Теперь, обсудив дневные происшествия и пропустив по кругу мате, остается только проскользнуть в гамак с противомоскитной сеткой, напоминающий то ли кокон, то ли бумажного змея. Устроившись, каждый заботливо подтягивает сетку за край вверх, чтобы она нигде не касалась земли. Теперь она образует что-то вроде кармана. Тяжелый револьвер своим весом удерживает ее, оставаясь к тому же под рукой. Вскоре начинается дождь.

Мы поднялись по реке за четыре дня; стремнин было так много, что приходилось раз по пять в день выгружать, переносить и вновь нагружать лодки. Река протекала среди скал, которые разделяли ее на многочисленные рукава; посередине громоздились, зацепившись за подводные глыбы, снесенные течением деревья с приставшей к ним землей и растительностью. На этих импровизированных островках растения быстро оживали. Деревья росли прямо из воды, цветы распускались сквозь струи. Казалось, не было больше ни реки, ни берегов, существовал лишь лабиринт букетов, освеженных течением, и прямо из пены вырастала почва.

Это содружество стихий простиралось и на живых существ. Для своего существования индейцы нуждаются в огромных пространствах. Но здесь изобилие животных свидетельствовало о том, что в течение десятилетий человек был бессилен поколебать естественное равновесие. На деревьях висело, пожалуй, больше обезьян, чем листьев. Стоило только протянуть руку к выступающим из воды скалам, и она тут же натыкалась или на черных как смоль крупных диких индюков с янтарным или коралловым клювом, или на синие, переливающиеся муаром крылья жакамина. Птицы от нас не убегали. Когда я созерцал эти живые драгоценности, бродящие среди струящихся лиан и потоков листвы, перед моим взором вставали те картины Брейгеля, где рай изображался в виде трогательной близости между растениями, зверями и людьми.

На пятый день после полудня, увидев узкую пирогу, причаленную к берегу, мы поняли, что прибыли на место. Негустая рощица подходила для лагеря. Индейская деревня находилась в километре от берега. На залеже, имеющей яйцевидную форму, располагались огород и три коллективных хижины полусферической формы; над каждой возвышался наподобие мачты центральный столб. Две главные хижины стояли друг против друга по краю площади для церемониальных танцев. Третья располагалась поодаль, и от нее через огород к площадке вела тропинка.

Население деревни состояло из двадцати пяти человек; кроме них мы встретили еще мальчугана лет двенадцати, который говорил на другом языке. Я понял, что он был пленником, захваченным на войне. Однако жители деревни обращались с ним так же, как и со своими детьми. У мужчин и женщин губы были проткнуты вставкой из застывшей смолы, похожей по виду на янтарь. И те и другие носили перламутровые блестящие бусы из кружков, пластинок или целых полированных раковин. Запястья, предплечья, а также лодыжки были перевязаны хлопковыми ленточками. Наконец, у женщин в проколотую носовую перегородку была продета какая-то жилка с нанизанными на нее белыми и черными кружками.

Эти люди резко отличались от намбиквара по физическому облику: коренастый торс на коротких ногах, очень светлая кожа. Здешние индейцы тщательно удаляли с себя все волосы: ресницы выдергивали руками, а брови — с помощью воска, давая ему сперва застыть, а потом снимая вместе с волосками. Спереди волосы были острижены, или, точнее, выжжены, закругленной челкой, не закрывающей лоб. Виски оголялись способом, который я больше нигде не встречал. Он состоит в том, что волосы продевают в петельку туго скрученного шнурка, затем исполнитель берет в зубы один его конец, левой рукой придерживает петельку, а правой дергает за второй конец. Волокна шнурка скручиваются плотнее и, сжимаясь, выдергивают волосы.

Эти индейцы, называвшие себя именем «мунде», никогда не упоминались в этнографической литературе. Они говорят на бодро звучащем языке, в котором слова оканчиваются на ударные слоги: зип, зеп, пен, зет, тап, кат, подчеркивающие их речь как бы ударами цимбал. Этот язык походит на ныне уже исчезнувшие диалекты, распространенные в низовьях реки Шингу, и на те, что недавно были записаны на правых притоках реки Гуапоре. Мунде живут неподалеку от их истоков. Насколько я знаю, после моего посещения никто больше не видел мунде, кроме одной женщины-миссионерки, которая встретила нескольких из них в конце 1940-х годов в верховьях Гуапоре, где нашли пристанище три семьи этих индейцев.

Я провел в деревне мунде приятную неделю, ибо хозяева оказались чрезвычайно простыми, терпеливыми и сердечными. У меня вызывали восхищение их огороды, где росли кукуруза, маниок, батат, арахис, табак, тыквы, различные виды бобов и фасоли. Когда мунде расчищают участок леса, они оставляют пни от некоторых деревьев, где размножаются толстые белые личинки, которыми они лакомятся.

Круглые хижины пропускали рассеянный свет, сверкающий в солнечных лучах, проникающих через щели. Хижины были построены из воткнутых по кругу жердей. Все жерди соединялись примерно на четырехметровой высоте и были привязаны к центральному столбу, который проходил через кровлю. Стоящие внутри столбы образовывали контрфорсы. Между ними висело с десяток гамаков, сплетенных из хлопковых веревок. Остов был покрыт пальмовыми ветками; их листья были срублены с одной стороны и перекрывали друг друга наподобие черепицы.

Диаметр самой большой хижины достигал двенадцати метров; там жили четыре семьи, причем каждой отводилось пространство между двумя столбами. Всего таких площадок было шесть, но две из них, соответствующие противоположным дверям, оставались свободными, чтобы не мешать проходу. Я проводил в хижине целые дни, сидя на одной из тех деревянных скамеечек, которыми пользуются индейцы; они сделаны из половинки выдолбленного пальмового полена, положенного на плоскую часть. Мы ели кукурузные зерна, поджаренные на глиняной доске, и пили из калебаса маисовую водку — напиток, напоминающий нечто среднее между пивом и супом. Внутри калебасы были черными из-за какой-то содержащей уголь обмазки, а их наружные стенки украшали линии, зигзаги, круги и многоугольники, выполненные насечкой или выжженные.

Даже не зная языка и не имея переводчика, я все же попытался проникнуть в некоторые аспекты мышления индейцев и жизнь их общества. Я стремился выяснить состав группы, родственные отношения в ней и терминологию родства, названия частей тела, обозначения цветов согласно шкале, с которой я никогда не расставался.

Этот ожидаемый мною сперва с энтузиазмом случай оставил у меня ощущение пустоты. Я хотел добраться до людей, находящихся на низшей ступени первобытного состояния. Казалось бы, посетив этих привлекательных индейцев, которых никто не видел до меня и никто, возможно, не увидит после, я должен был быть удовлетворен. Но, увы! Об их существовании я узнал лишь в самом конце пройденного пути, и у меня уже не было времени, чтобы их изучить. Из-за ограниченных средств и физического истощения, в каком находились мои товарищи и я сам, у меня не было возможности проводить длительное исследование, и я должен был ограничиться лишь кратким знакомством с этими индейцами. Они были готовы познакомить меня со своими обычаями и верованиями, а я не знал их языка. Они были не дальше моего отражения в зеркале, я мог их коснуться, но не мог понять. Это было одновременно и наградой и наказанием.

Спустились мы по реке удивительно быстро. Гребцы теперь пренебрегали переносом грузов. У каждой стремнины они направляли нос пироги прямо в круговорот. В течение нескольких секунд нам казалось, что пирогу подбрасывает на месте, тогда как окружающий пейзаж убегает назад. Внезапно все успокаивалось: преодолев стремнину, мы оказывались в мертвых водах, и только тогда у нас начинала кружиться голова.

За два дня мы добрались до Пимента-Буэну, где я составил новый план, который нельзя понять без некоторых пояснений. В конце своего обследования Рондон обнаружил несколько индейских объединений, говорящих на языке тупи. С тремя из них ему удалось вступить в контакт, остальные же проявили явную враждебность. Самая крупная из этих групп располагалась в верховье реки Машаду, в двух днях пути от левого берега, на ее притоке Игарапе-ду-Лейтан — «ручей поросенка». Это была группа, или род, такватип, то есть «бамбука». Группы тупи-кавахиб образовывали обычно одну деревню, ревниво охраняли свои охотничьи угодья и соблюдали экзогамию, заботясь прежде всего о заключении союзов путем браков с соседними группами. Индейцев такватип возглавлял вождь Абайтара. На той же стороне реки Машаду, на севере, жила группа, известная лишь по имени своего вождя Питсара, а на юге, на реке Тамурипа, обосновались ипотиват (вид лианы), вождя которых звали Каман-джара; наконец, между этой последней рекой и Игарапе-Какоаль обитали жаботифет — «люди черепахи» со своим вождем Маира. На левом берегу Машаду, в долине Риу-Муки, жили паранават — «люди реки», которые на все попытки вступить с ними в контакт отвечали стрелами. Немного южнее, на Игарапе — Итаписи, обитала еще одна неизвестная группа.

Таковы по крайней мере были те сведения, которые мне удалось собрать в 1938 году у искателей каучука, обосновавшихся в этом районе со времен обследования Рондона, причем сам он в своих донесениях о тупи-кавахиб сообщал лишь отрывочные данные.

Беседуя с тупи-кавахиб, работающими на посту в Пимента-Буэну, я пополнил список названий родов до двадцати. Исследования Курта Нимуендажу, эрудита и этнографа, немного проясняют прошлое этого племени. Термин «кавахиб» напоминает название одного старинного племени — кабахиба, часто упоминавшегося в документах XVIII–XIX веков. Оно жило тогда в верхнем и среднем течении реки Тапажос. По-видимому, оно было постепенно вытеснено оттуда другим племенем — мундуруку и, перемещаясь на запад, распалось на несколько групп, из которых известны лишь па-ринтинтин в низовьях Машаду и тупи-кавахиб, живущие южнее. Таким образом, есть все основания считать, что эти индейцы являются последними потомками крупных племен тупи со среднего и верхнего течения Амазонки. Они в свою очередь были родственны прибрежным племенам, с которыми познакомились в эпоху их расцвета путешественники XVI и XVII веков, чьи рассказы легли в основу этнографической мысли нового времени. Попасть, и возможно первым, в еще не тронутую деревню тупи значило бы соприкоснуться через четыреста лет с Лери, Штаденом, Соаресом де Соуза, Теве и даже Монтенем, который вспоминал в своих «Опытах» о разговоре с индейцами тупи, встреченными в Руане. Какой соблазн!

К тому времени, когда Рондон встретился с тупи-кавахиб, люди такватип во главе с честолюбивым и энергичным вождем Абайта-рой распространили свое влияние на многие другие группы тупи. Проведя месяцы почти в пустынной глуши плато, спутники Рондона были поражены «километрами» (правда, язык сертана легко идет на преувеличения) плантаций, отвоеванных людьми Абайта-ры у влажного леса или у игапо — затопляемых берегов. Именно благодаря им индейцы смогли снабжать продовольствием исследователей, которым угрожал голод.

Через два года после встречи с людьми такватип Рондон убедил их перенести деревню на правый берег Машаду, напротив устья реки Сан-Педру. Это было удобнее для наблюдения, снабжения продовольствием и использования индейцев в качестве лодочников; на этих реках, изобилующих стремнинами, водопадами и ущельями, они зарекомендовали себя искусными навигаторами, ловко управляющими своими легкими судами из коры.

Мне еще удалось получить описание этой деревни (сейчас ее уже нет). Как отметил Рондон при посещении деревни такватип, когда она стояла еще на прежнем месте, хижины в ней были четырехугольные, без стен. Они представляли собой двускатную кровлю из пальмовых веток, поддерживаемую врытыми в землю стволами. Около двадцати хижин размером примерно четыре на шесть метров располагались по двадцатиметровому в диаметре кругу, в центре которого стояли два более просторных жилища площадью восемнадцать на четырнадцать метров. Одно из них занимал Абайтара, его жены и малолетние дети, а другое — его самый молодой женатый сын. Два старших неженатых сына жили, как и остальное население деревни, в маленьких хижинах, стоящих по КРУГУ. и» как все другие холостяки, питались в жилище Вождя. Между жилищами, стоящими в центре и по окружности, располагалось множество курятников.

Хижинам этой деревни было далеко до просторных жилищ, описанных авторами XVI века, но еще дальше было нынешнее положение деревни от состояния ее при Абайтаре, когда в ней было более пятисот жителей. В 1925 году Абайтара был убит. После смерти этого повелителя Верхнего Машаду в деревне начался период насилий, который еще более сократил ее население, состоявшее после эпидемии гриппа 1918–1920 годов всего из двадцати пяти мужчин, двадцати двух женщин и двенадцати детей. В том же 1925 году четыре человека (в том числе и убийца Абай-тары) пали жертвой мщения, главным образом на любовной почве. Оставшиеся в живых решили покинуть деревню и подняться на пирогах до поста Пимента-Буэну, находившегося в двух днях пути от деревни. В 1938 году из них уцелело пять мужчин, одна женщина и одна маленькая девочка. Они говорили на деревенском португальском языке и, судя по внешнему виду, уже смешались с новобразильским населением этих мест. Можно было считать, что история тупи-кавахиб закончилась — по крайней мере тех, которые жили на правом берегу реки Машаду. Осталась лишь группа паранават на ее левом берегу, в долине Риу-Муки.

Однако, добравшись до Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что за три года до этого на реке появлялась неизвестная группа тупи-кавахиб; их вновь видели спустя два года. Последний оставшийся в живых сын Абайтары (он носил имя своего отца), gоселившийся в Пимента-Буэну, посетил как-то их деревню. Она затерялась среди леса в двух днях пути от правого берега реки Машаду, и к ней не вела ни одна тропинка. Вождь этой маленькой группы обещал сыну Абайтары посетить его вместе со своими людьми на следующий год, то есть примерно в то время, когда мы попали в Пимента-Буэну. Это обещание имело большое значение для индейцев, живших на посту, ибо, страдая из-за нехватки женщин (одна взрослая женщина на пять мужчин), они обратили особое внимание на ту часть рассказа молодого Абайтары, где отмечался излишек женщин среди индейцев его группы. Будучи сам уже много лет вдовцом, Абайтара рассчитывал, что установление сердечных отношений с этими родственными индейцами позволит ему обзавестись супругой.

В таких условиях, и не без труда (ибо Абайтара опасался последствий этой авантюры), я уговорил его ускорить встречу и стать моим проводником.

Место, где мы должны были углубиться в лес, добираясь до тупи-кавахиб, находится в трех днях пути на пироге ниже поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Паркинью. Это тоненький ручеек, впадающий в Машаду. Неподалеку от слияния этих рек, в том месте, где берег был несколько выше, мы заметили небольшую сухую площадку и выгрузили там свое имущество: несколько ящиков с подарками для индейцев и запасы сушеного мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь несколько основательнее обычного, так как он должен был просуществовать до нашего возвращения. День прошел за этим занятием и подготовкой к путешествию. Положение оказалось довольно сложным. Выше уже говорилось, что я расстался с частью своего отряда. Врач экспедиции Жан Веллар, страдающий приступами малярии, поехал вперед и отдыхал в маленьком поселке серингейрос, расположенном в трех днях пути плавания на пироге вниз по реке. Поэтому наш наличный состав сводился к моему бразильскому коллеге Луису ди Кастро Фарин, моей персоне, Абайтаре и еще пяти мужчинам; двоих из них мы оставили сторожить лагерь, а троих взяли с собой в лес.

При таком ограниченном составе, учитывая, что каждый из нас помимо оружия нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и речи не могло идти о том, чтобы взять с собой какое-то продовольствие, кроме небольшого запаса сушеного мяса и фариньи-дагва (в буквальном переводе — водяной муки). Ее готовят из вымоченного в реке маниока, который, сбраживаясь, затвердевает кусками, напоминающими гальку. Если их хорошенько размочить, они приобретают вкус коровьего масла. Остальной пищей нам должны были служить токари — кастанейру, или бразильские орехи, в изобилии растущие в этих местах. Когда плод этих деревьев («еж») срывается с ветки, растущей на большой высоте (двадцать— тридцать метров), он может убить человека. Его разбивают, зажав между коленями, ударом большого ножа. Этот «еж», содержащий тридцать — сорок больших треугольных орехов с молочно-голубоватой мякотью, может прокормить нескольких человек.

Выходим в путь до зари. Сначала мы пересекаем лагейрос — почти оголенные пространства, где материнская порода плато выходит на поверхность в виде плит; затем там, где породы перекрываются слоем аллювиальной почвы, идем через заросли высокой копьевидной травы сапезаль, а через два часа углубляемся в лес.