.
А вот разговаривая с отцом, он сразу закипал. После каждой беседы с доктором Адлером Вильгельм расстраивался, и особенно он расстраивался, если они касались семейной темы. Вот он якобы старался помочь старику припомнить дату, а на самом деле хотел ведь сказать: «Ты освободился, когда умерла мама. Ты хотел ее забыть. Ты бы и от Кэтрин с удовольствием избавился. И от меня. И никого-то ты не обманешь». Вот на что намекал Вильгельм и чего не желал знать старик. В конце концов Вильгельм остался при своем раздражении, а отцу было хоть бы что.
И в который раз Вильгельм сказал себе: «Послушай! Ты же не ребенок. Ты и тогда не был ребенком!» Он кинул взглядом по своему неприлично большому, запущенному телу. Оплыл, зажирел, стал похож на гиппопотама. Младший сынишка звал его гамапатам — это Пол, его маленький. И вот по-прежнему он борется со стариком отцом, весь в былых печалях. Вместо того чтоб сказать: «Прощай, молодость! Ох, прощайте, чудные, зазря загубленные деньки. Ну и кретин же я был — и остался».
Вильгельм до сих пор жестоко расплачивался за свои ошибки. Жена Маргарет нe давала развода, а ему приходилось поддерживать ее и двоих детей. То и дело она соглашалась на развод, а потом думала-думала и ставила новые условия, еще невозможней. Ей никакой суд не присудит тех сумм, которые она из него вытягивает. Одно из писем, так он и знал, было от нее. В первый раз в жизни он ей послал чек, датированный передним числом, и она протестовала. И еще вложила счета по страховке на образование, истекающие на следующей неделе. Теща Вильгельма взяла этот полис в Беверли Хиллз, и после ее смерти, вот уже два года, Вильгельм выплачивал взносы. И чего она суется не в свое дело! Это его собственные дети, он заботится о них и всегда будет заботиться. Он собирался открыть траст-фонд. Но то — раньше. А теперь приходилось пересматривать планы на будущее из-за денежных затруднений. Но вот — счета, и надо по ним платить. Увидев две суммы, аккуратно прокомпостированные на карточках, он послал к черту компанию с ее этой техникой. Сердце рвалось, голова кипела от злости. Предполагается, что деньги есть у всех. Компании — ей что? Помещает себе фотографии похорон, стращает простачков, а потом пробивает на карточках дырочки, а ты лежи без сна и прикидывай, откуда деньга брать. И стыдно их не иметь. Компанию крупную тоже подводить не станешь, вот и вертишься. В прежние времена человека за долги сажали в тюрьму, теперь додумались до кой-чего потоньше. Теперь не иметь денег — позор, и каждого заставляют работать.
Так, ну что еще припасла для него Маргарет? Большим пальцем он взрывал конверт, давая себе; слово, если там окажется еще хоть один счет, не глядя все отослать ей обратно. К счастью, больше ничего не было. Он сунул прокомпостированные карточки в карман. Неужели Маргарет не понимает, что он на пределе? Понимает, конечно. Чувствует удобный момент, вот и изводит.
Он вошел в столовую в гостинице «Глориана», в которой дело было поставлено на австро-венгерский манер. На европейскую ногу. Пекли изумительно, особенно струдель. Он часто брал к вечернему кофе яблочный струдель.
Как только вошел, он сразу увидел некрупную голову отца в солнечном луче, услышал его четкий голос. Со странно-отважным выражением лица Вильгельм пересек столовую.
Доктор Адлер любил сидеть в углу, который выходил на Бродвей — на Гудзон, на Нью-Джерси. Через улицу стояло сверхмодерное кафе с золотисто-лиловой мозаикой на колоннах. Школа частных сыщиков, зубопротезный кабинет, гимнастический зал для тучников, клуб ветеранов и еврейская школа мирно делили просторы второго этажа. Старик посыпал свою клубнику сахарной пудрой. Стаканы с водой обручами бросали блеск на белую скатерть, хоть день и хмурился слегка. Началось лето, высокое окно распахнуто было внутрь; на стекле билась бабочка; замазка облупилась, и морщинами пошла белая краска на рамах.
— Ха, Уилки, — сказал старик запоздавшему сыну. — Ты не знаком с мистером Перлсом, нашим соседом? С пятнадцатого этажа.
— Здрасьте, — сказал Вильгельм.
Он был не рад чужому человеку, сразу принялся выискивать в нем недостатки. У мистера Перлса была тяжелая трость с костыльной ручкой вместо набалдашника. Крашеные волосы, тощий лоб — все это еще не преступление. И мистер Перлс не виноват, если понадобился доктору Адлеру, когда тот не пожелал завтракать вдвоем с собственным сыном. Но более мрачный внутренний голос шептал Вильгельму: «Кто эта старая селедка с поношенной физиономией, крашеными волосами, рыбьими зубами и вислыми усиками? Очередной папин германский приятель? И где только он их подбирает? Зубы-то из чего? В жизни не видел таких диких коронок. Нержавейка? Серебро? Как может человеческое лицо дойти до такого? Уф!»
Вперив в мистера Перлса широко расставленные серые глаза, Вильгельм всей могучей тушей обмяк под спортивным пиджаком. И тискал руки на скатерти каким-то молящим жестом. Потом он стал смягчаться к мистеру Перлсу, начиная с зубов. Каждая из коронок вопияла о больных зубах, и считая зубные страдания за два процента от общих плюс его бегство из Германии и вероятность происхождения этих скорбных морщин, которые ведь не спутаешь с улыбчатой сеточкой, — получится нечто довольно-таки внушительное.
— Мистер Перлс вел оптовую торговлю трикотажем, — сказал доктор Адлер.
— Это тот самый сын, который, вы мне сказали, у вас по торговой части, да? — сказал мистер Перлс.
Доктор Адлер ответил:
— Это у меня единственный сын. Есть еще дочь. Работала в медицине, пока замуж не вышла, — анестезиологом. Одно время занимала важный пост в Маунт Синае.
Не мог он не хвастать, говоря о своих детях. С точки зрения Вильгельма, хвастать было особенно нечем. Кэтрин, как и Вильгельм, была большая, светловолосая. Вышла замуж за судебного репортера и устроила ему ту еще жизнь. Тоже взяла творческий псевдоним — Филиппа. Сорок лет женщине, а все мечтает стать настоящей художницей. Вильгельм не брался судить о ее работе. До него это не доходит, он говорил, но он не знаток. А вообще-то они с сестрой по большей части были в контрах, так что он почти не видел ее картин. Работала она жутко много, но их таких пятьдесят тысяч в Нью-Йорке, с красками и кистями, и каждый свое доказывает. Просто Вавилонская башня какая-то. Он лично не желал в это вникать. Везде черт-те что.
Доктор Адлер решил, что сегодня у Вильгельма особенно неопрятный вид, какой-то он встрепанный весь и веки красные — докурился. Дышит ртом, совершенно потерянный, красные глаза бегают дико. Как всегда, задрал воротник, будто сейчас выскочит под дождь. Когда на службу ходил, он хоть немножко следил за собой, а то — распускается, смотреть невозможно.
— Что с тобой, Уилки, опять ночь не спал?
— Да, в общем-то.
— Ты принимаешь слишком много различных таблеток — сначала стимуляторы, потом депрессанты, аналептики после анодинов, это совершенно сбивает с толку несчастный организм. Люминал теряет снотворное действие, первитин и бензедрин уже не бодрят. Господи! Это же потенциальные яды, а все сейчас на них помешались.
— Нет, папа, это не от таблеток. Просто я как-то не могу снова привыкнуть к Нью-Йорку. А ведь родился здесь — странно, да? Тут никогда не было по ночам этого грохота, и каждая мелочь вырастает в проблему. Например, эти стоянки. Выезжать надо в восемь часов, чтобы как-то протиснуться. А где ставить машину? Чуть зазеваешься — ее отбуксируют. Или олух какой-нибудь сунет рекламку под дворники, а у тебя аж за квартал с сердцем плохо — вдруг штраф? На штраф напорешься — ничего не докажешь, судись не судись, государству нужен доход.
— Это вам в связи с вашей работой есть необходимость в машине? — спросил мистер Перлс.
— Господи, да какой идиот станет заводить машину в этом городе, если она ему не нужна до зарезу?
Старенький «понтиак» Вильгельма был припаркован на улице. Раньше, когда фирма возмещала расходы, он его всегда держал в гараже. Теперь он боялся трогать машину с Риверсайд-Драйв, чтоб не потерять место, и пользовался ею только по субботам, если «Доджеры» играли на Эббетс-Филдз и он возил на матч своих мальчиков. В прошлую субботу «Доджеров» не было в городе, и он съездил на могилу к маме.
Доктор Адлер с ним ехать не захотел. Он терпеть не мог этой манеры водить. Вильгельм в забывчивости километрами шал на второй скорости, редко когда вставал в правый ряд, не сигналил, не замечал светофоров. Обивка у его «понтиака» вся лоснилась, пошла пятнами от пепла. Одна сигарета вечно горит в пепельнице, вторая в руке, третья на полу среди карт, прочего бумажного хлама, бутылок из-под кока-колы. То он дремлет за рулем, то спорит и жестикулирует, а потому доктор не хотел с ним ездить.
Вернулся Вильгельм с кладбища злой — скамейку между могилами мамы и бабушки разбили вандалы.
— Это хулиганье недорослое все хамеет, — говорил он. — Ведь это ж кувалдой бить надо, чтоб скамья надвое разлетелась. Ну попадись мне такой!
Он хотел, чтобы доктор дал деньги на новую скамейку, но эта мысль отца не воодушевила. Сам он лично, сказал он, предполагает кремироваться.
Мистер Перлс сказал:
— Я вас не обвиняю, если вы не способны засыпать там, где вы находитесь. — Он слегка надсаживался, будто недослышал. — Ведь вы там имеете, кажется, Париджи, этого учителя пения? Боже, здесь, в отеле, они имеют много непонятного элемента. На каком этаже находится эта эстонка, у которой столько кошек и собак? Ее давно следует прогнать.
— Ее перевели на двенадцатый, — сказал доктор Адлер.
Вильгельм взял к завтраку большую бутылку кока-колы. По секрету орудуя в кармане, он нащупал две таблетки, пакетики под настойчивыми пальцами протерлись и поддались. Укрывшись за салфеткой, он проглотил фенафен и юникэп, но глаз у доктора был острый, и он сказал:
— Уилки, что это ты там принимаешь?
— Витамины просто. — Он сунул окурок в пепельницу на столике у него за спиной: доктор не любил сигаретного запаха. Потом выпил свою кока-колу.
— Вот что вы пьете за вашим завтраком, а не апельсиновый сок, нет? — сказал мистер Перлс. Кажется, он смекнул, что не лишится благосклонности доктора Адлера, говоря с его сыном в ироническом тоне.
— Кофеин стимулирует мозговую деятельность, — сказал старый доктор. — И действует должным образом на респираторные центры.
— Просто дорожная привычка такая, — сказал Вильгельм. — Когда едешь долго, все мозги выворачивает. И желудок и все.
Отец объяснил:
— Уилки работал с «Роджекс корпорэйшн». Долгие годы был их представителем по торговле в северо-восточном секторе, но недавно с ними порвал.
— Да, — сказал Вильгельм. — С конца войны с ними работал.
Он потягивал кока-колу, сосал лед и поглядывал на одного, на другого, большой, с сомнительным и терпеливым достоинством. Официантка поставила перед ним два крутых яйца.
— Какого рода продукцию производит эта «Роджекс»? — спросил мистер Перлс.
— Детская мебель. Маленькие креслица, стульчики, столики, санки, спортивные стенки, качели.
Это вступительное слово Вильгельм предоставил отцу. Большой, натянутый, он старался сидеть спокойно, но ужасно ерзали ноги. Ладно! Отцу надо произвести впечатление на мистера Перлса? Пожалуйста. Лично он исполнит свою партию. Чудно. Он подыграет отцу, поможет держать фасон. Главное ведь фасон. Ну и чудно!
— Я работал с «Роджекс корпорэйшн» чуть не десять лет, — сказал он. — Мы расстались, когда они захотели, чтобы я разделил район действий. Взяли в фирму зятя — новый человек. Его идея.
Про себя он думал: одному Богу ведомо, почему я обязан отчитываться за всю свою жизнь перед этой плюгавой селедкой. Никто так не делает. Только я. Другие держат свои дела при себе. Так нет же. Он продолжал:
— Объяснение, было такое, что якобы для одного человека мой район действий велик. У меня была монополия. Но настоящая причина не в этом. На самом деле они по всем статьям должны были ввести меня в правление. Вице-президентом. Подошла моя очередь на повышение, а тут появляется этот зять, ну и...
Доктор Адлер счел, что Вильгельм чересчур разоткровенничался о своих неприятностях, и перебил:
— Доход моего сына выражался пятизначной цифрой.
Как только были упомянуты деньги, голос у мистера Перлса моментально зазвенел.
— Да? В группе тридцатидвухпроцентщиков? Может, еще и выше?
Он требовал намека и цифру взял не с потолка, не просто брякнул — навязывал со сладострастием. Уф! Как они любят деньги, думал Вильгельм. Они обожают деньги! Блаженные денежки! Дивные денежки! Людям, можно сказать, плевать на все, кроме денег. Нет их у тебя — и ты пешка, пешка! Ты должен извиняться, что существуешь на свете. Срам! Вот и все. Везде одно и то же. И где выход, где выход?
Таким мыслям только дай волю. До нервного припадка можно себя накрутить. Поэтому он умолк и взялся за еду.
Прежде чем надбить яйцо, он его обтер салфеткой. Потом ложечкой дубасил (по мнению отца) больше, чем следовало. Когда счистил скорлупу, на белке угадывались пятна от пальцев. Доктор Адлер смотрел на это молча, с отвращением. Ну и сыночка произвел он на свет! Даже рук утром вымыть не может! Бритва у него электрическая, вот и обходится без воды. Невыносимый грязнуля. Только раз в жизни заглянул доктор в комнату Уилки — и больше ноги его там не будет! Вильгельм, в пижаме, в носках, на кровати пил джин из кофейной чашки, вперясь в телевизор, где шел бейсбол: «Бей! Жми! Ну! Обводи, Дюк!» Рухнул на матрас. Бамм! Кровать чуть не разлетелась. Дул джин, как воду, махал кулачищами, болел за своих «Доджеров». Омерзительно воняло грязным бельем. Возле кровати валялась пустая литровка, идиотские журналы, детективы, припасенные на часы бессонницы. Вильгельм зарос грязью, как дикарь. Когда доктор об этом заикнулся, он сказал: «У меня же нет жены, чтоб за мною приглядывала». А кто, кто, спрашивается, виноват? Нет, не Маргарет. Доктор знал точно — она хотела, чтоб он вернулся.
Кофейная чашка в руке Вильгельма ходуном ходила. Непростительно красные глаза бегали. Рывком он брякнул чашку на стол, сунул в рот окурок, зубами, что ли, прикусил, как сигару.
— Я им этого так не оставлю. Тут вопрос нравственности.
Отец поправил:
— Ты хочешь сказать «нравственный вопрос»?
— Ну и это. Надо же мне как-то защищаться. Мне обещали место в правлении. — Замечание при постороннем было унизительно, и золотисто-смугловатое лицо изменилось в цвете, побелело, потом еще гуще потемнело. Он продолжал обращаться к Перлсу, но глазами следил за отцом. — Это я же открыл для них этот район. Я могу переметнуться к конкуренту и отбить у них клиентуру. Мою же клиентуру. Тут речь идет об их нравственности — они пытались меня дезавуировать.
— И вы бы предлагали тем же людям, но уже иной товар? — Мистер Перлс недоумевал.
— А что? Я знаю, что не так в продукции «Роджекс».
— Чушь, — сказал отец. — Чушь и детские разговоры, Уилки. Ты только на неприятности нарвешься. Ну чего ты добьешься этой глупой склокой? Тебе надо думать о заработках, об исполнении своих обязанностей.
Обиженный, злой, Вильгельм ответил гордо, покуда ноги яростно дергались под столом:
— Не надо мне напоминать о моих обязанностях. Я их годами исполняю. Больше двадцати лет я ни от кого не получаю помощи ни на грош. Я предпочел рыть канавы для WPA , но ни на кого не перекладывал свои обязанности.
— Уилки много чего пришлось пережить, — сказал доктор Адлер.
Лицо у старого доктора было цветуще розовое, просвечивающее, как спелая абрикосина. Глубокие морщины вдоль ушей показывали, как плотно пригнана по костям кожа. Он был весь такой из себя здоровый и элегантный старик маленького роста. Белый жилет в светленькую клеточку. Слуховой аппарат в кармане. Невозможная рубашка в красно-черную полоску облекала грудь. Он обарахлялся в университетской лавке, где-то там подальше от центра. Вот уж Вильгельм не стал бы на его месте разряжаться, как жокей, хоть бы из уважения к своей профессии.
— Да, — сказал мистер Перлс. — Я умею понимать ваши чувства. Вы стремитесь бороться. В определенном возрасте начать все сначала нелегко, но хороший человек может всегда начать все сначала. Однако вы настойчиво стремитесь придерживаться дела, которое вы уже знаете, и не вступать в новые связи.
Опять Вильгельм думал: с какой стати обсуждать именно меня и мою жизнь, а не его, скажем, и его жизнь? Он бы этого не позволил. А я идиот. Весь нараспашку. Обсуждайте меня — пожалуйста. Болтаю. Сам нарываюсь. Задушевно поговорить каждый рад, но умный человек наизнанку не вывернется. Только дурак. Умный человек будет говорить задушевно насчет дурака, всего его выпотрошит и еще советов надает. Да с какой же стати? Его задел намек на возраст. Да чего уж, возраст — действительно. Такие дела.
— А покамест, — сказал доктор Адлер, — Уилки хладнокровно пережидает и рассматривает различные предложения. Ведь правда, Уилки?
— Ну, в общем, — сказал Вильгельм.
Он предоставил отцу поднимать его авторитет в глазах мистера Перлса. Канавы WPA роняли престиж семейства. Он несколько устал. Душа, неотторжимая ноша, надавила, как гиря, как горб, как нанос. Когда расслаблялся, когда, исключительно от усталости, он больше не мог трепыхаться, вдруг он чувствовал этот таинственный груз, который он вечно был обречен волочить. Для того, видно, и живет человек. Этот большой, нелепый, взбудораженный, толстый, светловолосый, резкий субъект по имени Вильгельм, или Томми, был здесь, сейчас, в настоящий момент — уж как только ни впихивал в него Тамкин понятия настоящего, «здесь и сейчас», — этот Уилки, или Томми Вильгельм, сорокачетырехлетний, отец двоих сыновей, живущий в настоящий момент в гостинице «Глориана», был назначен носильщиком груза, который был — он сам, его суть. Цена, стоимость груза ни в каких цифрах не обозначена. Но, может, он ее несколько и завысил? Этот Томми Вильгельм. Из разряда животных, склонных к фантазиям. Который принимает на веру, будто знает, для чего существует на свете. А ведь ни разу всерьез не задумался — для чего.
Мистер Перлс сказал:
— Если нужно обдумать ситуацию и немного отдохнуть — почему бы не отправиться во Флориду? Не в сезон там дешево и спокойно. Волшебный край. Как раз созревает манго. У меня там имеется два акра. Настоящая Индия.
Мистер Перлс чрезвычайно озадачил Вильгельма, говоря про волшебный край со своим иностранным акцентом. Манго — Индия? При чем тут?
— Было время, — сказал Вильгельм, — я работал по рекламе для одной гостиницы на Кубе. Устроишь им объявление у Леонарда Лайонса или еще где-нибудь — и пожалуйста, отдыхай себе бесплатно. У меня давным-давно не было отпуска, так что отдохнуть бы не грех, я дико устал. Это ведь правда, папа, ты знаешь.
Он хотел этим сказать, что отец знает, до чего дошло. Как он бьется из-за денег. И не может он отдохнуть. Только зазеваешься — раздавят. Его доконают эти обязанности. Не оступись, не споткнись. Деньги! — он думал. Когда они у меня были, я их не считал. Меня просто доили. Деньги лились рекой. И вот я дошел чуть не до ручки, и откуда мне теперь брать деньги?
Он сказал:
— Честно говоря, папа, я устал, как черт.
Но тут мистер Перлс начал расплываться в улыбке:
— Я так понял со слов доктора Тамкина, что вы сообща сделали капиталовложение?
— Весьма, знаете ли, оригинальный тип, — сказал доктор Адлер. — Просто его заслушаешься. Интересно — он действительно врач?
— А разве нет? — сказал Перлс. — Все думают — да. Он говорит про пациентов. И он же выписывает рецепты?
— Не знаю, не проверял, — сказал доктор Адлер. — Он жох.
— Я так понимаю, он психолог, — сказал Вильгельм.
— Не знаю, какой он там психолог, психиатр или кто, — сказал доктор Адлер. — Он вообще мне не ясен. Нынче это становится главной отраслью, и весьма разорительной. Надо держаться на очень высоких постах, чтоб выкладывать такие гонорары. Но этот Тамкин не глуп. Он вовсе не утверждает, будто у него практика здесь, и я-то полагаю, он заделался врачом в Калифорнии. Там у них, кажется, насчет этого не очень-то строго и за тысячу долларов можно приобрести диплом Лос-Анджелесского заочного. Впечатление такое, что он кое-что смыслит в фармакологии и в таких вещах, как гипноз. Но я бы ему не доверился.
— А почему? — спросил Вильгельм.
— Потому что, возможно, он все врет. Ты веришь, что он действительно сделал все эти изобретения?
Мистер Перлс цвел улыбкой.
— Про него писали в «Форчун», — сказал Вильгельм. — Да, в «Форчун», в журнале. Он мне показывал статью. Я видел вырезку своими глазами.
— Это ничего не доказывает, — сказал доктор Адлер. — Возможно, это другой какой-нибудь Тамкин. Не заблуждайся, он махинатор. И возможно, даже помешанный.
— Помешанный, ты говоришь?
Мистер Перлс вставил свое слово:
— Он может быть и помешанный и нормальный. Теперь точную границу никто не в состоянии провести.
— Электрическое устройство для водителей грузовиков. Вделывается в головной убор. — Доктор Адлер описывал одно из рационализаторских предложений Тамкина. — Если они засыпают за рулем, оно тут же их будит. Приводится в действие изменением кровяного давления в момент наступления сна.
— Ну и что тут такого невероятного? — сказал Вильгельм.
Мистер Перлс сказал:
— А мне он говорил про водолазный костюм, в котором можно пройти по дну Гудзона в случае атомной атаки. Он сказал, что пройдет в таком костюме вплоть до Олбани.
— Ха-ха-ха-ха-ха! — хрипло, старчески пролаял доктор Адлер. — Ничего себе. А почему, например, не устроить туристский поход под Ниагарским водопадом?
— Ну, у него так фантазия работает, — сказал Вильгельм. — Ничего особенного. Изобретатели все такие. У меня у самого есть разные забавные идеи. Каждому что-то сделать хочется. Американцу тем более.
Но отец пропустил его слова мимо ушей и сказал Перлсу:
— Ну а какие он вам еще описывал изобретения?
Хохотали — отец в неприличной идиотски полосатой рубашке, этот мистер Перлс с поношенной физиономией, и Вильгельм не выдержал, тоже захохотал своим задушливым смехом. Но он был в отчаянии. Они хохотали над человеком, которому он доверил последние свои семьсот долларов для игры на продовольственной бирже. И они с ним купили весь этот лярд. Сегодня он должен подняться. В десять, в пол-одиннадцатого — самый пик, и тогда видно будет.
Назад: 1
Дальше: 3